Духовидец.
Книга первая

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Духовидец. Книга первая (старая орфография)

ДУХОВИДЕЦ.

ИЗ БУМАГ ГРАФА О**

КНИГА ПЕРВАЯ.

Происшествие, о котором я хочу рассказать, большая часть моих читателей найдет невероятным, хотя оно совершилось почти все на моих глазах. Немногия лица, знакомые с одним политическим фактом, которого не называю, найдут здесь - если только эти страницы застанут еще их в живых - желаемое объяснение этого факта; да и для других рассказ мой будет вероятно не лишен интереса, как прибавление к истории обмана и заблуждений человеческого духа. Нельзя не удивляться смелости цели, какую в состоянии избрать себе и преследовать злоба; нельзя не удивляться средствам, на какие способна она для достижения этой цели. Чистая, строгая истина будет водить моим пером, ибо когда эти страницы явятся в свет, меня уже не будет, и я никогда не узнаю их судьбы.

На обратном пути в Курляндию, в 17** году, в самый карнавал, посетил я в Венеции принца**. Мы познакомились на службе в **ской армии, и тут только возобновилось наше знакомство, прерванное миром. Так как я и без того желал осмотреть достопримечательности города, а ждал только векселей, чтобы отправиться в **, то ему не стоило большого труда уговорить меня сопутствовать ему и отсрочить мой отъезд. Мы решили не разставаться друг с другом, пока останемся в Венеции, и принц был так мил, что предложил мне поселиться с ним вместе.

Он жил здесь в строжайшем инкогнито, желая пользоваться полной свободой и не имея возможности поддерживать своим небольшим доходом достоинство своего сана. Вся свита его заключалась в двух приближенных лицах, на скромность которых он мог вполне положиться, и в нескольких верных слугах. Пышности избегал он не столько из бережливости, сколько из любви к простоте. Он бежал от удовольствий; до тридцатипятилетняго возраста устоял он против всех соблазнов этого искусительного города. К прекрасному полу был он равнодушен. Господствующими чувствами были в нем глубокая задумчивость, мечтательность и меланхолия. Склонности у него были кроткия, но чрезмерно упорные; выбор его был медлен и нерешителен, привязанность - тепла и бесконечна; в шумной толпе людской стоял он одиноко. Заключившись в свой собственный фантастический мир, он часто являлся чужестранцем в действительном мире - и, хорошо сознавая в себе недостаток наблюдательности, отказывался произносить свои суждения и черезчур дорожил чужими. Казалось, он был рожден подчиняться, не будучи в то же время слабым. При том он был неустрашим и доверчив, если раз в чем убеждался, и готов был ожесточенно биться с признанным предразсудком и умирать за новое заблуждение.

Как третьему принцу царственного дома, ему не представлялось вероятности быть главою правления. Честолюбие в нем никогда не шевелилось. Страсти его приняли иное направление.

Он был доволен, что не зависит ни от чьей воли, и никому не навязывал, как закон, свою; все его желания ограничивались мирным затишьем непринужденной жизни частного человека. Он много читал, но без выбора. Небрежное воспитание и раннее поступление в военную службу не дали вполне созреть его уму. Познания, которые он приобретал потом, только увеличивали смутный хаос его понятий, потому что не опирались на твердую почву.

Он был протестант, как и вся его фамилия - протестант по рождению, а не по выбору; он никогда не разсуждал об этом, хотя одно время был почти фанатиком протестантизма. Масоном, сколько мне известно, он никогда не был.

-----

Однажды вечером мы гуляли по площади Св. Марка, как водится, под масками и особняком. Становилось уже поздно, и толпа начала редеть. Тут принц заметил, что за нами все следит одна мазка. Это был кто-то в костюме армянина. Он ходил один. Мы участили шаги и старались частою переменой дороги сбить его. Напрасно: маска не отставала от нас.

-- Уж не было ли у вас здесь какой интриги? - спросил наконец у меня принц. - Мужья в Венеции опасны.

-- Я не знаю здесь ни одной дамы, - отвечал я.

-- Сядемте здесь и начнем говорить по-немецки, - продолжал он. - Мне кажется, нас приняли за других.

Мы сели на каменную скамью и ждали, чтобы маска прошла мимо нас. Она направилась прямо к нам и села на скамью рядом с принцем. Принц вынул часы и, поднимаясь с места, громко сказал мне по-французски:

Он выдумал это, чтобы сбить маску с наших следов.

-- Десятый час, - повторила она по-французски же выразительно и медленно. - Пожелайте себе счастья, принц (и маска назвала его настоящее имя). В девять часов он умер.

Маска встала и пошла. Мы в изумлении смотрели друг на друга.

-- Кто умер? - спросил наконец принц, после долгого молчания.

-- Пойдемте за ним, сказал я: - и потребуем объяснения.

Мы исходили все уголки Сан-Марка. Маски уже не было тут. Недовольные, воротились мы в свою гостиницу. Принц не сказал мне дорогою ни слова и шел все стороной, один; казалось, в нем происходила сильная борьба, он потом и сам признался мне в этом. Только когда мы были дома, раскрыл он рот.

-- Ну, не смешно ли, - сказал он: - что помешанный может двумя словами так потрясти спокойствие человека!

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и, прийдя в свою комнату, я тотчас же отметил в своей записной книжке день и час, когда это случилось. Это было в четверг.

На другой день вечером принц сказал мне:

-- Не пойти ли нам на площадь Св. Марка и не поискать ли нашего таинственного армянина? Мне бы хотелось дойти до развязки этой комедии.

Я был очень рад. Мы остались на площади до одиннадцати часов. Армянин нигде не показывался. Мы повторили свои поиски и в четыре следующие вечера, но так же безуспешно.

Когда на шестой вечер мы уходили из отеля, мне пришла в голову мысль - сознательно или безсознательно, теперь уж не помню - сказать слуге, где мы будем, на случай, если кто-нибудь спросит об нас. Принц заметил мою предосторожность и улыбкой похвалил меня. На площади Св. Марка мы застали большую суету. Мы не прошли и тридцати шагов, как я опять заметил армянина. Он быстрыми шагами протискивался сквозь толпу и, казалось, искал кого-то глазами. Мы уже пробирались к нему, как к нам подбежал, запыхавшись, барон Ф. из свиты принца и вручил принцу письмо.

-- Оно с черной печатью, - прибавил он. - Должно быть спешное.

Я был как громом поражен. Принц подошел к фонарю и стал читать.

-- Мой двоюродный брат умер! - вскричал он.

-- Когда? - быстро перебил я его. Он еще раз взглянул на письмо.

Мы не успели еще оправиться от изумления, как армянин стоял уже около нас.

-- Вас узнали здесь, - сказал он принцу. - Отправляйтесь домой. Вы найдете там депутацию сената. Не отвергайте чести, которую хотят оказать вам. Барон Ф. забыл сказать вам, что и векселя ваши получены.

И он затерялся в толпе.

Мы поспешили в свой отель. Все было точь-в-точь, как говорил армянин. Трое побили республики ожидали принца с приветствием; они должны были торжественно проводить его в собрание, где его ожидало высшее дворянство города. Принц едва улучил минуту бегло кивнуть мне головой, давая знать, чтобы я подождал его.

Он воротился ночью, часов в одиннадцать. Важно и задумчиво вошел он в комнату, выслал слуг и взял меня за руку.

-- Граф, - сказал он мне словами Гамлета: - в небе и на земле больше вещей, нежели мы воображаем в своей философии.

-- Принц, - отвечал я: - вы, кажется, забываете, что нынче вы заснете с одною новою надеждой в сердце.

(Покойный был наследный принц).

-- Не напоминайте мне об этом, - сказал принц. - И будь мне назначена корона в настоящую минуту, у меня нет досуга думать о том. Если этот армянин не просто угадал...

-- Может ли это быть? - перебил я.

-- То я готов уступить вам все мои царственные надежды за монашескую рясу.

Привожу эти слова в доказательство, как далек он был тогда от всяких властолюбивых намерений.

На следующий вечер мы были раньше обыкновенного на площади Св. Марка. Внезапный дождь принудил нас зайти в кофейню, где шла игра. Принц встал за стулом одного испанца и следил за игрой. Я ушел в соседнюю комнату и читал тут газеты. Немного спустя услыхал я шум. До прихода принца испанец был постоянно в проигрыше; теперь он выигрывал на каждой карте. Вся игра приняла странный оборот, и банку грозила опасность; того и ждали, что его сорвет понтер, становившийся от удачи все смелее. Венецианец, державший банк, сказал принцу оскорбительным тоном, что он мешает счастью игры и должен отойти от стола" Принц холодно взглянул на него и остался; он не тронулся с места, когда венецианец повторил свое оскорбление по-французски. Банкомет подумал, что принц не знает ни того, ни другого языка, и обратился с презрительным смехом к остальным:

-- Скажите, пожалуйста, господа, как мне говорить, чтобы этот франт понял меня?

В то же время он встал и хотел взять принца за руку; принц вышел тут из себя, схватил венецианца могучей рукой и бросил его на пол. Вся кофейня пришла в движение. Я выбежал на шум и невольно назвал принца по имени.

-- Берегитесь, принц! - прибавил я необдуманно: - ведь мы в Венеции.

Имя принца было как будто сигналом к общему молчанию, которое вскоре перешло в шопот, показавшийся мне опасным. Все присутствовавшие тут итальянцы разделились на партии и отошли в сторону. Один за другим, все вышли из залы, и наконец тут остались лишь мы двое, да испанец, да несколько французов.

-- Вы пропали, принц, - говорили французы, - если тотчас же не уедете из города. Венецианец, которого вы обидели, настолько богат, чтобы нанять браво. Ему будет стоить всего пятьдесят цехинов спровадить вас на тот свет.

Испанец вызвался привести стражу для безопасности принца и проводить нас до дому. То же хотели и французы. Мы еще стояли и разсуждали, как дверь отворилась и вошло несколько служителей государственной инквизиции.Они показали нам правительственный приказ, который вменял нам в обязанность немедленно следовать за ними. Под сильным прикрытием довели нас до канала. Здесь ожидала нас гондола, в которую мы должны были сесть. Перед выходом на берег нам завязали глаза. Нас вели по большой каменной лестнице, потом по длинному извилистому ходу над сводами, как я мог заключить по многочисленным отголоскам, звучавшим у нас под ногами. Наконец, дошли мы до другой лестницы, которая свела нас двадцатью шестью ступенями в глубину. Здесь открылась перед нами зала, где у нас опять развязали глаза. Мы очутились в кругу почтенных стариков в черной одежде; вся зала была завешена черным сукном и скудно освещена; мертвая тишина господствовала в собрании и производила страшное впечатление. Один из этих стариков, вероятно, высший инквизитор, приблизился к принцу и спросил его торжественным тоном, указывая на подведенного к нему венецианца:

-- Да, - отвечал принц.

Затем старик обратился к венецианцу.

-- Эту ли особу хотели вы велеть убить сегодня вечером?

Венецианец отвечал: да.

Круг тотчас же разомкнулся, и мы с ужасом увидали, как голова у венецианца скатилась с плеч.

-- Довольны ли вы этим удовлетворением? - спросил инквизитор.

Принц лежал без чувств на руках своих спутников.

-- Идите, - продолжал грозным голосом инквизитор, обращаясь ко мне: - вперед не судите так поспешно о венецианском правосудии.

Мы не могли угадать, что за таинственный друг спас нас быстрою рукою юстиции от верной смерти. Пораженные ужасом, дошли мы до своей квартиры. Было уже за полночь. Камер-юнкер Ц. Ждал нас с нетерпением на крыльце.

-- Хорошо, что вы прислали! - сказал он принцу, светя нам. - Известие, принесенное домой бароном Ф. вслед за вашим уходом с площади Св. Марка, повергло нас в сильнейший страх за вашу безопасность.

-- Я прислал? когда? Я ничего не знаю.

-- Сегодня вечером в девятом часу. Вы велели сказать нам, чтобы мы не безпокоились, если вы будете нынче позже домой.

Принц взглянул на меня.

-- Это может быть вы позаботились, без моего ведома?

Я ничего не знал.

