Разбойники.
Второе действие

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Разбойники. Второе действие (старая орфография)

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ.

Первая сцена.

Франц Моор (сидит задумавшись в своей комнате). Однако это продолжается слишком долго... Доктор думает, что он может поправиться... Жизнь старика, оказывается, долга как вечность!.. Переломной была бы свободная, ровная дорога, если бы не этот несносный, упрямый кусок мяса, который, словно дракон в сказках, загораживает мне путь к моим сокровищам. Но должен ли я подчинить свои замыслы железной необходимости?.. Ведь стоит только задуть пламя, которое и без того одна теплится... и больше ничего... Однако мне не хотелось бы сделать этого самому, не хотелось бы из-за людей. Мне хотелось бы, чтобы он был но убит, а умер сам... Я хотел бы поступить подобно искусному врачу, только в обратном смысле: не насиловать природы, а ускорить её естественный ход. Ведь мы можем продлить человеческую жизнь, неужели у нас нет в руках средств сократить со?

Ученые и врачи поучают нас, что настроения духа точно согласуются с движениями тела. Болевые ощущения всегда сопровождаются нарушением правильности в телесных отправлениях, страсти губят жизненную силу, угнетенный дух разрушает свою оболочку... Итак! Если бы можно было разрушить тело, действуя на дух?.. Отличная мысль! Если бы можно было привести ее в исполнение!.. Подумай-ка об этом, Моор!.. Это искусство заслуживает того, чтобы стать его изобретателем. Ведь сделали же теперь из искусства приготовления ядов целую науку, и умеют за несколько лет вперед высчитать число ударов сердца, которые ему осталось пробить?.. Отчего бы не попробовать тут своих сил?

Как же мне приступить к делу, чтобы нарушить это мирное согласие между телом и душой? Какой род ощущений выбрать? Которые из них всего сильнее губят цвет жизни?.. Гнев? - этот жадный волк слишком скоро насыщается... Заботу? - этот червь грызет слишком медленно... Грусть? - эта змея ползет слишком лениво... Страх? - он может быть побежден надеждой... Как? Неужели я перечислил уже всех палачей человека? Разве у смерти нет других орудий?.. (Задумывается). Это?.. Нет... Как же бы?.. А! (Вскакивает). Ужас! - Чего но сделает ужас? Что могут сделать разсудок, вера против его ледяных объятий?.. Однако? Если он устоит и против этого потрясения? Если он?.. О, тогда приходите ко мне на помощь вы, печаль и раскаяние, вечно разрушающия и вновь создающия спой яд! И ты, самообвинение, опустошающее свое собственное жилище!.. И так, постепенно буду я обрушивать? на эту хрупкую жизнь удар за ударом, потрясение за потрясением, пока весь этот ряд губительных ощущений не завершится отчаяньем!.. Победа! Победа!.. Мой план готов... он труден и требует искусства... но зато надежен и безопасен, потому что (насм23;шливо) при вскрытии не обнаружит никаких следов раны или яда (Решительно). Итак за дело! (Входит Герман). А! Кстати! Герман!

Герман. К вашим услугам, милостивый граф!

(подает ему руку). За которые тебе не заплатят неблагодарностью.

Герман. Я уже имею этому доказательство.

Франц. Ты еще больше получишь в будущем - в будущем, Герман! Мне нужно, Герман, тебе кое-что сказать.

Герман. Я слушаю вас обоими ушами.

Франц. Я знаю тебя, Герман! Ты решительный малый! Солдатское сердце!.. Герман! мой отец тебя жестоко оскорбил.

Герман. Чорт меня возьми, если я когда-нибудь забуду это!

Франц. Вот это слова мужчины! Мужчине приличествует мстить за обиду. Ты нравишься мне, Герман! Возьми этот кошелек. Он был бы тяжелее, если бы я был уже господином.

Герман. Это мое всегдашнее желание, ваше сиятельство. Благодарю вас!

Франц. Правда, Герман? Ты в самом деле желаешь, чтобы я сделался господином? Но отец мой крепок как лев, а к тому же еще я младший сын.

Герман

Франц. О, как вознаградил бы тогда тебя этот старший сын! Он вывел бы тебя на свет Божий из этого подлого состояния, которое так мало приличествует твоей душе и твоему происхождению!.. Ты ходил бы тогда в золоте, катался бы по улицам на четверке лошадей... Право!.. Но я и позабыл, что хотел поговорить с тобою... Ты не забыл еще, Герман, Амалии Эдельрейх?

Герман. Проклятие! Зачем напомнили вы мне о ней?

Франц. Мой брат отбил ее у тебя.

Герман. Он заплатит мне за это.

Франц. Она отказала тебе. А он, кажется, даже спустил тебя с лестницы?

Герман. Я его за это сброшу в ад.

Франц. Знаешь, брат мой говорил, что твой отець не мог ни разу взглянуть на тебя без того, чтобы не ударить себя в грудь и не воскликнуть: "Боже, прости меня, грешного!"

Герман (в бешенстве). Проклятие! Замолчите!

Франц. Он советовал тебе продать с торгов твою дворянскую грамоту и починить себе на эти деньги чулки.

. Тысяча чертей! Я выцарапаю ему глаза.

Франц. Что? Ты сердишься? Разве ты можешь сердиться на него? Что можешь ты ему сделать? Что может сделать крыса льву? Твой гнев только усилить его торжество. Тебе ничего не остается, как только стиснуть зубы и излить свой гнев на куске черствого хлеба.

Герман (топая ногой). Я сотру его в порошок.

Франц (ударяя его по плечу). Стыдись, Герман! Ведь ты дворянин. Ты не должен оставлять, оскорбления не отмщенным. Ты не должен выпускать из рук этой девушки, ради всего на свете. Но должен, Герман! Чорт возьми! Будь я на твоем месте, я решился бы на самые крайния меры.

Герман. Я не успокоюсь, пока они оба не будут в могиле.

Франц. Не так стремительно, Герман! Подойди сюда... Амалия будет твоей.

Герман. Она должна быть моей, чорт возьми! Должна быть!

Франц. Она будет твоей, говорю тебе, ты се получишь из моих рук. Подойди ближе, ты, может-быть, не знаешь еще, что Карл почти уже лишен наследства?

Герман (подходит).

Франц. Успокойся и слушай далее! В другой раз я разскажу тебе обо всем подробнее... Да, говорю тебе, вот уже одиннадцать месяцев, как он все равно, что изгнан. Но старик ужо раскаивается в своем необдуманном шаге. А тут еще эта Эдельрейх каждый день надоедает ему своими упреками и жалобами. Раньше или позже, а только в конце концов отец начнет искать своего Карла, и тогда до свиданья, Герман! Если он его найдет - тебе останется одно: держать смиренно Карлу карету, когда он поедет в церковь венчаться с своей Амалией

Герман. Я задушу его у самого алтаря.

Франц. Отец скоро передаст в его руки все управление, а сам будет жить на покое в своих замках! И вот этот гордый самодур возьмет вожжи в свои руки и начнет издеваться над своими ненавистниками и завистниками... а я, Герман, - я, который хотел сделать тебя великим, знатным человеком, я сам буду, согнув спину, стоять у порога его комнаты...

Герман (с жаром). Нет, клянусь, этого но будет! Если в моем мозгу есть хотя одна капля разсудка, этого не будет!

Франц. Не надеешься ли ты этому помешать? И тебя, мой милый Герман, он тоже заставит почувствовать свой бич: он будет плевать тебе в лицо, встречаясь с тобой на улице, и горе тебе, если ты дрогнешь плечом или скривишь гримасу... Видишь, что выйдет тогда из твоего сватовства к Амалии, из всех твоих планов и замыслов?

Герман. Скажите мне, что я должен делать?

Франц. Слушай, Герман!.. Видишь, как близко к сердцу принимаю я твою судьбу... Иди, переоденься так, чтобы тебя не могли угнать, вели доложить о себе старику и разскажи ему, что ты прибыл сюда прямой дорогой из Богемии, что ты участвовал вместе с моим братом в сражении при Праге и видел, как он испустил дух на поле битвы...

