Разбойники.
Первое действие

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Разбойники. Первое действие (старая орфография)

Трагедия

Перевод с немецкого.

ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ, ИСПРАВЛЕННОЕ.
Южно-Русское Книгоиздательство Ф. А. Иогансона,
Киев - Харьков.

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА.

Максимилиану фон-Моор - владетельный граф.

Карл, Франц, его сыновья.

Амалия фон-Эдельрейх.

Шпигельберг, Швейцер, Гримм, Рацман, Шуфтерле, Роллер, Косинский, Шварц, распущенные молодые люди, впоследствии разбойники.

Герман - побочный сын дворянина.

Даниель - дворецкий графа Моора.

Пастор Мозер.

Монах.

Шайка разбойников и другие.

Место действия - Германия. Время действия - около двух лет.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ.

Франкония. - Зал в замке гр. Моора.

Франц. Старик Моор.

Франц. Хорошо ли вы себя чувствуете, отец? Вы так бледны...

Старик Моор. Отлично, сын мой. Что хотел ты мне сказать?

Франц. Почта получена... письмо от нашего лейпцигского корреспондента...

Старик Моор (живо). Известие о сыне Карле?

Франц. Гм.! Гм... - да! Но я боюсь... не знаю, должен ли я... Ваше здоровье... На самом ли деле, отец, чувствуете вы себя здоровым?

Старик Моор. Мне так же хорошо, как рыбе в воде! Он пишет о сыне Карле? Чего ты безпокоиться обо мне? Ты уже второй раз спрашиваешь меня об этом.

Франц. Если вы больны, если имеете малейшее предчувствие болезни, то позвольте мне поговорить с вами в более удобное время. (Про себя).

Старик Моор. Боже! Боже! Что это за известие?

Франц. Позвольте мне сначала в стороне пролить слезы сострадания о моем погибшем брате. Мне бы следовало вечно молчать, так как он ваш сын; мне бы следовало вечно скрывать его позор, так как он мой брат. Но вам повиноваться - моя первая обязанность, а потому простите меня.

Старик Моор. О, Карл, Карл! Если бы ты знал, как твои поступки мучат отцовское сердце! Одно радостное известие о тебе могло бы прибавить мне десять лет жизни, могло бы сделать меня юношей, а вместо этого каждое - все больше приближает меня к могиле.

Франц. Если так, то будьте здоровы! Иначе еще сегодня пришлось бы нам всем рвать волосы над вашей могилой.

Старик Моор. Останься! Еще один шаг остался мне к могиле: пусть будет по Его желанию. (Садится). Грехи отцов взыскиваются в третьем и четвертом колене.... Пусть доканчивает!...

Франц (вынимает письмо из кармана). Вы знаете нашего корреспондента! Палец своей правой руки отдал бы я, чтоб иметь право назвать его лжецом, гнусным, ядовитым лжецом... Мужайтесь! Простите меня, если я не дам вам прочесть письмо: вы еще не все должны знать.

Старик Моор. Все, все читай! Ты, ведь, не захочешь меня мучить!

Франц (читает). "Лейпциг, 1-е мая. Если бы меня не связывало нерушимое обещание, любезный друг, не скрывать от тебя даже самого худшого из того, что я узнаю о судьбе твоего брата, то никогда бы мое невинное перо не сделалось твоим мучителем. Могу представить себе по твоим письмам, как должно от этаких известий терзаться твое братское сердце. Мне кажется, я вижу, как ты из-за этого негодяя, мерзавца..." Видите, отец! Я читаю вам пока самое сносное... "Из-за этого мерзавца проливаешь слезы"... Ах! Оне ручьями лились с моих щек!... "Я вижу твоего старого, благочестивого отца, как он, смертельно бледный..." Боже! Вы действительно уже побледнели, прежде чем узнали самое незначительное!

Старик Моор. Дальше! Дальше!

Франц. "Смертельно бледный падает на стул и проклинает тот день, когда он впервые был назван отцом. Мне не все открыли, и из того немногого, что мне известно, ты узнаешь только немногое. Твой брат, кажется мне, перешел всякую границу в своем безстыдстве. Я, по крайней мере, не знаю ничего ниже того, что он сделал, если только его гений не превосходит в этом отношении мой собственный. Вчера в полночь он с семью товарищами, которых увлек в свою распутную жизнь, бежал от рук правосудия, наделав на сорок тысяч дукатов долгов..." Хорошия карманные деньги, батюшка! "...обезчестив здесь дочь одного богатого банкира и смертельно ранив её жениха, прекрасного молодого человека, знатного происхождения". Отец! Ради Бога! Что с вами?

Старик Моор. Довольно! Оставь, сын мой!

Франц. Я жалею вас. "Разосланы приказы об его аресте, оскорбленные требуют удовлетворения, его голова оценена. Имя Мооров..." Нет! Я не хочу убить отца! (Разрывает письмо). Не верьте этому, отец! Ни одному его слову не верьте!

Старик Моор (горько плачет). Мое имя! Мое честное имя!

Франц (обнимает его). Безстыдный Карл! Разве я этого не предчувствовал еще тогда, когда он еще ребенком гонялся за девушками, шатался с уличными мальчишками и всяким сбродом но лугам и горам, избегал церкви, как злодей темницы, и отдавал деньги, которые он у вас выпрашивал, первому встречному нищему, в то время как мы дома поучались молитвам и читали священные книги? Разве я этого не предчувствовал, когда видел, что он охотнее читает похождения Юлия Цезаря, Александра Великого и других язычников, чем историю Товия? Сотни раз предсказывал я вам это, - потому что моя любовь к нему никогда не переходила пределов сыновняго долга, - что этот мальчик ввергнет нас в несчастье и позор! О, если б он не носил имени Мооров! Если б я его не любил так сильно! Эта безбожная любовь, которой я не могу уничтожить в себе, обличит меня еще когда-нибудь пред судом Божиим.

Старик Моор. О, мои надежды! Мои золотые сны!