-- Сомненья не могло быть, ваша светлость, - сказал камер-юнкер; - ведь вот ваши часы с репетицией, присланные вами для верности.

Принц схватился за карман. Часов действительно не было, и в руках камер-юнкера были действительно его часы.

-- Кто принес их? - спросил он, пораженный.

Мы стояли и смотрели друг на друга

-- Что вы об этом думаете? - сказал наконец принц после долгого молчания. - У меня здесь в Венеции какой-то таинственный соглядатай.

Страшная сцена этой ночи причинила принцу лихорадку, принудившую его не выходить из дому целые восемь дней. В это время отель наш был полон и чужестранцами, и местными жителями: всех привлекло в него открытое звание принца. Все наперерыв старались услуживать ему, и мы с удовольствием замечали, как один, сменяя другого, старался заподозрить своего предшественника в глазах принца. Любовные письма сыпались на нас со всех сторон. Всякий старался выслуживаться по своему. О происшествии с инквизицией никто и не поминал. Так как **ский двор желал некоторой отсрочки приезда принца, то несколько банкиров в Венеции получили кредитивы для выдачи ему значительных сумм. Таким образом он должен был против воли продлить свое пребывание в Италии, и по просьбе его я решился тоже отсрочить свой отъезд.

Только что оправился он настолько, что мог выходить из комнаты, доктор уговорил его сделать прогулку по Бренте, чтобы переменить воздух. Погода была ясная, и мы собрались. Мы только что хотели садиться в гондолу, как принц хватился ключа от небольшой шкатулки, в которой были очень важные бумаги. Тотчас же возвратились мы искать его. Принц как нельзя вернее помнил, что он еще накануне запер шкатулку, а с этого времени он не выходил из комнаты. Но все поиски оказались тщетными, мы принуждены были оставить их, чтобы не терять времени. Душа принца была чужда всякой подозрительности: он объявил нам, что ключ потерян, и просил нас не говорить о нем больше.

Катанье наше было очень приятно. Живописная местность, с каждым поворотом реки старавшаяся, кажется, превзойти самое себя в богатстве и красоте; безоблачное небо, казавшееся майским в средине февраля; пышные сады и изящные дачи без числа, украшавшие оба берега Бренты; за ними величественная Венеция с сотнею встающих из вод башен и мачт - все это представляло восхитительнейшее зрелище. Мы вполне отдались благодатным чарам этой прекрасной природы, у всех было светло на душе, и сам принц сбросил с себя свой серьезный вид и пустился весело шутить взапуски с нами. Веселая музыка встретила нас, когда мы вышли на берег в двух итальянских милях от города. Она раздавалась в маленькой деревеньке, где была ярмарка: народ всех сословий толпился тут. Труппа девочек и мальчиков в театральных костюмах приветствовала нас пантомимными танцами. Изобретение было ново; легкость и грация одушевляли каждое движение. Прежде, чем танец вполне кончился, казалось, какая то незримая рука мгновенно остановила корифейку, которая представляла королеву. Она стала как вкопанная, а с нею и все. Музыка смолкла. Все собрание, казалось, удерживало дыхание, а она стояла, устремив глаза в землю, в глубоком оцепенении. Вдруг она встрепенулась в изступлении вдохновения и дико повела вокруг глазами.

-- Между нами есть король! - вскричала она, сорвала корону у себя с головы и положила ее к ногам принца.

Все, кто тут ни был, обратили на него глаза и долго смотрели на него недоверчиво, будто соображая, есть ли смысл в этой выходке танцовщицы, как ни полна правды казалась она по своему серьезному тону. Всеобщия рукоплескания одобрения прервали наконец это безмолвие. Глаза мои искали принца. Я заметил, что он был очень поражен и старался избегать пытливых взглядов зрителей. Он бросил денег детям и поспешил вы-браться из толпы.

Едва прошли мы несколько шагов, сквозь народ протеснился к нам почтенный босоногий монах и заступил дорогу принцу.

-- Государь, - сказал монах: - удели Мадонне от твоего богатства! Тебе понадобится её молитва.

Тон, каким он сказал это, смутил нас. Толпа оттеснила его.

Свита наша, между тем, увеличилась. К нам присоединился английский лорд, которого принц видел уже прежде в Ницце, несколько купцов из Ливорно, немецкий пастор, французский аббат с несколькими дамами и русский офицер. В физиономии последняго было что-то совершенно необыкновенное, привлекшее наше внимание. В жизнь мою не видал я столько черт и так мало характера; столько привлекательной ласковости, соединенной в человеческом лице с такой отталкивающей холодностью. Казалось все страсти тешились этим лицом и снова покинули его. Ничего не осталось, кроме тихого проницательного взгляда глубокого знатока людей, пугавшого всякий встречавшийся с ним взгляд. Этот странный человек издали следовал за нами и, казалось, мало принимал участия во всем происходившем.

Мы остановились перед лавкой, в которой разыгрывалась лотерея. Дамы приняли участие; мы последовали их примеру; принц взял билет. Он выиграл табакерку. Открыв ее, он вздрогнул и побледнел. В ней лежал ключ.

-- Что это такое? - сказал мне принц, когда мы на минуту остались вдвоем. - какая-то. высшая сила преследует меня. Кто-то всезнающий следит за мной. Какое-то невидимое существо, от которого не могу укрыться, стережет каждый мой шаг. Мне надо отыскать армянина и потребовать от него объяснения.

Солнце склонялось к западу, когда мы подошли к гостиннице, где для нас был приготовлен ужин. Имя принца увеличило наше общество: нас было уже шестнадцать человек. К числу помянутых выше присоединились: виртуоз из Рима, несколько швейцарцев и один авантюрист из Палермо; последний был в мундире и выдавал себя за капитана. Мы решили провести тут вечер и отправиться домой с факелами. Разговор за столом был очень оживленный, и принц не вытерпел, чтобы не рассказать случая с ключом, возбудившого общее удивление. Завязался сильный спор об этом предмете. Большая часть собеседников утверждала, что все эти таинственные искусства оказываются под конец штуками маленького проворства; аббат, уже изрядно выпивший, объявил битву всему миру духов; англичанин богохульствовал; музыкант ограждался крестным знамением от дьявола. Лишь немногие, и; в том числе принц, говорили, что об этих вещах нельзя произносить решительного суждения; русский офицер разговаривал между тем с дамами и, казалось, вовсе не обращал внимания на спор. В жару прений никто не заметил ухода сицилианца. Спустя полчаса, он возвратился закутанный в плащ и стал за стулом француза.

-- Вы похвастались давеча, что готовы помериться со всеми духами... Не хотите ли попробовать с

-- Ба! - сказал аббат: - отчего ж, если вы возьмете на себя труд добыть мне такого?

-- Я добуду вам его, - отвечал сицилианец (и при этом обратился к нам): - когда эти господа и дамы разстанутся с нами.

-- Зачем же? - вскричал англичанин. - Благовоспитанному духу нечего бояться веселого общества.

-- Я не ручаюсь за развязку, - сказал сицилианец.

-- Ах, ради Бога! не надо! - закричали дамы за столом и вскочили с испугом со своих мест.

-- Пусть является ваш дух, - угрюмо сказал аббат: - только предупредите его, что здесь есть обо что наколоться.

(И он взял шпагу у одного из гостей).

-- Это уж ваше дело, - холодно отвечал сицилианец: - посмотрим, как-то вы будете потом храбриться.

Тут обратился он к принцу.

-- Принц, - сказал он ему: - вы утверждаете, что ключ ваш был в чужих руках. Можете ли вы предположить, в чьих именно?

-- Нет.

-- И никого нет у вас в виду?

-- Да, я точно думал...

-- Узнали ль бы вы эту особу, если б увидали ее перед собой?

-- Без сомнения.

Сицилианец распахнул плащ и поднес зеркало к глазам принца.

-- Он?

Принц отступил в ужасе.

-- Что вы видели? - спросил я.

Сицилианец опять спрятал зеркало под плащ.

-- И это был именно тот, о ком вы думали? - спрашивало все общество.

-- Да.

У всех изменились лица, смех притих. Все глаза были с любопытством обращены на сицилианца.

-- Monsieur l'Abbé, дело принимает серьезный оборот, - сказал англичанин: и вам не мешало бы подумать о ретираде.

-- Да в нем чорт сидит! - вскричал француз и упорхнул из дому.

Женщины с криком бросились из залы; артист последовал за ними; немецкий пастор храпел в кресле; русский сидел себе равнодушно, как прежде.

-- Вы может быть хотели только проучить хвастуна? - начал принц, когда все разошлись: - или может быть вы согласитесь сдержать слово?

-- Ваша правда, - сказал сицилианец: с аббатом я только пошутил. Я поймал его на слове, потому что знал, что он далеко не пойдет по своей трусости. Дело, впрочем, слишком важно, чтобы им только шутить.

-- Значит, вы все-таки утверждаете, что духи в вашей власти?

Магик долго молчал и, казалось, хотел проникнуть глазами в самое сердце принцу.

-- Да, - отвечал он наконец.

Любопытство принца было уже напряжено в высшей степени. Это было постоянно его любимой мечтой, и со времени первого появления перед ним армянина в нем опять зароились идеи, которые так долго отвергал его зрелый разум, его более серьезное чтение. Он отошел в сторону с сицилианцем, и я слышал, как обстоятельно он объяснялся с ним.

-- Перед вами человек, - продолжал, он, - который пылает нетерпением достичь убеждения в этой важной материи., Я обнял бы, как благодетеля, как своего первого друга, того, кто разсеял бы I мои сомнения и снял повязку с моих глаз. Хотите вы оказать мне эту великую услугу?

-- Чего вы хотите от меня? - спросил осмотрительно магик.

-- На первый раз лишь опыта вашего искусства. Покажите мне какое-нибудь видение.

-- Что ж дальше?

-- Потом, познакомившись со мною ближе, вы будете в состоянии судить, достоин ли я высших уроков.

-- Я вас высоко ценю, светлейший принц. Таинственная сила вашей наружности, еще неизвестная и вам самим, непреоборимо связала меня с вами с первого же мгновения. Вы могущественнее, чем думаете. Вы можете безгранично повелевать всею моею силою... Но...

-- Но я должен прежде всего быть уверен, что вы обращаете ко мне это требование не из любопытства. Правда, незримые силы подчинены некоторым образом моей воле, но лишь с тем, священным условием, чтобы я не злоупотреблял своей силой.

-- У меня чистейшия намерения. Я хочу истины.

Тут они оставили свое место и отошли к отдаленному окну, где я не мог уже их слышать. Англичанин, слышавший вместе со мною этот разговор, отвел меня в сторону.

-- Ваш принц - благородный человек: мне жаль его. Головой ручаюсь, что он связался с мошенником.

-- Надо посмотреть, - сказал я, - чем дело разыграется.

-- Знаете ли что? - сказал англичанин: - бедняга старается теперь возвысить свою цену. Он не станет показывать своего искусства, пока не услышит звона денег. Нас здесь девять человек. Сложимтесь. Это вскружит ему голову и может быть откроет глаза вашему принцу.

-- Я согласен.

Англичанин бросил на тарелку шесть гиней и обошел с нею всех. Каждый дал по нескольку луидоров; русскому чрезвычайно понравилось наше предложение, он положил на тарелку банковый билет в сто цехинов... Англичанин просто испугался такой расточительности. Мы принесли сбор принцу.

-- Сделайте милость, - сказал англичанин, - убедите от нашего имени этого господина показать нам опыт своего искусства и принять это слабое доказательство нашей признательности.

Принц положил на тарелку еще драгоценный перстень и подал ее сицилианцу. Магик приостановился на несколько секунд...

-- Господа, - начал он потом, - это великодушие унижает меня... но я уступаю вашему желанию. Я его исполню.

Он позвонил.

-- Что касается этого золота, я лично; не имею на него никакого права, и прошу вас позволить мне передать его в ближайший монастырь бенедиктинцев на богоугодные учреждения. Перстень же оставляю у себя, как драгоценную память о достойнейшем принце.

Тут вошел хозяин, и он тотчас же передал ему деньги.

