Духовидец.
Книга вторая

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Духовидец. Книга вторая (старая орфография)

КНИГА ВТОРАЯ.

Вскоре после этих событий, - продолжает рассказывать граф О**, - я стал замечать большую перемену в настроении принца; перемена эта была непосредственным следствием последняго происшествия, отчасти произошла от стечения нескольких случайных обстоятельств. До сих пор принц избегал всякого более строгого исследования своей веры и довольствовался тем, что очищал грубые и чувственные религиозные понятия, в которых был воспитан, лучшими идеями, приобретенными впоследствии, или примирял те и другия, не изследуя оснований своей веры. Вообще предметы религиозные всегда казались ему, как он не раз признавался мне, очарованным замком, куда нельзя вступать без ужаса, и гораздо лучше было, по его мнению, проходить с благоговейной покорностью мимо, не подвергая себя опасности заблудиться в его лабиринтах. Лицемерное, рабское воспитание было источником этого страха; оно запечатлело в его восприимчивом воображении грозные образы, от которых он не мог вполне освободиться во всю жизнь. Религиозная меланхолия была наследственным недугом в его роде; воспитание его и его братьев было сообразно этому расположению ума; с этой же точки зрения выбирались люди, которым их доверяли, и это были, разумеется, или мечтатели, или ханжи. Утушать всякую живость в ребенке под тяжелым нравственным гнетом - было единственным средством заслужить высшее благоволение царственных родителей. Вся юность нашего принца прошла среди этого черного полуночного мрака; веселость была изгнана даже из игр его. Во всех религиозных представлениях его было что-то ужасающее, и этот-то грозный и мрачный их характер прежде всего овладел его живым воображением и дольше всего не разставался с ним. Бог его был страшилищем, существом карающим; его богопочитание было рабским трепетом или слепою преданностью, гасившею все силы и всякую смелость. Религия преграждала ему путь во всех детских и юношеских склонностях его, которые тем сильнее рвались наружу, что он был крепок телом и цвел здоровьем; она враждовала со всем, к чему тянулось его юношеское сердце; он никогда не видел в ней блага, и всегда представлялась она ему бичем его страстей. Таким образом мало по малу закипало у него в сердце затаенное негодование против нея, которое образовало самое странное смешение с благоговейною верою и слепым страхом в его голове и сердце - досаду на владыку, пред которым он трепетал.

Не удивительно, что он ухватился за первую возможность убежать из-под такого тяжелого ига; но он убежал от него, как убегает от своего жестокого господина крепостной раб, сознающий в себе и на воле чувство рабства. Не по спокойному выбору отказался он от верований своей юности; он не хотел ждать, пока его зрелый, очищенный ум исподволь отрешится от них, и покинул их как беглец, на котором тяготеют еще права его господина, и потому-то приходилось ему, после столь далеких отклонений, все-таки возвращаться к ним. Он вырвался на волю с цепью, и потому должен был становиться добычею каждого обманщика, умевшого заметить ее на нем и пользоваться ею. Что такой человек нашелся, тем из читателей, которые еще не догадались, покажет продолжение этой истории.

Признания сицилианца оставили в уме принца след более глубокий, чем можно было ожидать от всего этого дела, и небольшая победа, одержанная его разсудком над этим слабым обманом, вообще заметно возвысила в нем доверие к своему уму. Он, казалось, сам удивлялся, как легко удалось ему открыть этот обман; истина и заблуждение еще не разграничились между собой резкой чертой у него в голове, и ему часто случалось смешивать их и искать опоры вместо одной в другом; оттого удар, разрушивший его веру в чудесное, покачнул в то же время и все здание его веры. Он походил в этом случае на неопытного человека, обманувшагося в любви или дружбе, потому что выбор его был дурен, и допускающого в себе упадок веры вообще в эти чувства, так как простые случайности принимает он за существенные их признаки. Обличенный обман заподозрил в глазах его и истину, потому что истина опиралась для него на равно шаткия основания.

Это мнимое торжество было в такой же мере отрадно ему, как тяжел был гнет, из-под которого оно, повидимому, освободило его. С этого времени зашевелился в нем дух сомнения, не щадивший даже самых достойных уважения предметов.

Много обстоятельств способствовало оставить его в этом состоянии духа и еще более утвердить его в нем. Отчуждение, в каком он доселе жил, должно было уступить место разсеянному образу жизни. Сан его был открыт. Внимание, на которое приходилось ему отвечать вниманием, этикет, предписываемый людям в его положении, незаметно увлекали его в круговорот большого света. И звание, и личные достоинства его ввели принца в самые образованные кружки в Венеции; вскоре он сошелся с самыми светлыми умами республики, учеными и государственными людьми. Это побудило его расширить однообразный, тесный круг, в котором дотоле вращалась его душа. Он начал сознавать скудость и ограниченность своих понятий и необходимость высшого образования. Обветшалый образ его мыслей, каковы бы ни были когда-то его преимущества, был теперь в разительном контрасте с ходячими идеями общества, и незнание самых общеизвестных предметов нередко ставило принца в смешное положение; а он ничего так не боялся, как казаться смешным. Общее предубеждение не в пользу его родной страны, как ему казалось, налагало на него обязанность опровергнуть это предубеждение своею особой. Притом, по странности характера, он постоянно обижался вниманием к себе, как скоро приписывал его своему сану, а не личным своим качествам. Особенно чувствовал он такое унижение в присутствии людей, блиставших умом и как-бы торжественно признававших большие права за своими личными заслугами, нежели за своею высокой породой. Видеть себя в таком обществе постоянно отличенным, принцем, было для него всегда глубоким оскорблением, так как он, по несчастию, думал, что самое имя это исключает его из всякой конкуренции. Все это вместе убеждало его в необходимости дать уму своему образование, которым он до сих пор пренебрегал, чтобы догнать образованное и мыслящее общество в том, в чем он так далеко отстал от него в последния пять лет. С этой целью принялся он за самые современные книги, и принялся с жаром, как вообще за все принимался. К сожалению, выбор его был неудачен, и он обыкновенно читал то, что мало способствовало к развитию его ума и сердца. И тут руководила им его главная наклонность, с неудержимой силой увлекавшая его к тому, что выше нашего понимания. Лишь такие предметы возбуждали его внимание и удерживались у него в памяти, голова его наполнялась смутными понятиями, а ум и сердце оставались праздны. Один автор увлекал его воображение блестящим стилем, другой опутывал его разсудок диалектическими тонкостями. Обоим было легко подчинить себе ум, отдававшийся во власть всякому, кто нападал на него с известной степенью смелости. Чтение, которому принц страстно предавался больше чем год, едва ли обогатило его хотя одним здравым понятием; напротив. оно наполнило ему голову сомнениями, и сомнения эти, как и всегда бывает у людей с характером последовательным, к несчастию, нашли путь и к его сердцу. Короче сказать - он пустился в этот лабиринт полным веры мечтателем, а вышел из него скептиком и вскоре стал решительным вольнодумцем.

В числе кружков, которым удалось: привлечь его, было одно общество, носившее название Бучентавро. Общество это, под видом служения благородной, разумной свободе мысли, служило приютом не обузданнейшей вольности мнений и нравов. Между членами его было немало) духовных лиц, и во главе их стояло даже несколько кардинальских имен, поэтому принца нечего было долго убеждать вступить в число членов. По его мнению, некоторые опасные истины разума нигде нельзя было проверить так хорошо, как в кругу таких лиц, которых самый сан обязывал быть уверенными и которые пользовались преимуществом слышать и разбирать мнения противной партии. Принц забыл, что распущенность ума и нравов в особах этого положения тем сильнее влияет на окружающих, что с нея снята тут еще одна лишняя узда. Точно так было и в Бучентавро. Большая часть его членов, своею предосудительной философией и нравами, достойными такой руководительницы, позорили не только свой сан, но и самое человечество. В обществе было несколько тайных степеней, и, к чести принца, я думаю, что он никогда не был удостоен входа в сокровеннейшее святилище. Всякий, вступивший в это общество, обязан был, по крайней мере на то время, как принадлежал к нему, сложить с себя свой сан, отказаться от своей нации, от своей религиозной партии, одним словом, от всех условных отличий своих, и стать под уровень всеобщого равенства. Попасть в члены было действительно трудно; только умственные преимущества пролагали дорогу в общество. Оно гордилось своим изысканным тоном и утонченным вкусом, и вся Венеция признавала за ним эти качества. Как эти качества, так и кажущееся равенство, господствовавшее в обществе, непреоборимо привлекали к нему принца. Просвещенные беседы, оживляемые тонким остроумием, поучительные разговоры, соединение всего лучшого из мира ученого и политического, как в одном общем средоточии, долго скрывали от принца, что было опасного в этом кругу. Когда мало-по-малу он стал разглядывать под личиной дух этого учреждения, да может быть и самим членам надоело, наконец, быть постоянно на стороже - отстать от общества было уже опасно. Ложный стыд и старание о своей безопасности принудили принца таить свое внутреннее недовольство. Но уже одно близкое знакомство с этим классом людей и их образом мыслей, хотя оно и увлекло принца к подражанию, погубило в нем чистую, прекрасную простоту характера и нежность нравственного чувства! Разум его, не опиравшийся на основательные познания, не мог без посторонней помощи бороться с ложными умозаключениями, которыми его тут опутали, и эта страшная порча незаметным образом подточила в нем все - почти все, на что должна была опираться его нравственность. Естественные и необходимые опоры своего счастья он променял на софизмы, которые изменили ему в решительную минуту и тем заставили его ухватиться за первый произвольный вывод, предложенный ему.

Может быть рука друга смогла бы еще во-время отвлечь его от этой бездны, но, не говоря уже о том, что тайны Бучентавро я узнал лишь долго спустя, когда беду нельзя было поправить, в начале этого периода одно неотлагательное обстоятельство отозвало меня из Венеции. Лорд Сеймур, один из уважаемых друзей принца, здравый ум которого был недоступен никакого рода обманам, мог бы тоже служить верной опорой принцу, но и он разстался с нами в это время и возвратился на родину. Я оставил принца в руках, правда, честных, но неопытных и в деле религии ограниченных людей, которые не отличались предусмотрительностью и не пользовались весом в глазах принца. Хитрым софизмам они не могли противупоставить ничего, кроме принятых слепо на веру, неизследованных текстов, которые или сердили, или тешили его. Он почти не слушал их, и его разсудительный ум скоро заставил совсем смолкнуть этих защитников правого дела, как читатель ясно увидит из примера, который я приведу далее. Другие, овладевшие впоследствии его доверием, только о том и старались, как бы утвердить за собою покрепче это доверие. Когда на следующий год я воротился в Венецию - все было не похоже на старое!

Влияние этой философии скоро отразилось на жизни принца. Чем более благоприятствовало ему в Венеции счастье, чем более приобретал он новых друзей, тем более стал утрачивать привязанность прежних друзей. Я охлаждался к нему с каждым днем; мы реже виделись, да и вообще с ним было теперь труднее видеться. Поток большого света увлекал его. Когда он был дома, проходу не было от гостей. Одно удовольствие сменялось другим, за пиром следовал пир, за удачей удача. Он был красавицей, за которою все ухаживают, царем и кумиром всех кружков. В прежнем затишьи скромного житья шум света казался ему ужасным; теперь он изумлялся, как легко жилось ему в свете. Все стремилось к нему навстречу; все, что произносил его язык, было превосходно; молчание его было потерей для общества. Как искусно умели тут заставить его высказать с приятною легкостью свои мысли! Он сам удивлялся себе, не замечая тонкой посторонней помощи. От этого, всюду следовавшого за ним счастья, от этих вечных удач он как-будто и в самом деле стал чем-то больше, нежели был действительно: в нем прибавилось духу и доверия к себе. Высокое мнение о своих достоинствах, развившись в нем, заставляло его верить преувеличенному и почти безусловному поклонению, которое вызывал будто бы его ум, тогда как, без этой чрезмерной и небезсознательной самонадеянности, поклонение это непременно было бы ему подозрительно. Теперь же этот всеобщий голос служил для него только подкреплением тому, что втихомолку нашептывала ему самодовольная гордость, только данью, принадлежащею ему по всем правам. Он наверное освободился бы от этих пут, будь у него время перевести дух; будь у него спокойный досуг, чтобы сравнивать свои достоинства с теми чертами, которые показывали ему в таком льстивом зеркале. Но жизнь его была вся постоянным опьянением, отуманивающим похмельем, чем выше ставило его общество, тем больше требовалось от него стараний держаться на этой высоте; он медленно чах от этого постоянного напряжения; самый сон его стал тревожен. Слабые стороны его были обнаружены, и возбужденная в нем страсть разсчетливо поддерживалась. Скоро честной свите его пришлось почувствовать на себе, что господин её попал в гении. Серьезные чувства и уважительные истины, к которым прежде так лежало его сердце, становились предметом его насмешек; на истинах религии вымещал он гнет, под которым так долго держали его ложные понятия; но неуместный голос сердца все-таки возставал против заблуждений его головы, и потому в насмешках его было больше горечи, чем ясности духа. Нрав его стал изменяться; явились капризы. Лучшого украшения его характера - скромности - как не бывало; ласкатели отравили его доброе сердце. Кроткая нежность обхождения, заставлявшая прежде его свиту забывать о его сане, сменялась теперь часто повелительным решительным тоном; этот тон был тем ощутительнее и неприятнее, что происходил не от внешних отличий, с которыми не трудно примириться и которыми мало дорожил он сам, а от обидного убеждения в своем личном превосходстве. Дома ему все-таки случалось вдаваться в размышления, которые были далеки от него в шуме общества, и потому домашние видели его почти постоянно мрачным, ворчливым и недовольным, тогда как в кругу посторонних он одушевлял всех своей насильственной веселостью. С грустным участием смотрели мы на его шаги по этому опасному пути; но в этот круговорот, уносивший его, не долетал слабый голос дружбы; да и не мог еще он понимать его - был слишком счастлив.

