Преступник из-за потерянной чести

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том III. С.-Пб., 1901

Если вы хотите извлечь наиболее поучительную для сердца и ума страницу изо всей истории человечества, обратитесь к хронике его заблуждений. Всякое крупное преступление неизбежно приводило в действие соответствующее количество крупных сил. Тайная игра людских вожделений, незримо дремлющая при тусклом мерцании будничных чувств, пробуждаясь под влиянием могучих страстей, неудержимо вырывается наружу, и тем бурнее, колоссальнее, ярче и грозней её мощь, чем дольше она таилась.

Не мало данных для изучения души может почерпнуть тут тонкий психолог, не мало света может он внести в нравственные законы жизни, он, который знает, многоли, собственно, можно разсчитывать на механизм обычной свободы воли. Он может судить по аналогии, если только аналогия тут допустима.

Как однообразны сердца человеческия и, вместе с тем, как они сложны! Одна и та-же способность, одни и те-же стремления сказываются в тысяче различных форм, расходятся по тысяче противоположных направлений, дают тысячи разных проявлений, появляются в тысяче всевозможных сочетаний. А вместе с тем различные характеры и поступки могут быть порождены однородными наклонностями, хотя-бы представители этого душевного родства сами о нем ничего не подозревали. Появись для рода человеческого такой-же Линней, как для других царств природы, распредели он людей на классы по их вкусам и склонностям, и мы были-бы поражены, найдя какого-нибудь дюжинного человека, пороки которого не могли развиться под давлением тесной сферы мещанской жизни и узких рамок закона, в одной категории с чудовищным Борджиа.

С этой точки зрения не малый упрек может быть сделан обычным приемам изложения истории, приемам, которыми объясняется полная безплодность её изучения в смысле практического применения уроков её к ежедневной жизни. Бурные порывы и кипучия страсти человека, совершающого тот или другой поступок, представляют такую противоположность мирному и ровному настроению читателя, которому поступок этот излагается, такая: непроходимая пропасть между двумя людьми - действующим и следящим за действием, что трудно и даже невозможно последнему заподозрить какую-бы то ни было связь между собою и тем другим, чуждым ему человеком. Между историческим лицом и читателем поставлена всегда непреодолимая преграда, устраняющая всякую возможность какого-либо сравнения или применения к себе фактов; истории, остающейся мертвою буквой: читатель не испытывает спасительного и целебного ужаса, необходимого для предохранения его гордого и самоуверенного здоровья, - он только пожимает плечами с видом полного непонимания и изумления. Каждый преступник, в сущности, такой-же человек, как и мы, бывший таким-же в момент совершения им проступка, как и остающийся таким-же в момент его искупления. А между тем этот несчастный представляется нам существом иной породы, существом, кровь которого обращается не так, как у нас, воля которого повинуется иным законам, чем наша. Участь его мало трогает нас, потому что сочувствие наше строится на смутном сознании угрожающей нам подобной-же опасности. А в данном случае в нас не может зародиться ни малейшого подозрения насчет возможности применения рассказываемого факта к нам самим, насчет хотя-бы; тени сходства изображаемого лица с нами. Чувством полной отчужденности убивается всякая поучительность, и история, вместо того, чтобы служить школой для воспитания и образования души, должна довольствоваться жалкой ролью рассказчицы, удовлетворяющей наше любопытство. Для того, чтобы задача её была расширена и данное ей великое назначение исполнено, необходимо избрать один из двух методов: чувства читателя должны быть разогреты в такой-же степени, как у героя, или же герой охлажден сообразно чувствам и пониманию читателя.

Я знаю, что некоторые из лучших историков древности и новейших времен придерживались первого метода: увлекательное изложение и сочувственная окраска служили им средствами для того, чтобы подкупить читателя. Но подобные приемы со стороны писателя - узурпация, оскорбляющая республиканскую свободу читающей публики, которой должно быть предоставлено право суда и приговора; в то-же время этот прием есть вторжение в чужую область, так-как он всецело и исключительно надлежит оратору и поэту, на долю-же историка остается лишь второй из поименованных методов.

Герой должен быть охлажден сообразно чувствам и пониманию читателя, или же, говоря другими словами, мы должны познакомиться с ним самим раньше, чем с его поступками, - мы должны видеть его не в тот момент только, когда он совершает свое действие, но и тогда, когда он его замышляет. Мысли его гораздо важнее для нас его дел, а последствия этих дел бесконечно уступают по своей важности источникам его мыслей. Для того, чтобы узнать причину извержений Везувия, произвели исследование его почвы, почему-же явления нравственной жизни не удостоиваются одинакового внимания с жизнью физической? Почему не хотят заняться столь-же тщательным исследованием предметов и условий, окружающих такого человека, зажигающих своей совокупностью пламя вулкана в глубине души его и вызывающих извержение из её недр. Фантазера, любителя всего необычайного, увлекает романическая и чудесная сторона подобных явлений, в то время как друг истины старается разыскать мать этих погибших детей. Он ищет ее внутри в неизменном строении души человеческой и извне в изменчивых окружающих условиях, дающих ей направление; и он несомненно находит ее в слиянии этих двух источников. И, познав истину, он не изумляется при виде ядовитых растений, вырастающих на той же грядке, которая сплошь покрыта целебными травами; он не изумляется, находя мудрость в одной колыбели с глупостью, порок с добродетелью.

Помимо тех выгод, которые представляет подобная система изучения истории, обогащая психолога обильным материалом для науки о душе человеческой, главное её преимущество заключается в том, что ею сбрасывается с позиции жестокое пренебрежение и гордая самоуверенность, не подвергавшейся искушениям, устоявшей добродетели по отношению к павшим братьям. Система эта порождает кроткий дух терпимости, без которой нет возврата ни одному беглецу, нет примирения с законом ни одному его нарушителю, нет спасения ни единому члену общества, раз его постигла зараза.

Имел-ли, однако, право тот преступник, о котором у нас будет речь, взывать к этому духу терпимости? Или-же это был член, безвозвратно погибший для тела, для того целого, часть которого он составлял, - для своей страны? Ему не нужно наше снисхождение, так как он уже пал под рукой палача, но посмертное вскрытие его проступков, быть может, окажется поучительным не только для человечества, но и для самого правосудия.

