Разбойники.
Второе действие

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Разбойники. Второе действие (старая орфография)

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Франц фон-Моор сидит в раздумьи у себя в комнате.

Франц. Это слишком долго для меня. Доктор говорит, что он поправляется. Жизнь старика - целая вечность! Однако, можно проложить прямую, свободную дорогу к этому твердому, жесткому куску мяса, который, подобно сказочному подземному псу, преграждает мне путь к моим сокровищам. Но разве мои решения должны гнуться под железным игом механизма? Должен ли мой высокопарящий дух дать приковать себя к медленному движению материи? Потушить огонь, который еле тлеет, благодаря нескольким каплям масла, - вот и все. Однако сам я неохотно сделал бы это... людей ради. Я не хотел бы его убить, но хотеть бы сократить его жизнь - как опытный врач, только наоборот: не загородить чем-нибудь дорогу природе, но ускорить только её собственный ход. Ведь, есть же у нас средства продлить жизнь; почему же бы не хватило у нас сил сократить ее? Философы и врачи говорят, что настроение духа поразительно согласуется с движениями человеческого организма. Болезненные ощущения всегда сопровождаются разстройством механических отправлений. Страдания уменьшают жизненные силы. Обремененный дух клонит к земле свою темницу - тело. Если бы кто-нибудь проложил смерти путь к замку жизни! Разрушить тело духом! Оригинальное дело! Дело, какого еще не было доселе! Подумай, Моор! Это была бы штука, достойная иметь тебя изобретателем. Ведь, сделано же отравление обыкновенной наукой, и природа вынуждена, ведь, указывать свои границы, так что можно раньше за несколько лет высчитать биения сердца и приказать пульсу: до сих пор и - не дальше! Почему же не испытать тут своих крыльев? Но как поступить, чтобы нарушить это тихое, сладкое согласие тела и души? Какого рода чувства выбрать? Какое из них лучше всего разстраивает цветущее состояние жизни? Гнев? Этот проголодавшийся волк слишком скоро насыщается. Заботы? Этот червь точит слишком медленно. Скорбь? Эта гадина ползает слишком лениво. Боязнь? Надежда не позволяет ей охватить человека вполне. Как? Это все палачи рода человеческого? Неужели же арсенал смерти уже изсяк? (Задумывается). Как, а больше... Нет! А! Страх! Чего не в силах сделать страх? Что может поделать разум, религия против холодных объятий этого гиганта? А, все-таки! Если он и эту бурю выдержит? Если?... О, тогда приди мне на помощь ты, жалость, и ты, раскаяние, адския эвмениды, смертоносные змеи, пережевывающия свои собственные отбросы, вечные разрушительницы и творцы своего яда! И ты, самобичевание, опустошающее свой собственный дом, наносящее раны своей родной матери. Придите мне на помощь и вы, добродетельные грации, - нежно улыбающееся прошлое и ты, с своим переполненным рогом изобилия, цветущая будущность! Держите перед ним в ваших зеркалах радости неба, убегая от его объятий. Так удар за ударом, штурм за штурмом буду я разбивать эту слабую жизнь. В ариергарде моего войска фурий будет отчаяние. Победа! План готов - трудный, искусный, какой еще никому не удавался, надежный... верный, так как нож анатома не найдет при вскрытии никаких следов раны или яда. Прекрасно! (Герман входит). А, Deus ex machina! Герман!

Герман. К вашим услугам, сударь!

Франц (подает ему руку). И ты оказываешь их неблагодарному.

Герман. Я имею тому доказательства. Франц. Ты будешь иметь их больше в ближайшем будущем, Герман! Я хочу кое-что тебе сказать!

Герман. Я весь превратился в слух. Франц. Я знаю тебя, ты смельчак, солдатское сердце!.. Мой отец очень оскорбил тебя, Герман!

Герман.

Франц. Это голос мужчины! Месть подобает мужскому сердцу! Ты мне нравишься, Герман! Возьми этот кошелек! Он был бы гораздо тяжелее, если б я был здесь господином.

Герман. Это мое вечное желание. Благодарю вас.

Франц. Право, Герман, ты хотел бы, чтоб я был господином? Но мой отец здоров, как лев, да к тому же я младший сын.

Герман. Я хотел бы, чтобы вы были старшим сыном и чтоб отец ваш имел здоровье чахоточной девушки.

Франц. Ах, как наградил бы тебя тогда старший сын, как высоко вознес бы тебя из этой грязи, которая так мало подходит к твоему духу и благородству. Он осыпал бы тебя золотом, ты разъезжал бы на четверке! Право, это было бы так! Но я забываю, что я хотел тебе сказать... Ты не забыл еще фрейлен фон-Эдельрейх.

Герман. Тысяча чертей! Зачем напоминаете вы мне об этом.

Франц. Мой брат отобрал ее у тебя под носом!

Герман. Он за это поплатится!

Франц. Она отказала тебе в своей руке. Мне кажется даже, что он тебя с лестницы сбросил.

Герман.

Франц. Он говорил, что люди шепотом передавали друг другу, будто твой отец, всякий раз, когда видел тебя, ударял себя в грудь и говорил со вздохом: Боже, буди милостив ко мне, грешному!

Герман (дико). Гром и молния! Замолчите!

Франц. Он советовал продать дворянскую грамоту и починить на вырученные деньги дырявые чулки.

Герман. Миллион чертей! Я ему выдеру глаза!

Франц. Как? Ты обозлился? Как можешь ты на*него злиться? Что можешь ты ему причинить? Что может сделать крыса льву? Твой гнев услаждает только его победу. Ничего другого не можешь ты сделать, как, стиснув зубы, изливать свою злобу на черством хлебе.

Герман (топает). Я в пыль его изотру.

Франц (бьет ею по плечу). Герман, ты дворянин! Ты не должен уступить Амалии! Нет! Ни за что на свете, Герман! Гром и молния! Я бы на твоем месте решился на крайния меры.

Герман. Я не успокоюсь, пока тот и другой не умрут.

Не так горячо, Герман! Подойди ближе, ты будешь иметь Амалию!

Герман. Я должен ее иметь, хоть бы сам дьявол ее держал! Я должен!...

Франц. Она будет твоею, говорю; я дам тебе ее. Подойди ближе. Ты, быть может, не знаешь, что Карл почти лишен наследства?

Герман (подходит ближе). Невозможно. В первый раз слышу.

Франц. Успокойся и слушай дальше! В другой раз ты узнаешь об этом больше... Да, я тебе говорю, уже одиннадцать месяцев, как он прогнан из дому. Но старик начинает уже сожалеть, что поспешил так со своим решением, которое (смеется), надеюсь, он не по своей воле сделал. Эта Эдельрейх пристает к нему ежедневно со своими упреками и жалобами. Рано или поздно, и он прикажет его разыскивать на всех концах света, и тогда, если он его отыщет, прощай, Герман! Ты можешь покорно итти за его каретой, когда он поедет с ней венчаться.

Герман. Я задушу его у распятия.

Франц. Отец уступит ему владения, а сам удалится на покой в свои замки. Этот гордый упрямец будет держать в своих руках бразды правления и будет смеяться над своими ненавистниками и завистниками, а я, хотевший сделать тебя важным барином, я лично, Герман, буду кланяться пред его порогом....

Герман (с жаром). Нет, клянусь вам своим именем, этого не будете! Если есть хоть искорка ума в этой голове, этому не бывать!