Герман. Но поверят ли мне?

Франц. Эге! Об этом я уже позабочусь! Возьми этот пакет. Здесь найдешь подробные наставления и документы, которые уничтожат всякое сомнение... Постарайся теперь)йти отсюда незаметно. Выйди через заднюю дверь на двор, там перескочи через стену в сад... Последствия всей этой затеи предоставь мне.

. А эти последствия будут: да здравствует новый господин, Франциск фон-Моор!

Франц (треплет его по щеке). Какой ты хитрый! Видишь ли, этим способом мы скоро и сразу достигнем всех наших целей. Амалия потеряет всякую надежду на него. Старик станет винить себя в смерти своего сына... и захворает... он не переживет этого известия. Тогда я останусь единственным наследником, Амалия лишится всякой поддержки и сделается игрушкой моей воли, и ты можешь легко. одним словом, все пойдет согласно нашим желаниям... Но смотри, не возьми своего слова назад!

Герман. Что вы говорите? Скорее пуля полетит обратно и попадет в самого стрелка... Разсчитывайте на меня! Предоставьте все мне!.. До свиданья!

Франц (кричит ему вслед). Жатва твоя, милый Герман! (Один). Когда вол отвезет телегу с снопами на гумно, он получает за это только одно сено... Скотницу тебе, а но Амалию! (Уходит).

Вторая сцена.

Спальня старика Моора. Старик Моор спит в кресле. Амалия.

Амалия (подходит к нему на цыпочках). Тс! Он дремлет. (Останавливается перед спящим). Как он прекрасен! Как величествен! Такими изображают обыкновенно святых. Нет, я не могу на тебя сердиться! Не могу сердиться на эту седую голову. Спи спокойно, просыпайся радостно, я буду страдать одна.

(во сне). Сын мой! Сын мой!

Амалия (берет его за руку). Ему снится его сын.

Старик Моор. Это ты? Ты? Ах, какой у тебя страдальческий вид. Не смотри на меня так печально! Я и без того так несчастен.

Амалия (будит его). Проснитесь! Это только сон. Проснитесь!

Старик Моор (пробуждаясь). Разве он не был здесь? Разве я не жал его руки! Жестокий Франц! Ты хочешь отнять его даже у моих грез.

Амалия. Слышишь, Амалия?

Старик Моор (проснувшись). Где он? Где? Где я? Это ты, Амалия?

Как вы себя чувствуете? Освежил ли вас этот сон?

Старик Моор. Мне снился мой сыпь. Зачем не продлился этот сон дольше? Может-быть, я получил бы прощение из его уст.

Амалия. Ангелы не сердятся... Он прощает вас. (Берет печально его руку). Отец моего Карла! Я прощаю вас.

Старик Моор. Нет, дочь моя! Эта мертвенная бледность твоего лица осуждает меня. Бедная девушка! Я лишил тебя всех радостей молодости... Не проклинай меня!

Амалия (нежно целует ему руку). Вас?

Старик Моор. Знаешь ли ты этот портрет, дочь моя?

Амалия. Портрет Карла!

Старик Моор. Таким он был, когда ему исполнилось шестнадцать лет. Теперь он стал другим... О, как мне тяжко!.. Эта кротость сменилась теперь гневом, эта улыбка отчаяньем... Не правда ли, Амалия, ты нарисовала этот портрет в день его рождения, в жасминной беседке?.. О, дочь моя! Ваша любовь так меня радовала.

Амалия (не сводит глаз с портрета). (показывая на свое сердце и лоб) он совсем другой. Эти бледные краски не передают того небесного огня, который горел в его глазах Прочь его! Этот портрет слишком земной. Моя работа никуда не годится.

Старик Моор. Этот ласковый, теплый взгляд... Если бы он стоял у моей постели, я и в объятиях смерти оставался бы жив! Я бы никогда не умер!

Амалия. Да, вы никогда бы не умерли! Как от одной мысли можно перескочить на другую, более прекрасную, так этот взгляд перенес бы вас сразу за пределы могилы, перенес бы вас к звездам.

Старик Моор. Как это грустно, как тяжело! Я умираю, и моего Карла нет со мной... Меня снесут в могилу, и он но будет плакать на моей могиле... Как сладко заснуть вечным сном под звуки молитвы сына!.. Это колыбельная песня!

Амалия (задумчиво). Да, сладко, божественно сладко заснуть вечным сном под звуки песни возлюбленного... может быть, и в могиле снятся сны... Один долгий, вечный, бесконечный сон о Карле, пока не призовешь трубный глас к воскресению... (Вскакивает в восторге). И с той минуты вечность в его объятиях. (Молчание. Она идет к роялю и начинает петь).

Иль в тебе нет, Гектор, сожаленья,

Если ты стремишься так в сраженье,

Где Ахилл троянцам грозно мстит?

С сыном смерть навек тебя разлучит.

Кто же чтить богов его научит?

Старик Моор. Прекрасная песня, дочь моя. Ты должна будешь спеть мне еще, прежде чем я умру.

Амалия. Это "Прощание Гектора с Андромахой" {Гектор, сын троянского царя Приама, прощается с своей женой Андромахой, отправляясь на битву с греками, которые осадили столицу троянцев Илион. В этой битве Гектор был убит Ахиллом, одним из греческих вождей. Перев.}... Я часто пела ее с Карлом под звуки лютни. (Продолжает нет).

Гектор.

Дай мне меч, супруга дорогая!

Отпусти туда, где сеча злая!

Должен я спасти мой Илион.

Боги будут мальчику защитой.

Пусть падет твой Гектор здесь, убитый,

Вновь твоим за гробом будет он!

Входить Даниель.

Даниель. Там ждет какой-то человек, проект впустить его. Он говорит, что принес вам важное известие.

Старик Моор. Для меня теперь только одно важно на свете - ты знаешь, что, Амалия?.. Но, может-быть, там какой-нибудь несчастный, нуждающийся в помощи? Я не хочу, чтобы он ушел отсюда неудовлетворенным.

Амалия.

Старик Моор. Амалия! Амалия! Пощади меня.

Амалия (Продолжает пить).

Андромаха.

Смолкнет звон твоей кольчуги ратной,

Пылью меч покроется булатный,

И умрет Приама храбрый род.

И сойдешь ты в царство вечной ночи,

Но увидят солнца больше очи,

И с тобой любовь твоя умрет.

Гектор.

-- Пусть все чувства, думы и стремленья

Унесет с собой река забвенья,

Верь, любовь со мною не умрет!

Слышишь! Бой кипит уж пол стеною!

Дай мне меч! Не мучь себя тоскою!

Верь, любовь со мною но умрет.

Входят Франц, Герман (переодетый) и Даниель.

Вот этот человек. Он говорит, что принес вам ужасные вести. В состоянии ли вы теперь выслушать их?

Старик Моор. Я знаю только одну такую весть. Подойди ко мне, друг мой, и не щади меня! Дайте ему стакан вина.

Герман (изменив свой голос). Ваше сиятельство! Простите бедняка, если он невольно разобьет вам сердце. Я чужой в этой стране, но вас я знаю хорошо, вы отец Карла фон-Моора.

Старик Моор. Откуда ты это знаешь?

Герман. Я знал вашего сына.

Амалия (вскакивает). Он жив? Жив? Ты знаешь его? Где же он? Где?' Где? (хочет бежать).

Старик Моор. Ты знаешь что-нибудь о моем сыне?

Герман. Он учился в Лейпциге. Оттуда он отправился странствовать. Как далеко он был, я не знаю. Он рассказывал мне, что обошел кругом всю Германию босиком, с непокрытой головой, выпрашивая себе у дверей милостыню. Пять месяцев спустя вспыхнула эта несчастная война между Пруссией и Австрией. Так как ему не на что уже было надеяться в жизни, он отправился в Богемию к победоносным войскам короля Фридриха. Позвольте мне, сказал он одному из его великих полководцев, умереть смертью героя, потому что у меня нет более отца!

