Разбойники.
Первое действие

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Разбойники. Первое действие (старая орфография)

Драма Фридриха Шиллера.

Перевод С. А. Порецкого.

No 415.

МОСКВА.
Типография Вильде, Малая Кисловка, собственный дом.
1901.

Дозволено цензурою. С.-Петербург, 2 марта 1901 г.

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА

Максимилиан фон-Моор, владетельный граф.

Карл, Франц, его сыновья.

Амалия фон-Эдельрейх.

Шлигельберг, Швейцер, Гримм, Рацман, Шуфтерле, Роллер, Косинский, Шварц, разгульные молодые люди, потом разбойники.

Герман, побочный сын одного дворянина.

Даниель, слуга графа Моора.

Пастор Мозер.

Патер (католический священник).

Шайка разбойников.

Действие происходит в Германии, в продолжение приблизительно двух лет.

ЕЙСТВИЕ.

Первая сцена.

Франкония. Зол в замке Мооров. Франц и старик Моор.

Франц. Здоровы ли вы, батюшка? Вы очень бледны.

Старик Моор. Вполне здоров, сын мой. Ты хотел мне что-то сказать?

Франц. Пришла почта... Письмо от нашего знакомого из Лейпцига.

Старик Моор. Вести о моем сыне Карле?

Франц. Гм! Да, о нем. Но я боюсь... я не знаю... могу ли я... Ваше здоровье... Правда ли, что вы совсем хорошо себя чувствуете, батюшка?

Старик Моор. Как рыба в воде!.. Он пишет о моем сыне?.. Что значит твое безпокойство? Ты уже во второй раз спрашиваешь меня о моем здоровье.

Франц. Если вы больны... если вы хотя сколько-нибудь боитесь, что можете захворать, то лучше оставим. Я поговорю с вами в другой раз. (Про себя). Это известие не для дряхлого тела.

Старик Моор.

Франц. Позвольте мне сначала отойти в сторону, пролить слезу сожаления о моем погибшем брате. Мне не следовало бы совсем говорить о нем, потому что он вам сын; я должен был бы навсегда скрыть его позор, потому что он мой брат. Не моя первая, печальная обязанность - повиноваться вам. Поэтому простите меня.

Старик Моор. О, Карл, Карл! Если бы ты знал, как твое поведение терзает родительское сердце! Если бы ты знал, как одно радостное известие о тебе прибавило бы мне десять лет жизни, вернуло бы мне молодость... между тем как теперь каждое известие о тебе приближает меня на один лишний шаг к могиле!

Франц. Если так, батюшка, то прощайте... а то нам придется сегодня же рвать на себе волосы у вашего гроба.

Старик Моор. Останься!... Все равно, мне уже не долго жить. Оставь его делать, как хочет! (Садится). Грехи отцов отмщаются на третьем и четвертом поколениях. Пусть он исполнит волю неба!

Франц (вынимает письмо из кармана). Вы знаете моего друга. Право, я дал бы себе отрубить палец на правой руке, чтобы иметь право назвать его лжецом, черным, ядовитым клеветником. Соберитесь с силами! Простите, что я но даю вам самому прочесть письмо... Вы не должны слышать всего.

Старик Моор. Нет, все, все! Сын мой, ты избавишь меня от костылей!

Франц (читает). "Лейпциг. 1-го мая. Дорогой друг! Если бы меня не связывало обещание но скрывать от тебя ничего из того, что мне удастся узнать о судьбе твоего брата, - я никогда но решился бы сделаться твоим мучителем. Из многих твоих писем я вижу, как подобные известия терзают твое братское сердце; мне кажется, что я вижу перед собой тебя, проливающого слезы"... да, оне текли, текли ручьями по этому липу... "Проливающого слезы о недостойном, презренном"... (Старик Моор закрывает себе Вот видите, батюшка! А я читаю вам, еще самое снисходительное... "Мне кажется, что я вижу перед собой твоего старого благочестивого отца, бледного, как мертвец". Иисус-Мария! Вы уже побледнели, прежде чем что-нибудь узнали!

Старик Моор. Дальше, дальше!

Франц.... "бледного, как мертвец, падающого на стул и проклинающого тот день, когда его впервые назвали отцом. Мне не хотели сказать всего, но и из того немногого, что я знаю, ты узнаешь далеко не все. Твой брат, кажется, переполнил меру своего позора. Наделав на сорок тысяч дукатов долгов", - недурные карманные расходы, батюшка! - "обезчестив дочь одного здешняго банкира и ранив смертельно на поединке её жениха, достойного юношу из хорошого семейства, он вчера в полночь, вместе с семью своими товарищами, которых он же увлек в свою распутную жизнь, бежал от рук правосудия... Батюшка! Ради Бога, что с вами, батюшка!

Старик Моор. Довольно! Оставь меня, сын мой!

Франц. Я пощажу вас... "Сделано распоряжение об его задержании, оскорбленные громко требуют возмездия, голова его оценена, имя Моора"... Нет! Я не хочу, чтобы мои бедные уста убили моего отца! (Разрывает письмо). Не верьте ему, отец! Не верьте ни одному слову!

Старик Моор (горько плача). Мое имя! Мое честное имя!

Франц (бросается ему в объятия). Негодный, трижды негодный Карл! Не предвидел ли я этого тогда еще, когда он мальчишкой бегал за девками и шлялся по полям и горам с уличными мальчишками и всякой сволочью, когда он избегал вида церкви, словно преступник тюрьмы, когда он бросал первому попавшемуся нищему в шайку те деньги, которые выклянчивал у вас, между тем как мы, сидя дома, назидались благочестивыми молитвами и проповедями? Не предвидел ли я этого раньше, видя, что он охотнее читает приключения Юлия Цезаря, Александра Великого и других темных язычников, чем историю благочестивого Товия? Но говорил ли я вам сотни раз, что мальчишка принесет нам всем срам и горе?.. О, если бы он не носил имени Мооров! Если бы мое сердце не билось такой горячей любовью к нему! Мне придется еще ответить перед Небесным Судией за эту безбожную любовь, за то, что я не могу заглушить ее в себе.

Старик Моор. О, мои надежды! Мои золотые сны!