Разве ты можешь помешать этому? И тебе, мой дорогой Герман, даст он себя знать, станет плевать тебе в лицо, встречая тебя на улице, и горе тебе, если ты пожмешь плечами или скривишь рот! Вот чем кончатся твои намерения относительно Амалии, твои планы.

Герман. Говорите, что я должен делать?

Франц. Слушай же, Герман! Знай, что я близко принимаю к сердцу твою судьбу, как верный друг... Пойди.... переоденься так, чтобы ты был неузнаваем, прикажи провести себя к старику и скажи ему, что ты из Богемии, что будто встретился с моим братом в битве под Прагой и видел, как он испустил дух.

Герман. Поверять ли мне?

Франц. Ого! Об этом позаботиться предоставь уж мне! Возьми этот пакет. Здесь найдешь ты подробные указания. Тут же есть документы, которые даже само сомнение заставят поверить тебе. Смотри, выйди так, чтобы тебя не заметили. Пройди через задния двери на двор, а оттуда через ограду... Развязку этой трагикомедии предоставь мне!

Герман. А она непременно будет! Да здравствует новый господин, Франц фон-Моор!

Франц (хлопает ею по щеке). Как ты хитер! Видишь ли, мы таким образом достигнем всех целей сразу и быстро. Амалия теряет надежду на него; старик припишет себе смерть сына и заболеет, - а шатающемуся зданию не нужно землятрясения, чтобы превратиться в кучу развалин. Он не переживет этого известия. Тогда я единственный сын; Амалия теряет свою опору и станет игрой моих желаний. Можешь легко понять... коротко, все исполнится по желанию. Но ты не должен брать своего слова обратно.

Герман. Что вы говорите? Скорее пуля изменит свой полет и попадет в сердце своему стрелку.... Разсчитывайте на меня! Дайте мне действовать. Прощайте!

Франц (ему во след). Жатва твоя, дорогой Герман! Когда вол привез в житницу весь зерновой хлеб, ему приходится довольствоваться одним только сеном. Тебе скотницу, а не Амалию! (Уходит).

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Спальня старика Моора.

Старик Моор спит в кресле. Амалия.

Амалия (тихо проходит). Тихо, тихо! Он засыпает! (Останавливается перед спящим). Как прекрасен! Полон достоинства! Такими изображают святых. Нет, я не могу на тебя сердиться. Не могу я сердиться на тебя, убеленная сединами голова! Спи спокойно, радостно проснись, а я одна буду терпеть и страдать.

Старик Моор (сквозь сон). Сын мой! Сын мой!

Амалия (берет его за руку). Слышишь! Слышишь! Ему снится его сын.

Моор. Ты здесь? Ты на самом деле здесь? Ах, каким несчастным ты выглядишь! Не смотри на меня глазами, полными печали! Я и без того несчастен!

Амалия (будит его). Откройте глаза! Вам только снилось. Успокойтесь.

Старик Моор (просыпаясь). Его здесь не было? Разве я не жал ему руки? Злой Франц! Ты хочешь его отнять у меня и во сне.

Амалия. Замечаешь ты?

Старик Моор (проснувшись). Где он? Где? Это ты здесь, Амалия?

Амалия. Как вы себя чувствуете? Сон, вероятно, подкрепил вас.

Старик Моор. Мне снился мой сын. Почему не длился этот сон больше? Быть может, я услышал бы из его уст прощение.

Амалия. Ангелы не гневаются - он вас прощает. (Берет его за руку, тоскливо).

Старик Моор. Нет, дочь моя! Эта смертельная бледность твоего лица проклинает меня. Бедная девушка! Я погубил радости твоей молодости! О, не проклинай меня!

Амалия (целует его руку, нежно). Вас?

Старик Моор. Знаешь ты этот портрет, дочь моя?

Амалия. Карла...

Моор. Таким он был, когда ему минуло шестнадцать лет. Теперь он не таков... О, меня жжет внутри!... Эта кротость превратилась в озлобленность, эта улыбка стала теперь отчаянием... Не правда ли, Амалия? Ты писала с него этот портрет в жасминной беседке в день его рождения... О, дочь моя, ваша любовь делала меня таким счастливым.

Амалия (смотрит на портрет). Нет! Нет! Это не Карл!... Здесь, здесь (указывает на груд и голову) он весь, совсем иной. Бледные краски не могут отразить его небесного огня, который сияет из пламенных глаз. Прочь этот портрет! Он так по-человечески сделан! Я была неискусна.

Старик Моор. Этот нежный, теплый взгляд.... Если б он был у моей постели, я бы жил даже в самой смерти, я бы никогда не умер.

Амалия. Никогда, никогда вы не умерли бы! Смерть была бы скачком, переходом от одной мысли к другой, еще лучшей... Этот взор светил бы вам после смерти, он вознес бы вас выше звезд.

Старик Моор.

Амалия. Да, сладко, божественно хорошо быть убаюканным песнью милого и уснут сном смерти. Быть может, этот сон продолжается и в могиле... длинный, вечный, бесконечный сон о Карле, пока колокольный звон не призовет к воскресению мертвых [восторженно), а тогда в его объятиях вечно! (Пауза. Подходит к клавесину и играет).

Милый Гектор! не спеши в сраженье *),

Где Ахиллов меч без сожаленья

Тень Патрокла жертвами дарит!

Кто ж малютку твоего наставит

Чтить Богов, копье и лук наставит,

Если дикий Ксанф тебя умчит?

*) Пер. М. Достоевского.

Старик Моор. Прекрасная песнь, дочь моя! Спой мне ее еще раз, прежде чем я умру.

Амалия. Это прощание Андромахи с Гектором... Мы с Карлом часто певали ее. (Продолжает играть и нет).

Милый друг, копье и щит скорее!

Там в кровавой сече веселее...

Власть богов да будет над тобою!

Я погибну, но избавлю Трою,

Но с тобой Элизиум цветет.

Даниель. Вас спрашивает там какой-то человек. Он просит принят его; говорит, что у него есть важные известия для вас.

Старик Моор. Для меня только одно еще важно на свете... Ты знаешь, Амалия. Если это несчастный, нуждающийся в моей помощи, он не должен уйти отсюда без утешенья.

Амалия. Если это нищий, то пусть он идет сюда скорее. (Даниел уходит).

Старик Моор. Амалия, Амалия! Пожалей меня!

Амалия (продолжает играть и петь).

Смолкнет звук брони твоей, о, боги!

Меч твой праздно пролежит в чертоге,

И Приамов вымрет славный род.

Ты сойдешь в места, где день не блещет,

Где Коцит волною сонной плещет:

Все мечты, желанья, помышленья

Потоплю я в ней без сожаленья,

Только не свою любовь.

Чу, дикарь опять уж под стенами!

Дай мне меч, простимся со слезами:

В Лете не умрет моя любовь.

Франц. Герман - переодетый, Даниель.

Франц. Вот этот человек. Он говорит, что имеет сообщить вам ужасные вести. Можете вы его выслушать?

Старик Моор. Я знаю одну только весть. Подойди ближе, друг мой, и не щади меня! Дайте ему бокал вина!

Герман (переменив голос). Сударь, не взыщите вы с бедного человека, если он против воли нанесет удар вашему сердцу. Я чужестранец, но вас я знаю хорошо. Вы отец Карла фон-Моора.