-- А все-таки он мошенник, - шепнул мне на ухо англичанин. - Он отказывается от денег, потому что ему теперь главное - принц.

-- Кого хотите вы видеть? - спросил магик, обращаясь к принцу.

Принц задумался на минуту...

-- Уж лучше сразу великого человека! - вскричал лорд. - Пусть вызовет папу Ганганелли. Ведь ему это все равно.

Сицилианец закусил губу.

-- Жаль, - сказал англичанин. - Может быть, мы от него узнали бы, от какой болезни он умер.

-- Маркиз де-Лануа, - начал принц, - был французским бригадиром в последней войне и моим ближайшим другом. В сражении при Гастинбеке он был смертельно ранен; его принесли в мою палатку, и он вскоре умер тут на моих руках. В предсмертной агонии он подозвал меня к себе легким наклонением головы и сказал: "Принц, мне уж не видать своей родины; и так узнайте тайну, к которой ни у кого, кроме меня, нет ключа. В одном монастыре на фландрской границе живет одна"... На этом слове он скончался. Рука смерти разорвала нить его речи; я желал бы увидать его здесь и услышать продолжение.

-- Требование не малое, ей-богу! - воскликнул англичанин. - Я признаю вас величайшим искусником в мире, если вы разрешите эту задачу.

Мы подивились находчивости принца и единогласно одобрили его выбор. Между тем, магик тяжелыми шагами ходил взад и вперед по зале и, казалось, в нерешимости боролся с самим собой.

-- И больше ничего не оставил вам умирающий?

-- Ничего.

-- И вы не наводили дальнейших справок по этому предмету у него на родине?

-- Все справки были тщетны.

-- Безукоризненно ли жил маркиз де-Лануа?... Не каждого покойника могу я вызвать.

-- Он умер, раскаиваясь в проступках своей молодости.

-- Нет ли у вас чего-нибудь на память о нем?

-- Есть.

У принца точно была табакерка с миниатюрным портретом маркиза на финифти; она лежала около него на столе во время ужина.

-- Мне, впрочем, этого не нужно.. Оставьте меня одного. Вы увидите покойника.

Нас попросили удалиться в другой павильон, пока не позовут. Магик велел в то же время вынести из залы всю мебель, вынуть окна и наглухо запереть ставни. Хозяину, с которым, повидимому, он был уже хорошо знаком, велел он принести сосуд с горячими углями и тщательно залить водой все огни в доме. Прежде чем мы удалились, он с каждого из нас взял честное слово хранить вечное молчание о том, что мы увидим и услышим. За нами заперли на ключ все комнаты в этом павильоне.

Был уже двенадцатый час и мертвая тишина царствовала во всем доме. Когда мы выходили, русский спросил меня, есть ли при нас заряженные пистолеты.

-- Зачем? - сказал я.

-- На всякий случай, - отвечал он. - Подождите немного, я поищу здесь.

Он удалился. Барон Ф. и я отворили окно, выходившее насупротив того павильона, и нам послышался как будто шопот двух людей и шум словно от приставляемой лестницы. Это, впрочем, было лишь предположение, и я не посмел его выдавать за правду. Русский возвра; тился через полчаса с парой пистолетов. Мы видели, как он зарядил их. Было около двух часов, когда вновь явился магик и объявил нам, что все готово. Перед входом мы должны были снять башмаки и войти не иначе, как в одной рубашке, в чулках и в исподнем, платье. Дверь за нами, как и в первый раз, заперли на ключ.

будто на острове. В средине круга был воздвигнут алтар, завешенный черным сукном; под ним разостлан красный атласный ковер. На алтаре лежала развернутая халдейская библия и череп около нея; серебряное распятие было крепко к нему приделано. Вместо свеч горел спирт в серебряном сосуде. Густой дым ладана омрачал залу, и свет едва мерцал в нем. Вызыватель был раздет, как и мы, но бос; на голой шее висел у него амулет на цепочке из человеческих волос; вокруг стана повязал он белый передник, исчерченный таинственными знаками и символическими фигурами. Он сказал, чтобы мы взялись за руки и хранили глубокое молчание; а главное - ни как не обращались с вопросами к видению. Англичанина и меня (обоим нам он, кажется, больше всего не доверял) попросил он скрестить и неподвижно держать на вершок над его головой две обнаженные шпаги во все время действия. Мы стояли полумесяцем вокруг него; русский офицер протеснился к англичанину и стал ближе всех к алтарю.

Обратясь лицом к востоку, магик вступил на ковер, окропил священной водой все четыре стороны и трижды склонился над библией. Минут шесть-семь длилось заклинание, в котором мы ничего не поняли; окончив его, он дал знак стоявшим около него крепко ухватиться за его волосы. В страшных конвульсиях он трижды назвал по имени покойника и в третий раз протянул руку к распятию...

Вдруг все мы разом почувствовали как бы удар молнии, так что руки у нас опустились; внезапный раскат грома потряс дом, все замки забренчали, все двери захлопнулись, крышка сосуда упала, огонь погас, и на противоположной стене, над камином, показалась человеческая фигура в окровавленной рубашке, бледная, с лицом умирающого.

-- Кто призывал меня? - послышался глухой, едва внятный голос.

-- Друг твой, - отвечал заклинатель, - который чтит твою память и молится за твою душу.

И он назвал принца.

Ответы следовали обыкновенно заочен длинными паузами.

-- Что ему нужно? - продолжал голос.

-- Он хочет услышать до конца твое признание, начатое тобою, но неоконченное в этом мире

-- В одном монастыре на фландрской границе живет...

Тут дом снова потрясся. Дверь сама собою распахнулась при сильном громовом ударе, молния озарила комнату, и другой телесный образ, окровавленный и бледный, как и первый, но еще страшнее, появился на пороге. Спирт опять сам собою запылал, и в зале стало попрежнему светло.

-- Кто есть между нами? - воскликнул в испуге магик и тревожным взором обвел собрание: - тебя я не звал!

Видение подошло величавым, тихим шагом прямо к алтарю, встало на ковер, против нас, и взяло распятие. Первой фигуры мы уже не видали.

-- Кто призывал меня? - спросил этот второй призрак.

Магиком овладел трепет. Страх и изумление оковали нас. Я схватился за пистолет: магик вырвал его у меня из рук и выстрелил в видение. Пуля тихо покатилась к алтарю, и видение показалось без малейшого изменения из дыма. Магик упал в обморок.

-- Что из этого выйдет? - вскричал в изумлении англичанин и хотел ударить видение своею шпагой.

Видение коснулось его руки - и шпага упала на пол. Холодный пот проступил у меня на лбу. Барон Ф. признался нам потом, что шептал молитву. Принц все это время стоял безстрашно и спокойно, остановив пристальный взгляд на видении.

-- Вечность нема. Спрашивай меня о прошедшей жизни.

-- Кто живет в монастыре, о котором ты говорил?

-- Дочь моя..

-- Как! Ты был отцом?

-- Увы! я им не был!

-- Ты несчастлив, Лануа?

-- Суд Божий!

-- Не могу ли я оказать тебе какой услуги на этом свете?

-- Нет, если не будешь думать о себе.

-- Как думать?

-- Узнаешь в Риме.

Тут раздался новый удар грома. Черное облако дыма наполнило комнату. Когда оно разсеялось, видения уже не было. Я распахнул окно. Было уже утро.

Магик пришел в чувство.

-- Где мы? - вскричал он, как-увидел дневной свет.

Русский офицер стоял как раз за ним и смотрел через его плечо.

-- Фокусник! - сказал он, бросая на него ужасный взгляд: - теперь уж не станешь ты вызывать духов!

Сицилианец поворотился, внимательнее взглянул ему в лицо, громко вскрикнул и упал к его ногам.

Тут и мы все посмотрели на мнимого русского. Принц без труда узнал в нем черты своего армянина, и слово, которое он только что хотел пролепетать, замерло у него на языке. Мы все остолбенели от ужаса и изумления. Безмолвно и неподвижно смотрели мы на это таинственное существо, прозревавшее нас насквозь взглядом тихой силы и величия. Минуту длилось это молчание - еще минуту. У всех замер дух.

-- Вот они, и все в сборе! - крикнул предводитель их и обратился к своим спутникам. - Именем закона! - крикнул он нам: - я арестую вас.

Мы не успели одуматься, как нас уже окружила стража. Русский офицер, которого я опять стану называть армянином, отвел в сторону предводителя сыщиков и, сколько мог я заметить в этой суматохе, шепнул ему что-то на-ухо и показал какую-то бумагу. Сыщик тотчас же отошел от него с безмолвным и почтительным поклоном, потом обратился к нам и снял шляпу.

-- Извините меня, господа, - сказал он, - что я чуть не смешал вас с этим обманщиком. Не буду спрашивать, кто вы такие, но по уверению этого господина - передо мною люди, достойные всякого уважения.

И он сделал знак своим спутникам оставить нас. Сицилианца велел он связать и хорошенько смотреть за ним.

-- Давно пора взять этого молодца, - прибавил он. - Мы семь месяцев его подстерегали.

Несчастный сицилианец представлял самый жалостный вид. Он совсем растерялся от двойного ужаса, произведенного на него вторым видением и неожиданным арестом. Как дитя, позволил он связать себя; вытаращенные глаза его были неподвижны; лицо помертвело; по дрожащим губам пробегали легкия судороги; язык не издавал ни звука. Каждую минуту ждали мы, что он упадет на пол в конвульсиях. Принцу стало жаль его, и он решился замолвить о нем слово полицейскому, причем сказал о себе, кто он такой.

-- Да знаете ли вы, принц, - сказал ему полицейский, - за какого человека заступаетесь вы так великодушно? Что он вздумал обмануть вас - это еще наименьшее его преступление. У нас в руках его помощники. Они рассказывают о нем ужасные вещи. Счастье еще его, если он однеми галерами отделается.

Между тем, мы увидели, что по двору ведут связанными и хозяина, и его челядинцев.

-- И его взяли? - вскричал принц. - Да чем же он-то виноват?

-- Он с ним вместе проказил и укрывал его, - отвечал главный полицейский: - помогал ему в его фокусах и мошенничествах и делил с ним добычу. Ваша светлость сейчас убедитесь в этом.

Он обратился к своим спутникам.

-- Обыскать весь дом и сейчас же донести мне, что будет найдено!

Принц осмотрелся кругом, ища глазами армянина; но его уже не было тут. Ему удалось уйти незаметно посреди общого замешательства, произведенного появлением полиции. Принц не мог утешиться; он тотчас же хотел разослать за ним всех своих людей, хотел сам отыскивать его и увлечь меня с собой. Я поспешно подошел к окну; весь дом был окружен любопытными, которых привлекла весть о происшествии. Невозможно было протесниться сквозь эту толпу. Я сказал это принцу.

-- Если этому армянину непременно нужно скрыться от нас, то он, разумеется, лучше нас знает все лазейки, и сколько мы ни ищи, все поиски наши будут напрасны. Лучше побудем покамест здесь, ваша светлость. Может быть мы узнаем о нем больше от этого полицейского. Если я не ошибаюсь, ведь он открылся ему.

Тут мы вспомнили, что мы раздеты. Мы поспешили в свою комнату, чтобы наскоро одеться. Когда мы воротились, обыск был уже кончен.

Алтарь убрали и в зале подняли полы. Тут открыли просторный свод, под которым удобно мог сидеть человек; отсюда маленькая дверь выходила в узкую лестницу, сообщавшуюся с погребом. Под этим сводом нашли электрическую машину, часы и небольшой серебряный колокол, который сообщался, как и электрическая машина, с алтарем и с утвержденным на нем распятием. В оконном ставне, помещенном прямо против камина, было сделано отверстие с задвижкой, чтобы в него можно было, как мы потом узнали, вставить волшебный фонарь, который и отразил на каменной стене требуемую тень; с чердаков и из подвала принесли разные барабаны с прикрепленными к ним на шнурках большими свинцовыми пулями, вероятно для произведения грома, который мы слышали. В карманах сицилианца нашли разные порошки в коробочке, ртуть в склянках и баночках, фосфор в стеклянной бутылочке, перстень, оказавшийся магнитным: он повис на стальной пуговице, к которой поднесли его; при магике были, кроме того, четки, накладная борода, карманные пистолеты и кинжал.