Франц. в его глазах, эта мягкость чувства, заставляющая его плакать при малейшем страдании, эта смелость, заставляющая его взбираться на вершину столетних дубов, перебираться через рвы, ограды и быстрые реки, это детское честолюбие, это непреодолимое упорство и все эти блестящия добродетели, которые росли в отцовском любимце, сделают его когда-нибудь верным другом, отличным гражданином, героем, сделают его великим человеком. Страстная душа развилась, развернулась и дала прекрасные плоды. Смотрите, как эта прямота перешла в дерзость, мягкость нежно увивается около кокеток, как чувствительна она к прелестям какой-нибудь Фрины. Смотрите, как этот пламенный гений выжег в шесть лет его жизненные силы так, что он похож на мертвеца, а люди с таким безстыдством говорят: c'est l'amour qui а fait èa! Посмотрите, как эта предприимчивая, смелая голова составляет и выполняет планы, пред которыми тускнеют подвиги Картуша и Говарда! А что будет, когда эти отличные ростки вполне разовьются? Какого совершенства можно ожидать от него в молодые годы? Быть может, отец, вы доживете до радости видеть его в рядах той рати, которая живет в тиши лесов и облегчает утомленного путника на половину его ноши! Быть может, вы пред смертью совершите еще путешествие к его памятнику, который он соорудит себе между небом и землей! Быть может... Отец! Отец! Позаботьтесь о другом имени для себя, иначе купцы и уличные мальчишки, видевшие портрет вашего сына на рыночной площади в Лейпциге, будут указывать на вас пальцами.

Старик Моор. И ты, мой Франц, и ты? О, дети мои! Как верно метят они в мое сердце!

Франц. Вы видите, я могу быть и остроумным, но мое остроумие - укол скорпиона. Этот холодный, черствый Франц, - как вы там еще меня называли, сравнивая меня с ним, когда он сидел у вас на коленях и щипал вас за щеки, - этот Франц умрет, сгниет и будет забыт всеми, тогда как слава этого гения прогремит от полюса до полюса. Ах!.. О, небо! Этот черствый, сухой Франц благодарит тебя за то, что он не таков, как тот!

Старик Моор. Прости меня, сын мой! Не сердись на старика отца, обманутого в своих надеждах. Бог, ниспосылающий мне слезы через Карла, осушит их через тебя, мой Франц.

Франц. Да, отец, он должен их осушить. Ваш Франц сделает целью своей жизни - продлить вашу. Ваша жизнь будет для меня оракулом, который я буду вопрошать во всех своих предприятиях, зеркалом, в котором я буду все созерцать. Я готов нарушить какую угодно обязанность, если дело идет о вашей драгоценной жизни. Верите вы мне?

Старик Моор. На тебе, сын мой, лежат еще великия обязанности. Бог да благословит тебя за то, чем ты был для меня и чем будешь!

Франц. Скажите же мне, если бы вы могли не называть его своим сыном, разве вы не были бы счастливым человеком?

Старик Моор. Молчи! О, молчи! Когда повивальная бабка принесла его мне, я поднял его к небу и воскликнул: "Разве я не счастливый человек?"

Франц. Вы это сказали; но разве слова эти оправдались? Вы завидуете последнему из крестьян ваших, что он не отец этого негодяя. Вы будете убиты горем, пока у вас будет этот сын. Это горе будет рости с Карлом. Это горе подкосит вашу жизнь.

Старик Моор. О, оно уже сделало меня восьмидесятилетним стариком!

Франц.

Старик Моор (горячо). Франц, Франц! Что ты говоришь?

Франц. Разве не любовь к нему причиняет вам все это горе? Без этой любви он не существовал бы для вас. Без этой преступной, проклятой любви он умер бы для вас, не жил бы. Не плоть и кровь делает нас отцами и сыновьями, а сердце. Если вы его больше не любите, то этот выродок уже вам не сын, даже если бы он был вырезан из вашего тела. Он был до сих пор зеницей ока для вас; "соблазняет тебя око твое", говорит св. писание, "вырви его". Лучше с одним глазом попасть в рай, чем с двумя - в ад. Лучше бездетным попасть на небо, чем обоим, и сыну, и отцу, попасть в ад. Так гласит Божество.

Старик Моор. Ты хочешь, чтоб я проклял своего сына?

Франц. Нет! Нет! Вы не должны его проклясть. Но какое значение имеете вы для вашего сына, которому вы дали жизнь, если он всячески старается сократить вашу собственную!

Старик Моор. О, это слишком справедливо! Это суд надо мной. Бог сам повелел ему это.

Франц. Видите, как по-сыновнему поступает с вами ваш любимец! Он душит вас вашим же отцовским участием, убивает вас вашей же любовью, подкупил ваше отцовское сердце, чтобы вы скорее испустили дух. После вашей смерти он делается вашим наследником, властелином своих инстинктов. Преграда уничтожена, и поток его страстей может свободнее устремиться вперед. Представьте себя на его месте! Как часто должен он желать смерти своего отца, брага, которые так безжалостно стоят на пути его распутства? Разве это любовь за любовь? Разве это сыновняя благодарность за отцовскую нежность, если он десятью годами вашей жизни жертвует из-за одного похотливого мгновения, если он в сладострастную минуту ставит на карту славу своих предков, незапятнанную в течение семи столетий? Такое-то значение имеете вы для своего сына? Отвечайте! Столько-то вы значите для него?

Старик Моор. Дурное дитя! Но, все-таки, мой сын.

Фpанц. Милейший, драгоцепнейший сын, который постоянно стремится не иметь отца. О, если бы вы могли постигнуть, если бы завеса упала с ваших глаз! Ваше потворство поощряет его в его разврате, ваша помощь придает его распутству законность. Вы, конечно, отклоните этим проклятие от его головы, но на вас, отец, на вас падет это проклятие.

Старик Моор. Верно! Совершенно верно! Во всем я виноват!

Франц. своей преступной нежностью, искажать ее? Должен ли отец погубить навеки залог, вверенный ему? Подумайте, отец, разве он не изменится к лучшему, если вы предоставите его на время его бедствиям? Или же он останется, все-таки, негодяем в великой школе несчастья, и тогда горе отцу, уничтожающему своей нежностью советы высшей мудрости! Итак, отец?...

Старик Моор. Я напишу ему, что отказываюсь от него.

Франц. Вы прекрасно и разумно поступите.

Старик Моор. Чтоб он никогда мне на глаза не показывался.

Франц. Это подействует спасительно.

Старик Моор (нежно). Пока он не изменится.

Франц. Прекрасно! Прекрасно! А если он явится к вам в маске притворщика, выплачет ваше сострадание, вымолит прощение и на следующий же день будет издеваться над вашею слабостью в объятиях своей любовницы? Нет, отец! Он сам возвратится, когда его совесть будет чиста.

Старик Моор. В таком случае я ему сейчас же напишу.

Франц. Позвольте! Еще одно слово, отец! Ваш гнев, боюсь я, сделает ваше письмо слишком жестоким, а это разобьет его сердце; да, кроме того, разве вы не полагаете, что он сочтет за прощение одно то, что вы собственноручно ему написали? Поэтому будет лучше, если вы предоставите мне написать ему.

Старик Моор. Сделай это, сын мой. Ах, мне, все-таки, было бы больно! Напиши ему...

Франц (быстро).

Старик Моор. Напиши ему, что много кровавых слез, много безсонных ночей... Но не приводи его в отчаяние!