Старик Моор. Откуда ты это знаешь?

Я знавал вашего сына.

Амалия. Он жив? Жив? Ты знаешь его? Где он? Где? Где? (Хочет бежать).

Старик Моор. Ты знаешь что-нибудь о моем сыне?

Герман. Он учился, в Лейпциге. Отсюда он ушел и шатался по свету, не знаю где. Он прошел, как он мне говорил, всю Германию с непокрытой головой, босой, выпрашивая подаяние у дверей. Спустя пять месяцев началась опять несчастная война между Пруссией и Австрией, и так как ему не на что было больше надеяться на этом свете, он пошел за победоносными трубами армии Фридриха в Богемию. "Позвольте мне", сказал он великому Шверину, "умереть, как герои умирают, у меня нет больше отца!..."

Старик Моор. Не смотри на меня, Амалия!

Герман. Ему дали знамя, и он шел с ним в руках с победоносными пруссаками. Нам пришлось как-то лежать в одной палатке. Он много говорил о своем старом отце, о лучших, минувших временах, об обманутых надеждах... У нас всех слезы были на глазах.

Старик Моор (прячет голову в подушку). Тише, тише!

Герман. Восемь дней спустя произошла горячая битва под Прагой. Должен вам сказать, что сын ваш вел себя как храбрый боец. Он делал чудеса на глазах всей армии. Пять полков сменилось возле него - он стоял. Пули сыпались направо и налево - ваш сын стоял. Пуля раздробила ему правую руку, он взял знамя в левую - и стоял...

Амалия.

Герман. Вечером после битвы я нашел его на поле, среди раненых; левою рукою он старался задержать струившуюся из раны кровь, а правую зарыл в землю. "Брат!" сказал он мне, "в рядах говорят, что генерал наш пал". "Да, погиб", сказал я, "а ты?" "Кто храбрый солдат", воскликнул он и отнял левую руку от раны, "тот пусть последует за своим генералом, как я!" Несколько минут спустя отлетела его душа за героем.

Франц (с бешенством наступает на Германа). Чтобы смерть отняла у тебя твой проклятый язык! Ты пришел сюда, чтоб убить нашего отца? Отец! Амалия! Отец!

Герман. Такова была последняя воля моего умирающого товарища: "Возьми этот меч", сказал он слабеющим голосом, "и отдай его моему отцу; на нем запеклась кровь его сына; он отомщен - может радоваться... Скажи ему, что его проклятие погнало меня искать смерти на поле битвы, я пал в отчаянии!" Последний его вздох был - Амалия!

Амалия (как будто пробужденная от сна). Его последний вздох - Амалия!

Старик Моор (с криком, рвет на себе волосы). Мое проклятие заставило его умереть, погиб в отчаянии!

Франц (бегая по комнате). О, что вы наделали, отец? Мой Карл, мой брат!

Герман. Вот меч и вот портрет, который он тогда же снял с груди своей. Замечательно похож на эту барышню. "Это передай моему брату Францу", сказал он... Я не знаю, что хотел он этим сказать.

Франц (как будто пораженный).

Амалия (бежит к Герману). Негодный, подкупленный обманщик!

Герман. Я не обманщик, милая барышня. Посмотрите сами. Разве это не ваш портрет? Вы, вероятно, ему сами и дали его.

Франц. Клянусь Богом, Амалия, твой портрет! Это, действительно, твой!

Амалия (возвращает ему портрет). О небо! Мой, мой!

Старик Моор (царапает себе лицо, с криком). Горе, горе! Мое проклятие убило его! Умер в отчаянии!

Франц. И он помнил обо мне в последния тяжелые минуты своей кончины, обо мне! Ангельская душа! Когда черное знамя смерти развевалось уже над ним, он вспомнил обо мне!

Старик Моор. Мое проклятие заставило моего сына искать смерти, он погиб в отчаянии!

Герман. (Тихо Францу). Зачем вы все это сделали? (Бистро уходит).

Амалия (вскакивает). Погоди, погоди! Какое было его последнее слово?

Герман. Его последний вздох был - Амалия! (Уходит).

Амалия. Его последний вздох был - Амалия! Нет! Ты не лжец! Так, это правда!.. Он умер, умер! (Падает). Умер!... Карл умер!

Франц. Что я вижу? Что здесь на мече написано? Написано кровью... "Амалия"!

Амалия. Им?

Франц. Действительно я вижу это или мне снится? Посмотри, здесь кровью написано: "Франц, не покидай моей Амалии". Смотри, смотри! На другой стороне написано: "Амалия! Твою клятву нарушила всесильная смерть". Видишь ты, видишь? Он писал это цепенеющей рукой теплою кровью своего, сердца, писал у входа в вечность! Его отлетающий дух удержался еще на несколько мгновений в теле, чтобы соединить Франца и Амалию.

Амалия. (Быстро уходит).

Франц. Отчаивается! Вся моя затея рушится из-за этой упрямой головы.

Старик Моор. Горе, горе! Не оставляй меня, дочь моя! Франц, Франц, отдай мне. моего сына!

Франц. Кто его проклял? Кто обрек своего сына на отчаяние и смерть? О, это был ангел! Проклятие на его палачей! Проклятие на вас!

Старик Моор (бьет себя в лицо и грудь кулаками). Он был ангел, небесное сокровище! Проклятие, проклятие и погибель на мою голову! Я отец, убивший своего великого сына. Он любил меня до самой смерти! Чтоб отомстить за меня, он бросился на бой и смерть! Ужасно! Ужасно!

Франц. Он умер! Что же могут помочь поздния жалобы? (Насмешливо). Легче убивать, чем воскрешать. Никогда вам не вырвать его из могилы.

Старик Моор. Никогда, никогда я не вырву его из могилы! Потерян навеки! Ты вырвал у меня из сердца проклятье, ты, ты... Возврати мне моего сына.

Франц. Не раздражайте меня. Я покину вас умирающого.

Старик Моор. (Вскакивает с кресла и хочет схватит Франца за горло, но тот его отбрасывает).

Франц. Безсильные кости! Вы еще осмеливаетесь... Умирайте! Отчаивайтесь! (Уходит).

Старик Моор. Тысячи проклятий да разразятся над твоей головой! Ты выкрал сына из моих объятий! (Ворочается в кресле в отчаянии). Горе, Горе! Отчаиваться, и не умереть! Они убегают, оставляют меня одного при смерти... Мои добрые ангелы убегают от меня, отступают пред старым убийцей... Горе! Горе! Некому поддержать мою голову! Никто не хочет освободить вырывающуюся душу. Нет ни сыновей, ни дочерей! Нет даже друзей! Один.... оставлен... горе, горе! Отчаиваться, и не умереть!

Входит Амалия с заплаканными глазами.

Старик Моор. Амалия! Посланница неба! Ты приходишь разрешить мою душу?

Амалия (тихо). Вы потеряли прекрасного сына.

Старик Моор. Убил, хочешь ты сказать. С этим тягостным сознанием должен я предстать пред судом Божиим.

О, нет, несчастный старик! Отец небесный призвал его к себе. Мы были бы слишком счастливы на земле. Там высоко, высоко, над солнцем, увидимся мы снова.

Старик Моор. Увидимся снова, увидимся! Меня, как ножом, будет резать по сердцу, если я, святой, найду его между святыми. В небесной выси я буду тогда бояться ужасов ада! В созерцании бесконечного меня будет терзать воспоминание, что я убил сына.