Христиан Вольф был сын трактирщика в маленьком городишке..ского княжества (имя его мы должны умолчать по причинам, которые выяснятся впоследствии). Рано лишившись отца, он должен был помогать своей матери в хозяйстве, что и исполнял лет до двадцати. Дела шли туго, и у Вольфа оставалось слишком много праздного времени. Будучи еще школьником, он уже слыл безпутным малым: девушки жаловались на его наглость, молодые люди приходили в восторженное изумление от находчивости его и изобретательности. Природа пренебрегла отделкой его тела: маленькая невзрачная фигурка, вьющиеся волосы неприятной черноты, приплюснутый нос и вздутая верхняя губа, которая сверх того была перекошена вследствие удара лошадиным копытом. Все это делало его наружность столь отталкивающею, что девушки обегали его, а товарищи черпали в ней неизсякаемый источник для своего остроумия.

Он хотел взять насильно то, в чем ему было отказано природой, - он был непривлекателен и задался целью привлекать. Обладая страстным темпераментом, он легко убедил себя в том, что овладевшее им чувство к девушке есть любовь. Избранница его не разделяла его чувств, и он имел основание опасаться, что его соперники счастливее его. Девушка, однако, была бедна, - сердце, не сдававшееся на все любовные клятвы и мольбы, открылось-бы, может быть, его подаркам. Но ведь и сам он терпит недостаток во всем, даже скудные доходы от плохо торговавшого трактира были поглощены тщетным и суетным стремлением его скрасить свою наружность. Ему не хватало ловкости и уменья, чтобы поддержать свои разстроенные дела каким-либо предприятием. Гордость и изнеженность не допускали его променять свое положение хозяина и господина на долю крестьянина, и тем самым лишить себя свободы, той свободы, которая ему всего дороже в мире. Он не видел иного пути кроме того, каким тысячи людей шли до него и после него с большим успехом, чем он, - то был путь честного воровства. Его родной город граничил с лесом владетельного князя, и он стал заниматься в нем браконьерством, честно и верно передавая весь доход со своего промысла в руки возлюбленной.

В числе поклонников Аннушки был молодой егерь при лесничем, по имени Роберт. От него не укрылся тот перевес, который взял над ним его соперник, благодаря своей щедрости. Полный зависти, стал он искать объяснения столь внезапному перевороту. Он сделался частым посетителем "Солнца" - так гласила вывеска трактира - и пронырливыми глазами, ухищренными ревностью и завистью, не замедлил открыть тот источник, из которого лились таинственные доходы. Незадолго до этого был возстановлен строгий закон, обрекавший подобных охотников на заточение в смирительном доме. Неутомимо выслеживал Роберт своего противника, и труд его увенчался, наконец, желанным успехом: безразсудный и легкомысленный юноша был накрыт на месте преступления. Он был арестован и лишь с большим трудом, ценою всего своего небольшого имущества, избегнул угрожавшого ему наказания, замененного денежным штрафом.

Роберт торжествует. Его соперник отбит, - милость Аннушки не существует для нищого. Вольф хорошо знал, кто его враг, и этот враг - счастливый обладатель его Иоганны! Гнетущее чувство нужды присоединилось к оскорбленному самолюбию. Бедность и ревность преследовали его дружными усилиями. Голод гнал его вон на широкий простор; страсть и ревность удерживали его на месте. И вот он возобновляет свое браконьерство; но и Роберт не дремлет, - он удваивает бдительность и снова накрывает злополучного соперника. Теперь-то Вольф познает строгость законов во всей её силе: у него нет ничего более, ему нечего давать, и его препровождают в столицу для заключения в смирительном доме.

Прошел год, и срок его наказания окончился. Разлука усилила страсть, а несчастья закалили упорство. Вырвавшись на свободу, он тотчас же мчится в родной город на свидание со своею Иоганной. Он является к ней, она бежит от него. А нужда тем временем не ждет: она заставляет его, наконец, сломить свою гордость, преодолеть физическую изнеженность и слабость и отправиться к местным богачам с предложением своих услуг за поденную плату. Но крестьянин пожимает плечами при виде слабого неженки, он отдает предпочтение другому претенденту, крепкому сложением и сильному телом. Еще одна последняя попытка: одна должность оказывается незанятой - жалкая должность! последнее убежище честного имени, - он вызывается пасти городской скот, но крестьянин не хочет доверить своих свиней негодяю. Разочарованный во всех ожиданиях, получив отказ на все предложения, отвергнутый во всех исканиях, принимается он в третий раз за свою незаконную охоту, и в третий раз его постигает все то-же несчастье - он снова попадает в руки неусыпного врага своего.

Он попадается в третий раз в одном и том-же преступлении. Это обстоятельство усугубляет его вину. Судьи тщательно и добросовестно справляются с уложением о наказаниях, но ни одному из них не приходит в голову прочесть то, что начертано в душе обвиняемого. Законы против браконьерства вопиют, требуя удовлетворения примерного и соответствующого обстоятельствам. Этим требованием и только им одним руководствуется суд при постановлении приговора, по которому Вольф обрекается на трехлетнюю каторжную работу в крепости, причем предварительно на спине его должно быть выжжено клеймо, изображающее виселицу.

Истек и этот срок. Вольф вышел из крепости, но уже совсем иным, чем он вошел туда. Отсюда начинается новая эпоха его жизни. Послушаем, что он впоследствии сам говорит об этом перед судьями и духовнику: "Я был человек, сбившийся с пути, когда вступил в крепость, а вышел оттуда настоящим негодяем. Мне было еще кое-что дорого в мире, и гордость моя страдала под гнетом стыда. В крепости меня заперли в обществе двадцати трех арестантов, из которых двое были убийцы, остальные - закоренелые воры и бродяги. Когда я им говорил о Боге, они издевались надо мной и не давали мне прохода, заставляя поносить Божественного Спасителя гнусными словами. Они напевали мне грязные песни, которых даже я, распутный бездельник, не мог слышать без ужаса и отвращения; а то, что там творилось, наполняло стыдом мою безстыдную душу. Изо дня в день продолжался все тот-же мерзостный образ жизни, изо дня в день изобретались и осуществлялись грязные проделки. Сначала я избегал этих людей и прятался от их разговоров, насколько было возможно. Но я нуждался в каком-нибудь живом существе, а варварство моих стражей простерлось до того, что они лишили меня даже моей собаки. Работа была тяжелая, обращение жестокое. Тело мое, болезненное и хилое, нуждалось в помощи и поддержке. Говоря откровенно, я испытывал потребность в сострадании, и я мог купить его только ценой последних остатков совести. Таким образом я привык мало-по-малу ко всем гнусностям, - ничто более не внушало мне отвращения, и в последнюю четверть года я превзошел всех своих наставников. Я жаждал свободы, а еще сильнее жаждал я мести. Я был обижен всеми, потому что все были лучше и счастливее меня. Себя же я считал мучеником и искупительной жертвой закона. Со скрежетом зубовным рвал я свои цепи, когда показывалось солнце за крепостным валом: вид открытый на далекий простор родит адския муки в душе узника. Сквозной ветер, гудевший в отдушинах моей башни, вольные ласточки, опускавшияся на перекладины моей решетки, как бы дразнили меня своею свободой и делали мое заключение мне еще ненавистней. Тут-то я дал обет непримиримой ненависти ко всему, что имеет подобие человека, и с тех пор я не изменял своему обету, честно и свято соблюдая его.