Еще в самом начале этой эпохи я был призван ко двору моего государя одним важным делом, которым не мог пренебречь даже ради самых священных интересов дружбы. Незримая рука, откры¹ тая мною лишь долго спустя, нашла средства запутать там мои отношения и распространить обо мне слухи, которые я должен был спешить опровергнуть своим личным присутствием. Мне было тяжело разстаться с принцем; зато он чуть ли не был рад моему отъезду. С некоторого времени узы, соединявшия его со мной, ослабели. Тем не менее судьба его глубоко интересовала меня, и я просил барона Ф** сообщать мне письменно обо всем, что случится. Он обещал и добросовестнейшим образом сдержал свое обещание. Итак, с этого времени я уже не был очевидцем приключений принца; поэтому позволяю себе дополнить свой рассказ извлечениями из писем ко мне барона Ф**. Взгляды друга моего Ф** не всегда согласны с моими взглядами, но я ни слова не изменил в его письмах. Читатель и сам легко откроет в них истину.

Барон Ф** к графу О**.

Благодарю Вас, многоуважаемый друг, за Ваше позволение продолжать и заочно дружеския беседы с Вами, бывшия для меня лучшим удовольствием во время пребывания Вашего здесь. Вы знаете, мне здесь не с кем поговорить о некоторых предметах. - Что бы Вы ни говорили, а этот народ для меня ненавистен. С тех пор, как принц сошелся с ним, и с тех пор, как Вы уехали, я чувствую себя одиноким в этом многолюдном городе. Ц** не так тяжело: красавицы Венеции заставляют его забыть огорчения, которые ему приходится дома делить со мной. Да и что горевать ему? Он видит в принце лишь господина, которого везде найдет, и больше от него ничего не требует. Что же касается до меня... Вы знаете, как близки к моему сердцу и счастье и горе нашего принца и как много у меня причин к такой привязанности. Шестнадцать лет живу я при нем, живу лишь для него. Девятилетним мальчиком поступил я к нему, и с этого времени ничто не разлучало меня с ним. На его глазах я вырос; долгое обращение с ним развило меня в его духе; я разделял с ним все важные и неважные его приключения. Я живу его счастьем. До этого несчастного года я видел в нем лишь своего друга, старшого брата; как ясное солнце, согревал меня его взгляд; ни облачко не омрачило моего счастия, - и всему этому пришлось разлететься прахом в этой злополучной Венеции.

С тех пор, как вы уехали, все у нас переменилось. На прошлой неделе приехал сюда принц **д** с огромной и блестящей свитой, и в нашем кругу прибавилось еще больше шуму и суеты. Так как он в близком родстве с нашим принцем и теперь они довольно дружны друг с другом, то верно и будут большею частью вместе во все его пребывание здесь, которое, как слышно, продлится до праздника Вознесения. Начало сделано хорошо; вот уже десять дней, как наш принц отдыха не знает. Принц **д** зажил сразу очень роскошно, и это ему ничего, потому что он скоро опять уедет; но худо то, что и наш принц заразился от него: ему кажется, что он не может отстать от гостя, и при особых отношениях, существующих между обоими домами, обязан поддерживать всеми силами оспариваемое достоинство своего дома. К тому ж и сами мы должны через несколько недель проститься с Венецией; стало быть ему не удастся уже про тянуть дольше эти чрезвычайные расходы. Принц **д**, как говорят, приехал сюда по делам ордена ***, при которых, по его мнению, он играет важную роль.

Нечего Вам и говорить, что он тотчас же сошелся со всеми знакомыми нашего принца. С особенным торжеством ввели его в Бучентавро, так как он с некоторого времени старается прослыть остроумцем и мыслителем, состоит в переписке с разными знаменитостями во всех частях света, и его иначе не называют, как prince philosophe. Не знаю, имели ли Вы счастие видеть его. У него многообещающая наружность, озабоченный взгляд, тон знатока в искусствах, много приобретенной естественности (извините меня за это выражение) и царственного снисхождения к человеческим чувствам; при этом он исполнен героической самоуверенности и все-уничтожающого красноречия. Можно ли, при таких блестящих качествах, его светлости не пользоваться всеобщим уважением? Впрочем, как поладят с этим гремучим совершенством скромные, бедные словами, но положительные достоинства нашего принца - покажут последствия.

В нашем образе жизни произошло с этих пор много больших перемен. Мы переехали в великолепный дом насупротив новой прокурации; в отеле стало принцу тесно. Свита наша увеличилась целой дюжиной слуг: пажи, арабы, гайдуки и проч. и проч. Все теперь на большую ногу. Вы, как были здесь, жаловались на роскошь... Посмотрели бы теперь!

Наши домашния отношения остаются как были; лишь с тех пор, как Ваше присутствие перестало удерживать принца в границах, он стал, если только это: возможно, еще односложнее и холоднее с: нами, и притом мы только и видим его, когда он одевается или раздевается. Под предлогом, что мы говорим плохо по-французски, а по-италиянски и вовсе не говорим, он старается не допускать нас в большую часть домов, где бывает. Что касается лично меня, я не вижу в этом большой для себя потери; но, мне кажется, истинный повод у него другой: он стыдится нас... Это мне больно - этого мы не заслужили.

Из всей нашей прислуги (Вы хотели знать все до мелочей) при нем почти исключительно один Бионделло, которого, как Вы знаете, он взял к себе в услужение после исчезновения нашего егеря, и который теперь, при новом образе жизни, стал ему решительно необходимым.Этот человек знает все в Венеции и молодец на все руки. Подумаешь, у него тысяча глаз, тысяча рук. Он говорит, что обработывает все с помощью гондольеров. Принц пользуется его всеведением, чтобы заранее узнавать от него все подробности о новых лицах, с которыми встречается в обществе, и секретные сведения, сообщаемые им принцу, всегда оказывались верными. При этом он прекрасно говорит и пишет по-французски и по-италиянски, что заставило принца сделать его своим секретарем. Я не могу не рассказать Вам одной черты его безкорыстия и верности, которые так редки в людях этого звания. Недавно один богатый купец из Римини просил у принца аудиенции. Предметом аудиенции была странная жалоба на Бионделло. Прокуратор, прежний господин его, слывший великим чудаком, жил в непримиримой вражде со своими родными, которая должна была даже пережить его самого. Полным и исключительным доверием его пользовался один Бионделло, которому он поверял обыкновенно все свои тайны; Бионделло должен был поклясться ему у смертного одра - свято хранить их и никогда не обнаруживать в пользу родных; в награду за скромность ему оставлялась очень значительная доля в наследстве. По вскрытии завещания и просмотре бумаг покойника встретились большие недоразумения и запутанности; разрешить их мог один Бионделло. Он упорно утверждал, что ничего не знает, предоставил наследникам все, что завещал ему покойный прокуратор, и не выдал его тайн. Родные делали ему не мало выгодных предложений, но все понапрасну; наконец, чтобы избежать их преследований (они же грозили повести дело судебным порядком), Бионделло вступил в услужение к принцу. К нему-то и обратился теперь главный наследник, этот купец, и предлагал еще выгоднейшия, чем прежде, условия, чтобы только Бионделло изменил свое решение Но и посредничество принца не помогло. Правда, принцу он признался, что действительно покойник доверил ему такого рода тайны; он соглашался и в том, что ненависть прокуратора к родным была уже черезчур безпощадна... "Но", присовокупил он, "покойник был мне добрым господином и благодетелем и умер в твердом убеждении в моей честности. Я был единственный друг, оставленный им на земле... Как же не оправдать мне единственной его надежды!" Вместе с тем он дал заметить, что откровения его не послужили бы к большой чести покойного. Не истинно ли это благородно! Вы и сами поймете, что принц не особенно настаивал и не хотел колебать его похвальных убеждений. Эта редкая верность в отношении к умершему приобрела ему доверие живого человека.

Прощайте, дорогой друг! Как хотелось бы воротиться опять к той тихой жизни, в которой Вы нашли нас здесь и которую так приятно украсили своим присутствием! Боюсь, что светлое время в Венеции для меня миновало; хорошо еще, если не то же может сказать и принц. Стихия, в которой он живет теперь, неспособна сделать его надолго счастливым, или меня обманывает моя шестнадцатилетняя опытность.

Барон Ф** к графу О*'.

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Никак я не думал, чтобы пребывание наше в Венеции могло еще на что-нибудь пригодиться! Оно спасло жизнь одному человеку, и я с ним примирился.

Недавно позднею ночью принц приказал нести себя из Бучентавро домой; его сопровождало двое слуг - Бионделло и еще другой. Не знаю, как это случилось, но наскоро собранные носилки сломались, и принцу пришлось пройти остаток дороги пешком. Бионделло пошел впереди; надо было идти темными, отдаленными улицами; было уже недалеко до разсвета, и фонари горели тускло, а кое-где и совсем уже погасли. Они шли с четверть часа., как вдруг Бионделло заметил, что он заблудился. Его обмануло сходство мостов, и вместо перехода к Св. Марку они очутились на Сестиере ли Кастелло. Улица была из самых отдаленных; нигде ни души; надо было вернуться, чтобы ориентироваться в одной из главных улиц. Они прошли всего несколько шагов, как невдалеке от них из переулка послышался крик: "разбой!" Принц был безоружен; он вырвал палку из рук одного слуги и с известной Вам решимостью и отвагой кинулся в ту сторону, откуда слышался крик. Трое страшных верзил готовы уже были свалить четвертого, который еще слабо защищался от них со своим спутником; принц подоспел как раз в пору, чтобы помешать смертельному удару. Крик его и слуг смущает убийц, неожидавших, что их застигнут в такой дальней части города; нанеся несколько легких ударов кинжалом своей жертве, они оставляют ее и бегут. Почти без чувств и утомленный борьбой, раненый опускается на руки принца; проводник его объявляет принцу, что он спас маркиза Чивителлу, племянника кардинала А** и. Так как у маркиза текло из ран много крови, Бионделло, как умел, наскоро перевязал их, а принц озаботился, чтобы маркиза перенесли в палаццо его дяди, до которого было недалеко и куда он сам проводил его. Здесь он оставил его, не сказав ни имени своего, ни сана.

Но один из слуг, узнавший Бионделло, обличил его. На следующее утро явился кардинал, старый знакомый принца по Бучентавро. Визит продолжался час; кардинал был в сильном волнении, когда они вышли, глаза его были полны слез, и принц был растроган. В тот же день принц навестил вечером больного; доктор говорит, впрочем, что опасаться нечего. Плащ, в который был закутан маркиз, не позволил нанести верных ударов и глубоких ран. С этого происшествия не проходит дня, чтобы принц не побывал в доме кардинала или кардинал у него, и тесная; дружба завязывается между принцем и этим домом.