Не смотри на меня, Амалия!

Герман. Ему дали знамя. Он сделал весь поход вместе с прусским войском. Нам пришлось с ним спать в одной палатке. Он много рассказывал мне о своем старом отце, о лучших прошлых днях, о своих разбитых надеждах... И мы оба плакали.

Старик Моор (прячет лицо в подушки). О, замолчи, замолчи!

Герман. Неделю спустя разыгралась жаркая битва под Прагой. Могу вас уверить, сын ваш держал себя в сражении как храбрый воин. Он выказал чудеса храбрости. Пять полков сменились вокруг него - он все стоял. Пули свистели вокруг него, он все стоял. Одна пуля раздробила ему правую руку, он взял знамя в левую и стоял.

Амалия (с восторгом). Гектор! Гектор! Слышите! Он стоял...

Герман. Я нашел его вечером после сражения; он лежал, сраженный пулей. Левой рукой он удерживал льющуюся кровь, правая его рука была зарыта в землю. "Брат! воскликнул он: я слышал, как сейчас кругом говорили, - час тому назад пал наш генерал". - "Он пал, говорю я: а ты?" - "Храбрый солдат должен следовать за своим генералом!" - воскликнул он и отнял левую руку от раны. Вскоре после того его великая душа покинула тело.

Франц (с гневом наступает на него). Пусть смерть припечатает твой проклятый язык! Ты явился сюда, чтобы убить нашего отца!.. Батюшка! Амалия! Батюшка!

Герман. Такова была последняя воля моего покойного товарища. "Возьми этот меч, прохрипел он, и сноси моему старику отцу - этот меч обагрен кровью его сына; пусть он утешится - теперь он отмщен. Скажи ему, что его проклятие заставило меня искать смерти, что я пал с отчаяньем в душе! Его последнее слово было - Амалия".

Амалия епенения). Его последнее слово - Амалия!

Старик Моор (с жалобным криком рвет на себе волосы). Мое проклятие заставило его искать смерти! Он умер с отчаяньем в душе!

Франц (бегая по комнате). О, что вы сделали, отець! Мой Карл! Мой брать!

Герман. Вот меч, а вот портрет, который он снял тогда же с своей груди. Портрет, как две капли воды, похож на эту барышню. "Это моему брату Францу", сказал он. Но знаю, что он хотел этим сказать.

Франц (притворяясь изумленным) Мне? Портрет Амалии? Мне. Карл, Амалия? Мне?

Амалия (с гневом наступает на Германа). Низкий, подкупленный обманщик!

Герман. Нет, я не обманщик, барышня! Посмотрите сами, разве это не ваш портрет... вероятно, вы сами дали этот портрет ему.

Франц.

Амалия (отдает ему портрет). Мой! Мой! О, небо!

Старик Моор (с криком царапает себе лицо). Горе! Горе! Мое проклятие заставило его искать смерти! Он умер в отчаяньи!

Франц. И в последний, страшный час смерти он думал обо мне, обо мне!.. Ангельская душа! Когда над ним уже распростирался черный покров смерти... обо мне!..

Старик Моор (бормочет). Мое проклятие заставило, его искать смерти! Умер в отчаянии.

Герман. Я не могу больше выносить этого. Прощайте, ваше сиятельство. (Тихо Францу). Зачем вы это сделали, граф? (Быстро уходит)

Амалия (вскакивая, бросается за ним).

Герман. Его последнее слово было - Амалия. (Уходит).

Амалия. Его последнее слово было - Амалия!.. Нет! Ты не обманщик! Итак, это правда... Правда... он умер! умер! (Мечется по комнате, пока наконец не падает в изнеможении). Умер! Карл умер!

Франц. Что я вижу? Что это на надпись на мече? Написано кровью. Но грежу ли я?.. Амалия! Смотри, написано кровавыми буквами: Франц, не оставляй моей Амалии. Смотри! Смотри! А на другой стороне: Амалия! твою клятву разрешает всемогущая смерть... Видишь? Видишь? Он написал эти слова костенеющей рукой, написал их теплой кровью своего сердца, на пороге вечности. Его отлетающая душа замедлилась здесь, чтобы соединить Франца с Амалией.

Амалия. Великий Боже! Его рука... Он никогда меня не любил! (Быстро уходит).

Франц Проклятие! Все мое искусство разбивается об эту упрямую голову!

Старик Моор. Горе! Горе! Но оставляй меня, Амалия!.. Франц! Франц! Отдай мне моего сына!

Франц. А кто проклял его? Кто заставил его искать смерти? Кто ввергнул его в отчаянье! О, это был ангел, небесное сокровище! Проклятие его палачам! Проклятие, проклятие на вашу голову!

Старик Моор (бьет себя кулаком в грудь и голову). Он был ангел, небесное сокровище! Проклятие, проклятие мне! Я отец, убивший своего сына! Он любил меня до самой своей смерти. Чтобы отмстить мне, бросился он в сражение искать смерти! Чудовище! Чудовище!

Франц. Он умер - теперь уж не помогут запоздалые жалобы! (Злобно смеясь). Убить легче, чем воскресить. Никогда уже не вернете вы его из могилы.

Старик Моор. Никогда, никогда но верну я его из могилы! Умер, потерян навеки! Это ты вырвал у меня из сердца это проклятие - ты, ты... Отдай мне моего сына!

Франц. Не раздражайте меня! Я оставляю вас смерти!..

Старик Моор. Злодей! Изверг! Отдай мне моего сына! (Встает с кресла и схватывает Франца за горло, который отбрасывает его).

Старые кости! Вы еще смеете!.. Умирайте! Предавайтесь отчаянью! (Уходит).

Старик Моор один.

Тысяча проклятий тебе! Ты украл у меня из рук сына! (В отчаянии мечется в кресле). Горе! Горе! Отчаяние вместо смерти! Они все бежали, бросили меня умирающого... Мои ангелы-хранители бежали от меня.... все святые отступились от седого убийцы... Горе! Горе! Кто поддержит мне голову, кто отпустит мою страждущую душу? Нет у меня сына! Нет дочери! Нет друга! Кто поможет мне?.. Один... покинутый всеми... Горе! Горе!.. Вместо смерти отчаяние.

Входит Амалия с заплаканными глазами.

Старик Моор. Амалия! Небесная посланница! Ты пришла отпустить мою душу?

Амалия (кротко). Вы потеряли чудного сына.

Старик Моор. Убил, хочешь ты сказать? С этим обвинением предстану я на суд Господень.

Амалия. Нет, бедный старик! Нет! Его призвал к себе небесный Отец. Мы были бы слишком счастливы на земле. Там, на небе мы снова увидим его.

Старик Моор. Увидим! О, это будет для меня нож острый, если я встречусь с ним на небе. Среди райского блаженства меня охватят все ужасы ада. Перед лицом Безконечного я буду терзаться воспоминанием: ты убил своего сына!

Амалия.

Старик Моор. Дочь моя! Твои слова - небесное утешение! Он улыбнется мне, говоришь ты? Простить мне? Возлюбленная моего Карла, не покидай меня, когда я буду умирать!

Амалия. Смерть - это переход в его объятия. Вы можете считать себя счастливым! Я завидую вам. Зачем мои члены не дряхлы? Зачем мои волосы не седы? Я была бы тогда ближе к небу и моему Карлу!

Входить Франц.

Старик Моор. Подойди ко мне, сын мой! Прости мне, что я давеча обошелся с тобой слишком сурово! Я все тебе прощаю. Я хочу отойти в вечность с миром в душе.

Франц. Наплакались ли вы вдоволь о вашем сыне? Как я замечаю, у вас только один сын.

Старик Моор. У Иакова было двенадцать сыновей, и все-таки он плакал о своем Иосифе кровавыми слезами.

Франц. Гм!