О, да, я это знаю. Вот об этом-то я и говорил сейчас. Ведь вы постоянно твердили, что этот пламенный дух мальчишки, который делает его таким впечатлительным ко всему великому и прекрасному, это чистосердечие, отражающееся в его глазах, эта мягкость чувств, заставляющая его с участием проливать слезы при виде всякого страдания, эта мужеская храбрость, побуждающая его взбираться на столетние дубы, перепрыгивать через рвы и заборы, переплывать бурные потоки, это детское честолюбие, это ничем непобедимое упрямство и все прочия блестящия добродетели, замечающияся в папашином сынке, сделают из него со временем верного друга, прекрасного гражданина, героя, великого., великого человека... Ну, вот теперь вы видите, батюшка! Пламенный дух развился, вырос и принес великолепные плоды. Посмотрите, как это чистосердечие превратилось в дерзость; посмотрите, как эта мягкость чувств выражается теперь в нежной чувствительности к публичным женщинам; посмотрите, как этот пламенный дух в шесть лет истратил на них все свои силы. Посмотрите, как эта смелая, предприимчивая голова задумывает и выполняет замыслы, перед которыми бледнеют подвиги знаменитых разбойников. А когда эти великолепные задатки вполне разовьются - пока ведь при его молодости нельзя еще ждать от него чего-нибудь вполне законченного - тогда, батюшка, вам, может-быть, придется еще испытать удовольствие - видеть его во главе отряда, скрывающагося в лесах и облегчающого усталых путников от их ноши; может-быть, вам еще удастся прежде, чем вы сойдете в могилу, совершить странствование к его памятнику, который он воздвигнет себе между небом и землей... и, может-быть, - о, батюшка, батюшка! - вам еще придется приискивать себе другое имя, иначе лавочники и уличные мальчишки, видевшие изображение вашего почтенного сына на базарной площади в Лейпциге, будут показывать на вас пальцами

Старик Моор. И ты, мой Франц, и ты? О, дети мои! Как вы попадаете мне прямо в сердце!

Франц. Вы видите, я могу быть и остроумным, но мое остроумие - жало скорпиона... И вот этот сухой, будничный, холодный, деревянный Франц - и какие еще там прозвища ни приходили вам в голову, когда ваш Карл сидел у вас на коленях и щипал вас за щеку, и вы сравнивали его со мной - этот Франц когда-нибудь умрет среди своих владений, и сгниет и будет забыт, между тем как слава этой всеобъемлющей головы облетит всю землю!.. О! от всей души благодарит тебя, о Небо, этот холодный, сухой, деревянный Франц за то, что он не таков, как этот!

Старик Моор. Прости меня, мое дитя! Не сердись на отца, обманувшагося в своих надеждах. Бог, посылающий мне слезы через Карла, высушит их твоей рукой, мой Франц.

Франц. Да, батюшка, он осушит их. Ваш Франц посвятит всю свою жизнь на то, чтобы продлить вашу. Ваша жизнь будет мне первым указанием того, что я должен делать; она будет для меня зеркалом, в которое я буду наблюдать все. Ни одна обязанность не покажется мне настолько священной, чтобы я но согласился нарушить ее. если дело будет итти о вашей драгоценной жизни. Верите ли вы мне, батюшка?

Старик Моор. У тебя есть еще обязанности к тебе самому, сын мой... Бог да благословит тебя за то, чем ты был и будешь для меня!

Франц. Теперь скажите мне вот что: если бы вы не были вынуждены называть его своим сыном, ведь вы могли бы тогда быть счастливы?

Старик Моор. О, замолчи, замолчи! Когда бабушка принесла его мне, я поднял его к небу и воскликнул: не счастливый ли я человек!

Франц. Вы говорили так тогда. Но оправдались ли ваша слова? Вы завидуете теперь худшему из ваших крестьян в том, что он не отец этого, - ваше горе будет длиться, пока у вас будет этот сын. Это горе будет расти вместе с Карлом. Это горе сгубить вашу жизнь.

Старик Моор. Ах! Оно сделало меня стариком.

Ну, итак... если бы вы отреклись от этого сына?

Старик Моор (испуганно). Франц! Франц! Что говоришь ты?

Франц. Разве не эта любовь к нему делает вас несчастным? Без этой любви он не существует для вас. Если не будет этой преступной, проклятой любви, - он умер для вас, он как бы никогда и но рождался. Не плоть и кровь, а чувство делает из нас отцов и сыновей. Перестаньте его любить, и этот выродок уже более не сын ваш, хотя бы он и был сделан из вашей плоти. До сих пор он был зеницей вашего ока; но если око твое соблазняет тебя, говорит писание, вырви и брось его. Лучше пойти с одним глазом на небо, чем с двумя в ад. Лучше предстать бездетному на небо, чем обоим, и отцу и сыну, отправиться в ад. Так говорит Господь.

Старик Моор. Ты хочешь, чтобы я проклял моего сына?

Франц. Нет, нет, но то Вам не придется проклинать своего сына. Скажите: кого вы называете своим сыном? Только ли того, кому выдали жизнь, хотя бы он прилагал теперь все старания к тому, чтобы сократить вашу жизнь?

Старик Моор. О, это слишком правда! Это суд надо мной. Господь возложил этот суд на него.

Франц. Посмотрите, какое сыновнее отношение к вам выказывает ваш любимец. Он убивает вас, пользуясь для этого вашей же отеческой любовью; он уязвляет ваше родительское сердце, чтобы прикончить вас. Если вас не будет более на свете, он сделается владельцем ваших имений, господином своих желаний. Поставьте себя на его место. Как часто должно приходить ему в голову желание, чтобы его отец и брат, которые так безжалостно стоят на дороге к его излишествам, были бы уже в могиле! Что же - разве это любовь за любовь? Разве это сыновняя благодарность за отеческую кротость, когда он ради минутной прихоти приносит в жертву десять лет вашей жизни, когда он в один сластолюбивый миг ставит на карту славу своих предков, славу, которая оставалась незапятнанной в течение семи столетий? И этого человека вы называете своим сыном? Отвечайте: назовете ли вы такого человека сыном?

Старик Моор. Жестокий сын, но все же мой сын, все же мой сын!

Франц. Молейший, драгоценный сын, который жаждет отделаться от своего отца! О, если бы вы могли понять это! Если бы с ваших глаз спали покровы! Но вы своим потворством только укрепляете его в его распутстве, вашей помощью как бы оправдываете его. Да, вы отведете проклятье от его головы. На вас, на вас, батюшка, падет осуждение!

Старик Моор.

Франц. Скольких людей, пресытившихся распутством, исправляли страдания! И не являются ли телесные недуги, которые следуют за каждой невоздержностью, указанием Божьей воли? Неужели же человек своей жестокой нежностью извратит эту волю? Неужели отец сгубить навеки вверенный ему залог?.. Подумайте, батюшка: если бы вы предоставили его на время его несчастиям, не изменится ли он тогда, не исправится ли? Если же он и в великой школе страданий останется негодяем, тогда... горе отцу, который своей слабостью разрушает опроделения высшей мудрости!.. Итак, батюшка?

Старик Моор. Я напишу ему, что отвращаю от "его свою руку.

Франц. И вы поступите справедливо и разумно.

Старик Моор. Чтобы он но показывался никогда ко мне на глаза.

Франц. Это окажет целобноо влияние на него.

Старик Моор (нежно). Пока он не переменится.

Франц. Хорошои Хорошо!.. Но если он явится к вам, надев на себя личину лицемерия, и вымолить себе у вас прощение, а на другой день опять уйдет туда и будет издеваться над вашей слабостью в объятиях непотребных женщин?.. Нет, батюшка! Он сам вернется к вам, когда его совесть будет чиста.