Кардинал - почтенный старик, лет шестидесяти, величественного вида, веселый, свежий и здоровый. Он считается одним из богатейших прелатов в целой республике. Несчетным богатством своим он распоряжается, как говорят, не очень-то по-стариковски, и, при благоразумной бережливости, не пренебрегает никакими светскими удовольствиями. Этот племянник - его единственный наследник; но он не всегда в ладах с дядей. Хотя старик вовсе не враг удовольствия, поведение племянника способно, говорят, вооружить против себя и высшую терпимость.

Его свободные правила и необузданный образ жизни, к несчастию поддерживаемый; всем, что может украсить порок и увлечь чувственность, делают его ужасом всех отцов и несчастьем всех мужей; и это последнее нападение, как громко утверждают все, навлек он на себя интригой, которую свел с супругою ***ского посланника, не говоря уже о других гадких историях, от которых лишь с трудом спасали его деньги и влияние кардинала. Не будь у него такого племянника, кардинал был бы, по словам всех, счастливейшим человеком в целой Италии; у него есть все, дающее отраду жизни. Это единственное семейное горе омрачает для него все дары счастия и отравляет ему пользование богатством, заставляя безпрестанно опасаться, что у него, пожалуй, не будет наследника.

Все эти сведения доставил мне Бионделло. В этом человеке принц нашел истинный клад. С каждым днем становится он необходимее; с каждым днем открываем мы в нем какой-нибудь новый талант. На днях принц разгорячился и не мог заснуть. Свеча была погашена, и никакой звон не мог разбудить камердинера, спавшого вне дома, у одной оперной певицы. Принц решается встать сам, чтобы позвать кого-нибудь из своих людей. Едва прошел он несколько шагов, как ему слышится издали прелестная музыка. Как очарованный, идет, он на её звук и находит Бионделло в; своей комнате, играющого на флейте; вокруг сидят его товарищи. Он не верит ни ушам, ни глазам своим и приказывает ему продолжать. Бионделло с удивительной легкостью играет то же певучее адажио с самыми оригинальными вариациями и со всеми тонкостями настоящого виртуоза. Принц, Вы знаете, зна ток в музык, и он утверждает, что Бионделло был бы находкой для любого оркестра.

-- Мне следует отпустить этого человека, - сказал он мне на другое утро: - я не в состоянии награждать его по заслугам.

Бионделло, слышавший эти слова, подошел к принцу.

-- Ты можешь быть чем-нибудь лучше, нежели слугой, - сказал принц. - Я не хочу мешать твоему счастью.

-- Зачем вы хотите, ваша светлость, чтобы я искал иного счастья, а не пользовался тем, которое сам выбрал.

-- Как можно пренебрегать таким талантом?.. Нет! я не хочу этого допустить.

-- В таком случае прошу вашу светлость позволить мне упражняться по временам в вашем присутствии.

И тотчас же все уладили для этого. Бионделло дали комнату рядом со спальней принца, чтобы он мог усыплять его с вечера и будить поутру своею музыкой. Принц хотел удвоить его содержание, но он отказался, и просил, чтобы принц позволил ему считать эту предложенную ему милость капиталом, отданным принцу на сохранение, так как ему, может быть, в скором времени понадобится милость принца. Принц все ждет, что он вскоре явится к нему с какою-нибудь просьбой, и что бы он ни попросил, на просьбу его принц заранее согласен. Прощайте, дорогой друг. Жду с нетерпением вести из К**на.

Барон Ф** к графу О**.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Маркиз Чивителла совсем оправился от своих ран и на прошлой неделе дядя его, кардинал, представил его принцу. С этого дня маркиз следует за принцем, как его тень. Бионделло рассказал мне про него неправду, по крайней мере все очень преувеличил. Это очень милый и порядочный человек, увлекательный в обхождении. Невозможно не любить его; он покорил меня сразу. Представьте себе самую очаровательную фигуру, достоинство и нежность манер, умное, полное жизни лицо, открытый, влекущий взгляд, ласкающий тон голоса, плавную и блестящую речь и пышно-цветущую молодость в соединении со всеми прелестями самого утонченного воспитания. В нем вовсе нет ни мелочной спеси, ни торжественной важности, которые так невыносимы во всех прочих нобили. Все дышит в нем юношеским чистосердечием, благодушием, теплотою чувства. Разсказы о его распутствах наверно преувеличены: никогда не видал я более совершенного, более прекрасного образа здоровья. Если он действительно так дурен, как говорил мне Бионделло, то он - сирена, полная для всех обаяния.

Со мной он с первого же разу был очень откровенен. Он признался мне с милейшим чистосердечием, что у дяди он не на лучшем счету и что, может быть, сам виноват в этом. Но, по словам его, он серьезно решился исправиться, и этим будет вполне обязан принцу. Он в то же время надеется, что принц помирит его опять с дядей, ибо может делать из кардинала, что только захочет. До сих пор маркизу, как он говорит, недоставало только друга и руководителя, и ему кажется, что он и того и другого нашел в лице принца.

И точно, принц пользуется в отношении к нему всеми правами руководителя и обращается с ним с бдительностью и строгостью ментора. Но это-то именно обращение дает и маркизу некоторые права относительно принца, которыми он очень ловко пользуется. Он уже почти не отходит от него; во всех выездах, в которых участвует принц, участвует и он; для Бучентавро был он до сих пор - и это его счастье! - слишком молод. Везде, где бы он ни был вместе с принцем, умеет он отвлечь его от общества и с свойственной ему утонченностью занять и обратить его внимание на: себя. Говорят, никто не мог обуздать его,; и принц стоит канонизации, если ему удастся совершить этот исполинский подвиг. Я, впрочем, очень боюсь, как бы не случилось наоборот, и руководитель не попал в ученики к своему питомцу: повидимому, все обстоятельства клонятся к этому.

Принц **д** уехал, к общему удовольствию всех нас, не исключая и нашего принца. Что я говорил заранее, милый О**, случилось как по писаному. При таких противуположных характерах, при таких неизбежных столкновениях, это доброе согласие не могло надолго упрочиться. Немного успел пробыть принц **д** в Венеции, как уже возник здесь опасный раскол в кругу избранных умов, грозивший отнять у нашего принца половину его прежних поклонников. Куда бы он ни показался, этот соперник был у него на дороге; приезжий принц обладал как раз необходимой долей мелкой хитрости и самонадеянного тщеславия, чтобы выставлять на вид каждое малейшее преимущество свое пред нашим принцем. Притом он пользовался всеми мелкими светскими уловками, браться за которые нашему принцу не дозволяло благородное сознание своего достоинства. Само собою разумеется, что вскоре на сторону принца **д** перешли все слабые головы, и принц стал во главе партии, достойной его {Как здесь, так и в некоторых местах первого письма барон Ф** произносит слишком строгий суд над одним из просвещеннейших принцев. Все, пользующиеся счастием знать этого принца ближе, найдут, вместе со мной, суждение барона преувеличенным и припишут его увлечению юного судьи. (Примечание графа О**).}. Благоразумнее всего было бы, конечно, вовсе не пускаться в состязание с таким противником, и будь это несколькими месяцами раньше - принц так бы и сделал. Но поток увлек его уж слишком далеко, и так скоро достигнуть вновь берега было невозможно. Эти мелочи, хотя лишь вследствие обстоятельств, приобрели некоторое значение в его глазах; да если б он действительно презирал их, гордость не позволяла ему отказаться от них в такое время, когда его уступчивость сочли бы скорее сознанием в безсилии, чем добровольным решением. Прибавьте к этому несчастную передачу туда и назад неприятных колких речей с обеих сторон; дух соперничества, овладевший его партией, сообщился и ему самому. Таким образом, чтобы сохранить за собой свои завоевания и удержаться на зыбком месте, раз отведенном ему общественным мнением, он считал необходимым искать как можно более случаев блеснуть и обязать кого-нибудь, а этого можно было достигнуть только царскими издержками; вот и начались вечные пиры и банкеты, дорогие концерты, подарки и большая игра. Это дикое безумство сообщилось вскоре и свите, и прислуге обоих принцев. Вы знаете, что в деле чести челядь еще щекотливее господ. И нашему принцу пришлось помогать своею щедростью доброй воле своих челядинцев. Вот вам и целый длинный ряд жалких случаев, неизбежного следствия одной довольно простительной слабости, которой принц поддался в несчастную минуту.

От соперника мы, правда, теперь избавились; но что он испортил, исправить не так то легко. Шкатулка принца опустела; все, что он накопил годами благоразумной экономии, прожито; нам надо поскорее уезжать из Венеции, а то принцу придется делать долги, от чего он до сих пор так тщательно берегся. День; отъезда уж назначен, и мы ждем только новых векселей.

Пусть бы делались все эти издержки, лишь бы принцу была от того хоть какая-нибудь радость! Но никогда не был он менее счастлив, как нынче! Он чувствует, что он уже не тот, что был прежде... он старается возвратиться к прежнему... он недоволен собой и кидается в новые развлечения, чтоб избежать следствий предшествовавших развлечений. Новые знакомства сменяют одно другое, и он все более вдается в суету. Не знаю, что из этого выйдет. Нам надо ехать - другого спасения нет... нам, надо уезжать из Венеции.

А от Вас, дорогой друг, все еще нет ни строчки! Не знаю, чем объяснить себе это долгое, упорное молчание.

Барон Ф** к графу О**.

Благодарю Вас, дорогой друг, за память обо мне и за весточку о себе, переданную мне молодым Б**лем. Но о каких письмах говорите Вы, будто бы полученных мною? Я не получал от Вас ни одного письма, ни одной строки. Видно они едут ко мне очень окольными дорогами! На будущее время, любезный О**, если Вы вздумаете писать ко мне, посылайте письма через Трент, на имя принца.

Наконец пришлось-таки нам, дорогой друг, сделать шаг, которого мы до сих пор так счастливо избегали. Векселей мы не получили; как нарочно, они в первый еще раз запоздали именно тогда, когда в них такая настоятельная нужда, и мы были поставлены в необходимость прибегнуть к ростовщику: принц, конечно, готов дороже заплатить, только бы не выдать своей тайны. Хуже всего то, что этот неприятный случай отсрочивает наш отъезд.

По этому поводу у меня были с принцем кой-какие объяснения. Все дело устраивалось чрез Бионделло; я и не подозревал еще ничего, как явился ростовщик еврей. У меня сжалось сердце, что принцу пришлось обратиться к такому крайнему средству; во мне ожили все воспоминания прошлого, все опасения за будущее, и я был очень мрачен и грустен, когда ушел ростовщик. Принца и без того уже раздражала предшествовавшая сцена; он сердито ходил взад и вперед по комнате; свертки золота лежали еще на столе; я стоял у окна и считал окна прокурации; долго длилось молчание; наконец он не выдержал.

-- Ф**! - начал он: - я терпеть не могу около себя мрачных лиц!

Я молчал.

-- Что ж вы не отвечаете? Разве я не вижу, что у вас тяжело на сердце и что вам хочется высказать свою досаду? Я хочу, чтобы вы говорили. Вы, пожалуй, подумаете, что и Бог знает какие мудрые слова этак погибнут.

-- Я мрачен, ваша светлость, - отвечал я, - только потому, что вижу, что вале не весело.

-- Я знаю, - продолжал он, - знаю, что вы недовольны мной... давно уж... что ни один шаг мой не нравится вам... что... Что пишет граф О**?

-- Граф О** ничего мне не писал.

-- Ничего? К чему вы запираетесь? Вы изливаете сердца друг перед другом - вы и граф. Я это очень хорошо знаю. Но все-таки признайтесь. Я не стану выпытывать ваших тайн.

-- Граф О**, - отвечал я, - из трех отправленных мною к нему писем не отвечал еще и на первое.

-- Я дурно поступил, - продолжал он. - Не правда ли?

И он взял один сверток со стола.

-- Мне не следовало бы этого делать? а?

-- Я понимаю, что это было необходимо.

-- Мне не следовало ставить себя в эту необходимость?

Я молчал.

amour, мне следовало состареться так же, как я дожил до мужеского возраста! А вот, как я вздумал выйти из печального однообразия моей прежней жизни и осмотреться, нет ли для меня где в ином месте источника удовольствия... как я...

-- Если это была лишь попытка, принц, мне нечего возражать... За опытность, которую мы могли приобресть, не было бы дорого заплатить и втрое большею суммой. Мне было горько, признаюсь вам, что вы предоставляли мнению света решить вопрос, как быть вам счастливу.