Франц. Не приляжете ли вы, отец? Это изнурило вас сильно.

Старик Моор. Напиши ему, что отцовское сердце... Еще раз говорю тебе: не доводи моего сына до отчаяния. (Уходит опечаленный).

Франц (смотрит ему вслед, со смехом). Утешься, старик! Никогда больше не прижмешь ты его к своей груди; пут к ней прегражден ему, как дьяволу к небу. Он был вырван из твоих объятий прежде, чем ты знал, что можешь пожелать этого. Я был бы жалким глупцом, если бы не был в состоянии исторгнуть сына из отцовского сердца, даже если бы он был прикреплен к нему крепчайшими узами. Я окружил тебя, старик, проклятым магическим кругом, через который твоему Карлу никогда не перейти. Счастье, Франц! Любимчика нет - становится светлее. Однако, нужно поднять эти клочки. Как легко можно узнать мой почерк! (Подбирает клочки разорванного письма). Горе скоро убьет старика. И у нея из сердца должен я вырвать этого Карла, даже если б ей стоило это половины жизни. Я имею полное право быть недовольным природой, и, клянусь честью, я воспользуюсь им. Почему я не родился первым? Почему наделила меня природа этими безобразными чертами, почему именно меня? Она, как будто, создавая меня, собрала остатки. Почему именно мне достался этот нос лапландца, эти губы негра, эти глаза готтентота? Право, мне кажется, что она собрала у всех племен самое отвратительное и из смеси испекла меня. Гром и молния! Кто дал ей право одарить его всем, а меня всего лишить? Разве ее кто-либо мог оскорбить до моего рождения? Почему же была она так пристрастна? Нет! Нет! Я несправедлив к ней! Ведь, наделила она нас изобретательностью и высадила на берег великого океана - жизни. Плыви, кто может, а кто слишком тяжел, погибай. Ничего не дала она мне. Я могу быть чем хочу. Всякий имеет одинаковое право на малое и великое. Право разбивается о право, стремление о стремление, сила о силу. Право принадлежит сильному из пределах нашей силы - наши законы. Есть известные общественные договоры, заключенные для того, чтоб ускорять пульс мирового кругообращения. Честное имя! Право, отличная монета, которою может делать отличные дела тот, кто умеет пустить ее в оборот. Совесть! О, да, конечно, отличное пугало для воробьев, или же хорошо написанный вексель, который может в нужде пригодиться даже банкроту. В сущности это прекрасные средства заставить дураков уважать себя и держать чернь под башмаком для того, чтоб умные люди были свободнее в своих действиях. Без сомнения, забавные средства! Точно плетни, которыми мои крестьяне обвели свои поля, чтобы ни один заяц не мог проскочить; но всадник дает шпоры своему коню и галопирует по жатве. Бедный заяц! Какая жалкая роль - быть зайцем на этом свете. Но властелину нужны зайцы. Итак, бодро вперед! Кто ничего не боится, не менее силен, чем тот, которого все боятся. Теперь в моде носить на брюках пряжки, чтобы можно было, по желанию, стягивать и распускать их. Мы закажем себе совесть по новейшему фасону, чтобы можно было ее, смотря по надобности, растягивать. Нашали в этом вина? Ступайте к портному! Я слышал не мало пустых разговоров о так называемой родственной любви; они могут разгорячить голову порядочному человеку. Это твой брат! Другими словами, это значит: он выпечен в той же печи, где и ты, а потому он должен быть для тебя священ! Обратите внимание на эту непоследовательность, на этот забавный переход от соседства тел к гармонии душ, от одного местопребывания к одинаковым чувствам, от одинаковой пищи к одинаковым наклонностям. Но дальше! - Это твой; отец! Он дал тебе жизнь, ты его плоть - пусть будет он тебе священ! Опять хитрый вывод! Я бы спросил его, зачем он меня сделал! Во всяком случае, не из любви ко мне он произвел меня! Знал ли он меня, прежде чем он меня сделал? Думал ли он обо мне, когда он меня делал? Желал ли он меня? Знал ли он, чем я буду? Я бы ему этого не посоветовал, а теперь я мог бы его наказать за то, что он меня сделал! Могу ли я быть ему благодарен за то, что я родился мужчиной? Так же мало, как если бы он сделал меня женщиной! Могу ли я постигнуть любовь, которая не основана на уважении к своему собственному "я"? Могло ли быть уважение к моему собственному "я", которое должно было произойти из того, что ему самому должно было предшествовать? В чем же тут священное? Быть может, в самом акте, благодаря которому я явился на свет Божий? Как будто это не скотский процесс для удовлетворения скотской похоти? Или, быть может, священное заключается в результате этого акта, который является неотвратимой необходимостью, от которой охотно отказались бы, если бы этого не потребовали кровь и плоть? Должен ли я быть ему благодарен за то, что он меня любит?. Это тщеславие с его стороны, любовь всех художников к своему произведению, в котором они любуются самими собой, даже если оно и отвратительно. Вот оно - все ваши чары, которые вы окутываете каким-то священным туманом для того, чтобы злоупотреблять нашей робостью. Чтоб я себя, как мальчишку, позволил обойти всеми этими штуками? Итак, бодро за дело! Я истреблю вокруг себя все, что мешает мне сделаться властелином. Я должен быть им и силою добьюсь того, чего я не мог добиться своей милостью. (Уходит).

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Трактир на границе Саксонии.

Карл Моор углубился в чтение. Шпигельберг

Моор (кладет книгу в сторону). Мне противен становится наш век, когда я читаю в своем Плутархе о великих людях.

Шпигельберг (ставит пред ним стакан и пьет). Читай Иосифа.

Моор. Яркий огонь Прометея угас. Вместо него пользуются теперь бенгальским огнем, которым даже трубку табаку нельзя раскурить. И вот люди стали копошиться, как мыши на палице Геркулеса. Какой-то французский аббат говорит, что Александр был трусом; чахоточный профессор при каждом слове подносит к носу флакончик с нашатырным спиртом и читает лекцию о силе. Люди, от пустяков падающие в обморок, хулят тактику Аннибала. Молокососы вылавливают фразы из каннской битвы и негодуют по поводу побед Сципиона, так как они должны излагать их учителю.

Шпигельберг. Это, действительно, по-александрийски.

Моор. Величайшею наградою за ваш труд в боях служить то, что вы живете теперь в гимназиях. В вознаграждение за пролитую вами кровь, нюренбергский лавочник завернет в вас пряники или, если уж повезете, то французский фокусник привинтите вас к деревяшкам и заставит плясать по проволоке. Ха, ха, ха!

Шпигельберг. Читай Иосифа, прошу тебя.