Старик Моор. Я сейчас же напишу ему это.

Франц. Подождите! Еще два слова, батюшка! Я боюсь, что чувство негодования заставит вас употребить слишком жесткия слова, которые разобьют ему сердце... А потом, не думаете ли вы, что он увидит признак прощения в том, что вы удостоиваете его собственноручным письмом. Не лучше ли будет, если вы предоставите написать мне?

Старик Моор.

Франц (быстро). Вы остаетесь при том же решении?

Старик Моор. Напиши ему, что тысячи безсонных ночей, тысячи кровавых слез... Но не доводи моего сына до отчаянья!

Франц. Но ляжете ли вы в постель, батюшка? Это слишком на вас подействовало.

Старик Моор. Напиши ему, что родительское сердце... Повторяю тебе, не доводи моего сына до отчаянья! (Уходить печальный).

Франц (смотрит со смехом ему вслед). Утешься, старик! Ты никогда больше но прижмешь его к своему сердцу; путь к твоему сердцу прегражден для него, как для ада путь к небу... Он был вырван из твоих объятий прежде, чем ты узнал, что можешь когда-нибудь захотеть этого... Жалким игроком был бы я, если бы не сумел оторвать сына от отцовского сердца, будь он прикован к нему хотя железными узами... Я обвел тебя заколдованным кругом проклятий, через который он не перейдет... В добрый час, Франц! Нет больше любимца - лес проясняется... Надо эти бумажки совсем уничтожить, а то кто-нибудь, пожалуй, еще узнает мою руку! (Собирает с полу кусочки разорванного письма). Горе унесет скоро и старика в могилу, а из её сердца я вырву этого Карла, хотя бы это стоило ей половины жизни!..

Я имею полное право сердиться на природу и, клянусь честью, я воспользуюсь своим правом!.. Почему я не первым вылез из материнского чрева? Почему не я один только? Почему природа наделила меня этим безобразием? Почему именно меня? Почему именно мне дала она этот калмыцкий нос, эту арапскую харю, эти готентотские глаза? Право, мне кажется, она собрала от всех человеческих пород в одну кучу самое отвратительное и из этой смеси слепила меня! Чорт возьми! Кто дал природе право лишать меня того, что она дала другому? Разве может кто-нибудь услужить ей чем-нибудь прежде, чем он сам появится на свет? Или другой чем-нибудь оскорбить ее прежде, чем возникнет сам? Почему же она поступает так пристрастно?

Нет! Нет! я несправедлив к природе. Разве не наделила она нас изобретательным умом, не посадила нас всех голыми и безпомощными на берег великого житейского моря: плыви, кто может плыть, а кто неловок, или ко дну! Она не дала мае ничего на дорогу; чем я хочу себя сделать - это уже мое дело. Каждый имеет одинаковые права на большое и малое: притязание разбивается о притязание, стремление о стремление, сила о силу. Право на стороне того, кто сильнее, и пределы нашей силы - вот наши законы!

Правда, люди придумали себе различные обязательства, чтобы легче было возбуждать общество к деятельности. Честное имя-поистине, пенная монета, с помощью которой отлично можно барышничать тому., кто умеет толково ее расходовать! Совесть - о, да, конечно! отличное пугало, чтобы отгонять воробьев от вишен!

учреждения! Они мне представляются в роде тех изгородей, которыми мои крестьяне так хитро огораживают свои поля, чтобы не проскочил туда., Боже упаси, какой-нибудь заяц!.. Да, заяц! Но господин помещик пришпоривает своего коня и преспокойно себе скачет по засеянному полю.

Бедный заяц! Конечно, печальна судьба того, кому приходится быть зайцем в этом мире. Но господину помещику нужны ведь и зайцы!

Итак, смело вперед! Кто ничего но боится, тот не менее силен, чем тот, кого все боятся. Я много слышал всяких розсказней о так называемой родственной любви... От этих розсказней у порядочного человека голова может пойти кругом. Это твой брат - другими словами, он испечен в той же печи, где и ты, - а потому он должен быть тебе священен! Заметьте это странное, забавное разсуждение: из телесной близости выводить согласие душ, из одного и того же места рождения одни и те же ощущения, из одинаковой пищи одинаковые наклонности... Затем, далее. Это твой отец-он дал тебе жизнь, ты плоть и кровь его, а потому он должен быть тебе священен! Опять то же хитрое разсуждение! А позвольте вас спросить, почему он меня сделал? Ведь не из любви же ко мне, к моему "я", которое еще только современен должно было появиться на свет? Или он знал меня прежде, чем меня сделал? Или он думал именно обо мне, желал именно меня, когда меня делал? Или я должен быть благодарным ему за то, что я родился мужчиной? Конечно, нет, как все равно я но мог бы жаловаться на него, если бы он произвел меня на свет женщиной. Могу ли я признавать ту любовь, которая не основывается на уважении к моей личности? Где же туг что-нибудь священное? Или, может-быть, в самом действии, которое произвело меня? Как будто это что-нибудь большое, чем скотский поступок для удовлетворения скотских желаний! Или, может-быть, священное заключается в последствиях этого действия? Но эти последствия не что иное, как железная необходимость, от которой мы охотно бы отказались, если бы она не должна была совершиться насчет нашей плоти и крови. Или я должен его хвалить за то, что он меня любит? Но это только тщеславие с его стороны, обычный грех всех художников, которые кичатся своим произведением, как бы ни было оно безобразно... Посмотрите же, на что сводятся все эти чары, которые вы окутываете священным туманом для того, чтобы пользоваться нашей трусостью. И вы думаете, что я, как мальчик, позволю одурачить себя ими?

Итак, смелей за дело! Я вырву с корнем вокруг себя все, что мешает мне быть господином. Я хочу быть господином и добьюсь силой того, на что у меня не хватает любезности. (Уходит).

Вторая сцена.

Корчма на саксонской границе. Карл Моор читает, углубившись в книгу. Шпигельберг пьет, сидя за столом.

Карл Моор (откладывает в сторону книгу). Меня просто тошнить начинает от нашего чернильного века, когда я почитаю у Плутарха о жизни великих людей.

Шпигельберг (подставляет ему стакан и пьет сам). Читай-ка лучше Иосифа Прекрасного!

Моор. Нечего сказать, прекрасная награда за пролитый вами на полях сражений пот, что ваши имена живут теперь в школах и школьники таскают вас в своих сумках! Ценное вознаграждение за вашу растраченную кровь, что лавочник завернет в вас свои пряники, или, если уж вам особенно посчастливится, какой-нибудь французский драматург поставит вас на ходули и выведет на сцену! Ха-ха-ха!

Шпигельберг. Читай, братец, Иосифа, прошу тебя.