Первая моя мысль, как только я вы: рвался на свободу, была о родном городе. Немного обещал я себе в нем для своего будущого пропитания, но тем более пищи готовил мне голод для моей мести. Сердце сильнее забило тревогу, когда церковный купол выглянул вдали из-за деревьев рощи; то не был сладкий трепет радости, какой я испытывал при первом приближении к храму Божию, - точно от страшного смертельного сна воспряло воспоминание обо всех невзгодах, всех преследованиях, вынесенных там мною; все раны заныли, все язвы открылись. Я удвоил шаги, наперед упиваясь радостью при мысли о том ужасе, в какой будут повергнуты мои враги внезапным моим появлением: я уже жаждал теперь новых унижений так-же сильно, как я раньше их боялся.

и теперь, забывшись, невольно сунул грошик маленькому мальчишке, проскакавшему мимо меня. Тот остановился, неподвижно поглядел на меня и... бросил мне грош мой в лицо. Обращайся кровь спокойнее в моих жилах, я-бы вспомнил, что некрасивое лицо мое сделалось теперь страшным, благодаря бороде, которая выросла у меня в крепости. Но озлобленное сердце помутило мой разум, и по щекам моим полились слезы обильные и горькия, какими я еще никогда не плакал.

"Мальчик не знает, откуда и кто я", говорил я себе вполголоса: "и все-ж избегает меня, как будто бы я какое нибудь отвратительное животное. Неужели же на лице моем есть какая-то печать, или-же я утратил подобие человека под влиянием сознания, что сердце мое потеряло способность любви к кому-бы то ни было". Больнее и горше трехлетней каторги показалось мне презрение этого мальчика, которому я хотел сделать добро и которого поэтому не мог заподозрить в личной злобе ко мне.

Я присел против церкви. Чего я хотел, я не вполне знаю, но знаю хорошо ту горечь, с которою я поднялся после того, как из прошедших мимо меня знакомых никто не удостоил меня поклона, никто, ни единый. Озлобленный и раздраженный, покинул я свое место и отправился искать себе пристанища. На повороте одной из улиц я столкнулся лицом к лицу с моею Иоганной. Содержатель, Солнца! " громко закричала она, порываясь обнять меня: Ты опять здесь, милый хозяин Солнца!" Слава Богу, что ты вернулся!" Голод и нужда глядели сквозь её покровы; следы страшной, постыдной болезни были начертаны на её лице; вся внешность её говорила о том, что она - отверженное существо, втоптанное в грязь. Я быстро нарисовал себе картину свершившихся здесь событий: мне попалось навстречу несколько гвардейских драгун, - очевидно, гарнизон стоял в городишке. Солдатская девка!" воскликнул я со смехом, поворачиваясь к ней спиною. Мне было отрадно сознание, что есть на земле существо, павшее еще ниже меня. Видно, я ее никогда не любил.

Мать моя умерла. Домик мой ушел в уплату кредиторам. Ничего и никого у меня больше не осталось. Все обегали меня, как прокаженного, и я разучился, наконец, стыдиться. Раньше я бегал от людских глаз, потому что не мог выносить сквозившого в них презренья; теперь я им нарочно попадался и забавлялся тем, что наводил ужас на встречных. Мне было легко: нечего беречь, нечего терять. Достоинств мне не надо было, потому что мне их не приписывали; никто их во мне не подозревал, никто не искал.

Мир был широко открыт передо мной, и я мог-бы отправиться куда нибудь в незнакомое место, где сошел-бы еще, может быть, за честного человека, но я утратил всякую энергию и охоту не только быть честным, но даже им казаться, так сломили меня стыд и отчаяние. Все, что мне осталось, - полное отречение от чести, на которую я больше не смел предъявлять притязаний. Если-бы былое тщеславие мое и гордость пережили теперешнее унижение, мне неизбежно пришлось-бы покончить с собой.

Что предпринять, я сам не знал, но память мне смутно подсказывает, что я хотел творить зло. Я хотел свою участь заслужить. Полагая, что законы установлены для блага человечества, я задался целью всеми силами нарушать их. То, что я делал прежде из нужды и легкомыслия, то совершал теперь по доброй воле, ради удовольствия.

Прежде всего я возобновил свое браконьерство. Вообще охота превратилась мало по малу у меня в страсть, да и надоже было жить чем нибудь. И все-таки не одно это руководило мною; я находил наслаждение в издевательстве над княжеским постановлением, в пакостях I владетельному князю, творимых по мере сил моих. На этот раз я не боялся быть захваченным: в кармане у меня лежала пуля, предназначенная тому, кто меня накроет; а уже выстрел мой не минует своей цели, это я знал верно. Я застреливал всякую дичь, какая мне ни попадалась, но лишь немногое обращал в деньги на границе, остальное бросал и оно гнило. Жил я отвратительно и заботился только о том, чтобы хватало на дробь и порох. Вскоре обнаружились опустошения, производимые мной в княжеской охоте; теперь уже подозрения не падали на меня, - внешний вид мой не допускал их, а имя мое было забыто.

Так прожил я несколько месяцев. Раз утром я, по своему обыкновению, рыскал по лесу в погоне за оленем. Втечение двух часов все труды и старания были тщетны, и я уже собирался отказаться от своей добычи, как вдруг снова вижу ее на разстоянии ружейного выстрела от себя. Я прицеливаюсь и собираюсь спустить курок, но в эту минуту чья-то шляпа, лежащая на земле в нескольких шагах от меня, пугает меня. Всматриваюсь и узнаю егеря Роберта, который, притаившись за стволом толстого дуба, целит в ту же дичь, что была намечена мною. Смертельный холод пробежал по моим жилам при виде его: это именно был человек самый ненавистный изо всего, что мне ненавистно на земле, и этот человек в настоящую минуту находится во власти моей пули.