Моор. Тьфу! Это слабое поколение кастратов ни к чему более не родию, как только пережевывать деяния старины, мучить героев древности комментариями и портить их в трагедиях. Сила его чресл изсякла, и вот пивные дрожжи должны помочь человечеству размножаться.

Шпигельберг. Чай, брат, чай!

Моор. Они преграждают себе путь к здоровой природе нелепыми условиями, не могут собраться с духом и опорожнить стакан, так как им при этом нужно провозгласить заздравный тост. Они унижаются пред лакеем, который может замолвить за них словечко пред своим господином, и унижают несчастного, которого не боятся; они низкопоклонничают из-за обеда и отравили бы друг друга из-за тряпки, перекупленной у них на аукционе; обвиняют садуккея, что он не часто посещает церковь, а сами у алтаря высчитывают свои жидовские проценты; падают на колени, чтобы показать складки своего платья на земле; не отводят глаз от проповедника, чтобы видеть, как зачесан его парик; падают в обморок при виде крови гуся и бьют в ладоши от радости, если их соперник обанкротился на бирже... Я так горячо жал им руки... "Еще хоть день..." Напрасно... "В тюрьму собаку"! Просьбы, клятвы, слезы... (Топает ногами). Ад и черти!

Шпигельберг. И из-за этих нескольких тысяч дукатов...

Моор. великого человека, а свобода создает колоссов и крайности. Ах, если б дух Германа жил еще до сих пор! Если бы я имел войско из таких людей, как я сам, я сделал бы Германию республикой, против которой Рим и Спарта были бы монастырями. (Бросает шпагу на стол и встает).

Шпигельберг (вскакивает). Браво! Брависсимо! Ты заставляешь меня призадуматься... Я хочу тебе кое-что сказать, о чем давно уже думаю. Ты именно тот человек, которому я могу открыться. Слушай, сделаться бы нам евреями и возстановить их царство! Скажи, разве это не умный и приятный план? Мы разошлем на все четыре стороны света манифест и сзовем в Палестину всех, кто не употребляет свинины. Я документально докажу, что Ирод был моим предком, и так далее. Вот была бы победа, если бы они могли отбить свой Иерусалим! Пока железо горячо, мы выгоним турок из Азии, нарубим кедров на Ливане, настроим кораблей, завладеем всем народом. Затем....

Моор (берет его за руку со смехом). Товарищ, перестань говорить глупости!

Шпигельберг. Тьфу! Ты, ведь, не намерен играть роль блудного сына? Ты, своей шпагой исписавший больше на чужих лицах, чем три канцеляриста за целый год сделали записей в книгах! Не рассказать ли тебе о похоронах пса? Я должен вызвать пред тобой твой собственный портрет, раздуть огонь в твоих жилах. Помнишь ли ты, как школьники прострелили ногу твоему догу, а ты в отместку объявил всему городу пост. Смеялись над твоим приказом. Ты же между тем велел закупить все мясо в Лейпциге, так что в течение восьми часов нельзя было найти во всей окрестности ни одной косточки, а рыба поднялась в цене. Магистрат и мещане жаждали мщения. Мы, в числе почти 1700 человек, с тобой во главе, мясники, портные лавочники, домовладельцы, цирульники и все цехи, грозим разбить город, если хоть у одного из нас волосок упадет с головы. Это напоминало битву при Горнберге: они должны были отступить с длинными носами. Ты созвал целый консилиум докторов и пообещал дать три дуката тому, кто напишет для собаки рецепт. Мы опасались, что эти господа слишком самолюбивы и откажутся от этого; мы уже заранее решили заставить их, если они вздумают отказаться. Но это было излишне: эти господа подрались из-за трех дукатов и понизили плату до трех бацов, В один час написана была дюжина рецептов, после чего животное должно было издохнуть.

Моор. Безстыдные!

Шпигельберг. Была приготовлена торжественная, великолепная похоронная процессия, много элегий было сочинено на смерть собаки. В числе тысячи человек двинулись мы ночью, с фонарем в одной руке, со шпагой в другой, и пронесли собаку через весь город до самой могилы, со звоном и песнями. После этого началось пиршество, продолжавшееся до разсвета. Ты поблагодарил всех этих господ за участие и приказал распродать мясо за полцены. Mort de ma vie! Тогда мы питали к тебе такое уважение, как гарнизон завоеванной крепости.

Моор. И ты не стыдишься похваляться этими похождениями? Настолько не имеешь стыда, чтобы краснеть от этих глупостей?

Шпигельберг. Ступай, ступай, ты больше не Моор! Помнишь ли ты, как ты тысячу раз с бутылкой в руках насмехался над старым скрягой своим и говаривал: "Пусть он копит и прячет деньги, а я промочу себе горло за это". Помнишь? Помнишь ли? О, ты, безбожный, жалкий бахвал! Это было по-молодецки, по-дворянски сказано, но...

Моор. Будь ты проклят за то, что напоминаешь мне об этом! Будь я проклят за то, что так говорил! Но это было сказано под влиянием винных паров, и сердце мое не слышало, что говорил язык.

Шпигельберг (качает головой). Нет! Нет! Это невозможно! Ты не серьезно говоришь, брат! Скажи, не нужда ли настраивает тебя так? Позволь мне рассказать тебе эпизод из моей юности. Недалеко от моего дома был ров, шириною футов в восемь; мы, мальчики, не раз пытались перескочить через него, побившись об заклад. Напрасно! Бух - и каждый лежит растянувшись, - и над ухом раздаются смех и крики, а на тело градом летят снежки. Недалеко от моего дома была привязана на цепи собака одного охотника, злая бестия, хватавшая девушек за платье, когда оне, забывшись, проходили близ нея. Мне доставляло громадное удовольствие дразнить собаку, как только я мог, и я чуть не помирал со смеху, когда взбешенное животное огрызалось и готово было бы броситься на меня, если бы только могло. Что же, однако, случилось! Однажды я повторил свою шутку и ударил собаку камнем по ребрам так сильно, что она от злости сорвалась с цепи и бросилась за мной; я бросился бежать. Тысяча чертей! На пути тянется тот самый ров. Что тут делать? Собака вот-вот меня настигнет; я, не долго думая, разбежался и очутился по ту сторону рва. Этому прыжку я обязан и телом и жизнью: бестия разорвала бы меня в клочки.

Моор.

Шпигельберг. Чтобы ты знал, как силы растут в случае необходимости. Потому-то я не ломаю себе головы, когда приходит крайность. Отвага растет с опасностью, силы увеличиваются с крайностью. Судьба должна сделать меня великим человеком, потому что она повсюду загораживает мне путь.

Моор (сердито). Не знаю, зачем нужна нам еще отвага или когда нам её не хватало?