Старик Моор. Достань библию, дочь моя, и прочти мне историю Иакова и Иосифа. Она всегда трогала меня, а тогда я еще не был Иаковым.

Амалия. Которое место прочитать вам? (Достает библию и начинает ее перелистывать).

Старик Моор. Прочти мне то место, где описывается горе покинутого отца, когда он но мог нигде, найти сына и напрасно ожидал его в кругу своих одиннадцати сыновей, и его жалобы, когда он узнал, что Иосиф взят у него навеки...

(читает). "И взяли одежду Иосифа и закололи козла, и вымарали одежду кровью; и послали разноцветную одежду, и доставили к отцу своему, и сказали: мы это нашли; посмотри, сына ли твоего эта одежда, или нет?" (Франц вдруе встает и уходит). "Он узнал ее и сказал: эта одежда сына моего; хищный зверь съел его; верно, растерзан Иосиф".

Старик Моор (падает назад в подушки). Верно, растерзан Иосиф!

Амалия (читает дальше). "И разодрал Иаков одежды свои, и возложил вретище на чресла свои, и оплакивал сына своего многие дни. И собрались все сыновья его и все дочери его, чтобы утешить его; но он не хотел утешиться и сказал: с печалью сойду к сыну моему..."

Старик Моор. Довольно! Довольно! мне дурно!

Амалия (роняет библию и подбегает к нему). Боже, помоги! что с вами?

Старик Моор. Я умираю... в глазах темнеет... позови пастора... причаститься... Где сын мой?.. Франц?..

Он убежал. Боже, сжалься над нами!

Старик Моор. Убежал... убежал... от постели умирающого... и это все... все... от двух сыновей, полных надежды... Боже, Ты дал их... Ты и взял... Да святится имя...

Амалия (вскрикивает). Умер! Все умерло! (убегает в отчаяньи).

Франц (вбегает, ликуя). Умер, кричат они, умер! Наконец-то я здесь господин! По всему замку раздаются крики: умер!.. Но, может-быть, он только спит?.. Да, конечно, это сон, но только такой сон, от которого он никогда уже не проснется. (Закрывает ему глаза). Кто посмеет теперь призвать меня к суду? Кто посмеет сказать мне в глаза: ты мошенник! Долой теперь эту несносную личину кротости и добродетели! Теперь вы увидите настоящого, не прикрашенного Франца - и ужаснетесь! Мой отец подсахаривал свои требования; он считал всех своих подданных своей семьей, сидел улыбаясь у ворот и приветствовал вас, как своих братьев и детей... Теперь имя нового господина будет висеть над вами грозной тучей, движение бровей его будет приводить вас в трепет... Он нежничал с вами, ласкал ваши упрямые выи. Ласки и нежности не мое дело. Я вонжу вам в бока острые шпоры, заставлю вас отведать моего бича... Я доведу вас до того, что картофель и жидкое пиво покажутся вам праздничным угощением, и горе тому, у кого я увижу толстые, румяные щеки! Рабский страх и бледность нищеты - будут отныне вашим отличием. (Уходит).

Третья сцена.

Богемские леса. Шпигальберг, Рацман и другие разбойники.

Рацман. Это ты? Взаправду ты? Дай же покрепче прижать тебя к сердцу, друг Мориц! Добро пожаловать в наша Богемские леса! Какой ты стал теперь видный, здоровый! И еще целый отряд рекрутов с собой провел! Молодец!

Шпигельберг. Да, братец, да!... Ты не поверишь, надо мной положительно Божье благословенье! Что я был раньше? Голодные бедняк... у меня не было ничего, кроме этого посоха, с которым я перешел Иордан! А теперь нас семьдесят восемь человек - по большей части все разорившиеся торговцы, выгнанные учителя и писцы - целый полк молодцов. Это, брат, я тебе скажу, великолепные парни - друг у друга пуговицы со штанов воруют. С ними, брат, нельзя иначе и разговаривать, как держа в руках заряженное ружье. А все же у них всего вдоволь, да вдобавок еще слава о них гремит на сто верст вокруг. Теперь ты не найдешь на одной газеты, где бы не было рассказа о какой-нибудь проделке Шпигельберга. Я их зато только и выписываю - они изобразили меня там всего, с головы до ног так обстоятельно, что, можно подумать, сами видели меня, даже пуговиц моих не забыли. Но мы все-таки дурачим их отчаянно. Я отправляюсь, например, раз в типографию, заявляю, что видел знаменитого Шпигельберга и диктую сидевшему там писцу описание наружности одного доктора. Штука моя имела успех: малого схватили, стали допрашивать, а он со страху и по глупости сознался, чорт меня возьми, сознался, что он Шпигельберг!.. Тысяча чертей! Я уже готов был пойти и объявиться судьям, чтобы мерзавец не порочил зря моего имени - но через три месяца его уже повесили. Потом я должен был забивать себе в нос здоровую понюшку табаку, когда проходил мимо виселицы и любовался на лже-Шпигельберга, качавшагося на ней во всей своей славе. А пока они вешали Шпигельберга, настоящий Шпигельберг потихоньку ускользнул из их сетей и натянул премудрому правосудию длинный нос.

(смеется). Ты все еще прежний Шпигельберг.

Шпигельберг. Как видишь, все тот же и телом и душой. Подожди! Я тебе разскажу еще одну штуку, которую мы сыграли в монастыре святой Цецилии. Во время моих странствований я очутился как-то около женского монастыря. Дело было в сумерки. В этот день я еще не сделал ни одного выстрела, а так как я до смерти ненавижу даром потерянный день, то я решил выкинуть в эту ночь такую штуку, чтобы чорту стало жарко! Мы прождали смирно до поздней ночи. Наконец все стихло. Огни потухли. Мы решили, что монахини теперь наверно уже в постелях. Тогда я беру с собой моего товарища Гримма, а остальным велю ждать у ворот, пока они не услышат моего свистка; схватываю сторожа, отнимаю у него ключи, прокрадываюсь в кельи монахинь, забираю их платья и назад с узлом к воротам. Одну за другой обошли мы по очереди все кельи и отобрали платья у всех сестер, под конец и у самой настоятельницы. Тогда я даю свисток, и мои молодцы поднимают такой гвалт и крик, словно настал день страшного суда, и с адским шумом врываются в кельи сестер! Ха! Ха! Ха! Если бы ты видел, какая тут поднялась суматоха: бедные зверки начинают искать в темноте свои платья, не могут их найти и в ужасе и смущении закутываются в простыни, другия заползают под печки, точно кошки, а тут еще мы шумим, как черти... крики, вопли... и в довершение всего эта старая трещотка, настоятельница, в костюме Евы... Ты знаешь, брат, что во всем белом свете ни одно создание не противно мне так, как паук и старая баба, и, представь себе, передо мной пляшет эта морщинистая, лохматая ведьма и заклинает меня своим девственным целомудрием... Тысяча чертей! Я уже готов был всадить ей нож в брюхо... Нечего тут разговаривать! Или пожалуйте нам все денежки и все монастырское серебро, или... мои молодцы сразу поняли меня... Говорю тебе, я унес из монастыря более тысячи талеров да в придачу позабавился, а мои молодцы оставили им по себе такую память, которую оне протаскают целых девять месяцев.

Рацман (топая ногой). Чорт возьми! Зачем меня не было с вами?

Шпигельберг. Вот видишь! Ну, скажи теперь, разве это не развеселая жизнь? И при этом остаешься всегда свежим и крепким, и с каждым днем толстеешь, точно поповское брюхо... Знаешь, брат, во мне есть что-то такое притягательное, что привлекает ко мне всех мошенников со всего белого света, словно магнит железо!

Рацман. Нечего сказать, прекрасные магнит! Но скажи, пожалуйста, каким колдовством достигаешь ты...