Моор. Противный, разслабленный век, годный только на то, чтобы пережевывать подвиги прошлых веков, уродовать героев древности своими толкованиями или коверкать их в своих трагедиях! Сила их чресл изсякла, и теперь размножению человечества должны помогать пивные дрожжи.

Шпигельберг. Чай, братец, чай!

Моор. друг друга за праздничные обеды и готовы отравить один другого из-за какой-нибудь перины, которую у них перебили на торгах; проклинают саддукея за то, что он недостаточно усердно ходить в церковь, а сами высчитывают у алтаря свои жидовские проценты и не сводят глаз с священника, чтобы посмотреть, как завит его парик; падают в обморок при виде зарезанного гуся и хлопают в ладоши от радости, когда разоряется их соперник!.. Как горячо жал я им руки... "только один день еще"... и все напрасно!.. "В яму собаку!"... Просьбы! Клятвы! Слезы! (топает ногой). Ад и черти!

Шпигельберг. И все из-за каких-нибудь нескольких тысяч жалких дукатов!

Моор. Нет! Я не могу больше думать об этом!.. Неужели мне сковать свою волю законами? Закон превращает орлиный полет в ползанье улитки. Закон не создал еще ни одного великого человека, между тем как свобода творит богатырей. Законы заключены в утробе тирана, они угождают прихотям его желудка, подлаживаются под его настроения... О, если бы дух Германа {Герман - вождь древних германцев, разбивший римлян отстоявший этой победой свободу германцев.} был еще жив!.. Дай мне войско таких молодцов, как я, и Германия сделается республикой {Республика - государство, которое управляется не государем, а выборными людьми из народа. Рим и Спарта - две могущественные республики в древности. Перев.}, в сравнении с которой Рим и Спарта показались бы женскими монастырями! (Бросает шпагу на стол и встает).

Шпигельберг (вскакивает). Отлично! Великолепно! Ты попал в самую точку. Я тебе шепну кое-что на ухо, Моор, что я уже давно ношу в голове... ты самый подходящий человек для этого... Пей, братец, пой!... Как ты думаешь: что если бы нам сделаться жидами и возстановить иудейское царство?

Моор (хохочет). Понимаю... понимаю... ты хочешь ввести в моду обрезание, потому что обрезан сам?

Шпигельберг. Нет, в самом деле, разве это не ловкий и смелый замысел? Мы разсылаем во все концы света манифест и приглашаем в Палестину всех, кто но ест свинины. Там я привожу убедительные доказательства, что Ирод Четвертовластник был моим предком, и прочее, и прочее... Важная, братец, будет для нас победа, когда они увидят, что могут возобновить свой Иерусалим и зажить припеваючи. А там куй железо, пока горячо: выгоним турок из Азии, нарубим ливанских кедров, настроим кораблей, обложим податями народ. Между тем...

Моор (берет его, смеясь за руку).

Шпигельберг (с удивлением). Не хочешь ли ты изобразить из себя блудного сына? Такой молодец, как ты, который своей шпагой больше написал на лицах, чем три писца напишут в год в приказной книге! Но рассказать ли тебе снова историю с собачьим трупом? Право, мне остается только одно - возстановить в твоей памяти твой собственный образ, чтобы оживить твою кровь, если ничто ужо больше не воодушевляет тебя. Помнишь, как господа чиновники велели перебить твоей собаки ногу, а ты в отместку за это предписал всему городу пост? Все влились на твое предписание. А ты но промах - скупил все мясо во всем Лейпциге, так что через восемь часов во всем округе нельзя было найти ни косточки, и рыба начала подниматься в цене. Чиновничество и горожане грозили отмстить нам. Но мы, молодежь, в числе тысячи семисот человек, выступили вперед, и ты во главе нас, а за нами мясники, портные, лавочники, трактирщики, цырульники и все цехи. Мы поклялись опустошить весь город, если тронут хотя один волосок на голове у кого-нибудь из нас. И они остались с носом. Тогда ты созвал докторов и предложил три дуката тому, кто пропишет рецепт собаке. Мы боялись, что господа доктора оскорбятся и откажутся прописать лекарство, и сговорились уже принудить их к тому силой. Но это оказалось излишним: господа доктора передрались между собою из-за трех дукатов и даже сбавили цену. В один час было написано двенадцать рецептов, и бедное животное вскоре же околело.

Моор. Мерзавцы!

Шпигельберг. Мы устроили ему роскошные похороны. Над телом собаки было прочитано множество надгробных стихотворений, а затем ночью мы, в числе тысячи человек, выступили с фонарями в одной руке и шпагами в другой, и так прошли через весь город с шумом и колокольным звоном, и наконец похоронили собаку. После того был устроен пир, который длился до утра. Затем ты поблагодарил почтенных господ за сердечное участие и велел продавать мясо за полцены. Чорт возьми! Тогда мы относились к тебе с таким уважением, словно гарнизон завоеванной крепости.

Моор. И тебе не стыдно хвалиться этим? У тебя нет настолько совести, чтобы устыдиться этих безобразий?

Шпигельберг. Ну, вот еще! Ты, видно, более не Моор. Помнишь, как ты тысячи раз, с бутылкой в руке, посмеивался над своим старым скрягой и говорил: пусть он там собирает и копит деньги, а я буду за это пить в свое удовольствие... Помнишь еще это? А? Помнишь? Ах ты, безсовестный, жалкий хвастун! Тогда ты говорил как мужчина, по-дворянски, а теперь...

Моор. Будь проклят ты, что напомнил мне об этом! Будь проклят и я за эти слова! Всему виною были тогда винные пары - сердце мое но принимало участия в том, что нес мой язык.

Шпигельбергь (качает головой). Нет! Нет! Это невозможно! Не может быть, братец, чтобы ты говорил теперь серьезно. Скажи, брат, не нужда ли настроила так тебя? Слушай, я разскажу тебе один случай из моего детства. Около нашего дома был широкий ров, и мы, мальчишки, часто, бывало, бились о заклад, кто перепрыгнет через него. Но все старания наши были напрасны. Прыг! и ты уже лежишь на дне, а кругом все хохочут и свистят, и забрасывают тебя снежками. Недалеко от нашего дома была также идепвая собака одного охотника - презлая бестия! Моим любимым удовольствием было дразнить ее, как только я мог, и я, бывало, помирал со смеху, когда эта стерва уставится свирепо на меня и, вот кажется, готова разорвать меня, если бы только могла. И что же случилось? Раз как-то я опять дразнил ее и запустил в нее камнем так сильно, что она в ярости сорвалась с цепи и на меня, а я прочь от нея и помчался как ветер... Вдруг - чорт возьми! - передо мной проклятый ров... Что делать? Разсвирепевшая собака мчится за мной по пятам - итак, но долго думая, я разбежался и... был на той стороне. Этому прыжку я обязан жизнью, потому что иначе бестия разорвала бы меня в клочки.