Шпигельберг. Так? И ты хочешь дать заглохнуть в себе твоим дарованиям? Зарыть свой талант? Ты, может быть, думаешь, что твои проделки в Лейпциге - предел человеческого остроумия? Вступи-ка в большой свет - в Париж, в Лондон! - там можешь получить пощечину за то. что назовешь кого-либо честным человеком. Там истинная утеха для души, там наше ремесло практикуется в больших размерах! Как глупый, вытаращишь глаза! А как подписи подделывают, кости дырявят, ломают замки и вытряхивают содержимое ящиков - этому должен тебя Шпигельберг научить! Повесить бы на ближайшей виселице каналью, умирающого с голоду, при здоровых руках.

Моор (разстроенный). Как, ты еще дальше зашел?

Шпигельберг. Ты, кажется, питаешь мало доверия ко мне. Погоди, дай мне расходиться. У тебя закружится голова от моего остроумия, когда оно вполне разовьется. (Встает, с жаром). Как светлеет у меня на душе! Великия мысли рождаются в ней! В моем изобретательном мозгу затеваются великие планы. Проклятая сонливость! (Ударяет себя по голове). Она держала до сих пор мои силы на цепи, давила и задерживала развитие моих планов! Я пробуждаюсь, наконец, чувствую, кто я, кем я должен стать!

Моор. Ты глупец. В тебе говорит вино.

Шпигельберг (с большим жаром). Шпигельберг! Знаешь ли, ты чародей? Король будет сожалеть, что Шпигельберг не сделался генералом. "Жаль, что ты не был генералом", скажет мне когда-нибудь король, "ты прогнал бы австрийцев в щелку". "Да", будут жаловаться врачи, "непростительно, что Шпигельберг не изучал медицины; он открыл бы, наверное, новое средство против подагры". "Почему не посвятил он себя камеральным наукам?" будут вздыхать Сюлли в своих кабинетах, "он бы камни превращал в луидоры". Шпигельберга будут вспоминать на западе и востоке, а вы по уши влезете в грязь вы трусы, вы жабы; Шпигельберг же, развернув крылья, полетит в храм вековечной славы.

Моор. Счастливого пути! Подымись по позорному столбу на вершину славы. В тени отцовских лесов, в объятиях моей Амалии, ждет меня благородное наслаждение. Еще на прошлой неделе написал я отцу письмо с просьбой простить меня, не умолчал ни о малейшем обстоятельстве, а где есть искренность, там - сострадание и помощь. Простимся, Мориц! Больше мы никогда не увидимся. Почта пришла. Прощение моего отца уже в городских стенах.

входят.

Роллер. Знаете, нас, ведь, разыскивают!

Гримм. Нас могут ежеминутно схватить!

Моор. Меня это не удивляет. Пусть что угодно творится! Не видели ли вы Шварца? Не говорил ли он вам о письме ко мне?

Роллер. Что-нибудь подобное, вероятно, есть, так как он давно тебя ищет.

Моор. Где он? Где? (Хочет бежит).

Роллер. Погоди! Мы его позвали сюда! Ты дрожишь?

Моор. Я не дрожу. Чего мне дрожать? Товарищи! Это письмо... Радуйтесь со мной! Я счастливейший из смертных! Чего же мне дрожат?

Входит Шварц.

Моор (бежит ему навстречу). Брат! Брат! Письмо!

Шварц (передает Моору письмо, которое тот быстро открывает). Что с тобой? Ты страшно побледнел?

Моор.

Шварц. Что делает Шпигельберг?

Гримм. Он с ума сошел, выделывает жесты, словно одержим пляской св. Витта.

Шуфтерле. У него, видно, ум за разум зашел; я думаю, он сочиняет стихи.

Рацман. Шпигельберг! Эй, Шпигельберг! Не слышит.

Гримм (трясет его). Ты спишь, или?..

Шпигельберг (жестикулировавший все это время, стоя в ijiaij, дико вскакивает)^ La bourse ou la vie! (Схватывает в это время Швейцера за горло, который отбрасывает его к противоположной стене, Моор бросает письмо гь выбегает. Все вскакивают).

(бежит за ним). Моор! Куда ты? Что с тобой?

Гримм. Что с ним? Он бледен, как мертвец!

Швейцер. Должно быть, интересные новости! Дай-ка посмотреть!

Роллер (поднимает письмо с пола и читает). "Несчастный брать"! Начало звучит приятно. "Должен тебе коротко сказать, что ты ошибся в своих надеждах. Ступай, велит передать тебе отец, туда, куда влекут тебя твои позорные поступки. Никогда не надейся, говорить он, вымолить у ног его прощение, если ты не согласишься жить в подвалах его замка, питаясь хлебом и водой, до тех пор, пока твои волосы не отростут, как орлиные перья, а ногти - как птичьи когти. Это его собственные слова. Он приказывает мне закончить письмо. Прощай навеки! Я жалею тебя.... Франц фон-Моор".

Швейцер. Милый братец! Право! Эту каналью зовут Франц?

Шпигельберг (медленно прохаживаясь). Речь идет о хлебе и воде? Прекрасная жизнь! Я позаботился о вас несколько иначе! Разве я не говорил, что мне придется заботиться о всех вас?

Швейцер. Что говорит этот осел? Он хочет позаботиться о нас всех?

Шпигельберг. Все вы зайцы, калеки, хромые псы, если у вас не хватит храбрости отважиться на что-либо великое!

Роллер.

Шпигельберг (с гордой усмешкой). Жалкий простак! Вырвет ли из этого положения? Ха, ха, ха! А о большем ты и не думаешь? И ты удовольствовался бы этим? Шпигельберг был бы негодяем, если бы он только этого хотел! Мой план сделает вас героями, свободными людьми, князьями!

Рацман. Право, этого слишком много на один раз! Во всяком случае это будет головоломная работа, - она будет стоить, по меньшей мере, головы.

Шпигельберг. Ничего, кроме смелости, не нужно, ибо все, что касается изобретательности, я беру на себя. Смелости, говорю я, Швейцер! Смелости, Рацман, Роллер, Гримм, Шуфтерле! Смелости!

Швейцер. Смелости? Только-то! У меня её достаточно, чтобы пройтись босиком через ад.

Шуфтерле. У меня её хватит даже на то, чтобы с самым чертом подраться из-за души бедного грешника над самой виселицей.

Шпигельберг. Это мне нравится! Если в вас есть отвага, то пусть кто-нибудь скажет, что он может еще что-нибудь потерять и не надеется все выиграть!

Шварц. Справедливо! Я мог бы кое-что потерять, если возможно потерять то, что надеешься выиграть.