Амалия. О, своей улыбкой освободит он вашу душу от тяжелого воспоминания! Будьте веселее, дорогой отец! Мне так весело. Разве он не воспел уже перед небесными слушателями на арфе серафимов имя Амалии и небесные слушатели не шептали его за ним? Его последний вздох был - Амалия! Не будет ли его первою радостью - Амалия?

Старик Моор. С твоих уст нисходит небесная отрада! Он будет мне улыбаться, говоришь ты? Он простит? Ты должна быть при мне; возлюбленная моего Карла, когда я буду умирать.

Амалия. Умереть - это значит полететь в его объятия. О, вы счастливец, которому можно позавидовать! Почему эти кости также не дряхлы? Почему эти волосы еще не поседели? Горе силам молодости! О, приди ты, разслабляющая старость, ты ближе к небу и к моему Карлу!

Входит Франц.

Старик Моор. Подойти ко мне, сын мой! Прости меня, если я обошелся с тобой жестоко! Я прощаю тебе все. Мне хотелось бы умереть спокойно.

Франц. Достаточно плакали вы о своем сыне? Мне кажется, у вас теперь только один остался.

Старик Моор. Яков имел двенадцать сыновей, однако над своим Иосифом он лил горькия слезы.

Франц. Гм!

Старик Моор.

Амалия. Что же именно прочесть вам? (Берет Библию и перелистывает).

Старик Моор. Прочти мне о горе покинутого, когда он не нашел больше Иосифа между своими детьми и напрасно ожидал его в кругу своих одиннадцати сыновей, и об его плаче, когда он узнал, что Иосиф отнят у него навеки...

Амалия (читает). "И взяли они одежду Иосифа, и закололи ягненка и выпачкали кровью одежду, и послали окровавленную одежду отцу своему и сказали: "Это мы нашли; посмотри, не Иосифа ли это одежда?" (Франц быстро уходит). "Он узнал ее и сказал: это одежда моего моего Иосифа; лютый зверь растерзал его".

Старик Моор (падает на подушки). Лютый зверь разтерзал Иосифа.

Амалия (читает дальше). "И разорвал Иаков на себе одежду; и долго оплакивал он своего сына. И собрались все его сыновья и дочери, чтоб утешить его. Но он не позволял себя утешать и говорил: я сойду за сыном своим".

Старик Моор. Перестань, перестань! Мне очень дурно.

Амалия егает к нему). Боже! Что это такое?

Старик Моор. Это смерть! Черная... движется... пред моими... глазами... прошу тебя... позови пастора... чтоб он... причастил... Где сын мой Франц?

Амалия. Он убежал! Боже, сжалься над нами!

Старик Моор. Убежал... Убежал от постели умирающого... И это все... Все... От двух детей!... Ты дал... их... Ты их... взял... Да будет имя Твое...

Амалия (вскрикивает). Умер! Все погибло! (Убегает в отчаянии).

Франц с радостью вбегает.

Франц. Умер, кричат они, умер! Теперь я здесь господин. Во всем замке раздается слово: умер. А если он только спит? Конечно, конечно, это сон, после которого, впрочем, он не услышит: "доброе утро!" Сон и смерть - близнецы. Изменим хоть раз название! Столь долго желанный сон, мы назовем тебя смертью! (Закрывает отцу глаза). Кто осмелится позвать меня теперь на суд или в глаза назвать негодяем? Прочь же отныне эта тяжелая маска кротости и добродетели! Теперь вы увидите настоящого Франца, и вы ужаснетесь! Мой отец смягчал свои требования, сделал из своего графства одну семью; сиживал, ласково улыбаясь, у ворот и называл вас братьями и детьми. Мои брови нависнут над вами, как грозовые тучи, мое господское имя станет носиться над этими горами, как страшная комета, мое чело будет для вас барометром! Он ласкал вас и гладил, а вы упорно отворачивались от него. Я не умею ласкать и гладить. Я вонжу в ваше тело острые шпоры и возьму в руки бич. В моих владениях дойдет до того, что картофель и жидкое пиво будут роскошью даже в праздники, и горе тому, кто попадется мне на глаза с полными, красными щеками! Бледность нищеты и рабский страх - вот мой ливрейный цвет; в такую ливрею я всех вас одену. (Уходит).

Богемский лес.

Шпигельберг, Рацман. Разбойничья шайка.

Рацман. Ты ли это? Дай же обнять тебя, дорогой Мориц! Привет тебе в Богемском лесу! Ты так поздоровел! Ты привел нам рекрутов? Ты отличный вербовщик!

Шпигельберг. Не правда ли, братец? И все настоящие молодцы! Веришь ли, на мне Божие благословение: я был бедным, голодным простаком, не имел ничего, кроме посоха, когда переходил через Иордан, а теперь нас семьдесят восемь человек, большей частью разорившиеся купцы, выгнанные магистры и писцы из швабских провинций. Это, братец, все отборные, славные молодцы, говорю тебе: один у другого крадет пуговицы со штанов, и в безопасности с ними только тогда бываешь, когда имеешь сбоку заряженное ружье; трудно представить себе, каким уважением пользуются они на сорок миль в окружности. Нет ни одной газеты, где бы ты не прочел о какой-нибудь штуке сорви-головы Шпигельберга, - только обо мне и пишут. С ног до головы описали они меня, так что я у них на бумаге как живой вышел. Они даже не забыли пуговиц от моего платья. Несмотря на это, я вожу их за нос самым исправным образом. Недавно отправляюсь я в типографию, объявляю, что видел ИИИнигельберга, и диктую писцу, бывшему там, живой портрет, какого-то доктора. Как только разнесся об этом слух, его привлекли к суду, par force пытали, а тот от страха и глупости, - черт меня побери! - сознается, что он Шпигельберг. Гром и молния! Я чуть было не пошел в магистрат с жалобой, как смеет эта каналья позорить мое имя. Через три месяца его повесили. Я должен был забить себе в нос порядочную понюшку табаку, когда прохаживался около виселицы и видел висевшого псевдо-Шпигельберга в полной своей славе. И в то время как Шпигельберг висит, Шпигельберг тихонько вылезает из петли и показывает премудрому правосудию ослиные уши, так что просто жалость брала.

Рацман (смеется). Ты все тот же.

Шпигельберг. Как видишь, - телом и душой! Я должен тебе рассказать, какую штуку я выкинул недавно в монастыре целестинок. Уже в сумерках, на брел я на этот монастырь, и так как я за целый день не истратил ни одного патрона, - ты знаешь, я на смерть ненавижу dicm perdidi, - то я решил хоть ночью что-нибудь сделать, даже если бы пришлось из-за этого оторвать ухо дьяволу! Мы это ждали тихо, до поздней ночи - даже не пискнули. Наконец, свет был везде погашен. Мы решили, что монахини уже улеглись. Я беру с собой Гримма, а остальным приказываю оставаться у ворот, пока не услышат моего свистка; схватываю монастырского сторожа, отбираю у него ключи, тихонько вхожу в кельи монахинь, забираю их платье, и с узелком к воротам. Переходя от кельи до кельи, мы забрали у них всех платье и, наконец, у самой настоятельницы. Я свистнул. Мои молодцы начали так кричать и стучать, что можно было подумать, что страшный суд настал, и бросились с криком и шумом в кельи сестер. Ха, ха, ха! Видел бы ты эту травлю! Как бедные зверьки, в темноте искали оне свои платья и ломали себе руки в отчаянии, не находя их. Мы между тем начали так стучать и шуметь, что оне от страха и смущения заворачивались в простыни или же, как кошки, прятались под печью. Наконец, является старое чудовище - настоятельница, в одежде Евы до грехопадения. Ты знаешь, брат, для меня ничего нет противнее на свете паука и старой бабы. Теперь представь себе, что эта черная, морщинистая старуха заклинает меня своей девичьей невинностью... Тысяча чертей! Я поднял было кулак, чтобы переломать ей все ребра и... Коротко и ясно: или все серебро на стол, все монастырския сокровища и беленькие талеры, или... Мои молодцы поняли уже меня... Коротко сказать: я вынес из монастыря больше 1000 талеров, да к тому же штуку сыграл я... А мои молодцы оставили им по себе память, оне будут носить ее девять месяцев...