-- Хорошо, что вы можете презирать мнение света! Я его создание, и должен быть его рабом. Что мы и сами такое, как не мнение? Все в нас, принцах - мнение. Мнение - наша нянька и воспитательница в детстве, наша законодательница и любовница в годы мужества, наш посох в старости. Отнимите у нас то, что дано нам мнением - и самый худший из самых низших классов будет лучше нас: его судьба создала ему хоть какую-нибудь философию его судьбы. Принц, смеющийся над мнением, сам себя уничтожает, как священник, отрицающий бытие Божие.

-- Тем не менее, принц...

-- Я знаю, что вы хотите сказать. Я могу перешагнуть через круг, описанный мне моим рождением... Но могу ли я истребить из своей памяти все дикия понятия, посеянные в ней воспитанием и ранними привычками и все глубже и глубже утвержденные в ней сотнею тысяч глупцов из вашей же братии? Всякий хочет быть вполне тем, что он есть, а наша доля - казаться счастливыми. Быт счастливыми по вашему мы не можем; неужто уж и вовсе не знать нам счастья? Мы не можем уже черпать радость прямо из её чистого источника; неужто и не обмануть нам себя искусственным наслаждением и не принять слабой уплаты от той самой руки, которая ограбила нас?

-- Прежде вы находили эту радость в своем сердце.

-- Да если уж её нет там?... О! как мы договорились до этого? Зачем вздумалось вам будить во мне эти воспоминания?... Да не затем ли бросился я в этот отуманивающий чувства омут, чтобы заглушить внутренний голос, составляющий несчастие моей жизни, чтобы угомонить этот пытливый ум, что словно острый серп проходит по моему мозгу и каждою новою мыслью подрезывает новую ветвь моего счастья?

-- Добрый мой принц!...

Он встал и ходил в сильнейшей тревоге по комнате {Я старался, любезный О**, передать Вам важный разговор, завязавшийся тут между вами, как можно вернее, слово в слово; но это оказалось для меня невозможным, хоть я и занялся им в тот же вечер. Чтобы помочь своей памяти, я принужден был дать беглым мыслям принца некоторую связь, которой у них не было; таким образом вышло нечто среднее между свободным разговором и философским разсуждением, что и лучше и хуже источника, из которого я черпал. Впрочем, могу уверить Вас, что я скорее убавил что-нибудь, чем прибавил в словах принца, что мне не принадлежит тут ничего, кроме самого порядка беседы да нескольких замечаний, которые вы, конечно, узнаете по их нелепости. (Примечание барона Ф**.).}.

-- Все рушится и передо мной и за мной... прошедшее лежит позади в печальном однообразии, словно как окаменелое царство... в будущем нет для меня ничего... весь круг моего бытия заключен в тесных пределах настоящого... За что же винить меня, что я хочу заключить в свои объятия этот скудный дар времени, горячо и ненасытимо, как друга, которого вижу в последний раз? что я спешу собрать проценты с этого мимолетного капитала, как восьмидесятилетний старик со своей тиары? - О, я научился ценить мгновение! Мгновение - наша! мать, как же и не любить его, как мать?

-- Принц, вы верили когда то в более прочное блого...

соседей, чтобы второпях уловить одну каплю из источника жизни и отойти от него с прежнею жаждой. В ту минуту, как я еще пользуюсь своими силами, новая жизнь ждет: уже моего тления. Укажите мне на существо не гибнущее, и я буду добродетелен.

-- Что же убило в вас благодетельные чувства, бывшия наслаждением и путеводною нитью вашей жизни? Насаждать! семена для будущого, служить высшему, вечному порядку...

-- Будущее! вечный порядок!... Отнимите то, что человек взял из своей собственной груди и навязал как цель созданному им божеству, как закон природе... Что останется нам?

Что было до меня и что будет после меня, представляется мне двумя черными непроницаемыми покровами, опущенными на двух пределах человеческой жизни; и еще ни один из смертных не приподнимал их. Сотни поколений стоят перед ними со светочами, и думают и, гадают, что бы такое крылось за ними. Многие видят свои собственные тени, образы своих страстей, в увеличенном виде и в движении на темной завесе будущого, и содрогаются перед самими собою. Поэты, философы и основатели государств раскрасили их своими грезами, яснее или темнее, смотря по тому, светло или хмуро было над ними небо; а издали перспектива обманывала. Этим всеобщим любопытством воспользовалось и несколько шарлатанов: странными личинами изумляли они напряженные воображения. Глубокое безмолвие царит за этой завесой; единожды скрывшись за нею, никто не пошлет сюда ответа; на вопросы отвечает только глухой отголосок, как из могилы. Всем придется быть за этой завесою, и все с трепетом прикасаются к ней, не зная, кто стоит там и встретит их: quid sit id, quod tantum morituri rident. Бывали, правда, и неверующие, которые утверждали, что завеса эта только дурачит людей, что за нею ничего нет, и потому никто ничего не видал до сих пор; но, чтобы изобличить, их тотчас же отправляли туда.

-- Заключение было слишком поспешно, если они основывались только на том что ничего не видали.

-- Любезный друг, я и покоряюсь, и, не стараюсь заглянуть за эту завесу - и, разумеется, нет ничего благоразумнее, как отогнать от себя всякое любопытство. Но по мере того, как я обвожу около себя этот непереступаемый круг и заключаю все свое бытие в пределы настоящого, все важнее становится для меня этот маленький участок, которым я чуть уже не пренебрег, вдаваясь в суетные завоевательные планы. Для того, что вы называете целью моей жизни, мне нет теперь ни какого дела. Я не могу от нея уйти; не могу приблизить ее к себе; но я знаю и твердо верю, что я должен достичь и достигаю этой цели. И тем святее для меня средства, избранные природой, чтобы достигнуть мною своей цели; эти средства - все, что я могу назвать моим: моя нравственность, мое благополучие. Ничего остального я никогда не узнаю. Я похож на посланца, который несет к месту назначения запечатанное письмо. Ему все равно, что бы ни было в этом письме; он должен заслужить плату за верную доставку - больше ничего.

-- О! на какую нищету обрекаете вы меня!

-- Однакож мы далеко-таки забрались! - воскликнул, наконец, принц, глядя с улыбкой на стол, где лежали свертки с золотом. - А все-таки не совсем же сбились с дороги! - прибавил он. - Теперь вы найдете может быть прежнего меня и в этом новом образе жизни. Не так-то легко было и мне отвыкнуть от воображаемого богатства и оторвать основы своей нравственности и своего счастья от милой мечты, с которою было так тесно связано все, что до сих пор жило во мне. Я жаждал легкомыслия, делавшого сносным существование большинства людей вкруг меня. Я был рад всему, что отвлекало меня от самого себя. Признаться ли? Я желал паст, чтобы уничтожить источник своего страдания и истощить в себе силу на страдание.

Тут прервали нас гости... В следующий раз я разскажу Вам новость, которой Вы верно не ожидаете после сегодняшняго разговора....

ПИСЬМО ПЯТОЕ.

Так как время отъезда наше из Венеции приближается быстрыми шагами, то эту неделю решили посвятить осмотру всего замечательного по части картин и зданий; оставаясь долго в городе, вечно откладываешь многое до последних дней. С особенным восторгом говорили нам о "Браке в Кане Галилейокой" Павла Веронеза вполне. Нужно было столько часов, сколько мы простояли перед ним минут, чтобы разсмотреть эту композицию, в которой сто двадцать фигур и больше тридцати футов в ширину. Может ли человеческий глаз в один раз обнять столь сложное целое и насладиться всею красотой, расточенной в нем художником? Нельзя не пожалеть об одном: такое высокое творение должно бы блистать в публичном месте и быть доступным всякому, а оно услаждает теперь лишь нескольких монахов в их рефектории. Не меньшого внимания заслуживает и церковь этого монастыря. Она одна из лучших в городе.

Под-вечер мы переправились в Джудекку - погулять там по чудным садам. Общество было не велико; оно скоро разсеялось по аллеям, а меня увлек в чащу Чивителла, искавший целый день случая переговорить со мной.

-- Вы друг принца, - начал он, - и он ничего не скрывает от вас, как я узнал из верного источника. Сегодня, как я подходил к его дому, оттуда вышел человек, которого ремесло мне известно - и я заметил неудовольствие в чертах принца, войдя к нему.

Я хотел перебить его.

-- Вы меня не разуверите, - продолжал он: - я узнал этого молодца; очень хорошо. его разглядел... Да как же это было можно? У принца есть друзья в Венеции, друзья, обязанные ему жизнью, а он обращается при нужде к таким тварям! Будьте откровенны, барон!... Принц в затруднительном положении?.. Вы напрасно стараетесь скрыть это. Не скажете вы, так я узнаю от человека, для которого нет тайны не продажной.

на такие, дорого стоющие ему и унижающие его достоинство шаги? Я мог бы не допустить его до этого, и стану смотреть хладнокровно!

-- Принц вовсе не в затруднительном положении, - сказал я. - Мы ждали векселей из Трента, и они запоздали. Конечно, случайно - или потому, что, против чаяния, там думали, что принц уже уехал, и ждали нового приказа. Приказ послан, а до тех пор...

Он покачал головой.

-- Не перетолковывайте моих намерений, - сказал он. - Нечего и говорить, что я не думаю этим отплатить принцу за его благодеяние... Всех богатств моего дяди не доставало бы на это! Я желал бы только избавить его от одной неприятной минуты. У дяди моего огромное состояние, и я могу располагать им, как своим собственным. Счастливое обстоятельство доставляет мне единственный возможный случай быть полезным принцу хоть чем-нибудь изо-всего, что в моей власти. - Я знаю, - продолжал он, - чего требует от принца деликатность; но она взаимна-и со стороны принца было бы великодушно позволить мне это ничтожное удовлетворение, хоть только для виду - чтобы сделать для меня менее чувствительным бремя подавляющей меня признательности.

огорчит, если принц будет смотреть на него, как на чужого.

В пылу разговора мы ушли далеко от остального общества. Когда мы возвращались, нам попался навстречу Ц**.

-- А я ищу принца... Он не с вами?..

-- Мы к нему-то и шли. Думали, что найдем его с остальным обществом.

-- Общество все в сборе, а его нигде не могут найти. Я не понимаю, как мы потеряли его из виду.

Еще издали заметили мы Бионделло у входа в церковь. Мы были уже близко, когда из боковых дверей довольно поспешно вышел принц; лицо у него горело; он искал взглядом Бионделло и кликнул его. Он приказывал ему что-то повидимому очень важное и при этом безпрестанно взглядывал на дверь, остававшуюся незатворенною. Бионделло бросился в церковь. Принц, не замечая нас, протеснился сквозь толпу и пошел поспешно к нашему обществу. Он был там раньше нас.

Мы решили поужинать в открытом павильоне в саду; маркиз, без ведома нашего, устроил тут небольшой, очень хорошо составленный концерт. Особенно восхитила всех и прекрасным голосом, и прелестной наружностью одна молодая певица. На принца ничто повидимому не производило впечатления; взгляд его был спокойно устремлен в ту сторону, откуда должен был придти Бионделло; казалось, в душе его происходила сильная тревога. Чивителла спросил, понравилась ли ему церковь; он не мог ничего сказать ему на это. Разговор зашел о некоторых превосходных картинах, которыми эта церковь замечательна; он ни одной картины не видал. Мы заметили, что вопросы наши стесняют его, и замолчали. Проходит час за часом, а Бионделло не возвращался. Нетерпение принца усилилось до крайности; он поспешил кончить ужин и стал тяжелыми шагами ходить взад и вперед один по отдаленной аллее. Никто не мог понять, что с ним случилось. Я не смел спросить его о причине столь быстрой перемены; я давно уже не позволяю себе обращаться к нему с прежнею искренностью. Тем нетерпеливее ждал я возвращения Бионделло, от которого надеялся получить разгадку.

Он пришел часов в десять. Вести, принесенные им, не сделали принца разговорчивее. Он подошел к нам в дурном расположении духа; послали за гондолой, и вскоре мы поплыли домой.

Во весь вечер не мог я улучить минуты, чтобы поговорить с Бионделло, и мне пришлось лечь в постель, не удовлетворив своего любопытства. Принц рано оставил нас; но тысячи мыслей, приходивших мне в голову, не давали мне спать. Долго слышал я шаги его над своею спальней; наконец сон овладел мной. Поздно за полночь разбудил меня чей-то голос; чья-то рука прошла по моему лицу... Я открыл глаза. У моей постели стоял принц со свечой в руке. Он сказал, что не может заснуть, и просил меня помочь ему скоротать ночь. Я хотел одеться; но он приказал мне оставаться в постели и сел рядом на стул.