-- Посмотрим, заряжены ли, - сказал кто-то из полицейских, взял один из пистолетов и выстрелил за камин.

-- Боже милостивый! - послышался глухой человеческий голос, тот самый, каким говорило первое видение.

И в ту же минуту из трубы показалось окровавленное тело.

-- Боже милостивый! я ранен! - повторял человек в камине.

Пуля раздробила ему правую ногу. Рану ему тотчас же перевязали.

-- Да кто ты такой, и какой злой демон привел тебя сюда?

-- Я бедный нищий, - отвечал раненый. - Незнакомый господин предложил мне цехин, чтобы я...

-- Произнес формулу. Да отчего ж ты не ушел отсюда тотчас же?

-- Он хотел дать мне знак, когда уходить; знака я не дождался, а как вздумал выбраться, лестницы то и не было.

-- Ну, а какой формуле он тебя научил?

Тут с ним сделался обморок и уж нечего было разспрашивать его. Между тем принц обратился к главному полицейскому.

-- Вы помогли нам, - сказал он всовывая ему в руку несколько золотых монет: - вы спасли нас от обманщика и оказали нам справедливость, не зная нас. Вы бы нас вполне обязали, если б открыли нам, кто этот незнакомец, которому стоило сказать два слова, чтобы освободить нас?

-- О ком вы говорите? - спросил полицейский; но по выражению лица его было видно, что он спрашивает о том, что знает.

-- Я говорю о господине в русском мундире, который отвел вас давеча в сторону, показал какую-то бумагу и сказал несколько слов на-ухо, после чего вы тотчас же оставили нас.

-- Так вы не знаете этого господина? - спросил опять полицейский. - Разве он был не с вами в компании?

-- Нет, - отвечал принц, - и очень важные причины заставляют меня желать познакомиться с ним ближе.

-- Ближе, - сказал полицейский, - и я его не знаю. Самое имя его мне неизвестно, и я видел его сегодня в первый раз в моей жизни.

-- Как! И в самое короткое время, несколькими словами мог он заставить вас признать и его, и всех нас невинными?

-- Да, одним словом.

-- Какое ж это слово?.. Признаюсь, мне хотелось бы знать его.

-- Этот незнакомец... (И он взвесил на руке цехины). Вы очень великодушны, и я не могу таить от вас... Этот незнакомец - член инквизиции.

-- Инквизиции!.. Он!..

-- Этот человек, говорите вы. Невозможно!

-- Скажу вам более: по его-то доносу и прислан я сюда арестовать заклинателя духов.

Мы переглянулись в еще большем изумлении.

-- Так вот отчего, - вскричал наконец англичанин: - вот отчего беднягазаклинатель так всполошился, как разглядел его. Он узнал в нем ₁ шпиона и потому так завопил и кинулся к его ногам...

-- Вовсе нет! - сказал принц. - Этот человек - все, чем только захочет быть, и все, чем нужно ему быть в данную минуту. Что он в самом деле - не узнал еще ни один смертный. Видели ли вы, как дрогнул сицилианец, когда он крикнул ему: "Ты уж не станешь вызывать духов!" Тут было что-то необыкновенное. Никто не уверит меня, что можно так ужаснуться от человеческих слов.

-- Это нам лучше всего может разъяснить сам магик, - сказал лорд - если этот господин ('он обратился к предводителю полицейских) даст нам случай поговорить с своим пленником.

Полицейский обещал, и мы сговорились с англичанином отправиться к нему на следующее же утро. Теперь же была пора воротиться в Венецию.

Чуть свет явился лорд Сеймур (так звали англичанина), да вскоре потом пришло и доверенное лицо от полицейского, чтобы сводить нас в тюрьму. Я забыл, рассказать, что принц уже несколько дней не видал около себя одного из своих егерей, родом бременца, честно служившого ему много лет и пользовавшагося полным его доверием. Никто не знал, что с ним случилось - несчастье ли какое, или его похитили, или же он бежал. Предполагать последнее не было вероятной причины; он всегда был смирным и порядочным человеком, и за ним не знали никаких пороков. Товарищи его могли припомнить только, что он был в последнее время очень мрачен и задумчив и, как лишь мог удосужиться, отправлялся в один миноритский монастырь в Джудекке, где у него были знакомые в числе братии. Это навело нас на мысль, не попал ли он в руки попов и не обратился ли в католичество. У принца было в то время много терпимости и индеферентизма относительно религиозных убеждений, и он успокоился на этой мысли после нескольких безплодных розысков. Тем не менее его огорчала потеря этого человека, бывшого постоянно при нем в его походах, всегда верно ему служившого, преданного и трудно заменимого на чужой стороне. В этот день, в ту минуту, как мы уже совсем собрались выйти из дому, принцу доложили о приходе его банкира, которому он поручил постараться приискать ему другого слугу. Банкир представил принцу порядочного с-виду и хорошо одетого человека средних лет, бывшого долго секретарем у одного прокурора; он говорил по-французски и немного по-немецки и был хорошо аттестован. Принцу понравилась его физиономия, и его тотчас же приняли, тем более, что он говорил, что принц может назначить ему жалованье сообразно со степенью довольства его службой.

Мы нашли сицилианца в предварительной тюрьме, куда, как сообщил нам полицейский служитель, его пересадили на время, ради желания принца видеться с ним, но что потом его засадят под свинцовую кровлю, где уж не будет к нему доступа. Эта свинцовая кровля - ужаснейшая венецианская тюрьма под крышей дворца Св. Марка, где несчастные преступники страждут часто до потери разсудка от солнечного зноя, раскаляющого свинцовую поверхность кровли. Сицилианец оправился уже после вчерашняго происшествия и почтительно встал, увидав принца. Одна нога и одна рука были у него скованы; но он мог свободно расхаживать по комнате. Только что мы вошли, стража от дверей удалилась.

-- Я пришел, - сказал принц, - попросить у вас объяснения на два пункта. Объяснение одного пункта осталось за вами в долгу, да и относительно другого вам не будет беды объясниться.

-- Я отыграл свою роль, - возразил сицилианец, - и судьба моя у вас в руках.

-- Только ваша откровенность может ее облегчить.

-- Спрашивайте. Я готов отвечать, потому что мне уже нечего терять.

-- Вы показали мне в зеркало лицо армянина. Как сделали вы это?

-- Это было не зеркало. Вас ввел в обман просто пастельный рисунок за стеклом, изображавший человека в армянском костюме. Мое проворство, сумрак, ваше изумление подкрепили обман. Картинка верно найдется в числе других вещей, отобранных у меня в гостиннице.

-- Но как могли вы так хорошо узнать мои мысли и указать именно на армянина?

-- Это было вовсе не трудно. Вы, вероятно, не раз говорили за столом, при вашей прислуге, о встрече вашей с этим армянином. Один из моих людей случайно познакомился в Джудекке с вашим егерем и мало-по-малу узнал от него все, что было мне нужно.

-- Где этот егерь? - спросил принц. - Он исчез, и вы наверное знаете, куда он делся.

-- Продолжайте, - сказал принц.

-- Этим путем добрался я до первого сведения о вашем пребывании и о ваших приключениях в Венеции и тотчас же решился воспользоваться ими. Видите ли, как я откровенен! Я знал, что вы затеяли прогулку по Бренте, я построил на этом свой разсчет, и только что оброненный вами ключ дал мне первую возможность попробовать на вас мое искусство.

-- Как! Так я ошибся? Штука с ключом - ваше дело, а не армянина? Вы, говорите: ключ я обронил?!

-- Да, когда вынимали кошелек - и я, воспользовался минутой, когда никто не смотрел на меня, чтобы быстро прикрыть его ногой. Человек, у которого вы взяли лотерейные билеты, был со мною в стачке. Вы брали билет из ящика, где не было проигрышей, и ключ лежал в табакерке, прежде чем вы ее выиграли.

-- Теперь понимаю. А босоногий монах, что кинулся мне поперек дороги с такими торжественными восклицаниями?

-- Был тот самый человек, которого, как я слышал, вытащили раненого из камина. Это один из моих товарищей, уже не раз оказавший мне большие услуги под этой одеждой.

-- Но из-за чего вы затеяли все это?

-- Чтобы заставить вас задуматься - чтобы привести вас в такое душевное; состояние, при котором вы могли бы поддаться влиянию чудесного, задуманного мною.

-- Но пантомимная пляска, принявшая, такой странный, поразительный оборот... Неужто и это ваше изобретение?

-- Девушка, представлявшая королеву, была научена мною, и вся роль её - мое дело. Я предполагал, что ваша светлость не мало удивитесь, увидав, что вас знают в таком месте, и притом - простите меня, принц! - приключение с армянином подавало мне надежду, что вы уже подготовлены к тому, чтобы пренебречь натуральными соображениями и устремиться за ответом к высшим источникам сверхъестественного.

-- Вы правы, - сказал принц с некоторой досадой и с удивлением и значительно взглянул на меня. - Да! - воскликнул он: - этого я не ожидал! {Да, вероятно, но ожидала большая часть моих читателей. Эта корона, так неожиданно и так торжественно положенная к ногам принца, и предшествовавшее этому случаю пророчество армянина представляются так естественно и без всякой натяжки фактами, подготовленными к известной цели, что мне, при первом чтении этих записок, невольно пришло на память коварное приветствие ведьм в "Макбете": Слава тебе, гламисский тан! быт тебе королем! Вероятно, и многим пришло это на ум. Стоит какому бы то ни было представлению сообщиться душе торжественным и необыкновенным образом, чтобы уж потом непременно все следующия представления, хотя бы весьма мало относящияся к первому, примыкали к нему и становились в известные отношения с ним. Сицилианец, повидимому, всею своей проделкой хотел ни больше ни меньше, как удивить принца тем, что сан его открыт, а между тем он, сам того не подозревая, действовал, как бы продолжая дело армянина. Как ни много отнимается интереса от этого случая простым объяснением, не открывающим в нем никакой высшей цели, ради которой, как сначала кажется, он произошел, я не смею нарушить исторической истины и рассказываю факт так, как нашел его в бумагах графа О**. Примечание Шиллера.}

-- Но, - продолжал принц после долгого молчания, - как произвели вы видение, явившееся на каменной стене?

-- Посредством волшебного фонаря, приложенного к противуположному ставню, в котором вы, верно, заметили и сделанное для этого отверстие.

-- Вы забываете, что вся зала была погружена во мрак от густого дыма ладана, когда вы вошли. К тому ж я из предосторожности велел приставить поднятые в комнате полы именно к тому окну, в котором была утверждена laterna magica; это помешало вам обратить внимание на ставень. Впрочем, фонарь был заслонен задвижкой до тех пор, пока вы все не заняли своих мест, и уже нечего было опасаться, что вы станете осматривать залу.

-- Мне показалось, - заметил я, - будто вблизи этой залы приставляли куда-то лестницу, в то время, как я смотрел из окна в другом павильоне. Было ли это в самом деле?

-- Да, это была лестница, по которой мой помощник взобрался к окну, чтобы управлять волшебным фонарем.

-- В фигуре, продолжал принц, - как мне показалось, было действительно некоторое сходство с моим покойным другом; главная особенность его была сохранена - светлые белокурые волосы. Случайность это, или вы почерпнули откуда-нибудь сведения об этом?

-- Ваша светлость, может быть, не забыли, что за столом около вас лежала табакерка с финифтяным портретом офицера в **ском мундире. Я спросил вас, нет ли при вас чего на память о вашем друге? Вы отвечали утвердительно; из этого я заключил, что может быть это - табакерка. Я хорошо разсмотрел портрет за столом; рисую я не дурно и хорошо схватываю лица, и мне было не трудно придать фигуре замеченное вами сходство, тем более, что черты маркиза очень характерны.

-- Но фигура, казалось, двигалась...

-- Да, так казалось; но двигалась не она, а дым, озаренный её светом.

-- И человек, сидевший в трубе, отвечал за нее?

-- Да.

-- Но ведь он не мог слышать хорошенько вопросов.