Рацман (сильно хохочет). Побей меня гром!

Шпигельберг. Видишь! Скажи-ка теперь, что это не жизнь! При всем этом тело крепнет, становится свежее и добреет, как поповское брюхо. Но знаю, во мне есть, вероятно, нечто магнетическое, притягивающее ко мне всю эту сволочь, как сталь и железо.

Рацман. Хорош магнит! Но мне хотелось бы знать, какие ты употребляешь чары, чтобы...

Шпигельберг. всякого. пастуха, но чтобы сделать кого-либо негодяем, нужна сметка, а также, скажу я тебе, национальный гений и, как я выражаюсь, климат мошенников. Советую тебе отправиться в Швейцарию, это для современных жуликов - Афины.

Рацман. Мне хвалили, брат, Италию.

Шпигельберг. Так, так! Италии следует отдать справедливость: она дает свету тоже хороших людей. Но из Германии, если она будет поступать так, как теперь, если она выведет совершенно из употребления. Библию, "на что подает уже надежду, - о! тогда современем из Германии выйдет нечто порядочное. Вообще, я тебе скажу, гений может явиться повсюду, а остальное, брат... ты прекрасно знаешь, что яблоко не превратится в ананас даже в раю... Однако, дальше... На чем я остановился?

Рацман. На штуках!

Шпигельберг. Да, на штуках, как ловить простаков. Прежде всего, по приезде в город, разспроси ты полицейских, жандармов и прочих блюстителей порядка, кто чаще всего попадается им в лапы, низко им кланяется, и как можно скорее разыщи этих господ. Затем шатаешься по ресторанам, публичным домам, гостиницам, шпионишь и выслеживаешь, кто больше всего жалуется на плохое время, на небольшие проценты, на возростающее улучшение в полиции, кто больше всего ругает правительство или сердится на физиогномику и тому подобное! Вот тут-то, брат, и есть истинное искусство! Честность шатается, как испорченный зуб; тебе остается только наложить щипцы. Или вот еще способ, проще и лучше! Ты роняешь на улице полный кошелек, прячешься где-нибудь и замечаешь хорошенько, кто его поднял. Через несколько минут ты бежишь, ищешь, кричишь и как бы мимоходом спрашиваешь: "Не нашли ли вы, милостивый государь, кошелька с деньгами?" Скажет он: "Да", - черт с ним. Но если он отказывается: "Извините... Не понимаю, что вы говорите, очень жалею"... (Вскакивает). О, брат, победа! Туши фонарь, хитроумный Диоген, твой, человек" найден.

Рацман. Ты отличный практик!

Шпигельберг. Бог мой! Как будто я сомневался в этом когда-либо! Зацепивши молодца крючком, сумей его осторожно и вытащить. Видишь ли, я поступал так: как только я нападал на след, я приставал к своему кандидату, как репейник, пил с ним брудершафт... Nota bene, за все сам плати; это, правда, кое-что будет стоить, но ты не обращай на это внимания. Затем вводишь ты его в общество игроков и развратников, впутываешь его в грязные истории и драки, пока он не лишится, наконец, энергии, сил, денег, совести и доброго имени; ибо, должен я тебе сказать, ничего ты не добьешься, не запятнав души и тела. Верь мне, брат! Чуть ли не пятьдесят раз во время своей практики я видел, что честный человек, выпорхнувший из своего гнезда, принадлежит уже дьяволу. Скачок тогда так легок, как переход от публичной женщины к святоше. Слушай, что это за треск?

Рацман. Это ударил гром! Продолжай.

Шпигельберг. Еще лучший, кратчайший способ: ты ограбь его совершенно, так, чтоб у него даже сорочки не осталось на теле; тогда он сам к тебе придет. Не учить уж меня, братец, хитростям! Спроси ты эту красную рожу... Ловко поймал я его в ловушку. Я показал ему сорок дукатов и пообещал ему дать их, если он принесет восковые слепки с ключей своего барина. Представь себе! Осел сделал это, приносит мне, черт меня побери, ключи и требует денег. "Monsieur", говорю я ему, "знаешь ли ты, что я сейчас снесу эти ключи полицейскому комиссару и устрою тебе квартиру под виселицей?" Видел бы ты, как этот негодяй вылупил глаза и начал стучать зубами, как продрогший пудель... "Ради Бога! Пожалейте, господин! Я, я..." Что, ты хочешь пойти со мной ко всем чертям? "О, охотно; с радостью!" Ха, ха, ха! Бедняга! Салом ловят мышей. Посмейся же над ним, Рацман! Ха, ха, ха!

Так, так, должен сознаться. Этот урок запечатлеется у меня в голове золотыми буквами. Сатана знает, видно, своих людей, если сделал тебя своим маклером.

Шпигельберг. Не правда ли, братец? Мне кажется, он должен был бы меня освободить, когда я представил ему десять человек... Ведь, дает же каждый издатель своему покупателю десятый экземпляр даром, так почему же дьявол поступает так по-жидовски? Рацман, я чую запах пороха...

Рацман. Я давно уже его слышу! Осторожнее, - вероятно, по близости что-нибудь случилось! Да, да, Мориц, ты являешься очень кстати для атамана с своими рекрутами. И он не плохих молодцов привлек к себе.

Шпигельберг. Но мои, мои-то! Ба...

Рацман. Конечно, и у них, верно, хорошие пальчики! Но, скажу я тебе, клич нашего атамана привлек к нему даже честных людей.

Шпигельберг. Не могу поверить!

Рацман. Серьезно! И они не стыдятся служить под его начальством. Он убивает не ради грабежа, как мы. Третью часть добычи, принадлежащую ему по праву, он раздает сиротам или отсылает для обучения бедных детей. Но за то пусть он узнает только о каком-нибудь помещике, что он обдирает своих крестьян, или поймает негодяя в золотых галунах, обходящого законы и плюющого из-за денег в глаза правосудию, или какого-либо другого молодца из той же компании, тогда он в своей стихии: неистовствует, как дьявол, и так и кажется, что каждая его жилка превратилась в фурию.

Шпигельберг. Гм! Гм!

