Прогулка под липами

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том III. С.-Пб., 1901

познать и распутать те таинственно и чудесно переплетенные нити судьбы, по которым направлялась их жизнь. Удачник Эдвин готов был заключить весь мир в свои горячия, радостные объятия, мрачному Вольмару все существующее рисовалось в черном цвете его собственных неудач и жизненных невзгод. Липовая аллея была местом, где они всего охотнее предавались своим размышлениям. Однажды, в очаровательный майский день они совершили свою обычную прогулку. Вот что осталось у меня в памяти из их разговора.

Эдвин. День так прекрасен; вся природа полна радости и веселья. Вы все-ж: задумчивы, Вольмар.

Вольмар. Оставьте меня! Вы знаете мое обыкновение портить всякое расположение духа.!

Эдвин. Ну можно-ли так брезгливо отталкивать чашу радости?

Вольмар. А почему-ж бы и нет, если в чаше оказывается паук? Возьмем, для примера, настоящий момент: не правда-ли, природа представляется вам теперь в виде прекрасной девушки-невесты, щеки которой залиты нежным румянцем стыдливости; мне-же она кажется поблекшей матроной, а румянец её - слоем румян, скрывающих зеленоватую желтизну увядших щек; в её выцветших волосах наследственные алмазы, и как она жеманится, как любуется собой в этом праздничном наряде! Да ведь наряд-то уж изношен и сотни тысяч раз перешит и перекроен! Ведь при предшественниках Девкалиона она уже волочила этот самый извивающийся зеленый шлейф, душилась этими-же самыми духами, этой же самой пестрой каймой украшала свое платье. Сотни тысяч лет она поддерживает свое существование, питаясь исключительно объедками со стола смерти. Из чего сделаны её белила, её румяна? Она варит их из костей своих собственных детей, - прах и тлен она превращает в блестки, которыми ослепляет наивные взоры простаков. Это - нечистоплотное, неразборчивое чудовище, небрезгающее собственными нечистотами, которые онотысячекратно разогревает, чтобы снова и снова пожирать их. Из обносков своих, заштопанных и заплатанных, мастерит она новые наряды, которыми так кичится, и выносит их на рынок и затем снова их раздирает, превращая в груду отвратительного тряпья. Известно ли тебе, молодой человек, в чьем обществе ты, быть может, прогуливаешься в настоящую минуту? Приходит-ли тебе когда-нибудь на ум, что весь этот бесконечный круг - безграничная могила твоих предков? Думал-ли ты о том, что этот нежный зефир, приносящий тебе сладкое благоухание лип, вдувает, может быть, в твой нос развеянную силу Арминия? Возможно, что из этого серебристого источника, вместе с живительной влагой, ты вкушаешь разложившиеся остатки наших великих Генрихов? Фи, фи! Римские мужи, потрясавшие некогда вселенную, разорвавшие величавый мир натри части и поделившие его между собой, как мальчишки разрывают букет цветов и делятся им, чтобы воткнуть его в свои шляпы, - эти великие герои древности обязаны, быть может, в настоящее время глотками кастратов - потомков своих - завывать трогательные арии опер. Атом, озарившийся мыслью о Божестве в мозгу Платона, атом, трепетавший великим человеколюбием и состраданием в сердце Тита, этот самый атом, весьма возможно, подергивается скотскими вожделениями в жилах какого-нибудь современного Сарданапала или-же разносится вороньем под видом падали повешенного грабителя. Что за стыд! Какой позор! Из священного пепла наших отцов мы вылепили себе арлекинския маски, мудростью наших предшественников мы набили себе дурацкие колпаки. Вы, кажется, находите это забавным, Эдвин?

ими механизма они несли те-же обязанности, которые исполняют при жизни по распоряжению духа? А дух усопшого обязан, в свою очередь, продолжать ту-же деятельность, которой он предавался в первой своей жизни. Quae cura fuit vivis, eadem sequitur tellure repostos.

Вольмар. Или же, чтобы пепел Ликурга покоился на дне океана и по сию пору, и на вечные времена. Да?