-- Да это и не нужно было. Вы помните, принц, что я строго запретил всем вам обращаться к призраку с вопросами самим. Мы заранее сговорились, что я буду спрашивать и что он должен отвечать; а чтоб не вышло какого замешательства, я велел ему отвечать чрез большие промежутки, считая время по стуку часового маятника.

-- Вы приказали хозяину тщательно залить водой все огни в доме; без сомнения, вы хотели...

-- Обезопасить моего помощника от удушения в камине, так как трубы в доме соединены между собой, и я не был в них уверен.

-- Но как же вы сделали, - спросил лорд Сеймур, - что ваш дух явился в комнате ни раньше, ни позже, чем вам было нужно?

воцарился мрак, и тут только можно было заметить фигуру на стене, давно уже отражавшуюся на ней.

-- Но в ту самую минуту, как явился дух, все мы почувствовали электрический удар. Как произвели вы его?

-- Вы открыли машину под алтарем. Видели и то, что я стоял на шелковом ковре. Я поставил вас около себя полукружием и сказал, чтоб вы взялись за руки; когда было нужно, я дал знак одному из вас, чтобы он взял меня за волосы. Серебряное распятие было проводником, и вы почувствовали удар, когда я коснулся до него рукой.

-- Вы велели мне и графу О**, - сказал лорд Сеймур, - скрестить над вами две обнаженные шпаги и держать их над вами все время, пока продлится заклинание. К чему было это нужно?

-- Ни для чего более, как занять вас во все продолжение акта, потому что я вам всего менее доверял. Вы припомните, что я сказал вам, чтобы вы держали шпаги непременно на вершок от моей головы; не выпуская из виду этого предостережения, вы не могли обратить глаз туда, куда я не хотел. Сильнейшого врага своего в это время я еще не заприметил.

-- Только, чтоб придать всему происшествию более торжественности и еще более распалить ваше воображение необыкновенным.

-- Второе видение не дало продолжать вашему духу, - сказал принц. - Что должны мы были узнать он него?

-- Почти то же, что вы услыхали потом. Я не без цели спросил вашу светлость, все ли вы мне сказали, что слышали от умирающого, и не производили ли дальнейших розысков о нем на его родине; я считал это необходимым, чтобы какой-нибудь неизвестный факт не противоречил изречениям моего духа. Я спросил, намекая на известные грешки юности, как вел себя покойный, и на вашем ответе основал свое изобретение.

-- На все это, - начал принц после некоторого молчания, - дали вы мне удовлетворительный ответ. Но мне хотелось бы, чтобы вы объяснили главное обстоятельство.

-- Без условий! Правосудие, в руки которого вы попались, не стало бы спрашивать вас так кротко. Кто этот незнакомец, к ногам которого вы упали? Что знаете вы о нем? Где познакомились с ним? Откуда и как явилось второе видение?

-- Принц...

-- Взглянув внимательнее ему в лицо, вы издали громкий крик и упали на пол. Отчего? Что это значит?

-- Этот незнакомец, принц...

-- Да, видит Бог! этот незнакомец, принц, - страшное существо.

-- Что знаете вы о нем? В каких он к вам отношениях? - Не надейтесь утаить от нас истину.

-- О! это невозможно... Кто поручится мне, что он в эту минуту не между нами?

-- Где? кто? - вскричали мы все разом, и осмотрелись в комнате и с улыбкой, и со страхом. - Как это может быть?

-- Да кто же он такой? Откуда родом? Армянин или русский? Что правда в том, за что он выдает себя?

-- Он вовсе не то, чем кажется. Едва ли есть сословие или нация, в маске которых он не явился бы. Кто он? откуда? куда его путь? - никто не знает. Многие говорят, что он долго был в Египте и добыл там из какой-то катакомбы свою таинственную мудрость; этого я не стану ни утверждать, ни отрицать. У нас известен он лишь под именем непостижимого. Например, как по вашему мнению - каких он лет?!

-- А как вы думаете, сколько лет мне?

-- Вам под-пятьдесят.

-- Вы угадали. Но что вы вот на это скажете? Я был еще семнадцати летним мальчиком, когда дедушка мой рассказывал мне об этом чудном человеке: он видел его в Фамагусте в таком же почти возрасте, в каком является он нам теперь.

-- Это смешно, невероятно и преувеличено.

в разных частях света. Нет клинка, которым можно бы пронзить его; нет яду, властного над ним; он не горит в огне; сядь он на корабль - и корабль несокрушим. Самое время как-будто утратило над ним свою власть; года идут, не изсушая его соков, и старость не может убелить ему волос. Никто не видал, чтобы он ел, никогда не прикасался он к женщине; глаза его не знают сна; из всех часов дня есть лишь один, над которым он не властен, и в этот час никто не видал его, в этот час не брался он ни за какое земное дело.

-- Вот как! - сказал принц: - который же это час?

-- Двенадцатый час ночи. Как только прозвучит двенадцатый удар часов, он уже не принадлежит к живущим. Где бы он ни был, он должен удалиться; что бы ни делал, должен оставить свое дело. Этот ужасный удар колокола вырывает его из объятий дружбы, отторгает его даже от алтаря и вызвал бы его из смертной борьбы. Никто не знает, куда он тогда уходит и что делает. Никто не смеет спросить его об этом, тем более - следовать за ним; лишь только пробьет этот роковой час, все черты лица его вдруг принимают такой мрачный и грозный характер, что ни у кого не хватает духа взглянуть ему в лицо или заговорить с ним. Глубокое, мертвое безмолвие прерывает тогда вдруг самый оживленный разговор, и все, окружающие его, ожидают с благоговейным трепетом его возврата, не решаясь даже подняться с места или отворить дверь, в которую он вышел.

-- А заметно в нем что-нибудь необыкновенное, когда он возвращается? - спросил кто-то из нас.

-- Нет, он только бледен и как-будто устал, словно человек, вынесший мучительную операцию или пораженный ужасной вестью. Некоторые утверждают, что видели капли крови на его рубашке; но я за это не ручаюсь.

-- Однажды, говорят, он пропустил срок, лишь однажды. Он был в многочисленном обществе, поздним вечером; все часы были нарочно переставлены, и он увлекся пылом разговора. Когда настал роковой час, он внезапно смолк и оцепенел; все члены его остались в том положении, в каком застал их этот роковой час, глаза остановились, пульс перестал биться; все средства привести его в чувство оказались напрасными, и он оставался в этом состоянии, пока не прошел час. Тут он снова внезапно ожил, открыл глаза и продолжал речь с того слова, на котором она прервалась. Всеобщее изумление обличило ему все происшедшее, и он сказал с грозной важностью, что счастье еще его собеседникам, что они отделались одним страхом. Но город, где случилось это с ним, покинул он в тот же вечер - и навсегда. Вообще думают, что в этот таинственный час он ведет переговоры с своим гением. Некоторые полагают даже, что он мертвец, которому дано вращаться в течение двадцати трех часов в день в среде живых людей; но на один час душа его должна возвращаться в подземный мир и являться там на суд. Многие также считают его знаменитым Аполлонием Тианским; а есть и такие, что говорят, будто он ученик Иоанна, о котором сказано, что он должен остаться в живых до страшного суда.

-- Конечно, не может быть, чтобы такой необыкновенный человек не возбуждал странных толков. Но все, что вы сказали теперь, основывается только на слухах, а между тем его обращение с вами и ваше с ним обличали, как мне показалось, более близкое знакомство. Не было ли какой особенной истории, в которую были замешаны вместе с ним и вы сами? Не скрывайте от нас ничего!

Сицилианец смотрел на нас с сомнением и молчал.

-- Если дело касается отношений, - продолжал принц, - которым вы не желали бы давать гласность, то я могу уверить вас, от имени обоих этих господ, в самом ненарушимом безмолвии. Только говорите откровенно и без утайки.

очевидцем этого происшествия, и оно не оставит в вас никакого сомнения относительно таинственного могущества этого человека. Прошу об одном, - прибавил он: - позвольте мне не называть некоторых имен.

-- Будто это условие необходимо?

-- Да, принц: тут замешана фамилия, которой я обязан уважением.

-- Расказывайте! - сказал принц.

-- Лет пять тому, - начал сицилианец, - в Неаполе, где я довольно удачно занимался своим искусством, познакомился я с Лоренцо дель М**нте, кавалером ордена Св. Стефана, молодым и богатым синьором, который принадлежал к одному из первых домов в королевстве. Он осыпал меня милостями и, казалось, чувствовал большое уважение к моим тайнам. Он открыл мне, что маркиз дель М**нте, его отец, горячий поклонник кабалистики, и что он был бы очень счастлив увидать в своем доме мудреца (так называл он меня). Старик жил в одной из своих приморских вилл, милях в семи от Неаполя; почти в совершенном отчуждении от людей оплакивал он там утрату любимого сына, отнятого у него ужасною судьбою. Лоренцо намекнул мне, что и он и семейство его могут даже иметь серьезную надобность в моих таинственных знаниях: может быть они решили бы нечто, оставшееся непроницаемым для всех естественных средств. Лоренцо прибавлял к этому многозначительно, что в особенности он будет, может быть, иметь со временем повод считать меня виновником своего спокойствия и счастия всей своей жизни. Дело было вот в чем. Этот Лоренцо был младший сын маркиза, почему и предназначался в духовное звание; родовые имения должны были достаться его старшему брату. Иеронимо (так звали его брата) провел несколько лет в путешествиях и возвратился на родину лет за семь до происшествия, о котором идет речь, чтобы вступить в брак с единственною отраслью одного соседняго графского дома, именно К**тти. Союз этот был условлен обоими домами еще при рождении детей, с целью соединить их значительные богатства. Хотя союз этот и был лишь делом родительского соглашения и при выборе никто не спросил совета у сердца обрученных, тем не менее они и сами тайно поклялись друг другу соединиться. Иеронимо дель М**нте и Антония К**тти воспитывались вместе; на детей с ранних лет смотрели, как на жениха с невестой, и обращение их между собой ничем не было стесняемо. Это рано развило в них нежную склонность друг к другу, которую еще более скрепило сходство характеров; в зрелых летах она незаметно превратилась в любовь. Четырехлетняя разлука не только не охладила, а скорее распалила ее, и Иеронимо с такой верностью и с таким пылом возвратился в объятия невесты, как будто и не разставался с нею.

"Восторги свидания не успели еще пройти, и кипели приготовления к свадьбе, как вдруг жених - исчез. Не раз проводил он целые вечера на одной приморской вилле и любил тогда покататься по морю. После одного из таких вечеров он особенно долго не являлся. За ним разослали гонцов; лодки отыскивали его в море; никто его не видал; слуги его были все дома, стало быть он никого не взял с собой. Наступила ночь, а он не возвращался. Наступило утро, полдень и вечер - Иеронимо все нет. Уж каких ужасных предположений ни делали! Вдруг узнают, что накануне к берегу приставало алжирское корсарское судно и несколько прибрежных жителей взято в плен. Тотчас же снаряжают две готовые уже к пути галеры; на одну садится старый маркиз, решившись освободить сына, с опасностью собственной жизни. На третье утро видят они разбойничье судно,, перед которым у них было преимущество в более счастливом ветре; скоро догоняют они его; вот уже они так близко, что Лоренцо, находящийся на первой галере, видит как будто брата на палубе вражеского корабля; вдруг буря - и они опять теряют друг друга из виду. С трудом выдерживают ее поврежденные галеры; добыча ушла у них, и им приходится поневоле пристать к Мальте. Вся семья в неописанном горе; старый маркиз рвет в отчаянии свои седые волосы; все опасаются за жизнь молодой графини.

"Пять лет проходит в безплодных поисках. Вдоль всего варварийского берега наводятся справки; за освобождение молодо то маркиза предлагают несметные суммы, но не отыскивается ни одного охотника обогатиться. Наконец, все остановились на очень вероятном предположении, что буря, разлучившая оба судна, разбила корсарский корабль, и что весь экипаж его потонул.