Рацман. Недавно сказали нам в трактире, что из Регенсбурга должен выехать какой-то богатый граф, выигравший, благодаря уловкам своего адвоката, миллионный процесс. Атаман сидел в это время у стола и собирался обедать. "Сколько нас?" спросил он меня, быстро поднявшись; я видел, что он закусил нижнюю губу, а это у него верный признак сильного гнева. "Не больше пяти!" сказал я. "Достаточно!" воскликнул он, бросил хозяйке на стол деньги за вино, к которому даже не прикоснулся, и мы пустились в путь. Все время он не вымолвил ни одного слова и ехал один, в стороне; только время от времени он спрашивал, не видим ли мы чего, и приказывал приложить ухо к земле. Наконец, показался граф в тяжело нагруженном экипаже; адвокат сидел рядом с ним, спереди всадник, а по бокам двое слуг верхом. Видел бы ты его, когда он с двумя пистолетами в руках, опередивши нас, подскочил к экипажу; слышал бы ты голос, каким он крикнул: "Стой!" Кучер, не хотевший остановиться, полетел с козел; граф выстрелил из кареты в воздух; всадники разбежались. "Твои деньги, каналья!" закричал он громовым голосом, и граф лег, как бык под обухом. "А, это ты, негодяй, делаешь правосудие публичной женщиной?" Адвокат от страха выбивал дробь зубами. Атаман и его доканал, ударив кинжалом в живот. "Я свое сделал!" сказал он и гордо отвернулся от нас. "Грабеж - это ваше дело." Сказав это, он скрылся в лесу.

Шпигельберг.

Рацман. Хорошо, хорошо! Понимаю.

Шпигельберг. Ведь, ты его знаешь! У него свои причуды. Ты понимаешь меня?

Рацман. Понимаю, понимаю.

Шварц вбегает запыхавшись.

Рацман. Кто здесь? Что случилось? Проезжие в лесу?

Шварц. Скорей, скорей! Где остальные? Тысяча чертей! Вы здесь болтаете? Разве вы не знаете... Разве вы ничего не знаете?.. А Роллер...

Рацман. Что? Что такое?

Шварц. Роллер повешен и еще четверо с ним...

Рацман. Роллер? Черт возьми! Когда? Как ты это узнал?

Шварц. его процесс, а сегодня утром он с экстренной почтой отправлен к дьяволу.

Рацман. Проклятие! А атаман знает об этом?

Шварц. Только лишь вчера он узнал об этом. Ты знаешь, он больше всего был привязан к Роллеру. Веревка и лестница были уже принесены к тюрьме - ничто не помогло; атаман сам пробрался к нему в монашеской рясе и хотел с ним обменяться платьем - Роллер отказался наотрез. Тогда он дал клятву, от которой у нас мороз пробежал по телу; он поклялся зажечь ему такой погребальный факел, какого не зажигали еще ни одному королю. Я боюсь сильно за город; наш атаман давно уж точит зубы на него, а ты знаешь, ведь, если он сказал: "хочу сделать", то это все равно, что уже сделано.

Рацман. Это правда! Я знаю атамана. Если б он дал дьяволу слово отправиться в ад, то он ни за что не стал бы молиться, даже если бы одно только "Отче наш" могло его спасти. Но бедный Роллер, бедный Роллер!

Шпигельберг. Memento mori! Меня это не трогает. (Поет).

И я, на виселицу глядя,

Где он болтался, думал так:

"Эге, висишь уже ты, дядя!

А я свободен! Кто ж дурак?!."

Рацман. Слушай! Выстрел! (Слышны выстрелы).

Шпигельберг. Еще один!

Рацман.

(Поют за сценой).

Щвейцер и Роллер (за сценой). Го-го-го!

Рацман. Роллер! Роллер! Черт меня возьми!

Швейцер и Роллер (за сценой). Рацман! Шварц! Шпигельберг! Рацман!

Рацман. Роллер! Швейцер! Гром, молния и бури! (Бегут ему навстречу).

Разбойник Моор верхом, Швейцер, Роллер, Гримм, Шуфтерле и другие разбойники входят, покрытые грязью и пылью.

Моор (соскакивает с лошади). Свобода! Свобода! Ты спасен, Роллер! Отведи, Швейцер, моего коня и вымой его вином. (Бросается на землю).

Рацман. Но, ради самого Плутона! Ты воскрес из мертвых?

Шварц. Дух ли ты? Или я дурак? Или ты это в самом деле?

Роллер (отдохнувши). Это я, жив, невредим. Куда я, по твоему, девался?

Шварц. Спроси ведьму! Тебя, ведь, приговорили к смерти.

Роллер. Действительно, это было, и даже, если хочешь, больше. Я явился сюда прямо с виселицы. Дай мне прежде отдохнуть. Швейцер вам все разскажет. Дайте мне сначала стакан водки! Ты тоже здесь, Мориц? Я думал встретиться с тобой в ином месте... Дайте же мне водки! О, мой атаман! Где мой атаман?

Шварц. Сейчас, сейчас! Говори же, рассказывай! Как ты спасся оттуда? Каким чудом ты опять наш? У меня просто голова кружится! Прямо с виселицы, говоришь ты?

Роллер (выпивает стакан водки). Ах, это славно разогревает тело! Да, прямо с виселицы. Вы пучите глаза от удивления и не можете себе даже представить, это, - я был в трех шагах от дьявольской лестницы, по которой должен был сойти на лоно Авраама - так близко, так близко; тело мое до последняго волоска было уже запродано анатомам! Жизнь моя уже не стоила даже щепотки табаку. Атаману я обязан воздухом, свободой, жизнью.

Швейцер. Это была штука, о которой стоит послушать. За день до этого мы узнали, что Роллер попал впросак, и если небо не вмешается, то завтра - то есть, это значит сегодня - отправится по одной со всеми смертными дороге. "На ноги!" крикнул атаман, "на что не отважишься ради друга! Спасем его или нет, но, по крайней мере, мы зажжем для него погребальный факел, какого еще ни одному королю не зажигали". Вся шайка созвана. Мы посылаем ему с нарочным записку, которую тот подбросил ему в суп.

Роллер.

Швейцер. Мы выждали, пока улицы совсем опустели. Весь город отправился на спектакль, - всадники, пешеходы, эпипажи, все смешалось; шум и гам раздавался далеко. "Теперь", сказал атаман "зажигайте!" Как стрелы, бросились наши товарищи и одновременно зажгли город в тридцати трех концах, подбросили зажженные фитили к пороховому погребу, в церкви и житницы. Morbleu! Не прошло и четверти часа, как подул северо-восточный ветер, также имевший, вероятно, свои счеты с городом, и помог таким образом пламени быстро разлиться до самых фронтонов домов. По всему городу вопли, крики, шум, набат, взрыв порохового погреба. Казалось, что земля треснула, лопнуло небо и ад провалился на несколько десятков тысяч сажен.

Роллер. В это время мой конвойный оборачивается назад, - а город лежит перед ним, как Содом и Гомора, горизонт весь в огне, сорок окрестных гор откликаются эхом на адский грохот. Панический страх повергает всех на земь.... Этим моментом я пользуюсь... Я был развязан, и пока моя стража, окаменев, как Лотова жена, озирается, я прорываюсь сквозь ряды и убегаю! Пробежав шестьдесят футов, я сбрасываю с себя одежду, бросаюсь в реку, плыву под водой до тех пор, пока они, по моему мнению, не потеряют меня из виду. Мой атаман ждал меня на другом берегу, с лошадьми и одеждой. Так я спасся! Моор! Моор! О, если бы ты попал в такую же беду, чтоб я мог отплатить тебе услугой за услугу!