Шпигельберг. Колдовством? Тут, брат, не надо никакого колдовства - надо только иметь голову! Нужна известная практическая сноровка, которая, правду сказать, не так-то легко дается... Видишь, я всегда говорю, что честного человека можно сделать из каждой палки, а чтобы приготовить мошенника, требуется смекалка. Вот, брать, как это делается. Первым делом, как ты явился в какой-нибудь город, ты разспрашиваешь у дозорных, городовых, служителей смирительного дома, кто всех чаще попадается им в лапы, и проверяешь эти сведения... Затем ты начинаешь посещать трактиры, постоялые дворы, публичные дома, выслеживаешь там, разведываешь, кто всех больше кричит про полицейския стеснения, бранит наше время и правительство, и тому подобное. Брат! Тут ты находиться на высоте своего призвания! Честность качается уже как гнилой зуб, остается только приложить щипцы и вырвать ее... А то еще проще и лучше. Ты отправляешься на улицу и бросаешь где-нибудь полный кошелек, а сам прячешься поблизости и смотришь, кто его поднимет. Минуту спустя ты нагоняешь поднявшого, начинаешь искать, кричать и как бы мимоходом спрашиваешь его: не находили ли вы кошелька с деньгами? Коли он скажет "да" - тогда чорт с ним! Если же он станет отрицать: "Извините, сударь... но замечал... очень жаль..." (Вскакивает). Тогда, брат, победа! Ты нашел подходящого человека.

Рацман. Ты, я вижу, опытный делец.

Шпигельберг. Бог мой! Как будто я когда-либо в этом сомневался... Когда молодец попался к тебе на удочку, ты должен еще суметь ловко его вытащить... Видишь ли, сын мой, я делал это таким майором. Как только я на лада ль на след, я прицеплялся к моей жертве, как репейник, поил его вином... при этом, заметь, непременно даром! Это стоить порядочно, но на это ты не должен обращать внимания... Затем ты сводишь его с компанией игроков и разгульных людей, вмешиваешь его в драки и всякия плутни, пока все его деньги, совесть и доброе имя не пойдут к чорту, потому что, скажу тебе по секрету, ты ничего не добьешься, если не развратишь сначала тела и души... Поверь мне, брать! Я убеждался в этом, по крайней мере, раз пятьдесят на опыте, - раз честный человек выбит из своей колеи, он наверно попадет к чорту в лапы... ему остается сделать только один шаг... и это так же легко, как легко непотребной женщине превратиться в ханжу... Слушай! Что это за треск был сейчас?

Это гром. Разсказывай дальше.

Шпигельберг. А то можно достичь успеха еще скорее таким способом. Ты оберешь твоего молодца дочиста, вплоть до последней рубашки на теле - тогда он сам придет к тебе... Разспроси-ка, брат, вон у той рожи, как я заполучил его к себе в сети... Я предложил ему сорок дукатов, если он принесет мне восковой слепок с ключа его барина... Представь себе! Эта глупая бестия, действительно, приносить мне ключ, чорт меня возьми! И требует обещанной платы. Тогда я говорю: "А знаете ли вы, мусью, что я сейчас снесу этот ключ в полицию и приготовлю для вас даровое помещение на виселице?" - Тысяча чертей! Если бы ты видел, как этот молодец выпучил на меня глаза и начал дрожать, словно мокрый пудель!.. "Ради Самого Бога сжальтесь, сударь! Я хотел... хотел..." - Что вы хотели? Не хотите ли, может-быть, сейчас же отправиться вместе со мной ко всем чертям? - "О, с радостью, от всей души..." - Ха-ха-ха! Мышей ловят на сало! Посмейся же над ним, Рацман! Ха-ха-ха!

Рацман. Да, сознаюсь... Золотыми буквами запишу я у себя в мозгу твои поучения. Дьяволь, видно, знает людей, если выбрал тебя своим поставщиком.

Шпигельберг. Правда, брат? И знаешь, что? Если я поставлю ему десятерых, я думаю, он отпустит меня на свободу. Ведь каждый предприниматель дает своему поставщику десятый экземпляр даром - неужели чорт будет скупее?.. Рацман! Я слышу запах пороха.

Рацман. Чорт возьми! Я уже давно слышу этот запах... Берегись! Тут что-нибудь происходит поблизости... Да, да, Мориц, ты с своими рекрутами будешь кстати нашему атаману... он тоже набрал себе славных молодцов.

Шпигельберг. Но мои! мои!

Рацман. Да, конечно, у них тоже хорошия руки... Но, говорю тебе, слава нашего атамана уже многих честных парней ввела в соблазн.

Шпигельберг. Разсказывай!

Рацман. Без шуток! И они не стыдятся служить под его начальством. Он убивает не для грабежа, как мы, - денег он совсем но добивается для себя с тех пор, как может иметь их, сколько хочет, и даже свою треть добычи, которая принадлежит ему по праву, он раздаст сиротам или отдает на то, чтобы на них обучались бедные способные юноши. Но если ему подвернется случай пустить кровь какому-нибудь помещику, который дерет шкуру с своих крестьян, или прихлопнуть мошенника с золотыми галунами, который подтасовывает закон и отводит глаза правосудию, или иного какого-нибудь господинчика из этой сволочи... тогда, брат, он чувствует себя на своем месте и расправляется с ними дьявольски.

Шпигельберг. Гм! Гм!

Недавно мы узнали в одной гостинице, что сейчас должен будет проехать здесь один богатый граф, который только-что выиграл на суде иск в миллион рублей, благодаря плутням своего адвоката. "Сколько нас?" спросил он меня, порывисто встав с места. Я заметил, что он прикусил нижнюю губу, что у ною всегда служить признаком сильного гнева. "Только пять", - ответил я. "Этого довольно!" воскликнул он; бросил хозяйке на стол деньги, оставил вино, которое он только-что спросил, невыпитым... и мы отправились в путь. Все время он шел в стороне, один, не говоря ни слова, только от времени до времени спрашивал нас, не замечаем ли мы чего-нибудь; и велел нам прикладывать ухо к земле. Наконец появляется и граф в тяжело нагруженной карете, тут же с ним сидел и адвокат, впереди ехал верхом слуга, по бокам двое других... Если бы ты видел в эту минуту нашего атамана, как он с двумя пистолетами в руках подскочил на наших глазах к карете! Если бы слышал, каким голосом закричал он: стой!.. Кучер, который не хотел остановить лошадей, полетел с козел; граф выстрелил из кареты, но промахнулся, слуги бежали... Подавай, каналья, деньги!" закричал он громовым голосом... и граф свалился, как бык под топором... "А это ты, мерзавец, обращаешь правосудие в продажную женщину?" Адвокат дрожал так, что зубы его стучали, и через минуту в его брюхе уже торчал кинжал. Я сделал свое!" воскликнул он и гордо отвернулся от нас. "Грабить - это ваше дело!" И с этими словами он исчез в лесу.

Шпигельберг. Гм! Гм! Брат, все, что я тебе только-что рассказывал, останется между нами, он не должен ничего знать об этом. Понимаешь?

Рацман. Хорошо, хорошо, понимаю!

Шпигельберг. Ты ведь знаешь его! У него есть свои причуды. Понимаешь меня?

Рацман. Понимаю, понимаю!

Вбегает Шварц запыхавшись.

Рацман. Кто там? Что случилось? Путешественники в лесу?

Шварц. Скорее! Скорее! Где остальные? Тысяча проклятий! Вы сидите тут и болтаете! Разве вы ничего не знаете? Ведь Роллер.

Рацман. Что такое? Что с ним?

Шварц. Роллер повешен и еще четверо других...

Рацман.

Шварц. Уже три недели, как он сидит, а мы ничего об этом не знали; ужо три раза водили его к допросу, и мы ничего но слышали. Его пытали, чтобы узнать, где атаман. Бравый парень никого не выдал. Вчера состоялся над ним суд, и сегодня утром его отправили со срочной почтой к дьяволу.

Рацман. Проклятие! Знает ли об этом атаман?