Судьба всего мира, казалось мне, зависела в этот миг от выстрела моего ружья, и ненависть всей моей жизни сосредоточилась у меня в концах пальцев, которые должны были произвести смертоносное движение. Тяжелая, незримая рука тяготела надо мной, часовая стрелка моей судьбы неотвратимо указывала на этот роковой мрачный час. Рука моя дрожала, когда я решил предоставить страшный выбор на произвол моего ружья; зубы у меня стучали, как в лихорадке, и дыхание спиралось в груди. С минуту ствол ружья оставался в нерешимости, колеблясь между оленем и человеком; прошла минута, и еще минута, и еще... Жажда мести вступила в борьбу с совестью, борьбу решительную и ожесточенную. Месть победила, и егерь мертвый повалился на землю.

Оружие выпало у меня из рук. "Убийца", пробормотал я медленно. В лесу было тихо, как на кладбище, и я ясно слышал произнесенное мною слово: "Убийца". Я проскользнул ближе к лежавшему человеку; он оказался мертвым. Безмолвно и неподвижно стоял я перед трупом, долго стоял, и, наконец, разразился громким хохотом, давшим свободу моему стесненному дыханию. Будешь ты теперь держать язык на привязи, дружище?* проговорил я и, смело подступив к нему, повернул его голову лицом кверху. Глаза его были широко открыты. Я перестал смеяться и вдруг снова примолк. Мною начало овладевать какое-то странное чувство.

Все безчинства и беззакония, совершенные мною до сих пор, шли на счет прежнего моего стыда; теперь совершилось нечто, что не было еще мною искуплено. Полагаю, что за час до этой минуты никакия силы мира не могли бы меня убедить в том, что под небесами есть что-нибудь хуже, ниже меня; теперь мне стало казаться, что всего час тому назад я достоин был зависти. Мне не приходила в голову мысль о суде Божием. Что я думал, что себе представлял, я сам не знаю, - какие то спутанные, сбивчивые воспоминания о виселице, виденной мною, когда я был еще школьником, о казни детоубийцы. Какое-то совсем особенное ужасное чувство рождала во мне мысль о том, что отныне я достоин смертной казни. Многого я теперь совсем не припоминаю. Я хотел, чтобы он был жив. Всеми силами старался я вызвать в своем воображении все то зло, которое принес мне этот человек, но - странно! - память точно умерла во мне; я ни за что не мог воскресить десятой доли того, что приводило меня в бешеную ярость каких нибудь четверть часа тому назад. Я не мог даже никак сообразить и понять, как я дошел до убийства.

Я все стоял и стоял над трупом. Щелканье кнутов и грохот фургонов, проезжавших по лесу, заставил меня опомниться. Преступление было совершено на разстоянии какой нибудь четверти мили от большой дороги.

Надо было подумать о своей безопасности. Инстинктивно стал я углубляться в лес. Вдруг мне пришло в голову, что покойный всегда носил при себе часы. Мне нужны были деньги, чтобы добраться до границы, но у меня не хватило мужества вернуться к тому месту, где лежал убитый. Тут впервые меня испугала мысль о дьяволе и о Вездесущем Господе. Я призвал на помощь все свое мужество и, решившись предать себя на волю ада, вернулся обратно. Я нашел что разсчитывал, кроме того в зеленом кошельке оказалось денег один талер с небольшим. Я уж собирался припрятать к себе то и другое, но что то заставило меня остановиться в нерешимости. То не был внезапный припадок стыда или страха увеличить свое преступление грабежем. Я бросил часы и оставил себе только половину денег; из упрямства, как я полагаю: затем, чтоб убийство могло быть объяснено исключительно только личной моей враждой к покойному, а не нападением грабителя.

Теперь я бежал по лесу вперед и вперед. Я знал, что лес тянулся на пространстве четырех миль на север, где упирался в границу страны, и туда бежал я без передышки до самого полудня. Поспешность моего бегства заглушила на некоторое время терзания совести, но тем мучительнее было их пробуждение, когда силы мои стали мало-по малу упадать. Тысячи отвратительных призраков проносились во моем воображении, и каждый из них точно вонзал острый нож в мою грудь. Только два пути оставалось мне на выбор, - выбор ужасный, но неизбежный: насильственная смерть или полная вечных опасений за свою безопасность жизнь. У меня не хватало мужества покончить самоубийством все счеты с земным существованием, а мысль продолжать его приводила меня в содрогание. Сжатый, как в тисках, между заведомыми муками жизни и неведомым ужасом вечности, одинаково неспособный жить и умереть, проводил я шестой час своего бегства, час полный мук, о каких не мог поведать еще ни один смертный на земле.

Погруженный в свои мысли, со шляпой, безсознательным движением глубоко надвинутой на лицо, как бы для того, чтобы скрыться от глаз даже безчувственной природы, медленно шел я, сам того не замечая, по узенькой тропинке, увлекавшей меня в глубину темной чащи, как вдруг чей-то сиплый голос произнес повелительно: "Стой!" Голос раздался совершенно близко от меня, - благодаря своей растерянности и надвинутой шляпе, я раньше не заметил того, кому он принадлежал. Я поднял глаза, и взорам моим представился дикого вида человек с суковатой дубиной в руках, шедший прямо на меня. Он обладал колоссальной фигурой; так, по крайней мере, показалось мне, ошеломленному неожиданностью. Цвет кожи его, темный, как у мулата, резко оттенял белки его глаз, казавшихся страшными, тем более что один из них косил. Поверх шерстяной одежды зеленого цвета, вместо кушака, дважды была обвита толстая веревка. Большой нож, как у мясника, торчал из-за нея рядом с пистолетом. Оклик повторился, и я почувствовал себя в мощных руках, заставивших меня остановиться. Я испугался звука человеческого голоса, но при виде злодея приободрился: естественно было трепетать в моем положении при встрече с честным человеком; зато воры были мне не страшны.

-- Кто идет? - проговорил незнакомец.

-- Тебе подобный, - отвечал я, - если ты, действительно, тот, кем выглядишь!

-- Тут нет дороги! Зачем ты сюда пришел?

-- А зачем ты спрашиваешь? - передразнил я его.