"Как ни правдоподобно было это предположение, все же оно не имело цены достоверного факта, и ничто не заставляло совершенно покинуть надежду на возвращение Иеронимо. Предположите теперь, что он не возвратился: с ним угасает фамилия, или другой брат его должен отказаться от духовного поприща и вступить во все права перворожденного. Как ни несправедливо, казалось, было бы это в отношении к старшему, фамилия не могла подвергнуть себя опасности прекратиться из излишней добросовестности. Горе и старость приближали старого маркиза к могиле; с каждой неудачной попыткой все более терял он надежду увидать опять пропавшого сына; он видел погибель своего дома, которую можно бы отстранить небольшою несправедливостью, если б только он решился осчастливить младшого сына в ущерб старшему. Чтобы исполнить обязательство к графскому дому К**тти, стоило только переменить имя; цель обеих фамилий достигалась одинаково, за кого бы ни вышла Антония - за Лоренцо или за Иеронимо. Слабая возможность возвращения Иеронимо не могла иметь значения перед верной этой заботы.

"Более всех отклонял и упорнее всех оспаривал этот шаг именно тот, кто больше всех при нем выигрывал - Лоренцо. Его не прельщали несчетные богатства; он был нечувствителен даже к обладанию прелестнейшим существом, которое должно было перейти в его объятия, и с великодушнейшей добросовестностью отказывался отнять все у брата: ведь он может быть еще жив и со временем потребует обратно свою собственность.

" - Судьба моего дорогого Иеронимо, - говорил он, - и без того ужасна; сколько лет невольничества! А я еще более омрачу ее, лишая его всего, что ему дорого в этом мире! Как стану я молить Небо о его возвращении, когда жена его будет лежать в моих объятиях? Как поспешу к нему навстречу, если наконец какое-нибудь чудо возвратит его нам? Положим, что судьба навеки отняла его у нас; чем нам лучше почтить его, как не оставив навеки незанятым то место, которое смерть его сделала пустым в нашем кругу? Не лучше ли будет принесть в жертву на его могиле все наши надежды и оставить неприкосновенным, как святыню, все, что принадлежало ему?

"Но никакие доводы, изобретаемые братскою деликатностью, не могли примирить старого маркиза с мыслью, что он увидит конец рода, процветавшого почти девять столетий. Лоренцо успел склонить его лишь на одну уступку: дал ему еще два года сроку, прежде чем он поведет к алтарю невесту своего брата. В продолжение этого времени неусыпно продолжались розыски. Сам Лоренцо сделал несколько морских путешествий, и сам подвергался не раз опасностям; он не жалел ни трудов, ни издержек, только бы отыскать пропавшого. Но эти два года, как предшествовавшие, прошли безплодно".

"В Антонии происходила мучительнейшая борьба долга со склонностью, ненависти с уважением. Безкорыстное великодушие братской любви трогало ее; она чувствовала невольное уважение к человеку, которого никак не могла любить: самые противуположные чувства терзали её сердце. Но отвращение её к Лоренцо росло, кажется, по мере того, как он приобретал все более и более прав на её уважение. С глубокой скорбью замечал он тайное горе, подтачивавшее её молодую жизнь. Нежное сострадание незаметно сменило равнодушие, с каким он прежде смотрел на нее; но это обманчивое чувство скоро перешло в пылкую страсть, которая делала ему все тягостнее и тягостнее до той поры безпримерную верность своему долгу. Впрочем, он наперекор любви продолжал внимать голосу благородства: он один становился в защиту несчастной жертвы против произвола семьи. Но все старания его были безполезны: каждая победа, одержанная им над своею страстью, возвышала его достоинства в глазах Антонии, и великодушие, с каким отказывался он от нея, сделало почти невозможным, непростительным отказ с её стороны.

"В таком положении были дела, когда Лоренцо уговорил меня посетить виллу. Теплая рекомендация моего покровителя приготовила мне там прием, превзошедший все мои ожидания. Я должен упомянуть, что несколько крупных удач прославили тогда мое имя; это может быть возвысило еще более доверие ко мне старого маркиза и заставило его ожидать от меня многого. Как сильно было мое влияние, и какими путями я приобретал его, я не стану вам рассказывать; вы можете судить о том из моих прежних признаний. Я воспользовался всеми мистическими книгами, какие нашлись в очень большой библиотеке маркиза, и вскоре мог говорить с ним его языком и украшал мою систему невидимого мира самыми удивительными изобретениями. Скоро стал он верить во все, что я хотел, и готов был клясться связью философов с саламандрами и сильфидами, как каким-нибудь членом символа веры. Притом он был религиозен, и мистическия наклонности его развивались до крайней степени в этой школе; таким образом небылицы мои находили к нему прямой доступ, и, наконец, я так опутал его мистицизмом, что он только и верил тому, что сверхъестественно. Скоро стал я боготворимым пророком дома. Обыкновенным содержанием моих лекций были экзальтация человеческой натуры и связь с высшими существами; порукой мне был непогрешительный граф Габалис. Молодая графиня, после потери своего жениха и без того жившая более в фантастическом, чем в действительном мире, и без того с большею примесью меланхолии в характере, ловила с трепетным любопытством мои летучие намеки; даже прислуга старалась оставаться за каким-нибудь делом в комнате, когда я говорил, чтобы поймать что-нибудь из моих слов. Эти отрывки составлялись потом любителями на свой лад в одно целое.

"Таким образом я прожил Hâ вилле месяца два. Раз Лоренцо входит ко мне в комнату. Глубокая печаль лежала у него на лице, все черты его были в тревоге; и он опустился на стул со всеми признаками отчаяния.

"Капитан, - сказал он, - все для меня кончено. Я должен уехать. Здесь мне не под-силу оставаться.

" - Что с вами? Что случилось?

" - О! эта пагубная страсть!...

"Тут он быстро вскочил со стула и бросился ко мне на шею.

" - Я боролся с нею мужественно... Теперь не могу больше...

" - Да от кого же зависит все, как не от вас, дорогой друг? Разве не все в вашей воле? Отец, семейство...

" - Отец! семейство! Что мне в этом?.. Чего хочу я? насильного союза или добровольной склонности?.. Разве у меня нет соперника?.. О! и какого еще соперника!... Соперника может быть между покойными! О! пустите меня! Пустите меня! Хотя б на край света! Я должен найти брата!

" - Как? и после стольких неудачных попыток в вас живет еще надежда...

"--Надежда?.. У меня в сердце она давно умерла. А в её?.. Что за дело, надеюсь ли я?.. Могу ли я быть счастлив, пока хоть искра надежды теплится в сердце Антонии? Два слова, друг, могли бы кончить мою пытку... Но напрасно! моя судьба останется темной, пока вечность не прорвет своего долгого безмолвия и могилы не станут свидетельствовать за меня.

-- Такая уверенность, значит, может сделать вас счастливым?

" - Счастливым? Я сомневаюсь, чтобы это было когда-нибудь для меня возможно!... Но неуверенность - ужаснейшая казнь!

"Немного помолчав, он как будто успокоился немного и грустно продолжал:

" - О! если б он видел мои страдания!... Может ли дать ему счастья эта верность, составляющая горе его брата? Неужто следует живому томиться из-за мертвого, который непричастен земным благам!... О! если б он знал мои муки!...

"Тут он горько заплакал и припал лицом к моей груди.

" - Может быть... да, может быть тогда он сам привел бы ее в мои объятия!

" - Да разве такое желание совершенно неисполнимо?

" - Друг мой? что вы сказали?

"Он взглянул на меня испуганными глазами.

" - И гораздо менее важные причины, - продолжал я, - связывали усопших с судьбою живых. Неужто все временное счастье человека - брата - должно...

" - Все временное счастье! О! я это чувствую! Как справедливо сказали вы! Все мое блаженство!

" - Неужто это счастье! и спокойствие горюющей семьи недостаточно сильный вызов? Да, если только какие земные побуждения могут дать право нарушить покой усопщих... прибегнуть к силе...

" - Ради Бога, друг мой! - перебил он меня: - ни слова больше об этом! Прежде - сознаюсь вам - я питал такия мысли... Чуть ли я и не говорил вам об этом... Но я давно отверг их, как ужасные и гнусные.

"Вы видите", продолжал сицилианец, "куда шло дело. Я старался разсеять опасения Лоренцо, и это, наконец, удалось мне. Мы решили вызвать дух покойного. Я выпросил себе две недели срока, чтобы, как я говорил Лоренцо, достойно приготовиться к этому действию. Срок наступил, машины мои были все наготове, и я воспользовался дождливым вечером, когда вся семья была по обыкновению в сборе вокруг меня, и выманил у них согласие, или лучше сказать, незаметным образом навел их сам на мысль просить меня вызвать тень Иеронимо. Упорнее всех была молодая графиня, тогда как присутствие её было необходимо; нам помог, впрочем, грустный порыв её страсти, а может быть еще более слабая искра надежды, что считаемый мертвецом жених её еще жив и не явится на зов.

Недоверия к моей силе, сомнения в моем искусстве ни в ком не было, и с этой стороны затруднения не представлялось.

"Как скоро все были согласны, я назначил для вызова третий день после этого вечера. Молитвы, которые должны были продолжаться до полночи, пост, бдение, уединение и мистическия беседы, вместе с игрою на одном еще неизвестном музыкальном инструменте, очень действительном, по моему мнению, в подобных случаях, были приготовлением к этому торжественному акту; они оказались так согласны с моими желаниями, что фантастическое одушевление моих слушателей воспламеняло мое собственное воображение и не мало способствовало полноте иллюзии, к которой я бывал принужден напрягать себя в подобных случаях. Наконец ожидаемый час наступил"...

-- Угадываю, - воскликнул принц, - кто теперь явится!... Но продолжайте! продолжайте!..

-- Нет, принц. Заклинание прошло благополучно.

-- Как так? А где ж армянин?

-- Не бойтесь, - отвечал сицилианец: - армянин явится как раз во-время.

"Я не вдаюсь в рассказ о моих штуках; это завело бы меня слишком далеко. Достаточно сказать, что все оправдало мои ожидания. При вызове присутствовали: старый маркиз, молодая графиня с матерью, Лоренцо и еще несколько родственников. Вы легко поймете, что в долгое пребывание мое в доме у меня было довольно случаев получить точнейшия сведения обо всем, что касалось покойника. Несколько портретов его, находившихся в вилле, дали мне возможность сообщить моему видению самое разительное сходство с оригиналом; притом я заставил духа объясняться лишь знаками; стало быть и голос его не мог возбудить никакого подозрения. Покойник явился в невольнической одежде, с глубокою раной на шее. "Заметьте", сказал сицилианец, "что я отступил в этом случае от всеобщого предположения, что он погиб в море; у меня был повод надеяться, что именно этот нежданный оборот будет не мало способствовать иллюзии; напротив, я больше всего опасался добросовестного естественного объяснения".

-- Мне кажется, вы разсудили очень верно, - сказал принц. - В ряду необыкновенных явлений, по моему, именно наиболее вероятное нарушало бы иллюзию; нетрудность понять предлагаемое открытие могла бы тут только уменьшить цену способа, каким оно добыто; нетрудность изобресть такой факт могла бы даже заподозрить его верность. Ведь стоит ли тревожить дух мертвеца, если от него нельзя узнать ничего, кроме того, что можно думать и без него, с помощью лишь обыкновенного разсуждения? Поразительная новость и трудность открытия в этом случае служат подкреплением самого чуда, каким это открытие сделало... Кто усомнится в сверх-естественности действия, если оно представляет то, чего невозможно добыть естественными средствами? - Я перебил вас, - прибавил принц: - продолжайте ваш рассказ.

"Я заставил", стал продолжать сицилианец, "обратить к духу вопрос, есть ли для него что-либо в этом мире, что он может назвать своим, и не оставил ли он здесь чего, что ему дорого? Дух трижды; покачал головой и поднял одну руку к небу. Перед исчезновением своим он, казалось, снял кольцо у себя с руки. Потом это кольцо нашли на полу, и графиня, внимательно разсмотрев его, признала в нем свое обручальное кольцо".

-- Обручальное кольцо! - воскликнул в изумлении принц: - обручальное кольцо её! Где достали вы его?

-- Поддельное! - повторил принц, - Но для того, чтобы подделать, вам нужно было настоящее; где ж вы добыли его? Покойник, вероятно, никогда не снимал его с пальца...