Рацман. Да, чорт побери! Я мог бы многое выиграть, если бы хотел выиграть то, чего я не могу потерять.

Шуфтерле.

Шпигельберг. Итак (становится между ними и, возвысив голос, говорит), если в ваших жилах есть еще хоть одна капля немецкой геройской крови, - пойдем! Пойдем в Богемский лес, составим там разбойничью шайку!.. Что вы на меня смотрите? Ваша храбрость уже исчезла?

Роллер. Ты не первый мошенник, забывавший о высокой виселице.... И, $зетаки.... какой выбор нам еще остается?

Шпигельберг. Выбор? Не из чего вам выбирать! Хочется вам попасть в тюрьму и сидеть там до страшного суда? Хотите замучить себя, работая из-за куска хлеба киркой и лопатой? Хотите вымаливать под окнами подаяние жалобным пением? Или хотите присягнуть на телячьей шкуре?.. Вопрос, поверят ли еще при этом вашим лицам, - и там постараетесь заслужить чистилище, исполняя приказания высокомерного капрала? Или маршировать под такт труб? Или в каторжном раю тащить на себе весь железный магазин Вулкана? Видите! Вот все. из чего вы можете выбирать!

Роллер. Шпигельберг не совсем неправ. Я также составил план, но он сходен с его планом. Что бы было, думал я, если бы мы все вместе взялись и издали какую-нибудь карманную книжку, альманах или что-либо в этом роде, или если бы вы за деньги, как теперь принято, писали рецензии?

Шуфтерле. К дьяволу! Да ваше решение близко к моему проекту! Я думал про себя: сделаться бы святошей и устраивать еженедельные поучительные чтения?

Гримм. А если это не годится, так атеистом! Мы полемизировали бы с евангелистами, заставили бы сжечь нашу книгу руками палача.

Рацман. Или пошли бы на французов. Я знаю одного врача, выстроившого себе дом из чистой ртути, как гласить надпись на воротах.

Швейцер (встает и протягивает Шпигелебергу руку).

Шварц. Великолепные планы! Честные занятия! Как, однако, великия души симпатизируют друг другу! Теперь нам недостает только сделаться бабами и сводницами и выводить на рынок наших молодых девушек...

Шпигельберг. Шутки! Шутки! Что может помешать вам сделаться чем захотите? Мой план вас высоко вознесет и даст вам, кроме того, славу и безсмертие! Эх, вы, бедняги! Ведь, нужно заботиться и о славе, о сладком чувстве безсмертия.

Роллер. И быть записанными первыми в списке честных людей! Ты умеешь прекрасно говорить, Шпигельберг, когда пожелаешь сделать честного человека негодяем! Но скажите же, куда девался Моор?

Шпигельберг. Честного человека, говоришь ты? Не думаешь лй ты, что будешь тогда менее честен, чем теперь? Что значит, по твоему, быть честным? Снимать с шеи богатых скупцов треть их забот, лишающих их золотого сна, пускать в оборот запрятанные деньги, установить равенство имуществ, - словом, возвратить золотой век, избавить Бога от нескольких порочных нахлебников, сберечь ему дорогое время врачей, избавить его от труда ниспосылать войну, язву: вот это, по моему, - быть честным, это значит, по моему, быть достойным орудием в руках Провидения! И при каждом съедаемом тобой куске думать: ты добыл его своей хитростью, храбростью, бодрствованием... быть уважаемым и малым и великим....

Роллер. И в конце концов с живым телом вознестись на небо; вопреки бурям и ветрам, вопреки обжорливому желудку старого времени, качаться под солнцем, луной и всеми созвездиями, где только неразумные небесные птицы, завлеченные благородною похотью, слетаются для выполнения своего райского концерта, и где хвостатые ангелы заседают в своем священном синедрионе? Не правда ли? Тогда как королей и прочих властителей будут точить моль и черви, удостоиться посещения царственных птиц Юпитера? Мориц! Мориц! Берегись треногого зверя!

Шпигельберг. И это тебя страшит, заячье ты сердце? Не один мировой гений, который мог бы преобразовать весь свет, сгнил на живодерне, но разве о таком не говорят сотни и тысячи лет, тогда как не об одном короле или князе умолчала бы история, если б историк не боялся пропустить несколько ветвей в родословном дереве и если бы его книжка не выигрывала оттого нескольких страничек, за которые издатель платит ему наличными деньгами... А когда путник увидит тебя качающимся по воле ветра, он непременно пробормочет себе под нос... О, этот, малый, видно, был не промах!" И горько вздохнет о печальных нынешних временах.

Швейцер (бьет его по плечу). Славно, Шпигельберг, славно! Чего, к черту, стоите вы так и медлите?

Шварц. И если это даже казнью зовется, так что из того? Разве нельзя на всякий случай иметь при себе порошек, который отправит тебя втихомолку к Ахерону, где ни один петух не запоет за тобой! Нет, брат Шпигельберг, твой план хорош - мой катехизис говорит то же самое.

Шуфтерле. Гром и молния! И мой также. Ты меня завербовал, Шпигельберг!

Как новый Орфей, усыпил ты воющого во мне зверя - совесть. Бери меня всего.

Гримм. Si omnes consentiunt ego non dissentio. Сказано без запятой. В моей голове все смешалось: пиетисты, шарлатаны, критики и мошенники. Кто больше даст, тот и берет меня. Вот моя рука, Мориц!

Роллер. Как! И ты, Швейцер? (Подает руку Шпигельбергу). Закладываю свою душу дьяволу.

Шпигельберг. А имя звездам! Что в том, куда попадет душа? Когда толпы высланных вперед курьеров возвестят о нашем приезде в ад, черти приоденутся, как на праздник, сотрут тысячелетнюю копоть с своих ресниц, и мириады рогатых голов явятся из дымящейся пасти их серного горнила, чтобы видеть наш въезд! Эй, товарищи, что может сравниться с этим великолепием! Идем, товарищи!

Роллер. Погоди! Погоди! Куда вы идете? И зверю нужна голова, дети!

Шпигельберг. Что плетет этот нерешительный человек? Ведь, голова была прежде, чем хоть один член мог двинуться! За мной, товарищи!

Роллер. Потише, говорю я. И свобода должна иметь своего властелина. Без верховного начальника Рим и Спарта пали.

Шпигельберг. Правда, стойте! Роллер прав! И это должна быть светлая голова. Вы понимаете? Это должна быть умная, дипломатичная голова. Да, когда я вспоминаю, чем были вы час тому назад и чем вы стали теперь, благодаря счастливой мысли.... Да, конечно, конечно, вы должны иметь атамана. Тот кто подал эту мысль, разве - не умная и светлая голова?