Моор. Ну, и что же из этого следует?

Шпигельберг. А то, что силы растут в нужде. Поэтому я никогда не падаю духом, как бы туго ни приходилось мне. Мужество растет вместе с опасностью, сила увеличивается от стеснения. Должно быть судьба готовить из меня великого человека, если ставит мне на пути столько препятствий.

Моор (сердито). Я не знаю, на что еще могло бы понадобиться наше мужество и на что его у нас не хватало?

Шпигельбергь. Попробуй-ка сначала попасть в настоящий свет, в Париж или Лондон! Там, брать, можешь получить пощечину, если назовешь кого-нибудь честным человеком. Только там и может разойтись, душа, где можно вести дело на широкую ногу. Ты, братец, там рот разинешь от удивления! А как там подделывают подписи, подменивают карты, взламывают замки и вытряхивают содержимое шкатулок, - всему этому тебя еще научит Шпигельбергь! Я бы на первой попавшейся виселице повесил того мерзавца, который голодает из-за своей честности!

Моор (разсеянно). Как? Ты пошел еще дальше этого?

Шпигельберг. Ты, кажется, но веришь мне? Подожди, дай мне только разойтись! Ты увидишь чудеса. У тебя мозги в голове перевернутся, когда моя изобретательность разрешится от бремени. (Встает возбужденный). Как все проясняется вокруг меня! Исполинские замыслы зарождаются в моей творческой голове! Проклятая сонливость (ударяет себя по голове), которая до сих пор связывала мои силы, задерживала мои замыслы! Я пробуждаюсь, я чувствую теперь, кто я, кем я должен быть!

Моор. Ты - дурак. Это винные пары шумят в твоей голове.

Шпигельберг (с жаром). Шнигельберг! будет раздаваться повсюду. Шпигельберг, ты просто колдун! Как жаль, что ты но сделался генералом, Шпигельберг! скажет король: ты выгнал бы австрийцев в мышиную норку. Это непростительно, что этот человек не занялся медициной, заговорят все доктора: он наверно изобрел бы новые лекарства. Ах! отчего он но изучал право! станут вздыхать министры: он сумел бы из камней добыть денег. И "Шпигельберг" будет раздаваться на востоке и западе! И в то время, как вы, бабы, кроты, будете пресмыкаться в грязи, Шпигельберг на распростертых крыльях возлетит в храм славы.

Моор. Счастливого пути! Восходи по позорным столбам на вершину славы. Меня влекут к себе иные, благородные удовольствия в тени отцовских лесов, в объятиях моей Амалии. Я еще на прошлой неделе написал отцу о прощении, не скрыл от него ни малейшого обстоятельства, а чистосердечие может разсчитывать на сострадание и прощение. Простимся друг с другом, Мориц. Мы видимся с тобою сегодня в последний раз. Почта пришла уже. Прощение моего отца уже в стенах этого города.

Входят Швейцор. Гримм, Роллер, Шуфтерли и Рацман.

Роллер. Вы знаете, что нас разыскивают?

Гримм. Что каждую минуту нас могут арестовать?

Моор. Меня это не удивляет. Пусть будет что будет! Но видели ли вы Шварца? Он не говорил вам ничего о письме для меня?

Он давно уже ищет тебя. Я кой о чем, догадываюсь.

Моор. Где он? Где? Где? (Хочет итти).

Роллер. Останься здесь. Мы его направили сюда. Ты дрожишь?

Моор. Нет, я не дрожу. И зачем мне дрожать? Товарищи, это письмо... Радуйтесь со мной! Я счастливейший человек на земле, зачем же мне дрожать?

Входит Шварц.

Моор (бросается ему навстречу). Брат! Брат. Письмо! Письмо!

Шварц (отдает Моору письмо, которое тот порывисто вскрывает). Что с тобою? Ты побледнел как стена?

Моор. Рука моего брата!

Шварц. А что это с Шпигельбергом?

Гримм. Малый, должно-быть, сошел с ума. У него, кажется, пляска святого Витта {Пляской святого Витта называется особая болезнь, при которой больной делает движения головой и туловищем помимо, своего желания. Перев.}.

У него, видно, ум за разум зашел. Мне кажется, он сочиняет стихи.

Рацман. Шпигельберг! Эй, Шпигельберг!.. Бестия ничего не слышит.

Гримм (трясет его). Приятель! Ты спишь?

Шпигельберг (который все время делал в углу комнаты какие-то странные движения, вскрикивает дико: "кошелек или жизнь", и схватывает Швейцера за горло, который спокойно отбрасывает его к стене. Моор роняет письмо на пол и убегает. Все в изумлении).

Роллер (вслед ему). Моор! Куда ты, Моор? Что ты задумал?

Гримм. Что с ним? Он бледен как мертвец!

Швейцер. Славные новости, должно-быть, здесь! /Посмотрим-ка!

Роллер и читает). "Несчастный брат!" - веселое начало! - "Я могу только коротко известить тебя о том, что твои надежды напрасны. Отец велит сказать тебе: можешь итти туда, куда ведут тебя твои позорные поступки. Он говорит еще, чтобы ты оставил всякую надежду вымолить себе когда-нибудь прошение у его ног, если ты не хочешь просидеть на хлебе и воде в подвалах его замка до тех пор, пока твои волосы не вырастут с орлиные перья, а твои ногти с птичьи когти. Это его подлинные слова. Он приказывает мне закончить письмо. Прощай навсегда! Сожалею о тебе.

Швейцер. Ишь какой сладенький братец! Должно быть, этот Франц ужасная каналья.

Шпигельберг (тихонько подкрадываясь). Речь идет о хлебе и воде? Нечего сказать, прекрасная жизнь! Я придумал для вас кое-что другое. Не говорил ли я вам, что в конце концов мне придется за всех вас думать?

Швейцер. Что там несет этот дурень? Осел хочет думать за всех нас?

Шпигельберг. Зайцы, калеки, хромые собаки вы, если у вас нет мужества отважиться на что-нибудь великое!

Роллер. Да, пожалуй, ты прав... Но избавит ли нас от этого проклятого положения то, что ты придумал? Избавит ли?

Шпигельберг (с гордой усмешкой). Жалкий простофиля! Избавить ли от этого положения? Ха-ха-ха? Избавит от этого положения? На большее-то твои куриные мозги, видно, не смеют и разсчитывать! Шпигельберг был бы подлецом, если бы надеялся только на это! Героями, говорю я, сделаю я вас, господами, князьями, богами!

Рацман.

Шпигельберг. Она потребует от вас только мужества, потому что, что касается соображения, я беру его всецело на себя. Мужества, говорю я, Швейцер! Мужества, Роллер, Гримм, Рацман, Шуфтерле! Мужества!

Швейцер. Мужества? Если дело только в нем - у меня хватит мужества на то, чтобы пройти босиком через ад.