-- Сегодня со мной был случай, - начал он, - впечатление которого никогда не изгладится из моего сердца. Я ушел от вас, как вы знаете, в церковь **. Меня заинтересовал ею Чивителла, и она еще издали привлекала мое внимание. Ни вас, ни его около меня не было, и я отправился в церковь один; Бионделло велел я поджидать меня у входа. Церковь была совсем пуста... Меня охватил таинственный прохладный мрак, когда я вступил в нее из знойного, яркого дневного света. Я очутился один под высокими сводами; вокруг царствовала торжественная могильная тишина. Я встал по средине церкви и отдался впечатлению окружающого: мало-по-малу все яснее выступали предо мной гениальные комбинации этой величественной постройки; я забылся в спокойном, отрадном созерцании. Вечерний колокол звучал надо мной; звуки его тихо замирали под сводами и у меня в душе. Некоторые украшения алтаря привлекли издали мое внимание, я подошел ближе - разсмотреть их; незаметно прошел я всю эту сторону церкви до противуположного её конца. Здесь витая лестница вокруг колонны ведет вверх, в смежную капеллу, где в нишах поставлены маленькие алтари и статуи святых. Я вошел в придел направо, и мне послышался вблизи нежный шопот, как будто кто-то тихо говорил... Я поворачиваюсь в ту сторону, где слышится голос, и в двух шагах от себя вижу женскую фигуру... Нет! я не могу описать ее!... Первым чувством моим был страх; но он тотчас же сменился благоговейным удивлением.

-- Слушайте... Это была дама... Нет, до сей минуты не знал я этого пола!... Все было сумрачно кругом; вечереющий день проникал в капеллу единственным окном; солнце, отвсюду исчезши, озаряло только эту женщину. С неизъяснимою прелестью полу-лежала, полу-стояла она на коленях перед алтарем... Позы смелее, пленительнее, удачнее нельзя вообразить; линий прекраснее не создавала природа. Она была в платье из черной материи; оно плотно облекало её чудный стан и прелестные руки и падало вкруг нея в широких складках, как испанская роба; её длинные светлорусые волосы, заплетенные в две широкия косы; развернулись от тяжести, выбились из-под вуали и разсыпались в милейшем безпорядке по спине... Одна рука лежала на распятии; на другую, тихо склонясь, опиралась она. Но найду ли я слова, чтобы описать вам ангельски-прекрасное лицо, на котором, как в святилище своем, сияла во всей своей прелести ангельская душа? Вечернее солнце играло на нем, и золотые лучи окружали её голову будто ореолом. Помните мадонну нашего флорентинца? - Она была предо мною живая, даже со всеми неправильностями и особенностями, которые казались мне так непреодолимо-влекущими в этой картине.

Надо Вам сказать, о какой мадонне говорил принц. Вскоре после Вашего отъезда он познакомился здесь с одним флорентинским живописцем, приглашенным в Венецию написать запрестольный образ для какой-то церкви. Он привез с собою три картины, которые назначал для галлереи палаццо Корнари. Эти картины были: Мадонна, Элоиза и Венера почти без всякого одеяния - все три изумительной красоты и, при всей разности содержания, равного достоинства, так что почти невозможно было решить, которой отдать преимущество. Только принц ни минуты не колебался: только что увидал он их, мадонна завладела вполне его вниманием; в двух других картинах он удивлялся гению художника, тут же он забыл и о художнике, и весь погружался в созерцание его произведения. Картина произвела на него удивительное впечатление; он не мог отвести от нея глаз. Художник, как можно было заметить, соглашался в душе с мнением принца; но, по странному капризу, он никак не хотел продавать трех картин своих в разные руки и просил за все полторы тысячи цехинов. Принц предлагал ему половину за одну мадонну; художник стоял на своем, и не знаю, чем бы кончилось дело, если б не нашелся решительный покупщик. Чрез два часа все три картины исчезли; мы уж не видали их больше. Вот об этой то мадонне и вспомнил принц.

-- Я стоял, - продолжал он, - и не сводил с нея изумленного взора. Она не замечала меня, не смущалась моим присутствием: так была погружена в молитву. Она молилась Божеству, а я молился ей!... да! я ей молился... Все эти статуи святых, все эти алтари, горящия свечи не наводили меня на мысль о молитве; тут только в первый раз дрогнуло во мне сердце, и я почувствовал, что стою в святилище. Признаться ли вам? Я твердо веровал в эту минуту в Того, к Кому прикасалась её прекрасная рука. Я читал ответ Его в её глазах. Её дивное благоговение осуществило Его передо мною, и я последовал за нею в Его небесные обители.

.Она поднялась, и тут только я снова пришел в себя. В робком смущении отошел я в сторону; шорох моих шагов обличил ей меня. Неожиданная близость мужчины должна была испугать ее; дерзость моя могла ее оскорбить; но ни того, ни другого не было во взгляде, брошенном ею на меня. В нем было спокойствие, неизъяснимое спокойствие и ласковая улыбка озаряла её лицо. Она снизошла со своего неба - и я был первым счастливым существом, вызвавшим её благость. Она была еще на последних ступенях молитвенной лестницы - нога её не коснулась еще земли.

"Тут послышался мне шорох и в другом углу капеллы. За мною поднялась с церковного стула пожилая дама. Я до тех пор не замечал её. Она была лишь в нескольких шагах от меня; она могла видеть все мои движения. Это смутило меня... Я опустил глаза - и платье прошелестило мимо меня".

Относительно последняго предположения я мог успокоить принца.

одним. Или достаточно одного мгновения, чтобы разделить человека на два столь разнородные существа? Для меня так же невозможно возвратиться к радостям и желаниям вчерашняго утра, как к играм детства - с тех пор, как я видел ее, с тех пор, как её образ живет в моем сердце. Это живое, могучее чувство одно во мне... Кроме её", говорит оно мне: "ты не можешь ничего любить, и никто в этом мире не подействует на тебя сильнее!"

-- Вспомните, принц, в каком восприимчивом настроении вы были при этой встрече, и как все способствовало, чтобы расшевелить ваше воображение! Из яркого, ослепительного дневного света, из уличного шума вы вдруг попали в этот мрак и в это безмолвие; вы вполне отдались чувствам, которые, как вы сами сознаетесь, возбудила в вас тишина, торжественность этого места, обозрение прекрасных художественных произведений сделало вас впечатлительнее к красоте вообще; притом вы были одни; так по крайней мере вам казалось... и вдруг, неожиданно, вы очутились около женщины, не подозревая, что у вас есть свидетель... Красота её - в этом случае я вполне верю вашему чувству - казалась еще пленительнее от выгодного освещения, от удачной позы, от выражения живого благоговения... Неудивительно, что воспламененное воображение ваше придало ей нечто идеальное, нечто небесно-совершенное.

-- Да разве может воображение дать то, чего оно никогда не воспринимало?.. А во всем кругу моих представлений нет ничего, чтобы я мог сравнить с этим образом. Целый и неизменный, как в минуту созерцания, хранится он в моем воспоминании; у меня нет ничего, кроме этого образа, но я не отдал бы его за весь мир!

-- Будто непременно нужно название моему счастью? Любовь! - Не унижайте чувства моего названием, которым злоупотребляют тысячи слабых душ! Кто чувствовал то, что я чувствую? Такого существа еще не было; как же могло название существовать прежде чувства? Это новое, отдельное чувство, нововозникшее с этим новым отдельным существом и только для этого существа возможное? - Любовь! любви я не боюсь!

-- Вы услали Бионделло - без сомнения, с тем, чтобы он пошел по следам вашей незнакомки и узнал что-нибудь о ней? Какие вести принес он?

-- Бионделло ничего не открыл - все равно, что ничего. Он нашел ее еще у двери церкви. К ней подошел пожилой, пристойно одетый человек, с виду больше похожий на здешняго гражданина, чем на слугу, и проводил ее к гондоле. Толпа нищих разступилась, когда она пошла, и почтительно пропустила ее. Тут, по словам Бионделло, проглянула её рука, украшенная драгоценными камнями. Она сказала что-то своей спутнице; Бионделло не понял, что именно; он утверждает, что оне говорили по-гречески. До канала было ей не близко, и около них начал собираться народ; все останавливались, как перед чем-то необыкновенным. Никто не знал её; но красота - царица от рождения. Все почтительно уступали ей место. Она опустила на лицо черный вуаль, который закрыл и весь стан её, и поспешно пошла к гондоле. Бионделло не выпускал из виду гондолы все время, как она плыла по каналу Джудекки; но следить за нею дальше помешала ему толпа.

-- Хоть гондольера-то приметил ли он, и может ли его узнать?

в субботу и всякий раз дает на всех по золотой монете. Монету Бионделло выменял и принес мне; это голландский дукат.

-- Значит, она гречанка и, повидимому, не из простых; по крайней мере с состоянием и с любовью к добру. На первый раз этого довольно, принц, - слишком довольно. Одно странно: гречанка - и ходит в католическую церковь!

-- Что же тут странного? Разве она не могла переменить религии? Притом!... Тут все-таки есть что-то таинственное... Отчего только раз в неделю является она? отчего по субботам и в эту церковь, которая, по словам Бионделло, в субботу всегда пуста? - Следующая суббота все разрешит. Но до тех пор, дорогой друг, помогите мне сократить это время! Впрочем, это напрасно! Часы подвигаются ленивым шагом, а во мне все горит.

-- Ну, настанет наконец этот день - что же тогда, принц? Что намерены вы сделать?

-- Что?.. Я увижу ее. Узнаю, где она живет. Узнаю, кто она. - Кто б ни была! то, что я видел

-- А отъезд наш из Венеции? Ведь он назначен в начале следующого месяца.

-- Да разве я знал, что в Венеции есть еще такое сокровище для меня? - Вы говорите о моей вчерашней жизни. Я живу и хочу жить лишь с сегодняшняго дня.

Мне показалось кстати сдержать тут слово, данное мною маркизу. Я представил принце, что оставаться в Венеции дольше невозможно при настоящем положении его кассы, и что нельзя больше разсчитывать и на помощь его двора, если он продлил свое пребывание здесь за назначенный срок. В ответ на это я узнал (чего до сих пор принц не говорил), что он получает от сестры своей, царствующей** правительницы ской**, секретно, один из всех братьев, значительное добавочное содержание, и что она с удовольствием удвоит его, если двор поставит его в затруднительное положение. Сестра эта, как Вы знаете, большая мечтательница и богомолка; она тратит чрезвычайно мало на содержание своего двора; у нея остаются в экономии большие суммы, и она отдает их брату, которого безгранично уважает за его мудрую благотворительность. Правда, я давно уже знал, что между ним и сестрой существуют близкия отношения, что они в постоянной переписке друг с другом; но до сих пор расходы принца не превышали известных мне источников, и я не подозревал еще секретного, вспомогательного источника. Ясно, значит, что у принца были издержки, которые оставались и остаются для меня тайной; зная его характер, я думаю, впрочем, что издержки эти могут служить лишь к чести его. А я еще воображал, что вполне понял его? - После этого открытия мне уже не казалось неловким сказать принцу о предложении маркиза... К немалому удивлению моему, принц без всяких отговорок принял его. Он уполномочил меня обделать это дело с маркизом, как я признаю за лучшее, и затем немедленно покончить с ростовщиком. Сам он хотел тотчас же написать к сестре.

Принц ушел от меня уж на разсвете. Как ни неприятен мне этот случай по причинам, но всего для меня досаднее в нем, что он вероятно отсрочит отъезд наш из Венеции. От этой начинающейся страсти принца я скорее жду добра, чем дурного. Может быть она послужит самым действительным средством разсеять метафизическия грезы принца и возвратить его к обыкновенной человеческой среде; она не обойдется без обычного кризиса и, как искусственная болезнь, унесет и старый недуг.

Прощайте, добрейший друг! Все это описал я Вам под свежим впечатлением. Почта сейчас отходит; Вы получите это письмо в один день с предыдущим.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

Трудно найти человека услужливее этого Чивителлы. В последний раз, только что принц ушел от меня, я получил от маркиза записку с убедительнейшим повторением его предложения. Я тотчас же отправил к нему росписку, от имени принца, в шести тысячах цехинов. Не прошло и получасу, как я получил ее обратно с удвоенною суммою, частью билетами, частью золотом. Принц под конец согласился оставить за собой всю сумму; но взамен этого и маркиз должен был согласиться взять росписку с обязательством уплаты всего через полтора месяца.