Роллер. Если бы можно было надеяться.... Если бы можно было уповать... Но, я боюсь, он этого не сделает.

Почему нет? Говори смело, друг мой! Как трудно править непослушным кораблем, как тяжело бремя корон... Говори, Роллер, без боязни! Быть может, он, все-таки, согласится.

Роллер. И весь наш проект рухнет, если он не согласится. Без Моора мы как тело без души.

Шпигельберг (отворачивается от нею). Болван!

Моор (входит сильно возбужденный и быстро ходит по комнате). Люди! Люди! Полное лжи и коварства крокодилово племя! Вода их глаза, сердца - железо! На устах у них поцелуи, в сердце кинжал! Львы и леопарды кормят своих детенышей, вороны приносят своим птенцам падали, - а он, он! Я привык сносить терпеливо злобу, я мог бы с усмешкой смотреть на врага, пьющого кровь из моего сердца, - но когда братская любовь делается изменницей, когда отцовская любовь становится мегерой, - о, пылай тогда огнем мужское спокойствие, превратись в тигра ты, робкий ягненок, и поднимись всякая жилка на погибель всему.

Роллер. Послушай, Моор! Как ты думаешь, разбойничья жизнь, ведь, лучше, чем жизнь в подвале на хлебе и воде?

Моор. Почему эта душа не в теле тигра, вонзающого свои острые зубы в человеческое мясо? Такова-то отцовская нежность? Это любовь за любовь? О, если б я был медведем и мог со всеми северными медведями наброситься на это разбойничье племя! Раскаяние - и никакого снисхождения! О, я отравил бы весь океан, чтоб они выпили смерть изо всех источников! Вера в себя, твердая надежда - и никакого сожаления!

Роллер. Слушай же, Моор, что я тебе скажу!

Моор. Это невероятно, это сон, это ошибка! Такая трогательная мольба, такое живое изображение несчастья и полного раскаяния - дикий зверь растаял бы от сострадания! Камни пролили бы слезы... И, все-таки, если б я все хотел высказать, мои слова сочли бы за злейший пасквиль на род человеческий - и, все-таки О, если б я мог побудить к возстанию всю природу, повести на бой воздух, землю и моря против племени гиенн!

Гримм. Слушай же, слушай! Безумие отняло у тебя слух!

Моор. Прочь, прочь от меня! Разве ты не человек? Разве тебя родила не женщина?) Прочь с глаз моих ты, с человеческим образом! Я так сильно его любил! Ни один сын так не любил! Тысячу жизней отдал бы я за него.... (Топает ногой). Ах! Кто даст мне меч в руки, чтобы нанести смертельную рану этому змеиному отродью! Кто скажет мне, как попасть в сердце их жизни, растоптать, уничтожить, тот будет для меня другом, ангелом, Богом, на коленях стану молить его об этом.

Такими именно друзьями мы и будем для тебя; дай только говорить!

Шварц. Пойдем с нами в Богемский лес! Мы хотим собрать разбойничью шайку, а ты... (Моор выпучил на него глаза).

Швейцер. Ты будешь нашим атаманом! Ты должен быть нашим атаманом!

Шпигельберг (со злостью бросается на стул). Рабы и трусы!

Моор. Кто подсказал тебе это слово? Слушай, товарищ! (Крепко хватает его за плечо). Ты добыл эту мысль не из своей человеческой души! Кто подсказал тебе это слово? Да, ради тысячерукой смерти, сделаемся разбойниками! Мы должны! Мысль эта достойна обожания! Разбойники и убийцы! Клянусь своей душой, я буду вашим атаманом!

Все (с громким криком). Да здравствует атаман!

Шпигельберг (вскакивая, про себя). Пока я его не погублю!

Моор. Как будто бельмо спало с глаз моих; каким глупцом я был, что хотел возвратиться в клетку! Мой дух жаждет подвигов, мое дыхание - свободы. Убийцы, разбойники! Этими словами я попрал закон! Люди спрятали от меня человечность, когда я взывал к человечности... Прочь же от меня симпатия и людское милосердие! Нет у меня отца, нет любви; в крови и смерти я постараюсь забыть, что мне когда-либо было что-нибудь дорого! Пойдем, пойдем! О, я устрою себе ужасное развлечение! Решено! Я ваш атаман! И счастлив будет тот из вас, кто будет дико жечь все вокруг себя, самым ужасным образом убивать: я его по-царски награжу, говорю я вам. Окружите меня все и клянитесь мне в верности и послушании до самой смерти! Клянитесь правой вашей рукой!

Все (поднимают руки).

Моор. Этой правой рукой клянусь я вам быть верным и постоянным вашим атаманом до самой смерти! Эта самая рука положит на месте того, кто когда-либо струсит или станет мучиться сомнениями, или захочет отступить! То же самое да постигнет меня от руки каждого из вас, если я нарушу свою клятву! Вы довольны? (Шпигельберг бегает бешенно по комнате).

Все (подбрасывают тапки). Мы довольны!

Моор. Значит - в путь! Не страшитесь смерти и опасности, ибо над нами висите неизбежный рок! Каждый в конце концов, умрет, будь то на мягких пуховых подушках, в бою ли кровавом, или на висилице и колесе! Один из этих родов смерти - наш удел! (Уходят).

Шпигельберг (смотрит им вслед, после некоторой, паузы). Твой реестр не полон. Ты выпустил из виду яд. (Уходит).

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

Комната Амалии в замке Моора.

Франц и Амалия.

Франц.

Амалия. Прочь! О, любящий, милосердный отец, отдающий своего сына волкам и чудовищам! Он услаждает себя дорогими, сладкими винами, нежит свои дряхлые члены на пуховых подушках, в то время как его великий, прекрасный сын терпит нужду... Стыдитесь вы, варвары, стыдитесь, злые души, позор человечества! Своего единственного!..

Франц. Мне казалось, что у него их двое.

Амалия. Да, он заслуживает таких сыновей, как ты. Напрасно будет он на смертном одре простирать свои слабые руки к Карлу! С ужасом отдернет он их, прикоснувшись к холодным рукам своего Франца... О, как приятно быть проклятым отцом! Скажи, Франц, дорогая братская дута, что нужно сделать для того, чтоб он проклял!

Франц. Ты говоришь несообразности, моя дорогая! Ты достойна сожаления.

Амалия. О, прошу тебя... Жалеешь ты своего брата? Нет, варвар, ты ненавидишь его! Меня ты также ненавидишь?

Франц. Я люблю тебя, Амалия, как самого себя!

Амалия. Если ты любишь меня, то не откажешь мне в моей просьбе?

Франц. Ни в какой, если она не больше моей жизни.

Амалия. О, если это так, - просьба, которую ты так легко, так охотно выполнить... (Гордо).