-- Это правда, - сказал не без замешательства сицилианец, - но по описанию настоящого обручального кольца, по рассказам...

-- А кто вам рассказывал?

-- Еще задолго до этого... сказал сицилианец: - это было самое простое золотое кольцо; кажется, с именем молодой графини... Вы совсем, однакож, сбили меня.

"Все убедились, что Иеронимо нет более в живых. Родные на другой же день оффициально возвестили его смерть и оффициально надели траур по нем. Случай с кольцом не оставлял ни тени сомнения и в Антонии и дал больше уверенности сватовству Лоренцо. Но сильное впечатление, произведенное на нее этим явлением, причинило ей опасную болезнь, которая вскоре разрушила навеки надежды её нового жениха. Оправившись от болезни, Антония непременно хотела вступить в монастырь и постричься; от этого намерения могли отвратить ее разве только непрестанные убеждения её духовника, пользовавшагося её безпредельным доверием. И точно, соединенным усилиям этого человека и всей родни удалось, наконец, вынудить у нея согласие. Последний день траура должен был стать днем радости, и старый маркиз намеревался сделать его еще торжественнее передачею всего имения своего законному наследнику.

"Наступил этот день, и Лоренцо встал пред алтарем со своею трепещущей невестой. День близился к концу; пышный пир ждал веселых гостей в ярко освещенной свадебной зале, и громкая музыка вторила шумному веселью. Счастливому старику хотелось, чтобы весь мир разделял с ним его радость; все двери замка были отворены настежь, и званым гостем был всякий, радовавшийся свадьбе. В этой толпе"...

Тут сицилианец приостановился; мы едва переводили дух в трепете ожидания...

"В этой толпе, - продолжал он, - сосед мой за столом указал мне на высокого и худого, с желто-бледным лицом, который стоял неподвижной статуей и не сводил с брачной четы серьезного и печального взгляда. Радость, оживлявшая улыбкой все лица вокруг, казалось, не касалась только одного его; выражение лица его оставалось неизменно, как лицо изваяния в среде живых людей. Необыкновенный взгляд его, поразивший меня среди общого веселья и резко отделивший меня от всего, происходившого вокруг в эту минуту, глубоко подействовал на меня и оставил в душе моей неизгладимое впечатление. Это впечатление позволило мне узнать черты монаха в физиономии русского (вы, конечно, уже догадались, что он одно и то же лицо с ним и с вашим армянином). Иначе я едва ли мог бы узнать его. На свадебном пиру я не раз пытался отвести глаза от этой грозной фигуры, но они невольно обращались снова к ней и всякий раз находили ее в прежнем положении. Я толкнул своего соседа, сосед - своего; то же любопытство, то же удивление пронеслись по всему столу; разговор приостановился; внезапно наступило всеобщее молчание; оно не смутило монаха. Монах стоял все так же, в той же неподвижной позе, и серьезный, и печальный взор его все так же был прикован к новобрачной чете. Всех испугало появление этого незнакомца; лишь молодая графиня нашла как бы отражение своей собственной грусти в его лице, и смотрела с тихой отрадой на единственный предмет во всем собрании, который, повидимому, понимал и разделял её горе. Мало по малу толпы гостей разошлись; было уж за полночь; музыка звучала и тише и глуше, свечи горели темнее; наконец из них только несколько осталось непогасшими; разговор становился все тише, тише и перешел в шопот... Все безлюднее и безлюднее становилась тускло освещенная свадебная зала; монах стоял неподвижно, и все тем же серьезным и печальным взглядом смотрел на новобрачных. Стол убирают; гостей уже нет; семья смыкается в более тесный кружок; монах без приглашения остается в этом тесном домашнем кругу. Не знаю, как это случилось, но никто не хотел заговорить с ним; никто не промолвил ему слова. Женщины теснятся уже около дрожащей невесты; она обращает умоляющий о помощи взгляд на почтенного незнакомца; незнакомец не отвечает на этот взгляд. Мужчины также собираются вокруг жениха... В общем безмолвии чувствуется что-то страшное, будто ожидание чего-то...

" - Все мы так счастливы, - заговорил наконец старый маркиз, который один, казалось, не замечал между нами незнакомца или вовсе не удивлялся его присутствию: - все мы так счастливы, - сказал он, - и только нет сына моего Иеронимо.

" - А ты звал его, и он не пришел? - спросил монах.

"В первый раз произнес он слово. Мы в ужасе взглянули на него.

" - Увы! он ушел туда, откуда нет возврата! - отвечал старик. - Вы не так поняли меня, достопочтенный отец. Сын мой Иеронимо - умер!

" - А может быть он просто боится явиться сюда при таком обществе? - продолжал монах. - Почем знать, каков он на вид, твой сын Иеронимо? - Дай ему услышать голос, который он слышал в последний раз! - Попроси сына твоего Лоренцо вызвать его!

" - Что это значит? - прошептали все. "Лоренцо побледнел. Признаюсь у меня волосы становились дыбом.

"Монах приблизился между тем к столу, взял со стола полный стакан с вином и поднес его ко рту.

" - В память нашего дорогого Иеронимо! - воскликнул он. - Кто любил покойного, пусть выпьет со мной!

" - Откуда и кто бы вы ни были, достопочтенный отец, вскричал наконец маркиз, - вы назвали дорогое нам имя; будьте нашим гостем! - Друзья мои! сказал он, обращаясь к нам и раздавая полные стаканы: - не дадим чужому пристыдить нас! - В память сына моего Иеронимо!

"Никогда, я думаю, не принимались заздравные стаканы с таким стесненным сердцем.

" - Вот еще полный стакан... Что же сын мой Лоренцо медлит и не ответит дружескому приглашению?

"С трепетом принял Лоренцо стакан из рук францисканца... с трепетом поднес его к губам...

" - В память любимого брата моего Иеронимо! - пролепетал он, и с трепетом поставил стакан на стол.

" - Это голос моего убийцы! - произнесла страшная фигура, внезапно появившаяся посреди нас, в окровавленной одежде, обезображенная ужасными ранами.

"Не разспрашивайте меня о том, что было дальше!" сказал сицилианец со всеми признаками ужаса на лице: "Я лишился чувств, едва взглянул на видение. То же случилось и со всеми присутствовавшими. Когда мы пришли-в себя, Лоренцо был в смертной агонии; монах и видение уже исчезли. Лоренцо перенесли в страшных конвульсиях на постель; около умирающого оставались лишь духовник его да убитый горем отец, который несколько недель спустя последовал За сыном в могилу. Признания его схоронены в груди патера, принявшого его последнюю исповедь, и никто из живых не узнал их. Вскоре после этого происшествия вздумали как то очистить колодец на заднем дворе виллы, заросший диким кустарником и с давних лет засыпанный и заваленный щебнем; разрывая щебень, нашли в колодце скелет. Дом, в котором это случилось, уже не существует; род дель М***нте угас, и в одном из монастырей близ Салерно можно видеть могилу Антонии.

"Вы знаете теперь", продолжал сицилианец, видя, что все мы стоим в безмолвном изумлении и никто не начинает речи:, вы знаете теперь, с чего началось мое знакомство с этим русским офицером, или с этим францисканским монахом, или с этим армянином. Судите сами, был ли у меня повод дрожать перед существом, так странно и грозно дважды преграждавшим мне дорогу".

-- Дайте мне ответ еще лишь на один вопрос, - сказал, вставая, принц. - Откровенно ли вы рассказали все, касающееся до Лоренцо?

-- Я больше ничего не знаю, - отвечал сицилианец.

-- Да, божусь вам! - отвечал тот.

-- И тогда, как он вручил вам кольцо?

-- Как?.. Он мне никакого кольца не давал... ведь я не говорил, что кольцо дал мне он.

-- Хорошо, - сказал принц, собираясь итти, и дернул за звонок. - И дух маркиза де Лануа, - спросил он, еще раз возвращаясь от дверей, - которого этот русский вызвал вслед вашему духу, вы тоже считаете действительно-настоящим духом?

-- Пойдемте! - сказал принц.

Вошел сторож.

-- Мы готовы, - сказал принц, обращаясь к нему. - Вы, синьор, еще услышите обо мне.

-- Вопрос, обращенный вами на прощаньи к этому штукарю, принц, мне хотелось бы предложить вам самим, - сказал я принцу, когда мы снова остались вдвоем. - Этот второй дух кажется вам действительно-настоящим?

-- Нет? Но по крайней мере он казался вам таким?

-- Сознаюсь, с минуту я был увлечен настолько, что этот обман чувств; казался мне чем-то большим.

-- Желал бы я видеть того, - вера в его чудное могущество могла бы скорее увеличиться, но уж никак не уменьшиться.

-- После того, что мы слышали от негодяя? - строго перебил меня принц. - Надеюсь, вы уж не сомневаетесь, что рассказчик наш - негодяй?..

-- Нет, - отвечал я. - Но разве оттого свидетельство его...

-- Свидетельство негодяя - положим, другого повода к сомнению у меня нет - свидетельство негодяя не может приниматься в разсчет против истины и здравого разсудка. Можно ли человеку, который обман сделал своим ремеслом, можно ли дать ему веру в таком деле? В этом случае, чтоб заставить поверить, и самая прямая любовь к истине должна предварительно очиститься. Этот человек может быть никогда не говорил правды ради правды: так как же верить ему, когда он становится в свидетели против человеческого разума и вечного порядка природы? Не все ли это равно, что уполномочить заклейменного злодея обвинять никогда незапятнанную, никогда неи поруганную невинность.

-- Да на каком основании станет он приписывать такия неслыханные качества человеку, который дал ему немало поводов если не ненавидеть, то по крайней мере бояться себя?

кто подкупил его обманывать меня? Признаюсь, я еще не могу хорошенько разобрать всего сплетения его обманов; но он оказал плохую услугу делу, которому служит, сняв с себя передо мною маску и обличив себя обманщиком, а может быть и чем нибудь хуже.

-- Обстоятельство с кольцом кажется мне подозрительными.

-- Оно больше, которого тот верно никогда не снимал с пальца? Во все продолжение рассказа он старался убедить нас, будто сам был обманут Лоренцо, и будто думал, что обманывает его. К чему эти оговорки, если б он не чувствовал, сколько потеряет, обличив свое соглашение с убийцей? Весь рассказ его очевидно не что иное, как ряд вымыслов с вплетением в него немногих истин, которые он считал полезным сообщить нам. Не лучше ли негодяя, пойманного мною десять раз на лжи обвинять и в одиннадцатый раз, нежели допустить нарушение основного порядка природы, в котором я не заме, чал еще ни одного диссонанса?

-- На это мне нечего возразить вам, - сказал я. - Но тем не менее виденный вами вчера призрак остается для меня непостижимым.

-- Для меня тоже, - заметил принц, - хотя мною тотчас же овладело искушение - поискать ключа к этому явлению.

-- Как? - спросил я.

-- Вы помните, что вторая фигура, едва появилась, подошла к алтарю, взяла в руки распятие и стала на ковер...

-- А распятие, по словам сицилианца, было проводником. Из этого ясно, что она поспешила наэлектризоваться. Удар шпаги лорда Сеймура не мог не оказаться недействительным: электрический удар обезоружил его руку.

-- Шпага, положим, могла не подействовать. Но пуля из пистолета сицилианца? Мы слышали, как она тихо скатилась у алтаря.

-- Да наверное ли вы знаете, что пуля; эта была из этого пистолета?.. Уж я не говорю о том, что кукла, или представлявший духа могли быть одеты в броню, неподатливую ни для пули, ни для шпаги... Вспомните одно - кто

-- Да, ваша правда! - сказал я (и внезапный свет озарил меня): - их зарядил русский. Но ведь это было на наших глазах. Как мог произойти тут обман?