Шуфтерле. А у меня на то, чтобы под самой виселицей поспорить с чортом из-за трупа висельника.

Шпигельберг. Вот это мне нравится!.. Итак (становится среди них и говорит таинственно), если в ваших жилах осталась хоть одна капля крови германских героев - за мной! Поселимся в Богемских лесах, соберем там шайку разбойников и... что вы так уставились на меня? Или ваше мужество уже испарилось?

Роллер. Положим, ты но первый мошенник, который забывал о виселице... однако... нам, действительно, не остается другого выбора.

Шпигельберг. Другого выбора? Что? У вас нет никакого выбора! Не хотите ли вы попасть в долговую тюрьму и просидеть там вплоть до дня страшного суда? Не хотите ли лопатой и молотом зарабатывать себе кусок черствого хлеба? Или вымаливать себе жалкую милостыню, распевая под окнами горожан вирши? Или, может-быть, вы хотите поступить в солдаты, хотя еще вопрос, возьмут ли вас, и заслужить себе прощение грехов, угождая капризам самодура-капрала? Или маршировать под звуки барабана? Или таскать на каторге за собой целую кузницу железа? Вот какой выбор остался вам! Вот вам все, из чего вы можете выбирать!

Роллер. Шпигельберг не совсем не прав. Я тоже составил себе кой-какой план, но он, пожалуй, совпадает с твоим. Я подумал: что если бы нам присесть и состряпать какой-нибудь календарь, или хрестоматию, или что-нибудь в этом роде, или начать строчить в газетах по нескольку грошей за строку? Это теперь в моде.

Шуфтерле. Чорт возьми! Вы почти отгадали мои мысли. Я тоже думал про себя: что если бы мне сделаться проповедником и открыть у себя еженедельные проповеди!

Гримм. Перев.}! Мы могли бы разбить впух и впрах четырех евангелистов и добиться, чтобы нашу книгу сожгли рукой палача, тогда она быстро разошлась бы.

Рацман. Или отправиться в поход на французов...

Швейцер (подает Шпигельбергу руку). Мориц, ты великий человек!

Шварц. Нечего сказать, великолепные планы! Почетные занятия! Как, однако, великия души сочувствуют друг другу! Не достает еще, чтобы мы сделались бабами и сводницами или стали выводить наших девушек на базарь!

Шпигельберг. Ладно! Толкуй! А что мешает вам соединить в одном лиц все? Мой план во всяком случае вернее, чем все другие, выведет вас в люди; а в придачу вам еще достанутся слава и безсмертие. Видите, бедняги, в чем дело: надо ведь подумать и о будущем, о сладком предвкушении безсмертия...

Роллер. Во главе списка честных людей? Не правда ли? Ты становишься очень красноречив, Шпигельберг, когда дело идет о том, чтобы из честного человека сделать мошенника... Однако, куда же девался Моор?

Шпигельберг. Честного, говоришь ты? Ты думаешь, что после того ты станешь менее честен, чем теперь? Что ты называешь быть честным? Освобождать скряг-богачей от трети их забот, которые только лишают их спокойного сна, пускать в оборот лежачия деньги, возстановлять равновесие имуществ, - одним словом, вернуть на землю золотой век; помогать Господу Богу избавляться от лишних нахлебников, избавлять Его от необходимости посылать войны, чуму и докторов, сохранять Ему драгоценное время - вот что я называю быть честным, быть достойным орудием в руках Провидения... и при этом иметь еще приятное сознание, что каждый кусок, который ты ешь, доставлен тебе твоей хитростью, твоим львиным мужеством, твоими безсонными ночами... Сознавать, что к тебе относятся с почтением сильные и слабые...

Роллер. И наконец живым взлететь к небу и, несмотря на бури и ветры, качаться в воздухе под солнцем, луной и звездами, там, где птицы, привлеченные тобой, будут петь тебе песни, и ангелы с хвостиками соберутся на свое священное собрание? Не правда ли? И в то время, как государи и все предержащия власти будут пожираться червями, иметь честь принимать у себя в гостях царственных орлов!.. Мориц, Мориц! Берегись! Берегись трехногого вверя!

Шпигельберг. И это-то пугает тебя, заячья душа! Точно не сгнивал никогда раньше на живодерне ни один мировой гений {Гений - человек, выделяющийся необыкновенными способностями, как ученый, писатель, государственный деятель, и так далее. Перев. в их родословной, или если бы книги их не выигрывали от этого несколько лишних страниц, за которые издатели платят им наличными деньгами?.. И если какой-нибудь странник увидит тебя, качающагося в воздухе, он пробормочет себе в бороду: "И голова же, должно-быть, была у этого человека", и вздохнет о тяжелых временах.

Швейцер (ударяет его по плечу). Великолепно, Шпигельберг! Великолепно? Что же, чорт вас возьми, стоите вы тут и медлите?

Шварц. И что бы нас ни ждало за это - не все ли равно? Разве нельзя иметь при себе на всякий случай какой-нибудь порошок, который живо и без всякого шума отправит тебя на тот свет? Брать Мориць! твое предложение нравится мне, у меня такия же убеждения.

Шуфтерле. Чорт возьми! И у меня тоже. Шпигельберг, я твой!

Рацман. Ты усыпил мою совесть. Я весь целиком в твоим услугам.

Гримм. Если все согласны, то и я согласен. В моей голове идет теперь торг: атеисты, писатели, мошенники... Кто больше предлагает, тому я и отдаюсь. Вот тебе моя рука, Мориц!

Роллер. И ты тоже, Швейцер? (Подает IIIпигельбергу правую руку). Итак я закладываю душу свою чорту.

Шпигельберг. А имя свое звездам! И но все ли равно, куда пойдет наша душа? Если пелая толпа высланных вперед курьеров возвестит о нашем прибытии, и все черти принарядятся для такого торжества и сотрут себе с ресниц сажу, и тысячи рогатых голов вылезут из дымящихся отверстий серных печей, чтобы посмотреть на наш торжественный въезд!.. Товарищи! (Вскакивая). За мной, товарищи! Что на свете сравнится с восторгом такой минуты? Идем, товарищи!

Подожди, подожди! Куда? Зверю нужна голова, дети мои!

Шпигельберг. Что он там проповедует, этот соня? Разве головы не было уже, когда еще ни один член не шевелился? За мной, товарищи!

Роллер. Тише, говорю я! Свобода тоже должна иметь своего повелителя. Без головы погибли Рим и Спарта.

Шпигельберг (вкрадчиво). Да... подождите... Роллер прав. И это должна быть светлая голова. Понимаете? Тут нужна тонкая, политичная голова. Да, когда я подумаю, чем вы были какой-нибудь час тому назад и чем стали теперь, благодаря одной только счастливой мысли... Да, конечно, конечно, вы должны иметь предводителя... А тот, кому пришла в голову такая мысль, разве он не светлая, по тонкая голова?