Вся эта неделя прошла в поисках таинственной гречанки. Бионделло пустил в ход все пружины; но до сих пор было все напрасно. Гондольера он, правда, отыскал, но толку от него не добился. Гондольер говорил только, что высадил обеих дам на остров Мурано; там ждали их носилки, и оне сели в них. Он думал, что оне англичанки, потому что говорили на иностранном языке и заплатили ему золотом. Спутника их он тоже не знал; кажется ему только, будто он зеркальный фабрикант в Мурано. Таким образом мы узнали хоть то, что нам следует искать ее не на Джудекке, и что она, по всей вероятности, живет на острове Мурано; по несчастию, описание её, сообщенное принцем, вовсе не годилось для передачи третьему лицу. Страстное внимание, с каким он, можно сказать, упивался её прелестями, не дало ему хорошенько разсмотреть ее; он был совершенно слеп для всего того, на что всякий другой обратил бы преимущественное внимание; по его изображению, ее, казалось, легче отыскать у Петрарки или у Тасса, нежели на венецианском острове. Притом эти разспросы должны были производиться с величайшею осторожностью, чтобы не компрометировать дамы и не возбудить какой-нибудь неприятной сплетни. Кроме принца, ее видел один Бионделло, по крайней мере, сквозь вуаль, и разве он один мог узнать ее; поэтому он должен был по возможности являться везде, где только можно было предполагать встретиться с нею; всю эту неделю бедняга только и делал, что без отдыха мыкался по улицам Венеции. Особенно тщательны были розыски в греческой церкви: но все понапрасну. Нетерпение принца возрастало с каждым обманутым ожиданием, и ему наконец осталось одно утешение - ждать ближайшей субботы.

Он был в ужасном безпокойстве. Ничто его не занимало, ничто не могло увлечь. Все в нем было в какой-то лихорадочной тревоге; для него не существовало общества, и волнение его росло в одиночестве. Между тем его как нарочно никогда еще не осаждали безчисленные посетители так, как в эту неделю. Все узнали о скором его отъезде и теснились к нему в дом. Приходилось занимать этих людей, чтобы отвлечь от него их подозрительное внимание; приходилось занимать и его, чтобы развлечь хоть немного его мысль. В этом затруднительном положении Чивителла прибегнул к игре. Он при этом надеялся пробудить в принце временный интерес к картам, который вскоре мог бы остановить романические порывы его страсти, не делаясь слишком опасным.

но часто находил я и то, и другое за карточным столом, и никогда женщины не имели надо мной Täкой власти, как при безденежье, не позволявшем мне играть.

Не стану разбирать, насколько прав Чивителла; но придуманное нами средство скоро начало становиться опаснее самой беды, которой мы хотели им помочь. Только большой риск придавал игре мимолетный интерес в глазах принца; вскоре он готов был переступить всякия границы. Он уже сорвался со своей колеи. Все, что бы он ни делал, принимало страстный характер; ко всему обращался он с порывистым нетерпением, овладевшим его душой. Вы знаете его равнодушие к деньгам; тут оно превратилось в совершенное презрение. Червонцы исчезали, как водяные капли, у него в руках. Он почти безпрерывно проигрывался, потому что играл без всякого внимания. Он проигрывал огромные суммы, потому что рисковал, как отчаянный, игрок. Дорогой О**, с сердечным замиранием пишу Вам об этом... Двенадцать тысяч цехинов - да еще и слишком - принц проиграл в четыре дня.

Не браните меня. Я и сам браню себя жестоко. Но мог ли я помешать этому? Принц меня не слушал. Я мог только представлять ему свои опасения - не больше. Я делад все, что было в моих силах, и не могу считать себя виноватым.

Чивителла тоже порядочно проиграл; я выиграл около шести сот цехинов. Безпримерное несчастие принца возбудило всеобщее внимание; тут-то нельзя ему было оставить игру. Чивителла, у которого на лице написана радость, когда он может обязать принца, тотчас же дал ему сумму. Дело улажено, но принц должен теперь маркизу двадцать четыре тысячи цехинов. О! как бы приятно было прибегнуть к экономической шкатулке благочестивой сестрицы! - Неужто все государи таковы, дорогой друг? Принц держит себя так, как-будто оказал особенную честь маркизу, а этот играет свою роль, право, не дурно.

Чивителла старался успокоить меня, уверяя, что именно эта неразсчетливость, это необыкновенное несчастие - самое действительное средство образумить принца. По его словам, не в деньгах тут дело. Эта сумма для него ничего не значит, и он готов предложить принцу, когда угодно, втрое больше. Кардинал тоже уверил меня, что племянник его действует вполне искренно, и говорил, что хоть сейчас поручится за него.

потушить в нем, находила повидимому лишь новую пищу в его неудачах в игре. И в самые решительные минуты, когда все с трепетным ожиданием теснились к игорному столу, его глаза искали Бионделло, чтобы прочесть у него на лице, не несет ли он какой вести. Бионделло ничего не приносил - и карта бывала убита.

Деньги уходили, впрочем, в очень небогатые руки. Несколько превосходительных особ, которые, как злобно уверяют в свете, сами ходят на рынок за скудной провизией к обеду и приносят ее домой в своих сенаторских шапках, явились к нам в дом нищими и оставили его с полными карманами. Чивителла указал мне их.

-- Посмотрите, - говорил он, - скольким беднякам пользы от того, что умному человеку вздумалось подурачиться! Впрочем, это хорошо. Это по-княжески, по-царски! Великий человек должен и в заблуждениях своих доставлять счастье другим и, как разлившаяся река, орошать соседния поля.

У Чивителлы прекрасная, благородная душа... Но принц должен ему двадцать четыре тысячи цехинов!

Суббота, которой мы ждали с таким нетерпением, наконец, наступила, и принц, разумеется, не медля ни минуты, отправился в церковь **. Он поместился в той же капелле, где в первый раз увидал свою незнакомку, но так, чтобы не попасться ей сразу на глаза. Бионделло должен был стоять часовым у церковных дверей и завязать тут знакомство с провожатым дамы. Я взялся сыграть роль совершенно посторонняго человека и, при возвращении незнакомки, поместиться с нею в одной гондоле, чтобы идти по её следам, если бы все остальное не удалось. На том месте, где, по словам гондольера, он высадил ее в первый раз, были приготовлены двое носилок; кроме того, принц приказал камер-юнкеру Ц** следовать за нею в особой гондоле. Сам принц готовился вполне отдаться созерцанию своей краса вицы и, если будет случай, попытать счастье в церкви. Чивителла должен был остаться дома, потому что пользовался дурной репутацией между венецианскими женщинами, и мог, пожалуй, вмешательством своим возбудить в незнакомке недоверие. Вы видите, любезный граф, что мы не виноваты, если красавица от нас ускользнула.

каждый скрип церковной двери кидал его в жар и трепет... битых семь часов ждал он - гречанка все не являлась! Не стану вам говорить о состоянии его души. Вы знаете, что такое - несбывшаяся надежда, и прии том надежда, которою почти исключительно жил человек в течение семи дней и семи ночей.

Барон Ф** к графу О**.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ.

Таинственная незнакомка нашего принца напомнила маркизу Чивителла романическое приключение, случившееся несколько времени тому назад с ним самим, и он, чтобы немножко разсеять принца, рассказал нам его. Передаю Вам этот рассказ его собственными словами. Изложение мое не может передать только той живости, которою он умеет одушевлять все, что говорит.

"Прошлою весной", - рассказывал Чивителла: - я имел несчастие возстановить против себя испанского посланника, который сглупил на своем семидесятом году, женившись на восемнадцатилетней римлянке. Мщение его преследовало меня, и друзья мои советовали мне уехать на время, чтобы спастись он него, и ждать, пока рука природы или какая-нибудь полюбовная сделка не избавит меня от опасного врага. Мне казалось слишком тяжко совсем разстаться с Венецией, и потому я поселился в одном отдаленном квартале на Мурано, где нанял под чужим именем уединенный домик. Днем я не показывался, а по ночам принадлежал друзьям и удовольствиям.

"Окна мои выходили в сад, на за над упиравшийся в стену одного монастыря, а на восток вдававшийся маленьким, полуостровом в лагуну. Сад был прелестный, но его мало посещали. По утрам, простясь со своими приятелями, я имел обыкновение, прежде чем лечь спать, проводить несколько минут у окна, встречать восход солнца над заливом и уже затем, пожелав ему спокойной ночи, отправляться в постель. Если вы, принц, не испытали еще этого удовольствия, я рекомендую вам это место, чтобы насладиться великолепным зрелищем. Лучше его, кажется, и нет во всей Венеции. Пурпуровая ночь лежит над водами, и золотой пар, окаймляющий вдали лагуну, возвещает приближение солнца. Небо и море исполнены мирного ожидания. Миг, и оно явилось во всем блеске своем, и волны горят... Это дивное зрелище!

"Однажды утром, любуясь таким образом великолепною картиною природы, я вдруг замечаю, что я не единственный её зритель. Мне слышатся голоса в саду, я смотрю и вижу: к берегу пристает гондола. Через несколько минут в саду появляются люди и приближаются тихими шагами, как гуляющие, по аллее. Я разглядываю мужчину и женщину и за ними маленького негра. Женщина одета в белом, и на руке у нея блестит бриллиант. Больше пока не могу я ничего различить в сумраке.

"Любопытство зашевелилось во мне. Вероятно, это любовное свидание влюбленной четы... Но почему же именно здесь и в такую необыкновенную пору? Было всего три часа, и все еще было окутано мутным сумраком. Случай этот показался мне нов и представлял как-будто завязку романа. Мне хотелось дождаться конца.

"Я потерял их из виду в густой зелени сада и долго ждал их появления снова. Между тем сад огласился приятным пением. Это пел от скуки гондольер, сидя в своей гондоле; ему вторил товарищ по соседству. Песня была - стансы из Тасса; пора и место гармонировали им, и мелодия отрадно звучала среди всеобщей тишины.

довольно далеко от моего дома. По грации их походки я заключил, что они принадлежат к аристократии; по благородству и красоте стана женщины - что она и лицом необыкновенная красавица. Они говорили повидимому мало, но дама все-таки больше, чем её спутник. Зрелище восхода солнца, сиявшого в эту минуту во всем своем величии, кажется, вовсе их не занимало.

Пока я пошел за зрительной трубкой и навел ее, чтобы разсмотреть, как можно ближе, странных гостей сада, они опять вдруг исчезли в боковой аллее, и прошло не мало времени, прежде чем я опять увидал их. Солнце совсем уже взошло; они показались из аллеи близко от моего окна и шли лицом ко мне... Что за небесные черты увидал я!.. Было ли это игрой воображения, или освещение производило такой волшебный эффект, но мне казалось, что я вижу неземное существо, и я невольно опустил глаза, пораженные ослепительным светом. Сколько величия и при этом сколько кротости! сколько души и благородства, и какой пышный девственный расцвет! Описать вам ее нечего и стараться. С этой минуты для меня не существовало иной красоты!

Интерес разговора удержал ее неподалеку от меня, и я мог свободно любоваться ею. Но едва взгляд мой упал на её спутника, даже самая красота её не могла уже отвлечь его. Это был, как мне показалось, человек средних лет, довольно худой, высокий и стройный; но еще ни разу ни на одном челе не видал я такого отсвета ума, такого благородства, такой божественности. Как ни был я обезпечен, что меня нельзя видеть, а все же не мог выдерживать пронзительного взгляда, сверкавшого молнией из-под темных бровей. В глазах его виднелась тихая, трогательная печаль, и лишь кроткое выражение губ смягчало строгую мрачность, лежавшую на всем его лице. Характер лица был не европейский; как это, так и одежда, составленная из самых разнородных принадлежностей с неподрожаемым вкусом, придавали ему оригинальный вид и усиливали чрезвычайное впечатление, производимое всем его существом. Что-то дикое во взоре заставляло предполагать в нем мечтателя, но манеры его и внешняя порядочность обличали человека, много вращающагося в свете".

Тут Ц**, по известной Вам склонности высказывать все, что думает, не выдержал.