Эдвин. Слышите-ли вы нежные трели соловья? Что, если Это маленькое существо, так глубоко трогающее наши сердца, возродилось из урны с пеплом Тибулла, голос которого был так-же нежен, как голос этой маленькой птички? Что если вдохновенный Пиндар парит над нами в образе вон того орла, высоко возносящагося к синему куполу неба? Не атом-ли Анакреона носится вокруг нас в ласкающем дыхании ветерка? Кто поручится за то, что тела сластолюбцев не ложатся нежным налетом пудры на разметавшиеся локоны их повелительниц? Кто знает, тысячелетняя ржавчина на зарытых в землю монетах не есть-ли остатки лихоимцев, плотно приставшие после смерти к тому, что было им так дорого при жизни? Быть может, тела полиграфов, перелитые в буквы или перемолотые в бумагу, присуждены к вечной муке в тисках печатного станка для увековечения и распространения нелепостей, рождающихся из-под пера их коллег. Чем мне докажут, что камень, доставляющий столь тяжкия страдания нашему соседу, не есть остаток неискусного врача, осужденного за безуспешное лечение на роль непрошенного стража позорной темницы до тех пор, пока не явится искусная рука хирурга для освобождения заколдованного принца? Ну вот видите, Вольмар, из той-же чаши, откуда вы черпаете горечь вашей желчи, мой бодрый дух почерпает веселые шутки.

Вольмар. Эдвин, Эдвин, как можете вы обращать в шутку такие серьезные вопросы, как хватает у вас духа острить и потешаться над ними! Узнали-бы наши государи, воображающие, что жизнь и смерть зависит от одного мановения их бровей; узнали бы наши красавицы, стремящияся одурачить всю нашу мудрость одним только нежным пушком своих щек; узнали-бы те сладкие молодчики, которые создают себе божество из горсточки белокурых волос, - дошло-бы до ушей их, рассказал-бы кто-нибудь им всем, как безцеремонно прохаживается лопата могильщика по черепу бедного Иорика. Что стоит женщина со всей её красотой, если великий Цезарь идет на замазку щелей дырявой стены в защиту от ветра?

Эдвин. И что-же следует из всего этого?

Эдвин. Осторожнее, Вольмар! Вы увлекаетесь бреднями, пренебрегая всяким благоразумием.

Вольмар. Дайте мне договорить! Доброе дело не боится света истины.

Эдвин. Пусть-же Вольмар откроет истину, если он счастливее меня.

Вольмар. Э, фи! Вот вы уж и ткнули прямо в самую опасную рану. Судя по вашему, мудрость - какая-то гнусная кумушка, которая примащивается к каждому дому, прилаживается к каждому настроению, - с несчастными злословит на счет милости и справедливости неба, в тон счастливцам старается найти светлые стороны в зле и горе, царствующих на земле. Плохого пищеварения достаточно, чтобы весь земной шар представился сплошным адом; стакан вина способен заставить нас поклониться, как богу, тому, кого мы считаем обыкновенно дьяволом. Скажите мне, Эдвин, где-же правда, если вся философия есть отражение нашего настроения. Эдвин, я боюсь, что мудрость прийдет к вам вместе с утратой ясности вашего духа.

Вольмар. Вы произнесли слово "счастливый". А скажите-ка мне, Эдвин, как стать им? Необходимое условие жизни - труд, мудрость - её цель, а блаженство, вы говорите, - её награда. Тысячи судов распускают паруса вслед за другими тысячами, и еще тысячи отправляются за ними, и все они носятся по безбрежному морю в поисках счастливого острова, в стремлении добыть это золотое руно. Скажиже мне, мудрец, коль ты знаешь, скольким из них удалось найти это сокровище? Я вижу флот безчисленных судов, мечущийся в вечном круговороте своих ежедневных нужд, вечно отчаливающий от этого берега, чтобы опять к нему-же пристать, и вечно сюда пристающий, чтобы снова отчаливать. Они кружат около пристаней своего предназначения, робко крейсируют вдоль берега, чтоб добыть себе провиант или привести в порядок свой такелаж, но никогда не отваживаются в открытое море. Это те, которые сегодня заканчивают свой трудовой день для того, чтобы завтра начать его снова. Этих, конечно, я не стану считать, а они - половина человечества. Есть и другие: те, что, увлекаемые бурным водоворотом страстей, находят свою пристань в безславной могиле; вся сила их существования сводится к усердным стараниям вкусить как можно больше от пота, пролитого первыми. Конечно, и этих нельзя считать, но тогда в остатке получится одна только жалкая четверть. Уныло и робко направляет она свои паруса по бурным волнам грозного океана, плывя без компаса под руководством однех только обманчивых звезд. Вон-вон на краю горизонта, подобно белому облачку, мерцает желанный берег - берег счастья. "Земля!" восклицает кормчий, но в ту-же минуту какая то предательская ничтожная дощечка дает течь, и мощное судно идет ко дну в виду самого берега.