Дважды измерял меня взглядом этот человек с головы до пяток. Казалось, он противопоставлял мою фигуру своей и мои ответы моему внешнему виду. "Ты говоришь грубо, как нищий!" проговорил он, наконец.

-- Быть может: я им был еще только вчера.

", воскликнул он: "что и сегодня ты не мечтаешь о лучшем звании!".

-- Не о лучшем, так о худшем! - Я хотел продолжать свой путь.

-- Потише, друг! Что тебе так не терпится. Куда тебе спешить?

"Жизнь коротка, ад длится вечно".

Он в недоумении уставился на меня.

-- Будь я проклят, - сказал он, наконец: - если ты не сорвался где-нибудь с виселицы.

-- Это может еще случиться современем. До свидания, товарищ!

-- Стоп, товарищ! - воскликнул он. Раскрыв свою охотничью сумку, он достал оттуда оловянную бутыль и, хлебнув из нея порядочный глоток, передал ее мне. Страх и продолжительное бегство истощили мои силы. Ни одной капли не было у меня во рту втечение всего этого ужасного дня. Опасение погибнуть от жажды в этой лесной чаще, где на протяжении трех миль я не мог разсчитывать на пристанище, невольно стало закрадываться в мою душу. Можете себе вообразить, с какой готовностью я согласился на предложенный мне тост. Я почувствовал, как свежия силы вливаются в мои члены вместе с живительным напитком, как бодрый дух вселяется в мое сердце, а в душе пробуждается надежда и любовь к жизни. Мне начало казаться, что не все еще для меня погибло на земле, - так велика была сила освежающого питья. Да, я сознаюсь, что испытывал нечто похожее на счастье: после тысячи неудач и тысячи разбитых надежд я встретил, наконец, существо, подобное себе. Я находился в таком состоянии, что с самим духом ада согласился-бы чокнуться, лишь бы найти себе товарища и поверенного.

-- Ты оживил меня своим напитком, - сказал я: - мы должны познакомиться ближе!

Он высек огонь, чтобы зажечь свою трубку.

-- Давно ты промышляешь этим?

Он пристально взглянул на меня: "я не понимаю, что ты хочешь сказать?"

-- Кто ты? - закричал он страшным голосом, откидывая трубку.

-- Разбойник, как и ты, только еще начинающий.

Он еще раз вгляделся в меня и снова взялся за свою трубку.

-- Ты не здешний? - выговорил он, наконец.

"Солнца" из Л.... если тебе приходилось когда-нибудь слышать.

Как безумный, вскочил мой собеседник.

-- Охотник Вольф? - с живостью вскричал он.

-- Милости просим, друг! Милости просим! - воскликнул он, пожимая мне руки изо-всех сил. - Вот это славно, что ты мне, наконец, попался! Давным-давно уж я мечтаю о тебе! Я тебя очень хорошо знаю. Я знаю все, и давно на тебя разсчитываю!

-- Весь край толкует о тебе. Тебя преследуют враги, тебя притеснял какой-то чиновник. Тебя разорили, Вольф, и погубили. С тобой поступили возмутительно!

Он все более и более горячился. - За то, что ты пристрелил пару свиней, вскормленных князем на наших же полях и пашнях, они годами томили тебя в смирительном доме и в крепости, лишили тебя крова и имущества, ограбили тебя и нищим пустили по миру! Или-же мы уж до того дожили, брат, что человек стоит меньше зайца? Или мы не больше значим, чем скот в поле? Как мог все это терпеть такой человек, как ты?

-- Что же мне было делать?

-- А вот это мы увидим. Но скажи мне сначала, откуда ты теперь, и что предпринимаешь?

"Идем, брат, идем, говорил он: ты теперь совсем созрел, ты дошел как-раз до того, что мне надо. С тобой я добуду славу. Следуй за мной!"

-- Куда ты меня тащишь?

-- Не разспрашивай! Иди за мной! И он насильно тащил меня вперед.

Мы прошли с четверть мили. Дорога становилась все круче, лес - непроходимее и гуще. Ни один из нас не произносил ни слова до тех пор, пока свисток моего спутника не пробудил меня от задумчивости. Тут только я увидел, что мы стоим у крутого обрыва на краю скалы, глядевшей в глубокую пропасть. Оттуда из недр земли донесся до нас ответный свист, и вслед затем медленно, будто сама собой, появилась лестница из глубины. Спутник мой тотчас-же стал по ней спускаться, приказав мне ждать, пока он вернется. Я должен сначала распорядиться, чтоб собаку посадили на цепь", прибавил он: "ты здесь чужой, и эта бестия может разорвать тебя". И он исчез.

Я стоял над пропастью совершенно один, мне это было хорошо известно, - от моего внимания не ускользнула легкомысленная неосторожность моего спутника. Один миг твердой решимости, чтобы вытащить лестницу, и я буду свободен, а бегство мое будет обезпечено. Сознаюсь, что я помышлял об этом. Я смотрел в глубину бездны, которая готовилась принять меня в свое лоно, и воображению моему смутно рисовалась бездна адская, из которой нет возврата, нет освобождения. Жуткое чувство стало охватывать меня при мысли о том поприще, на которое я готовился вступить. В одном только поспешном бегстве мог я найти спасение. И я окончательно решаюсь бежать. Уже я протягиваю руку за лестницей, как вдруг в ушах точно раздается адский хохот духов тьмы и мне явственно слышится вопрос: "Что может терять убийца?" И рука моя безсильно опускается. Мои счеты сведены, время раскаяния упущено; совершенное мною убийство, как скала, взгромоздилось между настоящим моим и прошлым и заградило мне путь к возврату навсегда. Кстати, и провожатый мой вернулся с известием, что теперь я могу двинуться. Выбора не оставалось все равно, и я полез вниз.

человек в восемнадцать-двадцать расположилась на этой лужайке во круг костра.

-- Вот, товарищи! - провозгласил мой спутник, выводя меня на середину круга: - Вот наш содержатель "Солнца"! Приветствуйте его надлежащим образом!

-- Содержатель "Солнца"! - закричали; все в один голос. Все вскочили - мужчины и женщины - и столпились вокруг меня. Говоря правду, радость была самая: задушевная и нелицемерная. Полное доверие, уважение, да, даже уважение выражалось на их лицах. Один потрясал мне руку, другой дружески дергал меня за платье. Казалось, то было радостное свидание после долгой разлуки со старым, знакомым, которым дорожат и которого ценят высоко. Я нарушил своим появлением пиршество, к нему тогда только-что приступали. Теперь за него принялись снова и заставили меня пить в честь моего прибытия. Всевозможная дичь служила едой, а бутылка с вином неустанно странствовала из рук в руки. Полное довольство и дружеское единение царят, казалось, среди этой шайки и связывает ее тесными узами. Всеобщее старание наперерыв выказать свою радость по поводу моего появления не знало пределов.