-- Это наш армянин! - воскликнул он: - наш армянин! Больше некому быть!

-- А вы не слыхали об этой комедии? - сказал принц. - Впрочем, без отступлений! Меня начинает интересовать ваш незнакомец. Продолжайте ваш рассказ.

"В поведении этого человека было что-то непостижимое. Глаза его внимательно, страстно покоились на его спутнице, когда она смотрела в сторону, и опускались, встречаясь с её глазами. Что это за человек? думал я, и готов был простоять целую вечность, наблюдая его.

Они опять исчезли в кустах. Я долго, долго ждал их появления, но напрасно. Наконец из другого окна я опять увидал их.

"Они стояли у бассейна, в некотором отдалении друг от друга, оба в глубоком молчании. Вероятно, довольно долго уже оставались они в таком положении. Её открытые, выразительные глаза были пытливо обращены на него и, казалось, читали каждую возникающую мысль на его челе. Он, словно не отваживаясь любоваться ею прямо, украдкой ловил её образ в зеркальной воде или останавливал глаза на дельфине фонтана. Не знаю, долго ли продлилась бы эта немая беседа, если б дама не прервала ее. С прелестнейшею нежностью подошла она к нему, обвила рукой его шею, взяла его руку и поднесла ее к своим губам. Он холодно и небрежно принял эту ласку и не ответил на нее лаской.

"В этой сцене было для меня нечто трогательное. Именно его было жаль. Казалось, борьба глубокого чувства происходила у него в груди; непреоборимая сила влекла его к ней, а какая-то незримая рука отталкивала. Безмолвна, но мучительна была эта борьба и опасность так обаятельна! Нет, думал я, он берет подвиг не по силам. Он падет, он; должен пасть.

"Он подал незаметный знак, и маленький негр исчез. Я ждал чувствительной сцены, коленопреклоненной мольбы о прощении, примирения, запечатленного тысячью поцелуев. Ничуть не бывало.

Этот непостижимый человек вынул из бумажника запечатанный пакет и подал его даме. Взглянув на пакет, она омрачилась, и в глазах её блеснули слезы.

После краткого молчания беседа их кончилась. Из боковой аллеи подошла к ним пожилая дама, все время бывшая от них в отдалении и только тут мною замеченная. Обе женщины тихо пошли, разговаривая друг с другом; пользуясь этим случаем, спутник незаметно отстал от них. Нерешительно и пристально взглянул он на красавицу, постоял и пошел, потом опять постоял - и вдруг исчез в кустах.

"Молодая дама, наконец, оглянулась. Ею овладевает безпокойство, что его нет позади; она останавливается, повидимому поджидая его. Его нет. Взоры её робко обращаются по сторонам; она удвоивает шаги. Я тоже осматриваю весь сад из окна, и не вижу его. Его нет нигде.

"Вдруг с канала слышится плеск весла, и от берега отчаливает гондола. Это был он, и я насилу удержался, чтобы не крикнуть. Теперь ясно - это была сцена разставанья.

"Она, казалось, подозревала то, что я знал. Она быстро побежала к берегу, так что спутница её не могла поспеть за нею. Но уж поздно. Гондола летела, как стрела, и только белый платок развевался вдали. Вскоре уехали и дамы.

"Проснувшись после краткой дремоты, я невольно посмеялся над своим ослеплением. Фантазия продолжала это происшествие во сне, и самая действительность превратилась для меня как бы в сон. Прелестная, как гурия, девушка, гуляющая до солнечного восхода в отдаленном саду перед моими окнами со своим любовником; любовник, не умеющий сделать лучшого из этой поры - все это казалось вымыслом, способным родиться разве в фантазии спящого человека. Но сон был так прекрасен, что мне хотелось бы чаще повторять его, и самый сад стал для меня дороже с тех пор, как фантазия моя населила его такими пленительными образами. За этим утром следовало несколько пасмурных дней; они отогнали меня от окна; но в первый же ясный вечер я невольно возвратился к нему. Судите сами о моем изумлении! Глаза мои недолго бродили по саду, как им мелькнуло белое платье моей незнакомки. Это была она сама. Да, она сама. Значит, это был не сон.

"С нею была прежняя пожилая дама; она вела за руку небольшого мальчика. Сама же она шла задумчиво и поодаль. Вместе с спутницей своей посетила она все места, ставшия для нея замечательными со времени первого посещения, когда с нею был её кавалер. Дольше всего остановилась она у бассейна, и её напряженный, неподвижный взгляд, казалось, напрасно искал милый образ.

"Эта чудная красота увлекла меня в первый раз, как, я увидал ее; в этот раз она произвела на меня более кроткое впечатление, хотя и не менее сильное. Я мог уже совершенно свободно любоваться небесным лицом; изумление первой встречи незаметно сменилось отрадным чувством. Ореол её для меня исчез, и я видел в ней лишь прелестнейшую из женщин, распалящую мои чувства. Эта минута решила все. Она будет моею! сказал я.

"Пока я разсуждал, сойти ли мне вниз и приблизиться к ней, или прежде, чем решиться на это, навести об ней справки, отворилась маленькая калитка в монастырской стене, и из нея вышел монах-кармелит. Заслышав шорох, дама оставила свое место и быстрыми шагами пошла к нему навстречу. Он вынул из-за пазухи какую-то бумагу. Она порывисто схватила ее, и как-будто светлая радость мелькнула по её лицу.

"В эту самую минуту мои обычные вечерние посетители отвлекли меня от окна. Я не подхожу к нему ни на шаг, чтобы не сделать других участниками в моем открытии. Целый час приходится мне оставаться в этом мучительном нетерпении; наконец мне удается выпроводить непрошенных гостей. Я подбегаю к окну, но все уже исчезло!

"Сад совершенно пуст; я схожу в него. На канале нет уже ни одной лодки. Нигде ни следа людей. Я не знаю, ни откуда приезжала она, ни куда уехала. Я бродил по саду, глядя во все стороны, и вдруг мне мелькнуло в глаза что-то белое на песке аллеи. Я подхожу. Это бумажка, свернутая в форме письма. Что могло это быть, как не письмо, переданное ей кармелитом? Счастливая находка! воскликнул я. Это письмо разоблачит мне всю тайну; оно сделает меня владыкой её судьбы.

"На печати был сфинкс, на письме не было адреса, и оно было написано цифирью; это меня не испугало, потому что я умею разбирать эти таинственные знаки. Я наскоро переписал письмо, боясь, чтобы она не хватилась его и не возвратилась в сад на поиски. Если она не найдет письма, сообразил я, она подумает, что в саду было много гуляющих и, пожалуй, уже не заглянет сюда в другой раз. Тогда всем надеждам моим конец!

"Как я предполагал, так и случилось. Я только что переписал письмо, как она явилась с прежней спутницей своей, и обе принялись тревожно искать. Я прилепил письмо к куску черепицы, который снял с кровли, и бросил его в такое место, где она должна была пройти. Её пленительная радость при находке письма наградила меня за мое великодушие. Она тщательно осмотрела письмо со всех сторон, словно стараясь угадать непосвященную руку, может быть касавшуюся до него; но лицо её не выражало и тени неудовольствия, когда она прятала письмо, и показывало, что она ничего не подозревала. Она пошла; и, обратив взор назад, казалось, благодарила богов-охранителей сада, что они так верно сберегли тайну её сердца.

"Я принялся разбирать письмо. Я перепробовал несколько языков; наконец остановился на английском. Содержание письма было для меня так интересно, что я удержал его целиком в памяти".

Мне приходится оставить перо. Доскажу в другой раз.

Барон Ф** к графу О**.

Нет, любезный друг, Вы несправедливы к доброму Бионделло. Вы напрасно подозреваете его. Я готов согласиться с Вами, что все итальянцы - мошенники; но Бионделло - малый честный.

Вам кажется странным, что человек с такими блестящими талантами и с таким примерным поведением мог поступить в услужение, если б у него не было при этом каких-нибудь тайных целей, и Вы думаете, что эти цели подозрительны. Как? Разве есть что-нибудь необыкновенное в том, что умный и даровитый человек старается понравиться принцу, который может составить его счастье? Разве это так унизительно? И разве не ясно изо всего, что Бионделло лично привязан к принцу? Он признался, что у него есть в запасе какая-то просьба к нему. Может быть у него и есть тайные цели; но отчего же не быть им невинными?

Вас удивляет, что в первые месяцы (когда мы еще пользовались Вашим обществом) Бионделло скрывал все свои высокие таланты, которые проявляет теперь, и ничем не обращал на себя внимания. Это правда; но был ли у него тогда случай отличиться? Принцу еще не нужно было его услуг; а остальные таланты его открыли мы случайно.

и отношениях. Не знаю, кому, это любопытно. Но вот послушайте.

знакомых. Все удивляются, все рады, что встретились с ним. Возобновляется старое знакомство; каждый принимается рассказывать свою историю до настоящей минуты; требуют, чтоб и Бионделло рассказал. Он передает все в немногих словах. Ему желают счастья в новой должности, говорят, что уже слышали о роскошном образе жизни принца, о щедрости его, преимущественно к людям, умеющим хранить тайны;.всем известна его дружба с кардиналом А** и его страсть к игре и проч. Бионделло удивлен... Над ним подшучивают, что он накидывает на себя такую таинственность, тогда как всем известно, что он исполняет все поручения принца **; два адвоката сажают его между собою; бутылка живо пустеет.. Принуждают пить и его; он отговаривается, что не может, но все таки пьет, чтоб казаться пьяным.

-- а! - говорит, наконец, один из адвокатов: Бионделло знает свое ремесло, да еще не совсем, а только на половину,

-- Чего же мне недостает? - спрашивает Бионделло.

-- Ты умеешь, - говорит другой адвокат, - беречь тайны, а не умеешь сбывать их с выгодой.

Тут другие гости удалились из комнаты, и он остался с глазу на глаз с двумя адвокатами, у которых развязался язык. Короче вам сказать, они уговаривали его доставлять им сведения об отношениях принца к кардиналу и его племяннику, указать им источник, откуда принц достает деньги, и передавать им письма, адресованные к графу О**. Бионделло сказал, что даст им ответ в другой раз; но по чьему приказанию они действуют - не мог от них выведать. Судя по блестящим предложениям, обращенным ими к Бионделло, они должны быть агентами очень богатого человека.

Вчера вечером Бионделло рассказывал обо всем этом принцу. Принц хотел было тотчас же забрать в руки этих шпионов; но Бионделло отговорил его. Ведь их пришлось бы потом освободить, и тогда он потерял бы между ними всякий кредит, да может быть и самая жизнь его подвергалась бы опасности. Весь этот народ за-одно; Бионделло говорил, что ему легче было бы быть во вражде с целым венецианским сенатом, нежели прослыть между ними за изменника, К тому ж он не мог бы уж быть полезным и принцу, потеряв доверие простого класса.

Мы думали и гадали, что бы это значило. Кому в Венеции так важно знать, что принц получает и тратит, что у него за сношения с кардиналом А**и, и что я пишу к вам? Уж не по поручение ли это принца **д**? Или не опять ли поднялся армянин?

Барон Ф** к графу О**.

Принц утопает в любви и счастьи. Он нашел свою гречанку. Послушайте, как это случилось.

Один путешественник, проезжавший через Киоццо, много рассказывал нам о прекрасном местоположении этого города, и принцу захотелось побывать там. Вчера мы привели это в исполнение. Для избежания всякого принуждения и лишних издержек, принца должны были сопровождать только Ц** и я, да Бионделло. Принц хотел остаться инкогнито. Туда как раз отходило судно, и мы взяли на нем места. Общество было очень смешанное, но не замечательное ничем, и путь наш не представлял ничего особенного.

Киоццо выстроен на крепких сваях, как Венеция, и в нем считается около сорока тысяч жителей. Дворянства здесь почти не видать, и на каждом шагу рыбаки и матросы. Всякий, кто ходит в парике и в плаще, именуется богачем; шапка и епанча считаются признаком бедности. Местоположение города прекрасно, но не после Венеции.

явились на корабль. В первый проезд нас несколько стесняло общество пассажиров, и поэтому мы взяли на этот раз отдельную каюту. Принц спросил, кто есть еще на корабле. Ему отвечали: доминиканец и две дамы, возвращающияся в Венецию. Принц не полюбопытствовал взглянуть на них и тотчас же занял свою каюту.