-- А отчего ж нет? Разве вы чувствовали тогда недоверие к этому человеку и старались следить за каждым его движением? Разве вы осмотрели пулю, прежде чем он опустил ее в ствол? Ведь она могла быть ртутная или просто глиняная, выкрашенная. Разве вы наблюдали, действительно ли он опустил ее в ствол пистолета, а не в руку? Чем вы поручитесь - предположим, что он точно зарядил пистолеты как следует - чем вы поручитесь, что он взял с собой в другой павильон именно заряженные, а не другие; подменить их было не трудно: никому и в голову не приходила следить за ним, и притом мы были заняты - раздевались. И разве не могла фигура в то мгновение, как была закрыта от нас дымом пороха, бросить у алтаря другую, взятую на этот случай пулю? Все это было возможно.

-- Вы правы. Но это поразительное сходство фигуры с вашим покойным другом... Ведь я тоже очень часто видал его у вас и сразу узнал его в образе духа.

-- И я - не могу и я не сознаться, что иллюзия была в высшей степени удачна. Но уж если этот сицилианец, после двух-трех беглых взглядов на мою табакерку, съумел придать даже своей что никто и не думал наблюдать за ним, и притом я ему сказал потихоньку, чей на табакерке портрет. Прибавьте к этому - что и сицилианец заметил - что характерные черты лица маркиза легко уловить и в грубом изображении, и согласитесь, что в этом явлении нет ничего непостижимого.

-- Но содержание его слов? объяснение, касающееся вашего друга?

-- Как! да разве не сказал нам сицилианец, что из немногих ответов моих на его вопросы сочинил подобную же историю? Разве это не доказывает, как естественно было напасть именно на такой вымысел? Притом дух отвечал темно, как оракул, и ему нечего было опасаться, что его поймают на каком-нибудь противоречии. Предположите, что у креатуры этого фокусника, представлявшей духа, нет недостатка ни в уме, ни в быстроте соображения, и что ей были хоть немножко известны обстоятельства... да этот фокус можно было растянуть Бог знает на сколько времени!

-- Но подумайте, принц, сколько и каких затейных приготовлений нужно было сделать армянину, чтобы произвести такой сложный обман! Сколько времени требовалось на это! Сколько времени нужно лишь на то, чтобы росписать человеческое лицо сходно с портретом, как вы предполагаете! Сколько времени нужно, чтоб на. учить такого подставного духа, и научить, так, чтобы не опасаться какой-нибудь грубой обмолвки! Сколько внимания требовалось для всех этих неисчислимых мелочей, которые должны были или помогать, обману, или не ускользать из виду, чтобы: писатель, стесняемый тремя ₍единствами Аристотеля, не нагромоздил бы в антракт столько действий, и не посмел бы разсчитывать на такую сильную веру в своем партере.

-- Как! так по вашему совершенно невозможно было сделать все эти приготовления в какие-нибудь полчаса?

-- Да, - отвечал я, - почти невозможно...

-- Этого выражения я не понимаю. Или вы находите противным всем законам времени, пространства и физических действий, чтобы такой ловкий человек, как этот армянин, с помощью своих может быть столь же ловких креатур, под покровом ночи, никем не наблюдаемый, со всеми вспомогательными средствами, с которыми люди этого ремесла и без того никогда не разстаются, чтобы такой человек, при таких благоприятных обстоятельствах, мог сделать так много в такой короткий срок? Или, по вашему, невозможно и нелепо думать, что он мог с помощью немногих слов, приказаний или знаков дать своим помощникам обширные поручения, отрядить их на обширные и сложные операции, не теряя лишних речей? - И что хотите вы противупоставить вечным законам природы? Явную невозможность! Вы хотите лучше поверить чуду, чем допустить невероятность! лучше опровергнуть силы природы, чем признать искусную и несовсем обыкновенную комбинацию этих сил!

-- Я почти готов поспорить с вами и в этом, - сказал принц не без притворного хладнокровия. - Как любезный граф? а если б, например, оказалось, что приготовления для этого армянина производились не только в эти полчаса и потом не мельком и наскоро, а целый вечер и всю ночь? Вспомните, что у сицилианца ушло на его распоряжения почти целых три часа!

-- У сицилианца, принц!

-- А чем вы мне докажете, что сицилианец не принимал во втором явлении такого же участия, как и в первом?

-- Как так, принц?

одного дела?

-- Ну, это трудно доказать! - вскричал я в немалом изумлении.

-- Не так трудно, как вы думаете, граф. Как! И вы назовете это случайностью, что два эти человека встретились в таком странном, в таком запутанном умысле на одно лицо, в одно время и в одном месте? что в их обоюдных действиях оказалась такая поразительная гармония? что один как-будто работал в пользу другого? Предположите, что он пустил в ход более грубые пружины, чтобы возвысить потом свое значение. Он создал себе Гектора, чтобы быть его Ахиллесом. Предположите, что он устроил сперва эти фокусы, чтобы узнать, на какую степень веры во мне может разсчитывать; чтобы разведать пути к моему доверию; чтобы посредством этого опыта, который мог, без вреда его остальным планам, не удаться, ближе познакомиться со своим субъектом; одним словом, чтобы этим настроить свой инструмент. Предположите, что он сделал это, чтобы, умышленно возбуждая и поддерживая мое внимание к одной стороне, усыпить его для другой, более для него важной. Предположите, что ему нужно было собрать кой-какие сведения, и он хотел, чтобы они были отнесены на счет шарлатана, и тем отвратили подозрение от настоящого следа.

-- Что хотите вы этим сказать?

что виной пропажи этого человека армянин? Но случай может открыть мне эти происки;перехватится письмо, проболтается кто-нибудь из слуг. Все значение его рушится, как скоро я открою источники его всеведения. Этот фокусник - его подставное лицо, обязанное производить на меня влияние так или иначе. Он нарочно заранее намекает мне о жизни и намерениях этого человека. Таким образом, что-бы я ни открыл, подозрение мое должно пасть на этого шарлатана - ни на кого более: изыскания, производимые им, армянином, будут прикрыты именем сицилианца. Это кукла, которою он заставлял меня играть, чтобы тем временем удобнее было ему самому, не обращая на себя внимания и подозрения, опутывать меня невидимыми сетями.

-- Прекрасно! но в таком случае как согласить его намерение с тем, что он сам помогает разоблачению обмана и раскрывает пред глазами непосвященных тайны своего искусства?

-- Да что за тайны он раскрывает? Уж, конечно, в числе их нет ни одной, которую бы он собирался применить на мне, Стало быть, профанируя их, он ничего не теряет... Зато каков будет, напротив, его выигрыш, если это мнимое торжество над обманом и шарлатанством внушит мне уверенность и доверчивость, если этим ему удастся направить мою бдительность в противуположную сторону, остановить мое еще неопределенно-блуждающее подозрение на таких предметах, которые наиболее отдалены от настоящого места нападения? - Он мог ожидать, что я, рано или поздно, из собственного недоверия или по чужому наущению, вздумаю доискиваться ключа к его чудесам в фиглярском искусстве. Ему казалось лучше всего сопоставить их самому и дать мне, так сказать, масштаб к ним, и, искусно ограничив ими поле моего зрения, тем более преувеличить или спутать мои понятия относительно его собственных чудес. Сколько предположений уничтожил он сразу этим ловким приемом! Сколько заранее опроверг объяснений, на которые я может быть напал бы впоследствии.

его плана, если только у него был какой план.

-- Он может быть ошибся во мне; но от этого соображения его не менее остроумны. Мог ли он предвидеть, что у меня в памяти останется именно то, что может послужить ключом к чуду? Было ли в его плане позволить своей креатуре обнаружить передо мной такия слабые стороны? Почему знать, не превысил ли сицилианец своего полномочия?.. Относительно кольца - наверное, и преимущественно это-то единственное обстоятельство решительно утвердило мою недоверчивость к этому человеку. Как легко самый утонченный, самый остроумный план нарушить вмешательством несколько более грубого органа! Наверное, армянин не думал, что фокусник станет возвещать нам с таким пафосом о своей славе, что он станет потчивать нас баснями, которые не могут устоять против самого мимолетного размышления. Так, например, сколько нужно было необдуманности этому шарлатану, чтобы утверждать, что его чудодей должен прекращать всякия сношения с людьми, как только пробьет двенадцать часов ночи? Разве мы сами не видели его об эту пору в нашем кругу?

-- Это правда! - воскликнул я. - Он верно забыл об этом.

-- Это, впрочем, в характере подобных людей: они обыкновенно пересаливают в таких поручениях и лишним усердием портят все, чего прекрасно бы достиг скромный и умеренный обман.

-- Тем не менее я все еще не могу окончательно убедиться, принц, что все это дело не что иное, как заранее сыгранная комедия. Как! ужас сицилианца, конвульсии, обморок, все жалкое положение этого человека, внушившее нам даже сострадание - все это лишь заученная роль? Положим, что театральная игра может итти даже так далеко; но неужто искусство актера может господствовать над органами его жизни?

чувства этого человека, не; владея своими чувствами? Притом решительный кризис даже в обмане такое важное дело для самого обманщика, что ожидание может произвести и в нем такие же страшные признаки, какие производит изумление в Вспомните, кроме того, неожиданное появление сыщиков.

-- Оно-то именно, принц... хорошо, что вы мне напомнили об этом... Решился ли бы он обнаружить пред лицом правосудия такой опасный план? подвергнуть верность своей креатуры такому опасному искусу?.. И с какой целью?

-- За это нечего бояться; он верно знает своих людей. Почем знать, что ему не ручаются за скромность этого человека какие-нибудь тайные преступления?.. Вы слышали, какую должность занимает он в Венеции... Что стоит ему выручить этого молодца, у которого нет, кроме его, обвинителей?

(И точно, развязка оправдала вполне подозрение принца на этот счет. Несколько дней спустя, мы справились о нашем узнике, и получили в ответ, что он пропал без вести).

Кто, кроме человека отчаянного, которому уж нечего терять, мог решиться сообщить такия унизительные о себе сведения? При каких иных обстоятельствах могли бы мы поверить им?

-- Соглашаюсь с вами во всем, принц, - сказал я наконец. - Пусть оба явления просто штуки шарлатанов; пусть этот сицилианец рассказал нам не что иное, как небылицу, которой научил его старшой; пусть оба действуют сообща и с одной целью; пусть из одного общого источника исходят все чудные обстоятельства, удивлявшия нас в ходе этого происшествия. Все-таки пророчество на площади св. Марка - это первое чудо, с которого начинаются все остальные чудеса - остается необъяснимым; и что нам в ключе ко всем остальным, если на объяснения этого первого у нас нет надежды?

-- Скажите лучше наоборот, граф, - возразил принц. - Скажите, что доказывают все эти чудеса, если я вижу, что в них есть хоть одна шарлатанская штука? Пророчество на площади, признаюсь вам, не поддается моим объяснениям. Будь оно одно, заключи им армянин свою роль, как он начал им ее, - признаюсь, я не знаю, как еще долго был бы я в заблуждении! В этом же низком которому подвластны высшия силы,: не прибегнет к шарлатанству; оно для; него презренно.

Так кончилась беседа, которую я привел здесь целиком, потому что она показывает, как трудно было овладеть доверием принца, и, как мне кажется, снимет б его памяти упрек в слепой необдуманности, с которою будто бы он кинулся в сети, разставленные ему неслыханною, адскою хитростью. Не все, - продолжает граф О**, - не все те, что смеются в ту минуту как я пишу это, над его слабостью, и в высокомерной самонадеянности неведавшого борьбы разума считают себя вправе бросить в него камень осуждения, не все они, чего доброго, устояли бы так мужественно в этом первом испытании. Если он впоследствии все-таки пал, несмотря на такое счастливое начало; если все-таки над ним привели в исполнение черный умысел, от которого, при самом первом возникновении его, предостерегал принца его добрый гений, - то следует не смеяться над его безумием, а изумляться громадности злых козней, перед которыми не мог устоять так хорошо защищенный ум. В свидетельстве моем не могут участвовать никакие житейские интересы; того, кто мог бы мне быть за него признателен, уже нет на свете. Ужасная судьба его кончена, душа его давно очистилась пред престолом истины, да и моя душа в то время, как свет станет читать эти строки, давно уже будет там же; но да простят мне невольную слезу в память моего лучшого друга. Записки мои - дань справедливости: он был благородный человек и верно украсил бы собою трон, к достижению которого злобные наущения указали ему путь преступный.