Меня посадили между двух женщин, что считалось самым почетным местом за столом. Я разсчитывал в них встретить отребье своего пола, но каково же было мое изумление, когда среди этой гнусной шайки глазам моим представились два прекраснейших женских образа изо-всех, какие мне когда-либо приходилось видеть. Старшей и более красивой из них, Маргарите, едва-ли было двадцать пять лет. Она требовала, чтоб ее: называли девицей, но разговаривала нахально и вела себя безстыдно. Младшая, Мария, была замужем. Она бежала от мужа, который с нею дурно обращался. Бледная и хрупкая, она была нежнее и благороднее первой, но зато менее бросалась в глаза, чем её пламенная товарка. Обе наперерыв старались возбудить мою страсть. Прекрасная Маргарита своими дерзкими и наглыми шутками шла навстречу моей застенчивости, но мне не по душе пришлась эта женщина, и я все цело отдал мое сердце робкой Марии.

-- Вот, брат, - заговорил, наконец, приведший меня человек: - теперь ты видишь, как мы живем, и каждый день у нас подобен нынешнему. Неправда-ли, братцы?

-- И так, можешь-ли ты согласиться на нашу жизнь? Решайся и будь нашим предводителем! Я был им до сих пор, но тебе я согласен уступить свое место. Довольны-ли вы этим, товарищи?

Радостное "да!" оглушительным ревом вырвалось изо-всех глоток.

Голова моя горела, ум мутился. Страсть и вино зажгли мою кровь. Общество выбросило меня вон из своей среды, как зачумленного, здесь-же я нашел братский прием, почет и жизнь, полную довольства. Что-бы я ни избрал, меня одинаково ждала смерть, - здесь, по крайней мере, я мог продать свою жизнь дорогой ценой. Сластолюбие всегда преобладало у меня над всеми чувствами, но до сих пор я встречал одно только презрение со стороны прекрасного пола, тут-же меня ждала благосклонность и безграничные наслаждения. Решиться было не трудно. "Я остаюсь у вас, товарищи", воскликнул я громко и выступил решительно на середину круга. Я остаюсь у вас", повторил я еще раз: если вы уступите мне мою прелестную соседку!" Условие было единогласно принято всеми, и я формально объявлен собственником девки и главою воровской шайки".

постигло несчастие столь глубокого падения, ничем уже более не стесняясь, способен на все, что возмущает и оскорбляет человеческое чувство. И тем не менее еще одного убийства он себе никогда не позволил, как сам он уверял под пыткой.

"Солнца" наводило страх на окрестных поселян. Правосудие безуспешно искало его, и голова его была оценена. Но тут ловкость и счастье помогли ему отвратить всякия покушения на его свободу. Корыстолюбию крестьян он противопоставил их суеверие, которым съумел очень ловко воспользоваться для своей безопасности. Своим сообщникам он поручил распространять слух о том, будто бы он вступил в союз с чортом и получил дар колдовства. Округ, на который распространялась его деятельность, принадлежал тогда еще менее, чем теперь, к просвещенным частям Германии. Слуху очень легко верили, и безопасность его была обезпечена. Ни у кого не являлось охоты связываться со страшным существом, у которого сам дьявол состоял в услужении.

Прошел год с тех пор, как Вольф принялся за свое печальное ремесло, и он стал чувствовать, что оно делается ему все более и более невыносимым. Шайка, во главе которой он стал, не оправдала его блестящих ожиданий. Под влиянием винных паров он дал увлечь себя обманчивой внешностью обстановки, теперь же он с ужасом убедился в том, как отвратительно был введен в заблуждение. Голод и нужда заступили место того изобилия, которым он дал обойти себя в первый раз. Нередко приходилось ставить свою жизнь на карту из-за дневного пропитания, из за того, чтоб только не погибнуть от голода. Исчез и призрак братского единства, представший ему при первом прибытии сюда: зависть, взаимное недоверие, ревность царили всевластно среди этих отверженных. Правосудие обещало награду тому, кто предаст его живым в руки властей, если же то будет его сообщник, то получить еще и торжественное прощение - какое искушение для отребья рода человеческого! Несчастный ясно сознавал опасность своего положения. Преданность и верность тех, которые отступились от Бога и людей, вряд-ли могла служить порукой за его жизнь. Сон его исчез; вечный страх не давал ему ни минуты покоя; мучительные подозрения следовали за ним по пятам, и не было возможности бежать от них, - они терзали его при первом же пробуждении, не покидали даже и во сне, пугая его страшными сновидениями. Умолкшая было совесть заговорила с новой силой, и уснувшая ехидна раскаяния пробудилась от шума, поднятого в его душе бурей встревоженных чувств. Вся ненависть его к человечеству миновала и обратила свое ужасное жало против него самого. Он всем прощал теперь - людям и природе, виня и проклиная одного себя.

Жизнь среди порока завершила воспитание несчастного: его природный здравый смысл взял, наконец, верх над печальными заблуждениями. Он чувствовал теперь, как глубоко было его падение. Тихая грусть заняла в его душе место прежнего бурного отчаяния. Со слезами он призывал свое прошлое, - он знает наверное, что теперь устроил бы его совершенно иначе. Он стал надеяться на лучшее будущее, когда он заживет честным человеком. Подобный переворот должен свершиться в его жизни, потому что он уже свершился в существе его. Так, достигнув крайних пределов своей преступности, он был, может быть, ближе к добру, чем в тот миг, когда сделал первый шаг на своем ложном пути.

Тем временем разразилась семилетняя война, и пошел усиленный набор солдат. За это обстоятельство ухватился несчастный, как за способ для осуществления родившейся в нем надежды. Он обратился к своему князю с письмом, которое я и привожу здесь в извлечении:

"Если Ваше княжеское снисхождение не побрезгает снизойти до меня, если подобный мне преступник не стоит вне пределов Вашего милосердия, то удостойте выслушать меня, светлейший государь! Я убийца и вор, закон обрекает меня на смерть, правосудие ищет меня, но я предj лагаю доброльно предстать пред Вашим троном и вместе с тем сложить у ног Ваших странную, быть может, чудовищную просьбу: я не дорожу жизнью и смерти не боюсь, но страшно мне умереть, не пожив еще хоть немного. Я хотел бы пожить для того, чтобы загладить хоть часть своего прошлого; я хотел бы пожить, чтоб искупить свою вину перед страной, которой я причинил столько зла. Казнь моя послужит, может быть, поучительным примером для других, но никого не вознаградит за совершенное мною. зло. Я ненавижу порок и тоскую по добродетели, по жизни честного человека. Я доказал, что умею быть страшным для своего отечества, надеюсь, что у меня еще осталось уменье и послужить на его пользу.