Шварц. Он узнал только вчера. Он беснуется как дикий вепрь. Ты знаешь, он всегда питал особое расположение к Роллеру, а тут еще эта пытка... Мы притащили уже веревки и лестницу к тюрьме, но это не помогло; он сам пробрался, переодетый монахом, к нему в тюрьму, предлагал ему поменяться платьем, Роллер не согласился. Теперь он поклялся так, что нас мороз подрал по коже, засветить Роллеру такой погребальный факел, какого они не зажигали еще ни одному королю. Я боюсь за город. Он ужо давно точить на него зубы за его безстыдное лицемерие, а ты знаешь, если он скажет: я сделаю, это все равно, как если бы кто-нибудь из них уже сделал.

Рацман. Это правда! Я знаю атамана. Если бы он дал чорту слово отправиться в ад, он не стал бы молиться, хотя бы половина "Отче наш" могла бы его спасти! Но бедный Роллер! Бедный Роллер!

Шпигельберг. Не забывай о смерти! Впрочем, меня это мало волнует. (Мурлычет песенку).

Когда я висельника вижу,

Я только глазом подмигну

И мыслю: кто из нас глупее?

Ты здесь висишь, а я живу.

Рацман (вскакивая). Слышите! Выстрел! елы и шум).

Шпигельберг. Второй!

Рацман. Третий! Это атаман! (За сценой раздается песня),

Нюренбергцам не поймать нас.

Не повесить никого.

Швейцер и Роллер (За сценой). Го! Го!

Рацман. Роллер! Это Роллер! Тысяча чертей!

Швейцер и Роллер. (За сценой). Рацман! Шварц! Шпигельберг! Рацман!

Рацман. (бежит им на встречу).

Разбойник Моор верхом. Швейцер, Роллер. Гримм, Шуфтерле и другие разбойники, покрытые пылью я грязью.

Разбойник Моор (соскакивая с лошади). Свобода! Свобода! Ты спасен, Роллер!.. Отводи моего коня, Швейцер, и выкупай его в вине. (Бросается на землю). Ну, и дело было!

Рацман (Роллеру). Ради всего ада! С колеса воскрес ты, что ли?

Шварц. Или ты дух Роллера? Или я глуп? Или это ты в самом деле?

Роллер (задыхаясь). Да, это я, собственной своей персоной. Как ты думаешь, откуда я сейчас явился?

Шварц. Ведьма тебя знает! Мы думали, что с тобой уже все кончено.

Роллер. месте... Дайте же мае стакан вина! У меня все кости трещат... О, мой атаман! Где мой атаман?

Шварц. Сейчас, сейчас!.. Да рассказывай же! Как ты оттуда вырвался? Как очутился опять с нами? У меня голова идет кругом. С виселицы, говоришь ты?

Роллер (осушает залпом бутылку водки) Славно жжет!.. Прямехонько с виселицы, говорю тебе. Вы тут зеваете и не воображаете ничего... Я был на один только шаг от проклятой лестницы, по которой должен был взойти в лоно Авраама... так близко... так близко... за мою жизнь никто не дал бы и понюшки табаку... И вот благодаря атаману я опять дышу, жив и свободен.

Швейцер. Это была штука, которую стоит рассказать. Мы узнали через нашихь лазутчиков, что с Роллером совсем уже решено, и если только не провалится небо, то завтра днем... это, значит, как раз сегодня... он должен отправиться общим путем всякой живой твари. "Идемте! сказал атаман: для друга можно всем пожертвовать! Мы спасем его, а если но спасем, то засветим ему, по крайней мере, такой погребальный факел, какого они не зажигали еще ни одному королю". Вся шайка была поднята на ноги. К Роллеру мы отправили нарочного, который доставил ему записочку, подбросив со в суп.

Роллер. Я сомневался в успехе.

Швейцер. Мы выждали время, когда все улицы опустели. Весь город отправился на зрелище, повсюду тянулись ряды всадников, пешеходов, карет... "Теперь зажигайте!" сказал нам атаман. Наши молодцы разсыпались, как стрелы, и подожгли город сразу с тридцати трех концов, разбросали горящие фитили около порохового склада, в церквах, в амбарах... Чорт возьми! Но прошло и четверти часа, как сильный ветер, который, должно быть, тоже был зол на город, пришел к нам на помощь и поднял пламя до самых высоких крыш. А мы в это время мчимся по улицам, как черти, через весь город... крики, рев, выстрелы... начинают бить в набат... в это время пороховая башня взлетает на воздух... Право, можно было подумать, что земля разверзлась, и небо треснуло, а ад ушел еще глубже вниз.

Роллер. Мой конвой оглядывается назад - весь город лежал в огне и дыму, словно Гоморра и Содом, в окрестных горах гудели раскаты адского взрыва. От ужаса все попадали на землю. Я пользуюсь этой минутой-я был уже развязан, дело доходило уже до того - вижу, спутники мои окаменели, как Лотова жена, тогда я с быстротой молнии сбегаю вниз, протискиваюсь сквозь толпу и прочь оттуда! Отбежав шагов шестьдесят, сбрасываю с себя платье, бросаюсь в реку и плыву под водой, пока но скрываюсь у них из глаз. Мой атаман ждал ужо меня там с платьем и лошадьми-и вот как я спасся. Моор! Моор! Я хотел бы, чтобы ты попал в такую же нередрягу, чтобы я мог отплатить тебе гъм же!

Рацман.

Роллер. Это была помощь в нужде - вы не в состоянии оценить этого. Для этого вам надо самим, подобно мне, с веревкой на шее заживо прогуляться к могиле... видеть все эти проклятые церемонии, эти отвратительные приготовления, с каждым шагом все ближе и ближе подходить к проклятой машине, на которую ты должен взойти при блеске восходящого солнца... А эти стерегущие тебя живодеры-палачи... эта отвратительная музыка - она до сих пор еще звучит в моих ушах - и карканье голодных ворон, которые сидели десятками на моем полусгнившем предшественнике, и прочее, и прочее... И ко всему этому предвкушение того блаженства, которое ждет тебя на том свете!.. Братья! Братья! И вдруг спасение и свобода!.. Говорю вам, канальи, если из раскаленной печи прыгнуть в ледяную воду, этот переход будет не так чувствителен, как тот, который испытал я, когда очутился на другом берегу!

Шпигельберг (смеется). (Пьет). За твое счастливое возрождение!

Роллер (бросая стакан в сторону).

Шпигельберг. А каков взрыв-то пороховой башни!.. Понимаешь теперь, Рацман, почему здесь пахло так серой, точно проветривали на воздухе все платья дьявола. Это было мастерское дело, атаман! Я завидую тебе.

Швейцер. Чорт возьми! Горожане развлекаются тем, что отправляются полюбоваться, как моего товарища прикончат, словно затравленного кабана! Чего же нам стесняться тем, что мы для нашего товарища пожертвовали городом? А к тому же нашим молодцам был удобный случай пограбить. Разскажите-ка, чем вы там поживились?

Я прокрался во время суматохи в церковь Св. Стефана и ободрал бахрому у покрова с алтаря. Господь Бог, сказал я себе, и без того богат, Он может наделать себе золотых ниток и из грошовых веревок.

Швейцер. И ты хорошо сделал... Что тут худого - ограбить церковь? Они тащат все своему Творцу, который вовсе не нуждается в этом тряпье, в то время как его созданья умирают с голоду... А ты, Шпангеллер, где раскинул свои сети?

Второй разбойник.

Третий разбойник. Я сбондил пару золотых часов да еще дюжину серебряных ложек в придачу.

Швейцер. Отлично, отлично! А сверх того мы устроили в городе такой пожар, которого им не потушить и в две недели. Если они пожелают защищаться от огня, им придется разрушить город водой... Но знаешь ли, Шуфтерле, сколько всего убитых?

Говорят, восемьдесят три человека. Одна башня раздавила шестьдесят человек.

Разбойник Моор (мрачно). Роллер! Мы дорого за тебя заплатили.