Рацман. Дьявольское пожелание, за которое тебя бы следовало повесить. Однако можно лопнуть со смеху от этой штуки.

Роллер. Это была помощь в нужде; вы не в состоянии оценить это. Если б у вас на шее была веревка, если бы вы отправлялись на тот свет, как я, с живым телом, видели те проклятые приготовления, те страшные церемонии, - с каждым шагом вперед, который делает дрожащая нога, приближаться к страшной, высоко подымающейся в блеске восходящого солнца, машине, где я должен был водвориться, - и тут же выжидающие палачи. Ужасная музыка... Еще до сих пор раздается она у меня в ушах, - карканье голодных воронов, слетевшихся к моему полумертвому телу, и все, все... а сверх всего этого предвкушение блаженства, которое мне еще предстояло! Братья, братья! И тут, сейчас же за этим, избавление и свобода! О, это был такой взрыв, как будто обруч лопнул на небесной чаше! Слушайте, канальи! Когда прыгаешь из пылающей печи в холодную, как лед, воду, не почувствуешь такого перехода, как я, когда очутился на другом берегу. Верьте мне!

Шпигельберг. Бедняга! Но это уже миновало! (Пьет за ею здоровье). За счастливое возрождение!

Роллер (бросает свой стакан). Нет! Даже за все сокровища Мамона не согласился бы я пережить это вторично. Смерть - не клоунский скачок, а страх пред ней хуже её самой.

Шпигельберг. А взорванный пороховой погреб! Понимаешь теперь, Рацман, почему в воздухе пахло серой? Как будто весь гардероб Молоха проветривали под небесным сводом. Это была мастерская штука, атаман! Я завидую тебе.

Швейцер. Если город видел для себя забаву в том, что нашего товарища повели, как свинью на бойню, на казнь, то почему же - сто чертей! - должна нас мучить совесть за то, что мы сравняли город с землей, для спасения нашего товарища! К тому же наши молодцы нашли что пограбить. Эй, скажи-ка мне, что ты оттуда захватил с собой?

. Я во время замешательства забрался в церковь св. Стефана и поснимал бахрому с напрестольной пелены. "Великий Бог", сказал я себе, "богат и может к тому же из веревки сделать золотые нитки".

Швейцер. Отлично сделал. К чему эта дрянь в церкви? Они подносят его Творцу, который смеется над этим тряпьем, а между тем дети Его мрут с голоду. А ты, Шпангелер, где закинул свою сеть?

Другой из шайки. Мы с Бигелем разграбили лавку и принесли сукна - человек на пятьдесят хватит.

Третий из шайки. Я стащил двое карманных золотых часов и дюжину серебряных ложек.

Швейцер. Хорошо, хорошо! А мы им задали работу, недели на две хватит. Если они захотят избавиться от огня, то должны будут затопить город водою. Не знаешь ли, Шуфтерле, сколько человек там погибло?

Шуфтерле. Восемьдесят три человека, говорят. Один только пороховой погреб истер в порошок шестьдесят человек.

Моор (мрачно). Роллер, ты куплен дорогою ценою!

Шуфтерле. Ба, ба! Что это значит? Если б это были люди, по крайней мере, - а то все грудные младенцы, матери, отгоняющия от них мух, высохшие, сгорбленные калеки, которые не в силах были дотащиться до дверей, пациенты, призывавшие доктора, который своей степенной походкой отправился за всеми на спектакль, - одним словом все, что имело ноги, отправилось посмотреть комедию, и только подонки города остались, чтобы стеречь дома.

Моор. Бедные созданья! Слабые, говоришь ты, старики и дети?

Шуфтерле. Да, черт возьми! Кроме того, роженицы, беременные женщины, боявшияся выкинуть у виселицы; молодые женщины, боявшияся посмотреть на висящую падаль, чтоб у их ребенка в чреве не выжечь на спине виселицы; бедные поэты, не имевшие сапог, так как единственную пару отдали в починку, - и тому подобная сволочь. Не стоит даже говорить об этом. Проходя случайно возле одной хижины, я услыхал писк; я заглянул туда и увидел при свете огня, - что бы вы думали? - ребенка, еще живого и здорового. Он лежал на земле под столом, который уже загорался. "Бедный зверенок", сказал я, "ты здесь замерзнешь!" и бросил его в огонь...

Моор. Ты не лжешь, Шуфтерле? Пусть же этот огонь вечно жжет твое сердце! Прочь, чудовище! Не показывайся больше в моей шайке! Вы роищете? Вы разсуждаете? Кто смеет разсуждать, когда я приказываю? Прочь, сказал я!... Есть еще многие между вами, на которых я точу зубы. Я знаю тебя, Шпигельберг! В самом скором времени я сделаю страшный смотр в ваших рядах. Не слушай их, Мститель небесный! Что могу я поделать? Что можешь Ты Сам сделать, если зараза, голод, наводнение, ниспосылаемые Тобою, одинаково пожирают справедливого и злодея? Кто может запретить огню, который должен уничтожить гнездо гусениц, опустошить колосящуюся ниву? Позорно убивать детей, женщин и больных! Как гнетет меня этот поступок! Он отравил мои лучшия дела... Вот стоит пред небесным судом юноша, красный от стыда, опозоренный, осмелившийся поиграть дубинкой Юпитера; но, вместо титанов, он раздавил только пигмеев. Ты не умеешь владеть мечом мести Провидения; при первой же попытке ты упал. С этого времени я (отказываюсь от своего смелого замысла; я уйду отсюда и скроюсь в какой-нибудь пещере, где бы дневной свет бежал пред моим позором. (Хочет бежать).

Разбойник поспешно входит.

Разбойник. Атаман, слышишь шум? Отряды богемских кавалеристов разъезжают по лесу... Нас, верно, кто-нибудь вы дал.

Еще разбоийники.

Разбойники. Атаман, атаман! Они напали на наш след! Несколько тысяч человек окружают лес.

Еще разбойник.

Разбойник. Беда, беда! Мы пойманы, колесованы, четвертованы! Гусары драгуны, егеря заняли все возвышенности и стерегут все проходы. (Моор уходит).

Швейцер. Мы подняли их с постелей! Радуйся, Роллер! Давно уж хочется мне помериться силами с этими солдатами. Где атаман? В полном ли сборе шайка? Пороху у нас, ведь, достаточно?

Рацман. Предостаточно. Но нас всего восемьдесят человек, так что на каждого из нас придется по двадцать человек.

Тем лучше! Пусть будет хоть пятьдесят против моего большого ногтя! Они ждали до тех пор, пока мы не подожгли перину под ними... Товарищи! Они рискуют жизнью из-за десяти крейцеров, а мы будем драться за жизнь и свободу. Мы нахлынем на них, как поток, как молния блеснем над их головами. Где, черт возьми, атаман?

Шпигельберг. Он оставляет нас в такой беде. Разве мы не можем уже вывернуться?

Швейцер.

Шпигельберг. О, почему я не остался в Иерусалиме!

Швейцер. Чтобы тебе в клоаке задохнуться, дрянная ты душа! Пред голыми монахинями ты умел храбриться, а когда видишь пред собой два кулака, трусишь! Выкажи себя теперь в этом деле, или мы зашьем тебя в свиную шкуру и затравим собаками.

Атаман! Атаман!