Франц. Милая мечтательница! Дивлюсь я твоему нежному, любвеобильному сердцу! (Указывая на её груд). Здесь, здесь царил Карл, как Бог в своем храме, Карл был перед твоими глазами во сне и на яву, весь мир сливался для тебя в нем одном, отражался в нем и звучал о нем.

Амалия (возбужденно). Да, правда, я утверждаю это. Перед всем светом буду говорить это, варвары.... Я люблю его.

Франц. Безчеловечно, ужасно! Так вознаградить эту любовь, забыть ту, которая...

Амалия (вскрикивает). Что? Меня забыть?..

Франц. Не дала ли ты ему кольца, как залог твоей верности? Ну, конечно, как может юноша устоять против искушений публичной женщины? Кто осудит его за это, если ему нечего было больше отдать ей; а она за него лихвой заплатила ему своими лобзаниями, своими объятиями.

Амалия (выходя из себя). Мое кольцо - публичной женщине?

Франц. Это позорно! Хорошо бы, если бы одно только это было! Кольцо, какое бы оно дорогое ни было, можно всегда приобресть у всякого еврея... Быть может, ему не нравилась в нем работа, быть может, он купил кольцо гораздо красивее этого.

(с жаром). Но мое кольцо.... Я говорю, мое кольцо?

Франц. Именно твое, Амалия!.. Такая драгоценность на моем пальце, и от Амалии! Даже смерть не сорвала бы его у меня с руки. Не правда ли, Амалия? Не ценность алмаза, не искусство шлифовки - любовь придает ему пену... Дорогое дитя, ты плачешь? Горе тому, кто вызвал дорогия слезы из этих небесных глаз.... Ах, если бы ты все знала, если бы ты его самого увидела, его наружность!

Амалия. Ужасно! Как, в каком виде?

Франц. Тише, тише, дорогая! Не выпытывай у меня ничего! (Как будто про себя, громко). наружу костями, слышится в тихом, искаженном голосе, заявляет о себе слабостью тела, он проникает до мозга костей и надламывает молодые силы, выгоняет гнойную, разъедающую проказу изо рта, щек, лба, из всего тела и гнездится страшно в ямках... Тьфу, меня тошнит! Нос, глаза, уши - все это трясется... Ты видела, Амалия, несчастного, умершого в нашей больнице? Стыдливость, казалось, закрыла свои застенчивые глаза пред ним. Ты сожалела его очень. Вызови в душе своей еще раз этот образ, и ты увидишь Карла! Его поцелуи - чума, его губы - отрава!

Амалия. Безстыдный клеветник!

Франц. Ты страшишься этого Карла! Тебе претит уже от этого бледного образа? Ступай, посмотри сама на твоего прелестного, ангельского, божественного Карла! Пойди, подыши его целительным дыханием и дай отравить себя воздухом из его горла! Одно только дуновение из его уст вызовет в тебе смертельное головокружение, являющееся обыкновенно от запаха падали и при виде разлагающихся трупов.

(отворачивается).

Франц. Какой порыв любви! Какая нега в объятиях! Однако, справедливо ли осуждать человека за его болезненную, безобразную наружность? В самом жалком калеке может быть великая, достойная любви душа, которая может блестеть, как рубин в грязи. (Зло усме Любовь может быть и на зараженных губах... Конечно, когда порок разрушает твердость характера, когда с нёпорочностью исчезает добродетель, испаряясь, как запах увядшей розы, когда вместе с телом искалечивается и душа...

Амалия (радостно вскакивает). Ах, Карл! Я узнаю тебя опять! Ты, злодей, не знаешь, что Карл не может быть таким? екоторое время в задумчивости, затем быстро поворачивается, чтоб уйти), так скоро? Ты бежишь от своего собственного стыда?

Франц (закрывает лицо). Карла, меня лишил наследства... меня... мою кровь... мою жизнь... все...

Амалия (обнимает его). Брат моего Карла! Лучший, милейший Франц!

Франц. небесным негодованием... и для меня, для меня... Наши души так гармонично настроены были всегда!

Амалия. О, нет! Этого никогда не было!

Франц. Оне так гармонично были настроены! Я думал всегда, что мы похожи на близнецов! Если бы не было различия в наружности, при чем Карл, конечно, выигривает, нас бы всегда смешивали. Ты, говорил я часто сам себе, вылитый Карл, его эхо, его подобие!

(качает головой). Нет! Нет! Ради самого неба! Ни одной его жилки, ни одной искорки его чувства!..

Франц. Наши склонности совершенно одинаковы. Роза была его любимейшим цветком. Какой цветок был мне дороже розы? Он невыразимо любил музыку; вас, звезды, зову в свидетели! Вы столько раз светили мне за клавесином, в тишине ночи, когда вокруг меня все погружено было в сон. Как можешь ты, Амалия, еще сомневаться, когда мы любили одно и то же совершенство? Как могут дети одной и той же любви не походить друг на друга?

(смотрит на него удивленно).

Франц. Выл тихий, прекрасный вечер, последний перед его отъездом в Лейпциг; он повел меня в беседку, где вы так часто сидели вместе, мечтая о любви. Мы долго молчали; наконец, он взял мою руку и сказал тихо, со слезами: "Я покидаю Амалию; не знаю, мне сдается, что навсегда. Не оставляй ее, брат! Будь для нея другом, её Карлом... если Карл... никогда... не возвратится." (Он падает перед ней на колеелует с жаром её руки). Никогда, никогда он не возвратится; а я свято поклялся ему!

Амалия (отскакивает от него).

Франц. Ты не знаешь меня, Амалия, ты совсем меня не знаешь!

Амалия. О, я знаю тебя, отныне я знаю тебя!... И ты хотел быть похожим на него? Он плакал пред тобой обо мне!.. Пред тобой? Скорее он написал бы мое имя на позорном столбе! Сейчас же уйди!

Ты оскорбляешь меня!

Амалия. Убирайся, говорю я. Ты воровски отнял у меня дорогой час; он будет вычтен из твоей жизни!

Франц.

Амалия. Я презираю тебя! Ступай!

Франц (топая ногами). Погоди! Ты будешь дрожать предо мной! Нищого предпочесть мне? ешенный).

Амалия. Убирайся, негодяй! Теперь я опять принадлежу Карлу. Нищий, сказал он? Так изменяются обстоятельства! Нищие становятся королями, а короли - нищими! Я не променяю его лохмотьев на пурпур царей. Взгляд, которым он просит подаяния, вероятно, великий, царский взгляд, уничтожающий величие, великолепие и триумф великих и богатых! Во прах - ты, блестящее украшение! (Срывает с шеи жемчуг). (Уходит).