Ну, вот еще! Если бы еще это были мужчины, а то грудные дети, пачкавшия простыни, няньки, отгонявшия от них мух, высохшие старики, которые не могли найти дверей, больные, жалобно взывавшие к своему доктору, который вместе с прочей публикой утек на площадь... Все, что только могло ходить, побежало смотреть зрелище, дома оставались одни подонки города.

Разбойник Моор. Бедные созданья! Больные, говоришь ты, старики и дети?

Шуфтерле. чреве отпечатается на спине изображение виселицы, бедные писатели, которым не в чем было выйти, потому что они свою единственную пару сапог отдали в починку, и тому подобная сволочь. Не стоит и говорить об этом! Проходя мимо одной лачуги, я услыхал там какой-то писк, заглянул туда - и что же увидел? Свежий, здоровый ребенок лежит на полу под столом, который уже начал заниматься... Бедный зверочек, сказал я: ты здесь замерзнешь - и бросил его в огонь.

Разбойник Моор. Ты это сделал, Шуфтерле? Пусть же этот огонь вечно бушует в твоей груди! Прочь, чудовище! Не смей никогда показываться среди моей шайки!.. Вы ропщете?.. Разсуждаете?.. Кто смеет разсуждать, когда я приказываю? Прочь отсюда, говорю я!.. Среди вас есть и еще, которые созрели для моего гнева! Я знаю тебя, Шпигельберг. Скоро я предстану вред вами и произведу вам страшный смотр.

(Всp3; с трепетом уходят).

Моор (один, ходит быстрыми шахами взад и ). Но слушай их, Небесный Судия! Я но виноват в этом. Виноват ли Ты, если посылаемые Тобою болезни и наводнения губят не одних грешников, но и праведников? Кто может приказать огню, чтобы он сжигал одни осиные гнезда и не истреблял жатвы? О, как противно мне это убийство детей, убийство женщин, убийство больных! Как гнетет меня этот поступок! Он испортил мои лучшия дела... И вот я стою теперь перед лицом Неба, как осмеянный, пристыженный мальчик, который дерзнул играть высшим могуществом и, думая сокрушить великанов, сразил одних карликов!.. Ступай! уйди отсюда!.. Не тебе управлять небесным правосудием, ты пал при первом испытании. Я отказываюсь от моего дерзкого замысла, пойду запрячусь в какую-нибудь нору, где можно будет скрыть мой стыд от глаз Божьяго света. (Хочет итти).

Вбегает поспешно один из разбойников.

Атаман, берегись! Отряды богемской конницы рыщут по лесу!.. Кто-нибудь выдал нас!..

Атаман! Атаман! Они выследили нас!.. целые тысячи их оцепляют всю середину леса!

Вбегают новые разбойники.

Беда! Беда! Мы пойманы, колесованы, четвертованы! Тысячи гусаров, драгунов и егерей занимают высоты и все выходы.

(Моор уходит).

Гримм, Роллер, Шварц. Шуфтерле, Шлигельберг, Рацман, шайка разбойников.

Швейцер. Наконец-то мы согнали их с перин! Радуйся, Роллер! Мне давно уже хочется подраться с этими лежебоками. Где атаман? Вся ли наша шайка в сборе? Достаточно ли у нас пороху?

Рацман.

Швейцер. Тем лучше! Хоть бы их было пятьдесят против одного моего ногтя... Они дожидались, пока мы не подожгли у них солому под задницей... Братцы! Братцы! Что за беда! Ведь они ставят на карту свою жизнь из-за нескольких грошей, а мы сражаемся за наши головы и свободу! Мы хлынем на них потопом, поразим их, как молния... Где же, чорт возьми, атаман?

Шпигельберг. Он покидает нас в опасности. Нельзя ли нам улизнуть?

Улизнуть?

Шпигельберг. О, зачем я не остался в Иерусалиме?

Швейцер. собаками!

Рацман. Атаман! Атаман!

Входит Моор, говоря медленно про себя.

Моор. Я допустил окружить нас, теперь они должны будут сражаться, как отчаянные. Дети! Мы погибли, если не будем биться как раненые вепри.

Швейцер. Я распорю им пальцами брюхо так, что у них кишки вывалятся!.. Води нас, атаман! Мы пойдем за тобой в самую пасть смерти!

Моор. Зарядите все ружья! Пороху у нас не мало?

Пороху хватит на то, чтобы взорвать всю землю.

Рацман. У каждого по пяти пар заряженных пистолетов и по три ружья в придачу.

Моор. Хорошо! Пусть одна часть из вас взлезет на деревья или спрячется в чащу и стреляет в них из засады...

Это по твоей части, Шпигельберг!

Моор. А остальные, как демоны, ударят на них с флангов.

Швейцер. Вот тут буду и я.

Моор. Швейцер и я, будем сражаться в самой свалке.

Швейцер. Ловко! Великолепно!.. Мы так их перемешаем, что они не будут знать, откуда летят в них оплеухи. Я прежде стрелял так, что вишню изо рта выбивал. Пусть только они явятся!

(Шуфтерле дергает Швeйцepa, тот отводит атамана с сторону и

Моор. Замолчи!

Швейцер. Прошу тебя...

Моор. Нет! Пусть он благодарит свой позор, что останется жив. Он но должен умереть, когда я, и мой Швейцер, и мой Роллер умираем. Пусть он разденется, я скажу, что он путешественник, которого мы ограбили... Будь спокоен, клянусь тебе, он будет еще повешен.

Патер. Вот оно - змеиное гнездо!.. С вашего позволения, господа! Я служитель церкви, а там за мной стоят тысяча семьсот человек, которые оберегают каждый полос на моей голове.

Швейцер. Браво! Браво! Недурно сказано, чтобы сберечь свой живот.

Моор.

Патер. Я прислан к вам от высших властей, которые ставят приговоры о жизни и смерти, к вам, воры, убийцы, мошенники, ядовитое змеиное отродье, ползающее в темноте я жалящее исподтишка, к вам, отбросы человечества, адское исчадие, пища для ворон и паразитов, население для виселицы и колеса...

Швейцер. Собака! Перестань браниться... или...

Моор. Стыдись, Швейцер! Ты нарушил порядок его проповеди, он так старательно выучил ее наизусть... Дальше, почтенный отец!.. "для виселицы и колеса..."

Патер. А ты, хитрый атаман! Князь карманщиков! Король мошенников! Император всех мазуриков со всего белого света! Ты, вполне подобный тому первому бунтовщику, который совратил легионы невинных ангелов и увлек их за собой в глубину преисподней!.. Вопли покинутых матерей несутся по твоим пятам, ты пьешь кровь, как воду, люди весят на твоем разбойничьем кинжале меньше перышка.

Моор. Совершенная правда! Совершенная правда! Ну-с, дальше?

Как? Совершенная правда? Разве это ответ?

Моор. Что, почтенный отец? К этому вы, видно, не приготовились? Дальше! Что еще хотели вы нам сказать?

Патер (с гневом). Ужасный человек! Отойди от меня! Разве не запеклась на твоих проклятых пальцах кровь убитого графа? Разве не сломал ты своими воровскими руками Господней святыни, не унес оттуда священных сосудов для причастия? Но поджег нашего благочестивого города? Не обрушил пороховой башни на головы добрых христиан? (Складывая руки)

Моор. Проповедь составлена мастерски. Но к делу! О чем же извещает меня через вас высокочтимый городской совет?

Патер. О том, чего ты совсем не заслуживаешь... Оглянись кругом себя, разбойник! Куда ты ни взглянешь, отовсюду ты окружен нашими солдатами... тебе некуда спастись... Как верно то, что на этих дубах и елях не вырастут вишни, так верно и то, что вам не уйти отсюда невредимыми.

Моор. Слышишь, Швейцер?.. Ну-с, дальше.

Слушай же, как милостиво, как кротко относится к тебе, злодею, суд: если ты сейчас же согнешь свою спину и станешь умолять о милости и пощаде, то строгость сменится сожалением, и правосудие отнесется к тебе, как любящая мать - оно закроет глаза на половину твоих преступлений и ограничится - подумай только! - ограничится одним колесованием.