Apparent rari nantes in gurgite vasto. После долгой неравной борьбы человека со стихией самому искусному пловцу, обезсилевшему и почти потерявшему сознание, удается выбраться на берег. Вот он - этот счастливец, чужой и одинокий в тропическом поясе, куда выбросила его прихоть волн, тоскливо бродит по спасительному берегу и озирается полными слез глазами, отыскивая свое северное отечество. Таким образом один миллион за другим убывает из вашей щедрой категории. Дети мечтают о рыцарских латах мужей, мужи плачут о безвозвратно утраченном детстве. Поток наших знаний оглядывается назад, чтоб найдти свое устье. Вечеру предшествуют сумерки, как утру - разсвет. В одну и ту же ночь Аврора обнимается с Геспером. Мудрец, мнящий пробить стену смерти, мало-по-малу опускается и вновь погружается в неразумное детство. Ну, Эдвин, найдите-же оправдание горшечнику перед горшком. Отвечайте что-нибудь, Эдвин!

Эдвин. Горшечник оправдан уже тем, что горшок осмеливается призывать его к ответу.

Вольмар. Говорите серьезно!

Вольмар. Уж не потому-ли Эдвин, что глаза упиваются живописными видами, мелькающими направо и налево? И во имя этого отдаваться на полный произвол стихий; ради этого ежеминутно трепетать встречи острых подводных скал; ради этого подвергать себя тройной смерти в безпокойной пустыне вод? Ни слова больше! Мое озлобление красноречивее вашего довольства!

Эдвин. Так, по вашему, я должен топтать ногами фиалку за то, что роза мне не дается? Я не должен наслаждаться этим прекрасным майским днем, потому что может набежать облако и омрачить его? Так нет-же; я предпочитаю исчерпать всю радость под этой ясной безоблачной синевой и тем сократить себе скуку предстоящей непогоды. Неужелиже не сорвать цветка, потому что завтра он утратит свое благоухание? Я сорву его, а когда он увянет, я его брошу и сорву его младшую сестру, которая уже пробивается из почки, благоуханная и прекрасная.

Вольмар. Тщетно! напрасно! Где посеяно одно зерно удовольствия, там выросли тысячи плодов страдания. Где пала одна слеза радости, там погребены тысячи слез отчаяния. На том самом месте, где радовался и веселился человек, тысячи насекомых корчились в предсмертных судорогах. В тот самый миг, когда наши восторги возносятся к небу, к ним присоединяются тысячи проклятий, направленных туда-же. Это обманчивая игра, где горсточка выигравших исчезает в несчетном количестве разоренных. Каждый миг уносит с собою радости. Каждая пылинка есть надгробный памятник счастью. На каждую точку безграничной вселенной смерть наложила свою царственную печать. Каждый атом носит безнадежную надпись: "Прошло".

Эдвин. Почему, "прошло", а не было? Кто знает, быть может каждый звук в природе похоронный гимн, полный скорби и надежды, возвещающий горесть утраты и радость вечного блаженства. А вместе с тем, каждый звук может быть хвалебным гимном любви вездесущей и безсмертной... Вольмар, у этой липы я получил первый поцелуй моей Юлии.

(поспешно удаляясь). Молодой человек! под этой липой я потерял мою Лауру.

Мысли, здесь высказанные молодым Шиллером, навеяны "Вертером" (письмо от 18 Августа) и "Гамлетом" (сцена с могильщиками). Оне имеют целью показать, что в основе как пессимистического, так и оптимистического мировоззрения лежат не объективные данные, а чистосубъективные отзвуки пережитого.

1. "Комета" (альманах на 1830 г.).

2. Соч. Шиллера в изд. Гербеля; без имени переводчика.