Роллер. Если бы была какая-нибудь надежда... если бы можно было мечтать об этом... Но, я боюсь, он никогда не согласится.

Шпигельберг. Отчего же? Говори смело, друг!.. Как ни трудно направлять корабль в сражении, как ни тяжело бремя власти... говори без боязни, Роллер! Может-быть, он все таки согласится.

Роллер. Все наше дело пропало, если он не согласится. Без Моора мы тело без души.

Шпигельберг (сердито отходить от него в сторону). Дурак!

Моор (входит сильно возбужденный и, быстро шагая взад и вперед по комнате, говорит сам с собою). птенцовь, а он, он... я привык переносить злобу, могу смеяться, когда мой злейший враг пьет мою кровь... но, если кровная любовь изменяет, если отцовская любовь превращается в злобу... о, в таком случае пылай огнем, сдержанность мужчины! становись тигром, кроткий ягненок! И пусть каждый нерв напряжется на горе и погибель людей!

Роллер. Послушай, Моор! Как ты думаешь? Ведь разбойничья жизнь лучше, чем сидеть на хлебе и воде в подземельях замка?

Моор. Зачем дух его не воплотился в тигра, разрывающого зубами человеческое мясо? Разве это отцовская верность? Разве это любовь за любовь! Я хотель бы теперь быть медведем и натравить всех северных медведей на этот жестокий род... Раскаянье - и никакой пощады!.. О, если бы я мог отравить океан, чтобы они пили смерть из всех источников!... Полная искренность, нежная доверчивость - и никакого сожаления!

Роллер. Слушай же Моор, что я тебе говорю!

Моор. Это невероятно, это сон, обман!.. Такая трогательная просьба, такое живое описание всех моих несчастий и моего горького раскаянья... дикий зверь тронулся бы, камни пролили бы слезы! И что же? если бы я рассказал все, это приняли бы за злую клевету на человеческий род... И все-таки, все-таки... О, если бы я мог призвать к возстанию всю природу, поднять войной воздух, землю и океан против этого племени гиэн!

Гримм. Послушай же, Моор! Ты ничего не слышишь от бешенства.

Моор. Прочь, прочь от меня? Разве твое имя но человек? Разве ты не женщиной рожден?.. Прочь с глаз моих с твоим человеческим лицом!.. Я так невыразимо любил его! Так по любил еще ни один сын... Я отдал бы тысячу жизней за него... (С яростью топает ногой о землю). О, кто даст мне теперь в руки меч, чтобы нанести жгучую рану этому порожденью ехидны; кто меня научит, как мне попасть в самое сердце его жизни, раздавить его, уничтожить, тот будет моим лучшим другом, моим ангелом, моим Богом... я буду боготворить ого!

Роллер. Мы и хотим быть этими друзьями, выслушай же нас!

Шварц. Пойдем с нами в Богемские леса! Мы соберем там шайку разбойников, и ты... (Моор смотрит на него с изумлением).

Швейцер. Ты будешь нашим атаманом! Ты должен быть нашим атаманом!

Шпигельберг Рабы! Бабы!

Моор. Кто шепнул тебе это слово! Слушай, брат! (С силою схватывает его). Это вышло не из твоей человеческой души! Кто шепнул тебе это слово? Да, клянусь смертью, мы сделаемся разбойниками! Мы должны сделаться разбойниками! Это божественная мысль - разбойники, убийцы!.. Клянусь моей душой, я буду вашим атаманом!

Все (с шумными криками). Да здравствует наш атаман!

Шпигельберг (вскакивая про себя). Пока я его но прикончу!

Моор. Точно бельмо спало у меня с глаз! Каким дураком был я, что хотел вернуться назад в клетку!.. Мой дух жаждет подвигов свободы... Убийцы, разбойники!.. Этими словами я попираю ногами закон... Люди спрятали от меня человечество, когда я взывал к человечеству, прочь же теперь всякая любовь и человеческое состраданье!.. У меня нет больше отца, нет больше любви! Смерть и кровь научать меня позабыть о том, что мне было когда-то так дорого!.. Идемте, идемте!.. О, я доставлю себе княжеское развлеченье...Это решено, я ваш атаман! И блого тому из вас, кто будет всех свирепее жечь и убивать, потому что, говорю нам, он будет награжден по-царски... Пусть каждый подойдет ко мне и поклянется быть верным и послушным мне до самой смерти! Клянитесь мне в этом вашей правой рукой!

Все (подают ему правую руку). Клянемся быть верными и послушными тебе до самой смерти?

Моор. И я клянусь вам своей правой рукой верно и неизменно оставаться вашем атаманом до самой смерти! Пусть обратит эта рука немедленно в труп того, кто когда-либо сробеет, или поколеблется, или отступит! Пусть каждый из вас сделает то же самое со мной, если я нарушу свою клятву! Довольный вы?

(Шпигельберг бегает яростно взад и вперед).

Все (бросая вверх свои шляпы). Довольны!

Моор. Итак идемте! Но бойтесь опасностей и смерти, потому что над всеми нами царить неотвратимая судьба! Для каждого придет когда-нибудь его день, будет ли это на мягкой пуховой подушке, или в пылу жестокой битвы, или на виселице и колесе! Что-нибудь из этого будет нашим уделом! (Уходят).

(смотрит им вслед; после некоторого молчанья). Твой перечень не полон. Ты позабыл об яде. (Уходит).

Третья сцена.

Замок Мооров. Комната Амалии. Франц и Амалия.

Франц. Ты не смотришь на меня, Амалия? Разве я хуже того, кого проклял родной отец?

Амалия. Прочь!.. О, этот нежный, любящий отец, который предать своего сына в руки чудовищ? Он услаждает себя дорогими, сладкими винами, нежить свои дряхлые члены на пуховых подушках, в то время как его великий сын бедствует в нищете... Стыдитесь вы, изверги, змеиные души, поношение человечества!.. Своего единственного сына!

Франц. Мне кажется, у него их два.

Амалия. Да, он заслуживает того - иметь таких сыновей, как ты! Тщетно будет он протягивать на смертном одре исхудалые руки к своему Карлу и со страхом отдернет их, встретив холодную руку Франца... О, это даже отрадно быть проклятым твоим отцом! Скажи, Франц, ты, любящее, братское сердце, что нужно сделать, чтобы быть проклятым им?

Франц. Ты бродишь, моя любовь. Мне жаль тебя.

Амалия. О, прошу тебя... Жалеешь ли ты своего брата? Нет, изверг, ты его ненавидишь! И меня ты, конечно, тоже ненавидишь?

Франц.

Амалия. Если ты меня любишь, то, конечно, исполнишь мою просьбу?

Франц. Все, что только в моих силах.

Амалия. О, эту просьбу тебе будет так легко, так приятно исполнить... (Гордо). Ненавидь меня! Я бы покраснела от стыда, если бы в то время, когда я думаю о Карле, мне пришло бы в голову, что ты меня не ненавидишь. Итак ты обещаешь мне это? Теперь ступай, мне хочется остаться одной!