Швейцер. Ты слышишь, атаман? Не сдавить ли мне этой собаке горло так, чтобы кровь брызнула изо всех отверстий его кожи?

Роллер.

Швейцер. Мне! Мне! На коленях умоляю тебя, мне доставь наслаждение истереть его в порошок! (Патер кричит).

Моор. Прочь от него! Не смей никто его тронуть! ). Слушайте, господин патер! Здесь семьдесят девять человек, над которыми я атаман, и ни один из них не умеет действовать по команде, ни один не привык к пушечной музыке, а там стоят тысяча семьсот человек, поседевших под ружьем - и тем не менее, слушайте, что скажет вам Моор, атаман убийц: правда, что я убил графа, зажег и разграбил доминиканскую церковь, поджег ваш лицемерный город и обрушил пороховую башню на головы добрых христиан... Но это еще не все. Я сделал гораздо больше. (Протягивает свою правую руку). Видите на моих пальцах эти четыре дорогие кольца? Подите и передайте слово в слово господам судьям, которые решают вопрос о жизни и смерти, то, что вы увидите и услышите здесь. Этот рубин я снял с пальца одного министра, которого я положил замертво на охоте к ногам его князя. Он возвысился лестью из нищого до степени первого любимца, гибель его ближняго служила ему ступенью для возвышения, слезы сирот помогали ему подняться... Этот алмаз я снял с руки одного советника, который продавал должности и почетные места тому, кто больше давал и отгонял от своих дверей честных людей... Этот агат я ношу в честь одного попа из вашей же шайки, которого я собственноручно задушил за то, что он открыто, с кафедры, скорбел об упадке пыток и казней... Я мог бы рассказать вам еще много других историй о моих кольцах, если бы мне не было жаль и тех немногих слов, которые я потратил на вас...

Патер.

Моор. Вы слышите? Заметили вы этот лицемерный вздох?.. Может ли человек быть до такой степени слеп? Он, у которого окажется сотня глаз на то, чтобы заметить пятно на его брате, так слеп к самому себе? Они кричат о кротости и терпении и приносить Богу любви человеческия жертвы, словно языческому Молоху! Проповедуют о любви к ближнему и отгоняют с проклятием слепого старика от своей двери! Возстают против скупости, а сами истребляют население Америки из-за её золотых розсыпей и запрягают индейцев, словно скотов, в свои телеги. Они ломают себе головы над тем, как это могла природа произвести на свет Иуду Искариота, а даже и не худший из них продал бы своего Бога за десять серебряников. О, фарисеи! вы подделываете истину, как фальшивую монету, обезьяничаете Божество! Вы не стыдитесь сгибать ваши колени перед крестом и алтарем, истязать себя бичеванием, умерщвлять свою плоть постами; вы думаете этой жалкой комедией обморочить Того, Кого вы сами, глупцы, называете Всеведущим. Вы чванитесь вашей честностью, вашей образцовой жизнью, а между тем Бог, который видит ваши сердца, вознегодовал бы на Творца, если бы не Он сам создал и змей и других чудовищ... Прочь с глаз моих!

Патер. Злодей, и еще так горд!

Моор. Нет! Я был недостаточно горд, а вот сейчас я начну говорить гордо! Пойди и скажи высокочтимому суду, который решает вопрос о жизни и смерти, вот что: я не вор, который пользуется сном и темнотой ночи и совершает подвиги на подставной лестнице... Что я сделал, то я, без сомнения, когда-нибудь прочту в списке моих грехов на небе; но с его жалкими наместниками я не желаю больше терять слов. Скажи им, что мое дело - возмездие и месть - мое ремесло.

Патер. Итак ты не желаешь милости и пощады? Хорошо, с тобой я покончил. (Обращается к шайке). А теперь послушайте и вы, что вам объявляет через меня правосудие. Если вы сейчас же свяжете и выдадите этого осужденного злодея, то ваши преступления будут преданы полному забвению, и вас не ждет ни малейшее наказание. Святая церковь примет вас, как заблудших овец, с любовью в свое лоно, и каждому из вас будет открыта дорога к почетной должности. ехом). Ну, что же? Как это понравится вашему величеству? Итак скорее! Свяжите его и вы будете свободны!

Моор. Вы слышите? Чего же вы раздумываете? Что вас смущает? Правительство предлагает вам свободу, когда вы уже в плену у него. Оно дарует вам жизнь, и это не пустые слова, потому что вы, действительно, уже осуждены. Вам обещают пост и должности, а ведь ваш удел, если вы даже и победите, - позор, проклятия и преследования. Вам возвещают небесное прощение в то время, когда вы уже прокляты. И вы еще обдумываете? Колеблетесь? Разве выбор между небом и адом так труден? Помогите же им, господин патер!

Патер (про себя). С ума сошел малый, что ли? Вы, может-быть, боитесь, что это ловушка, чтобы захватить вас живыми? Прочтите сами, вот здесь подписано общее прощение. (Подает Швейцеру бумагу). Можете ли вы после того сомневаться?

Моор. Вот видите! Чего же вам еще больше? Подписано собственноручно. Это милость, превосходящая всякую меру... Быть-может, вы боитесь, что они нарушат свое слово, потому что изменникам, говорят, не держат слова? О, не бойтесь! Из одного расчета они сдержат слово., хотя бы они дали его дьяволу. Иначе кто бы поверил им во второй раз? Как могли бы они воспользоваться вторично этим средством? Я готов поклясться, что они говорят искренно. Они знают, что это я поднял и возбудил вас; вас они считают невинными. Ваши преступления кажутся им ошибками молодости, увлечениями. Только одного меня желают они захватить; я один должен быть наказан. Не так ли, господин патер?

Какой дьявол говорит его устами?.. Да, да, конечно, конечно, это так... Малый меня с ума сведет...

Моор. Как? Вы все еще молчите? Вы, может-быть, надеетесь пробить себе дорогу силой? Но оглянитесь вокруг себя! Ведь это невозможно, это ребяческое легкомыслие... Или вам льстит мысль о том, что вы умрете как герои, потому что вы видели, как я радовался предстоящей схватке? О, не надейтесь на это! Вы - не Мооры! Вы - низкие воры, жалкия орудия моих великих замыслов, презренная веревка в руках палача Воры но могут умереть смертью героев. Для воров жизнь - всегда выигрыш, потому что за гробом их ждет нечто ужасное, воры правы, когда боятся смерти... Слышите, как звучат их рога? Видите, как грозно блестят там их сабли? Как? Вы все еще не решаетесь? Вы с ума сошли? Или поглупели? Это непростительно! Я не хочу быть обязанным вам своею жизнью, я стыжусь вашей жертвы!

Патер (в высшей степени изумленный). Я теряю разум. Я убегу отсюда! Видано ли когда-нибудь что-либо подобное?

Может-быть, вы боитесь, что я убью себя и самоубийством разрушу договор, который касается только живого? Нет, дети, это напрасный страх! Вот смотрите, я бросаю в сторону мой кинжал, мои пистолеты и эту скляночку с ядом, которая могла бы еще помочь мне... теперь я так безсилен, что потерял власть даже над своею жизнью... Вы все еще не решаетесь? Вы, может быть, думаете, что я стану защищаться, когда вы начисто меня связывать? Смотрите! Я привязываю мою правую руку к этому дубу, теперь я совсем беззащитен, ребенок может свалить меня... Ну, кто же первый оставит в беде своего атамана?

Роллер (в сильном волнении). Хотя бы целый ад окружал нас! Кто не пес, спасай атамана!

Швейцер (разрывать бумагу и бросает клочки в лицо патеру).

Все (с шумом). Спасайте, спасайте, спасайте атамана!

Моор (освобождая свою руку, радостно).

Трубят наступление. Шум и движение. Все уходят с обнаженными саблями.