"Я знаю, что добиваюсь неслыханного и невероятного. Голова моя оценена, и не мне вступать в переговоры с правосудием. Но ведь не цепи и оковы приводят меня к Вам, - я пока еще свободен, и страх занимает последнее место в ряду причин, побуждающих меня к этой просьбе.

"Я молю только о милости. Я не имею притязаний на какие-либо права, а еслибы и имел их, то не осмелился бы предъявить. Об одном, однако, я должен напомнить своим судьям. Преступления мои начинаются со времени приговора, лишившого меня навсегда моей чести; будь мне тогда оказана справедливость, быть может, теперь я не нуждался бы в милости.

"Пусть же теперь Ваша милость, государь, заменит собой мое право. Если Ваше княжеское слово властно смягчить закон в мою пользу, то даруйте мне жизнь, и отныне она будет посвящена на служение Вам. Если возможно, опубликуйте Вашу всемилостивейшую волю в газетах, и я тотчас же явлюсь в столицу по княжескому слову. А если же решение Ваше на мой счет будет иное, то пусть правосудие делает свое дело, я же должен свершить мое".

На это прошение не последовало ответа, как и на последующия - второе и третье, в которых Вольф просился на кавалерийскую службу в рядах княжеского войска. Нечего было больше разсчитывать на прощение, и он решил, бежав из своего отечества, поступить на службу к королю прусскому, чтобы там принять честную смерть храброго солдата.

Ему удалось благополучно ускользнуть от своей шайки и отправиться по намеченному пути. Он разсчитывал переночевать в маленьком городишке, чрез который шел его путь. Так как владетель городишка, государь, один из имперских князей, принял участие в войне, то незадолго до того по всему княжеству были разосланы строжайшие приказы, в которых повелевалось тщательнейшим образом следить за всеми проезжающими. Подобный же приказ получил и приставленный к шлагбауму заставный писец. Мирно сидел он на лавочке у городской ограды в то время как подъехал содержатель Солнца". Соединение смешного со страшным и диким в наружности путника и во всей его обстановке резко бросалось в глаза. Поражала худая кляча, на которой он сидел, и непонятная смесь одеянья, в выборе которого он, по всей вероятности, руководствовался не столько собственным вкусом, сколько хронологическим порядком совершенных грабежей, и в довершение поражало лицо, на котором следы пережитых страстей были разбросаны, подобно изувеченным трупам на месте кровавого побоища. Писец остолбенел при первом появлении, необычайного всадника. Вся жизнь его до седых волос протекла у шлагбаума, и сорокалетняя служба воспитала в нем тонкого физиономиста, способного безошибочно распознавать бродяг самой разнообразной породы. Не дал промаху и на этот раз соколиный глаз опытной ищейки: он немедленно запер городския ворота и, схватив лошадь под уздцы, потребовал паспорт у странного путешественника.

сорокалетней практикой и упражнением. Поколебать оракула, заседавшого у шлагбаума, оказалось не легко: он поверил бумажке меньше, чем своим собственным главам, и волей-неволей Вольф должен был за ним последовать в полицию.

Старший чиновник, разсмотрев паспорт, нашел его совершенно правильным. Большой любитель всяких новостей, он охотнее всего проводил время в беседе за бутылкой вина по поводу газетных известий. Судя по паспорту, владелец его прибыл из неприятельских краев, прямо с театра военных действий, - наверное, от него можно-будет выведать частным образом какие нибудь интересные или важные новости. Увлеченный этой надеждой, чиновник возвращает чрез своего секретаря паспорт путешественнику, посылая ему при этом приглашение на бутылочку вина.

Тем временем и сам бывший содержатель "Солнца" подъезжает к полиции. Потешное зрелище увлекает вслед за ним огромные толпы городской черни, которая, теснясь и толкаясь вкруг него, сопровождает его по пятам. Одни шепчутся, другие указывают пальцами - кто на него, кто на лошадь. Общее веселье все возрастает и переходит, наконец, в неистовый шум и суматоху. К несчастью, лошадь, на которую устремлены все взоры и пальцы, была краденая, и сидящий на ней всадник вообразил, что приметы её опубликованы в приказах о задержании преступника, и теперь она признана всеми по этим приметам. Неожиданное гостеприимство судьи только подтверждает его предположение: нет более сомнения в том, что подложность паспорта обнаружена, и приглашение придумано, как ловушка, чтоб без сопротивления с его стороны захватить его живым. Нечистая совесть помрачила его разум, и, поддаваясь влиянию страшных подозрений, Вольф пришпоривает лошадь и пытается скрыться.

Внезапное бегство дает исход разыгравшимся страстям.

-- Плут, мошенник! раздается со всех сторон, и все бросаются вслед за ним. Дело идет о жизни и смерти для! всадника. Ему уж удалось ускакать далеко, его преследователи, далеко отставшие, уж еле переводят дух; спасение близко... Но незримая тяжелая рука опустилась на него, час его пробил, рок стоит на страже, и неумолимая Немезида требует разсчета: улица, от которой зависела его участь, заканчивалась глухим переулком, дальнейший путь был загражден, - пришлось повернуть обратно прямо навстречу преследователям.

толпа пятится назад. Воспользовавшись смущением, он хочет силой пробить себе дорогу в тесноте. "Этот выстрел", восклицает он: предназначается тому безумцу, который дерзнет задержать меня!" Страх приковывает к месту всех присутствующих. Но находится отважный мальчишка, подмастерье слесаря, обходит сзади разсвирепевшого человека, схватывает его за палец, готовый каждую минуту спустить курок, и изо всей силы сжимает его в суставе. Пистолет падает; безоружную жертву легко стаскивают с лошади и с торжеством влекут в полицию.

-- Кто ты? - спрашивает его судья довольно грубым тоном.

-- Я - человек, твердо решившийся не отвечать ни на один вопрос до тех пор, пока его не предложат повежливее.