Франц. Прелестная мечтательница! Я преклоняюсь перед твоим нежным любящим сердцем! (Дотрогиваясь до её груди). Здесь царил всецело Карл, как Бог в своем храме; Карл стоял перед тобой днем, Карл являлся тебе в сновидениях, весь мир воплощался в твоих глазах в нем одном, отражал его одного...

Амалия (тронутая).

Франц. Безчеловечно, жестоко! За такую любовь так отплатить! Забить ее.

Амалия (вздрогнув).

Франц. Не надела ли ты ему сама при прощании на палец кольца? Кольца с алмазом в залогь твоей верности?.. Положим, юноше трудно устоять перед прелестями блудницы... И кто осудит его за это, если ему нечего было больше отдать... и если она заплатила ему за него с избытком своими ласками?

Амалия (с негодованием).

Франц. Да, да, это недостойный поступок. Но если бы дело ограничивалась только этим! Ведь кольцо, как бы ни было оно дорого, можно, в сущности, купить у любого жида... может-быть, ему не нравилась работа. может-быть, он купил себе вместо него другое, более красивое

Амалия (горячо). Но ведь мое мое кольцо?

Франц. Конечно, твое, Амалия... Ах! если бы такое сокровище было на моем пальце... и от Амалии! Сама смерть не вырвала бы его у меня!.. Не правда ли, Амалия? Но ценность алмаза, не искусство отделки, любовь придаст ему такую цену. Дитя мое, ты плачешь? Горе тому, кто заставил эти небесные глаза проливать слезы... если бы ты видела его самого в этом виде!

Амалия.

Франц. Тише, тише не разспрашивай меня! (Как будто про себя, но довольно громко). в хриплом, гнусавом голосе, громко кричит о себе трясущимися членами; он проникает до мозга костей и уносит все силы молодости: он выступает из всего тела в виде отвратительного гноя, гнездится в мерзких язвах... тьфу! меня просто тошнит... Ты помнишь, Амалия, того несчастного, который испустил дух у нас в больнице? Ты плакала тогда над ним. Возстанови в твоей памяти его образ, и перед тобой будет образ Карла!.. Его поцелуи теперь зараза, его губы отравят твои!

Амалия (ударяя его). Безстыдный клеветник!

Франц. которое выделяется теперь из его глотки! От одного его дыхания у тебя закружится голова. как от запаха гниющей падали или при виде поля битвы, покрытого трупами.

Амалия (отворачивается).

Франц. Но разве справедливо презирать человека за его болезненную, хилую наружность? Ведь и в теле жалкого калеки может скрываться высокая, достойная любви, душа, как в грязи алмаз. еясь). Любовь может и гноящимися устами. Да, но порок разрушает также и самые основы характера, вместе с целомудрием исчезают и все добродетели, вместе с телом калечится и душа...

Амалия (радостно вскакивая(Франц стоит некоторое время неподвижно, потом вдруг поворачивается и хочет итти). Куда так поспешно? Или ты бежишь от собственного стыда?

(закрывая себе лицо). Пусти меня!.. Пусти!.. Дай свободу моим слезам... Жестокий отец! Лучшого из твоих сыновей предать нужде и позору... Пусти меня, Амалия! Я брошусь к его ногам, на коленях буду умолять его обратить на мою, на мою голову это ароклятие... лишать меня наследства... меня... мою кровь... мою жизнь... все...

Амалия Брат моего Карла! Мой дорогой, мой добрый Франц!

Франц. О, Амалия! Как я люблю тебя за эту непреклонную верность моему брату!.. Прости, что я решился подвергнуть твою любовь такому суровому испытанию!.. И как прекрасно оправдала ты мои ожидания!.. Эти слезы, эти вздохи, это божественное негодование... и для меня тоже... ведь наши сердца бились всегда так согласно.

Амалия.

Франц. Нет, нет, они бились всегда согласно!.. Я всегда думал, что по настоящему мы должны были бы родиться с ним близнецами... И если бы между нами не было этой досадной разницы в наружности, при чем, конечно, Карл много бы потерял, нас постоянно смешивали бы. Я часто говорил самому себе: ты совсем Карт, его отражение, его двойник!

Амалия (качает головой).

Франц. Все наши вкусы так совпала я и... Роза была его любимым цветком - а я разве не люблю тоже розу больше всех других цветов? Он невыразимо любил музыку, а как часто-беру в свидетели вас, звезды! - проводил я ночь за роялем в то время, как вокруг меня все спало глубоким сном... и можешь ли ты еще сомневаться, Амалия, если мы так сошлись в наших чувствах любви к одному и тому же совершенству?

Амалия (смотрит на него с удивлением).

Я помню один тихий, ясный вечер - это был последний вечер перед его отъездом в Лейпциг-Карл позвал меня с собой в ту беседку, где вы часто проводили с ним время, продаваясь грезам любви... Долго молчали мы... наконец он схватил мою руку и сказал тихо, со слезами: "Я оставляю Амалию... не знаю почему, но у меня есть предчувствие, что навсегда... Не покидай её, брать! Будь ой другом... её Карлом... если Карл больше не возвратится..." (бросается перед ней на колени и с жаром целует ей руку).

Амалия (отскакивая назад). Предатель! Я поймала тебя! В этой самой беседке Карл заклинал меня не знать другой любви, если ему суждено умереть... Видишь, как ты безбожно, отвратительно... Прочь с глаз моих!

Франц.

Амалия. О, нет, я знаю тебя, отныне я знаю тебя!.. И ты хотеть сравняться с ним? Перед тобой будто бы он плакал обо мне? Перед тобой? Скорее он написал бы мое имя на позорном столбе... Ступай прочь сию же минуту!..

Франц. Ты оскорбляешь меня.

Уходи, говорю я. Ты украл у меня целый час драгоценного времени, пусть он будет вычтен из твоей жизни.

Франц. Ты ненавидишь меня.

Амалия.

Франц (топая ногой). Подожди же! Я заставлю тебя дрожать передо мной! Пожертвовать мною для нищого! (В гневе уходит).

Ступай, негодяй! Теперь я опять одна с моим Карлом. Нищого, говорит он? Значить, весь мир перевернулся! Нищие стали королями, а короли нищими! Лохмотья, в которых он ходит, я но променяла бы на царскую одежду. Взгляд, с которым он просит милостыню, должен быть величественным, царским взглядом, - взглядом, который уничтожает все великолепие, всю важность знатных и богатых! Прочь вы, позорные украшенья! (срывает у себя с шеи жемчуг). Будьте прокляты вы, знатные и богатые, за то, что носите золото и драгоценные камни! Будьте прокляты за то, что услаждаете себя роскошными пирами, за то, что нежите свои члены на мягких постелях! Карл! Карл! Теперь я достойна тебя!