И в первый проезд, и на возвратном пути предметом нашего разговора была гречанка. Принц с жаром вспоминал о встрече с нею в церкви; составлял разные планы и отвергал их; время прошло незаметно; мы не успели опомниться, как были уже в Венеции. Некоторые пассажиры съехали на берег между ними был и доминиканец. Хозяин судна явился к дамам, которых, как оказалось, отделяла от нас лишь тонкая досчатая стена, и спросил, где угодно им пристать.

-- К острову Мурано, - отвечали ему, и при этом назвали дом.

-- К острову Мурано? - воскликнул; принц, и, казалось, по душе его прошел трепет предчувствия.

Я не успел ответить ему, как вбежал Бионделло.

Принц вскочил.

Принц выбежал из каюты. Ему было тут тесно и душно; тесно и душно было бы ему в эту минуту и в целом мире. Тысячи чувств кипели в нем, колени дрожали, бледность сменялась румянцем, румянец бледностью на его лице. Я дрожал и сам от ожидания. Описать это состояние я не умею.

Мы причалили к Мурано. Принц соскочил на берег. Она появилась. На лице принца прочел я, что это она. Взгляд на нее не оставил во мне никакого сомнения. Я никогда не видал более чудной красавицы; действительность помрачила все; рассказы принца. Горячий румянец разлился по её лицу, когда она увидала принца. Она многозначительно взглянула на свою спутницу, словно хотела сказать: "вот он!", и в смущении потупила глаза. С корабля спустили узкую доску, по которой должна была она сойти. Казалось, она вступила на нее со страхом... Но, мне кажется, она боялась не столько поскользнуться, сколько итти без чужой помощи, а принц протянул уже руку, чтобы пособит ей. Смущение уступило необходимости. Она подала руку принцу и сошла на берег. Принц от сильного волнения оказался не совсем вежливым; другая дама ждала от него такой же услуги, но он забыл о ней... о чем не забыл бы он в эту минуту! Наконец уж я помог ей, и таким образом не слыхал начала разговора, завязавшагося между принцем и молодою дамой.

-- Уже не в первый раз, синьора, я... мне...

Он не мог договорить.

-- Я как будто помню, - прошептала она.

-- В церкви***, - сказал он.

-- Мог ли я предполагать, что сегодня буду около вас...

Тут она стала слегка высвобождать свою руку. Он видимо смутил ее. Бионделло, говоривший между тем со слугою, подоспел ему на помощь.

-- Синьор, - начал он, - дамы приказали быть здесь носилкам, но мы приехали раньше, чем можно было предполагать. Здесь есть по близости сад, где вы можете побыть покуда, чтобы избежать толкотни.

Предложение было принято - и Вы можете вообразить, как обрадовался ему принц. Мы остались в саду до вечера. Ц** и мне удалось занять старшую даму, чтобы принц мог, не стесняясь, говорить с молодой. Что он съумел воспользоваться этими минутами, Вы можете судить по тому, что он получил позволение бывать у нея. И теперь, в то время, как я пишу к вам, он там. Как воротится, я больше узнаю.

же тоне, и остался здесь. Векселей едва достает на уплату процентов с должных им капиталов. Мы ждем не дождемся ответа от его сестры.

Барон Ф** к графу О**.

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ.

Принц разошелся со своим двором; мы уже не будем получать оттуда никакого содержания.

образом просил денег, ни от сестры. Разумеется, Чивителла не напоминал о своем долге; но тем более заботил этот долг принца. Вчера утром получился ответ от царствующого двора.

Незадолго перед тем мы заключили новый контракт по найму отеля, и принц всем уже объявил, что останется в Венеции дольше. Не говоря ни слова, подал он мне письмо. Глаза у него сверкали; я уже по лицу его угадал содержание письма.

Как вы думаете, дорогой друг? В ** известны все здешния отношения принца, и клевета сплела из них отвратительную ткань всякой лжи."До сведения двора дошло", говорится между прочим в письме: "что с некоторого времени принц начал изменять своему прежнему характеру и усвоил себе образ поведения, совершенно противуположный его прежнему похвальному направлению. Как слышно, он предается самым непозволительным образом женщинам и игре, путается в долги, водится с духовидцами и заклинателями, состоит в подозрительных сношениях с католическими прелатами и окружает себя роскошью, превышающей и сан его, и доходы. Говорят даже, что он хочет увенчать это в высшей степени неприличное поведение переходом в римскокатолическое вероисповедание. Чтобы оправдать себя от последняго обвинения, он должен, немедленно возвратиться. Один из венецианских банкиров, которому будет передано состояние его долгов, получил поручение удовлетворить всех его кредиторов е еио отезда; ".

Какие обвинения и какой тон! Я взял письмо, прочитал его еще раз, желая найти в нем хоть что-нибудь, чтобы смягчило первое впечатление; но ничего не нашел и не понимаю его.

Ц** припомнил мне таинственные разспросы, обращенные несколько времени тому назад к Бионделло. Время, смысл их и все обстоятельства подтверждали его подозрение. Мы несправедливо приписывали шпионство армянину. Теперь было ясно, кто устроил его. Перейти в католичество!.. Да кому какая выгода так отвратительно и так плоско клеветать на принца? Я думаю, что это штуки принца **д**, которому во что бы то ни стало хочется удалить нашего принца из Венеции.

Принц все еще молчал, неподвижно устремив взор вперед. Молчание его безпокоило меня. Я бросился к его ногам.

-- Ради Бога, принц, - воскликнул я, - не принимайте никакого крутого решения! Вы должны получить и получите полнейшее удовлетворение. Предоставьте это дело мне. мне. Надо узнать имя клеветника и открыть глаза ***.

В этом положении застал нас Чивителла. Он с удивлением стал разспрашивать о причине такой тревоги. Ц** и я молчали. Но принц давно уже привык не делать различия между нами и им; да к тому же он был в эту минуту черезчур взволнован и не мог разсудить дела хладнокровно, и потому велел нам передать письмо маркизу. Я не решался, но принц вырвал письмо у меня из рук и сам вручил его Чивителле.

-- Я ваш должник, маркиз, - начал принц, когда тот в изумлении прочел письмо, - но не тревожьтесь этим. Дайте мне только двадцать дней сроку - и вы будете удовлетворены.

-- Принц! - воскликнул в сильнейшем волнении Чивителла: - чем я заслужил это?

-- Что это значит? - спросил меня пораженный Чивителла. - Какая тут связь? Я этого не понимаю.

Мы объяснили ему, что знали сами. Он вышел из себя и говорил, что принц должен непременно требовать удовлетворения, что ему нанесена неслыханная обида, а пока умолял принца безгранично пользоваться и его состоянием, и его кредитом.

Маркиз удалился, а принц все еще не произносил ни слова. Он резкими шагами ходил взад и вперед по комнате, в нем происходило что-то необыкновенное. Наконец он остановился и проговорил сквозь зубы:

-- Он сказал: "Пожелайте себе счастья... в девять часов он умер!"

-- "Пожелайте себе счастья"... - продолжал он. - Счастья... Мне желать себе счастья.. Кажется, так он сказал? Что разумел он под этим?

-- Как это вы вспомнили об этом, - воскликнул я: - и для чего?

-- Я тогда не понял, чего он хотел... Теперь я его понимаю... О! иметь над собою господина - невыносимо тяжело!

Он опять смолк. Выражение лица его испугало меня. Я никогда не видел его таким.

-- Жалчайший из народа, - начал он опять, - и ближайший к трону принца! Не все ли это равно? Одно только различие и есть у людей - повиноваться или господствовать.

Он еще раз взглянул на письмо.

дело!

Он продолжал все в этом тоне, а с уст его срывались слова, которых не посмел бы я привести ни в каком письме. Но при этом случае принц открыл мне одно обстоятельство, которое привело меня в немалое удивление и безпокойство и может иметь опаснейшия последствия. Мы были до сих пор в большом заблуждении касательно фамильных отношений **ского двора.

Принц немедленно ответил на письмо, как я ни противился этому, и тон его ответа не позволяет уже надеяться на мирное соглашение.

Вам, конечно, любопытно, дрожайший О**, узнать что-нибудь положительное о гречанке; но я до сих пор не могу сказать Вам об этом предмете ничего удовлетворительного. От принца нельзя ничего допытаться, ибо его вовлекли в тайну и, как мне кажется, взяли с него слово хранить ее. Одно открылось: что она вовсе не гречанка, как мы предполагали. Она немка и самого аристократического происхождения. Судя по слухам, дошедшим до меня, мать её - лицо очень высокое, и она - плод несчастной любви, о которой не мало было толков в Европе. Тайные преследования сильной руки заставили ее, как думают, искать убежища в Венеции, и оттого-то происходит её скрытность, не позволявшая нашему принцу узнать её местопребывание. Это предположение подтверждается, по моему, уважением, с каким отзывается о ней принц, и некоторыми предосторожностями, которые он принимает относительно нея.

Он привязался к ней со всем пылом страсти, и страсть эта растет со дня на день. В первые дни посещения его были редки; но уже со второй недели стали они видеться чаще и чаще, а теперь дня не проходит, чтобы принц не был там. По целым вечерам не видим мы его в глаза, и если он и не в её обществе, то все же лишь она

Что из этого выйдет, дорогой друг? Я трепещу за будущее. Разрыв с двором поставил принца в унизительную зависимость от одного человека, именно от маркиза Чивителлы. Маркиз владеет нашими тайнами, всею нашею судьбой. Всегда ли будет он так благородно действовать относительно принца, как теперь? Всегда ли останутся прочными эти дружеския отношения, и хорошо ли дать столько значения и власти над собою одному человеку, как ни будь он совершенен?

К сестре принца отправлено еще письмо. О результате надеюсь сообщить Вам в ближайшем моем письме.

Приписка графа О**.

Этого письма я не получил. Прошло три месяца без всяких известий из Венеции. Этот перерыв очень хорошо объяснился впоследствии: все письма друга моего ко мне останавливались и перехватывались. Можно судить о моем изумлении, когда наконец в декабре этого года я получил следующее письмо, которое лишь счастливый случай (Бионделло в это время вдруг заболел и не мог удержать его) доставил в мои руки.

"Вы не пишете, не отвечаете. Приезжайте - о! приезжайте ради дружбы! Надежда наша погибла. Прочтите прилагаемую записку. Все наши надежды погибли.

"Говорят, рана маркиза смертельна. Кардинал кипит мщением, и подкупленные им убийцы ищут принца. Бедный, бедный наш принц!... Вот до чего мы дожили! Страшный, несправедливый рок! Как несчастным, приходится нам прятаться от убийц и разбойников.

"Пишу вам из монастыря ***, где принц нашел себе убежище. Он лежит в эту минуту близ меня на жесткой постели и спит... Он задремал, истощенный до последней степени, и дремота подкрепит его только на новые страдания. В течение десяти дней, как она была больна, сон не смыкал его глаз. Я присутствовал при вскрытии. Найдены следы отравы. Сегодня ее будут хоронить.

"Ах, дорогой О**, сердце у меня изныло. Сцена, которой был я свидетелем, никогда не изгладится у меня из памяти. Я стоял у постели умирающей. Она скончалась, как праведница; и последнее предсмертное красноречие её истощилось, стараясь обратить её любовника на путь спасения, которым она шла в рай. Мы были потрясены до глубины души; один принц оставался непоколебим, и хотя он испытывал тройные муки при её смерти, но все же сохранил настолько силы духа, что не обещал исполнить последней её просьбы".

Письмо сопровождало следующая записка:

Единая святая католическая церковь, сделавшая столь блистательное приобретение в особе принца**, вероятно доставит ему и средства продолжать образ жизни, доставивший ей это приобретение. Я могу плакать и молиться о заблудшем, но не стану осыпать своими благодеяниями человека недостойного.

Я тотчас же взял почтовых лошадей, ехал день и ночь, и на третьей неделе был в Венеции. Поспешность моя не помогла. Я ехал утешить и оказать помощь несчастному, и нашел счастливца; который уже не нуждается в моем слабом пособии. Ф** был болен, и я не мог переговорить с ним, когда приехал; от него мне принесли следующую записку:

"Уезжайте, дражайший О**, назад, откуда приехали. Принцу не нужно уже ни Вас, ни меня. Долги его уплачены, кардинал примирился с ним, маркиз оправился. Помните армянина, который съумел так опутать нас в прошлом году? Принц у него ".

Тем не менее я отправился к принцу, но меня не приняли. У постели моего друга узнал я наконец странную историю...