-- Кто вы?

-- Тот, кем я себя назвал. Я изъездил всю Германию и нигде не встречал нахальства и безстыдства, подобных тем, какие я нашел здесь.

-- Мне надоело служить посмешищем для вашего сброда.

-- Вы грозили выстрелом.

-- Мой пистолет был не заряжен.

Осмотрели пистолет, пули в нем не оказалось.

-- Потому что при мне есть ценные вещи, и меня предостерегали от знаменитого содержателя "Солнца", рыскающого в этих местах.

-- Ваши ответы говорят много в пользу дерзости вашей, но ничуть не в пользу правоты. Я вам даю время до завтра, - не согласитесь-ли вы тогда открыть истину.

-- Я останусь при своих показаниях!

-- Свести его в тюрьму!

-- И я вам дам его, как только будет доказана ваша невинность.

На следующее утро судье пришло в голову, что проезжий, быть может, и невинен. Во всяком случае, резким обращением его упрямства не сломишь, и, вероятно, гораздо лучше было бы отнестись к нему мягко и сдержанно. Собрав местных присяжных, он приказал ввести узника.

-- Если вчера, под влиянием первой вспышки, я оскорбил вас, то простите мне, пожалуйста.

-- С удовольствием, если вы теперь изменяете свое отношение ко мне.

-- Я ничего не знаю, ничего не могу сказать.

-- Тогда я должен доложить высшей власти обо всем случившемся и в ожидании распоряжений держать вас под крепкой охраной.

-- Затем?

-- Затем вы подвергаетесь опасности быть высланным за границу в качестве бродяги, или же, в лучшем случае, попасться в руки вербовщиков.

Присяжные многозначительно переглянулись. Начальник повелительным жестом дал им знак удалиться, и они безмолвно вышли.

-- Ну-с, что прикажете?

-- Вчерашнее ваше поведение, господин судья, никогда не привело бы меня к сознанию, потому что я не способен покоряться силе. Деликатность сегодняшняго вашего отношения ко мне изменяет и мои чувства, внушая мне доверие и уважение к вам. Вы, кажется, благородный человек.

-- Я вижу, что вы благородный человек. Давно мечтал я о таком человеке, как вы. Позвольте мне вашу правую руку.

-- Что из этого выйдет?

-- Эта голова седа и почтенна. Вы много пожили на свете и, вероятно, много пережили горя. Неправда-ли? И вы стали ведь человечнее?

-- К чему вы все это говорите?

-- Что это значит? Вы меня пугаете?

-- Так вы все еще ничего не подозреваете? Напишите же вашему князю, как я вам попался. Сообщите ему, что я сам добровольно предал себя. Скажите ему, что Господь на небе будет некогда к нему так же милостив, как будет он теперь ко мне. Попросите за меня, почтенный старец, и пусть слеза упадет на ваше послание. Я содержатель "Солнца!"

В основе этого рассказа лежит действительное происшествие. Германия этой эпохи была полна разбойничьих шаек, атаманами которых не всегда руководило одно гнусное своекорыстие; народ, особенно терзаемый несправедливыми законами об охоте, иногда видел в них мстителей за свое унижение и склонен был думать, как один из героев шиллеровского рассказа (стр 324): "За то, что ты пристрелил пару свиней, вскормленных князем на наших же полях, они годами томили тебя в смирительном доме... Или мы уж до того дожили, что человек стоит меньше зайца?" Одним из страшнейших предводителей разбойников считался прославленный народной легендой "хозяин Солнца" Иоганн Фридрих Шван, родившийся в 1729 г. в Вюртемберге и за свои многочисленные преступления казненный в Файнгене 30 июля 1760 года - всего тридцати одного года от роду. Его судьей, своей мягкостью доведшим преступника до полного сознания и раскаяния, был отец учителя Шиллера в Карловой школе, профессора Абеля, который также написал биографию Фридриха Швана. Хотя эта "История одного разбойника", вошедшая в "Собрание и объяснение замечательных явлений человеческой жизни" Абеля, вышла через год (1767) после того, как рассказ Шиллера был напечатан в его журнале "Талия", тем не менее еличение обоих произведений показывает с очевидностью, что Шиллер в своей работе руководился устными рассказами Абеля, которые мог слышать еще в школе. Но, конечно, рассказ о том-же происшествии принял под пером Шиллера совершенно иную окраску. Психология Абеля смешивалась с теологией, совершенно чуждой Шиллеру, в передаче которого на первый план выступила не только психологическая, ни социальная сторона события. Сходство с "Разбойниками", которое заметит всякий внимательный читатель, особенно оттеняется тем обстоятельством, что, л сущности, оба произведения написаны "In tyrannos", оба имеют в виду уродливости общественного строя, доводящия людей, по существу невинных, до преступления. Неодин немецкий комментатор отмечает ядовитое презрение, с которым поэт бичует и судей, которые умели заглянуть в книгу законов, но не в душу обвиняемого, и вюртембергския тюрьмы и крепости, где людей губят, а не улучшают, и, наконец, общество, которое ставят человека, отбывшого наказание, в невозможность возвратиться на путь честного труда. "Читая этот рассказ, мы живо чувствуем - замечает Керкгоф - до какой степени и в наши дни верно замечание Вильгельма ф.-Гумбольдта, что Шиллер самый современный из наших поэтов. Теперь, когда наука и литература, так часто и внимательно углубляются в психологию и патологию преступника, когда, уголовное правосудие, мягкое, как никогда доныне, для вынесения справедливого приговора осмотрительно изследует характер и внешния обстоятельства каждого преступника, когда в некоторых странах делают даже опыты условного досрочного освобождения, - теперь рассказ Шиллера производит впечатление вполне современного психологического этюда".

Русские переводы.

1. Ожесточенный. Перевод В. Жуковского. Впервые в "Вест. Евр." 1808 г., NoNo 6 и 7.

2. Преступник вследствие потери чести. (Без указания имени переводчика). В Гербелевском изд. соч. Шиллера.

313. Христиан Вольф был сын трактирщика

345. Я все стоял и стоял над трупом (стр. 323)

346. Меня заперли в обществе арестантов (стр. 318)

347. Тот остановился, неподвижно поглядел на меня и бросил мне грош мой в лицо (стр. 320)

348. Он удваивает бдительность и снова накрывает злополучного соперника (стр. 318)

350. Судьи тщательно и добросовестно справляются с уложением о наказаниях (стр. 318)