Моор медленно входит и говорит про себя,

Моор. Я позволил окружить их со всех сторон, а теперь они должны драться, как отчаянные. (Громко).

Швейцер. Я им пальцами распорю брюхо, так что их внутренности вывалятся на несколько футов. Веди нас, атаман! Мы последуем за тобой в пасть самой смерти.

Моор. Зарядите ружья! Нет, ведь, недостатка в порохе?

Швейцер Пороху столько, что можно даже землю взорвать.

Рацман. Каждый зарядил но пяти пистолетов и по три ружья.

Моор. Хорошо, хорошо! Часть пусть взберется на деревья или спрячется в чаще и стреляет в них из засады...

Это по твоей части, Шпигельберг!

Моор. Мы, остальные, как фурии, врежемся в их фланги.

Швейцер. Это по моей части.

Моор. Мы втроем, я, Роллер и Швейцер, будем драться впереди.

Швейцер. Отлично, превосходно! Мы им зададим так, что они и знать не будут, откуда на них посыпались затрещины. Я не одну вишню вышиб пулей изо рта. Пусть только явятся... (Шуфтерле дергает Швейцера, тот отводит атамана в сторону и тихо говорит с ним).

Моор. Замолчи!

Прошу тебя...

Моор. Прочь! Пусть благодарит свою же низость за свое спасение. Он не должен умереть, когда я, мой Роллер, мой Швейцер умираем. Пусть снимет он с себя платье; я скажу, что он путник, ограбленный мною. Будь спокоен, Швейцер, клянусь тебе, он после будет еще повешен.

Входит патер.

Патер Это ли разбойничье гнездо? (Громко) С вашего позволения, господа, я служитель церкви, а там за мной стоят тысяча семьсот человек, которые отвечают за каждый волос на моей голове.

Швейцер.

Моор. Молчи, товарищ! Скажите коротко, отец, чего вам здесь нужно?

Патер. Меня шлет сюда высшая власть, которая дарует жизнь и осуждает на смерть. Вы - воры, убийцы, негодяи, ядовитые ехидны, подкрадывающияся исподтишка и жалящия, вы поношение человечества, падаль, годная в пищу воронам и гадам, материал для виселицы и колеса!...

Швейцер. (Показывает ему ружье).

Моор. Тьфу, Швейцер! Ты сбиваешь его. Он так хорошо выучил наизусть свою проповедь. Дальше, св. отец... "...для виселицы и колеса"...

Патер. А ты, славный атаман! Герцог карманников! Король мошенников! Великий могол всех негодяев под солнцем! Подобие ужасного возмутителя, вдохнувшого в тысячи легионов невинных ангелов пламень мятежа и увлекший их с собой в глубокую пропасть проклятия. Стоны покинутых матерей несутся по твоим следам, кровь пьешь ты, как воду, перед твоим убийственным мечем люди словно мыльные пузыри.

Моор.

Патер. Что? Верно, совершенно верно? Это разве ответ?

Моор. Разве вы не приготовлены к этому, св. отец? Но продолжайте, продолжайте! Что вы еще хотели сказать?

Патер (с жаром). город? Не ты ли обрушил пороховой погреб на головы праведных христиан? (Всплеснув руками). Ужасное, ужасное преступление! Оно заслуживает страшной небесной кары, взывает о страшном суде...

Моор. До сих пор отлично говорено! Но к делу! О чем извещает меня через вас глубокоуважаемый магистрат?

Патер. на них выростут вишни или персики.

Моор. Слышишь, Швейцер? Но дальше! Патер. Слушай, злодей, как благосклонно, как милостиво к тебе правосудие: если ты смиришься и попросишь пощады, - слушай только, - то строгость станет для тебя милосердием, правосудие любящей матерью; оно закроет глаза на половину твоих преступлений и ты будешь - подумай только! - лишь колесован.

Швейцер. Слышишь, атаман? Позволь мне сжать этой собаке горло так, чтобы красный сок выступил изо всех пор....

Роллер.

Швейцер. Мне, мне! На коленях молю тебя! Мне позволь истереть его в порошок. (Патер кричит).

Моор. Прочь от него! Не смей никто тронуть его! Смотрите, св. отец! Здесь стоят семьдесят девять человек, атаманом которых - я. Ни один из них не умеет по знаку обращаться в бегство или танцовать под пушечную музыку, а там стоят тысяча семьсот человек, поседевших под ружьем. Но послушайте, что говорит Моор, начальник убийц и поджигателей... Правда, что я убил графа, поджег и разграбил доминиканскую церковь, сжег ваш город и взорвал пороховой погреб над головами праведных христиан... Но это еще не все! Я еще больше сделал. (Протягивает правую руку). Видите вы эти дорогия кольца на моих пальцах? Ступайте и передайте высшему судилищу, которое дарует жизнь и осуждает на смерть, все, что вы здесь увидите и услышите. Этот рубин снял я с пальца одного министра, которого я положил мертвым, на охоте, у ног его государя. Из ничтожества он поднялся и стал фаворитом, падение его предшественника помогло ему возвыситься, слезы сирот вознесли его. Этот алмаз снял я с руки советника финансов, продававшого почетные места и должности тому, кто больше платил, гнавшого верных сынов отечества прочь от своих дверей. Этот агат ношу я на намять о священнике, - из вашей же породы, - которого я собственными руками задушил за го, что он с кафедры жаловался на упадок инквизиции... Я мог бы вам рассказать еще много историй о моих перстнях, если бы мне не жаль было и этих нескольких выброшенных слов...

Патер.

Моор. Слышите? Заметили вы этот вздох? Разве он не хочет своим видом призвать небесный пламень на нечестивцев, проклясть одним своим христианским вздохом? Может ли человек быть настолько слеп? Может ли тот, кто видит, подобно стоглазому аргусу, вину ближняго, быть столь слепым к самому себе? Они гремят с высоты своего величия словами кротости и терпения, а сами приносят милосердному Богу человеческия жертвы, как огнерукому Молоху. Проповедует ближнему о любви, а сами гонять от своих дверей восьмидесятилетняго слепца! Громят скупость, а сами опустошили из-за золота Перу и впрягли в свои экипажи язычников, словно скотов. Ломают себе голову над тем, как могла природа создать Искариота, между тем далеко не последний из них продал бы триединого Бога за десять серебряников. О, вы, фарисеи, извратители истины! Вы обезьяны божества! Пред алтарем и крестом вы преклоняетесь, изрезываете себе спину плетью, умерщвляете свою плоть постом; вам кажется, что этим фиглярством вы отведете глаза Тому, Кого вы сами же, глупцы, называете всеведущим, как будто вы имеете дело с теми великими мира сего, над которыми больше всего насмехаешься, когда с лестью говоришь им, что они ненавидят льстецов. Вы громко говорите о честности и праведной жизни, а Бог, который читает в ваших сердцах, разгневался бы на Творца вашего, если бы не сам Он создал нильского крокодила. Уведите его прочь с глаз моих!

Патер. Злодей, а столько гордости!...

Моор. Этого еще мало! Теперь только заговорю я с гордостью! Пойди и скажи верховному судилищу... Я не вор, составивший заговор с ночью и сном, умеющий лазать по лестницам и под окнами. Все, что я сделал, я, без сомнения, прочту в небесной книге преступлений; но здесь, на земле, я не намерен тратить напрасно слов с его милостивыми представителями. Скажи им, что мое ремесло - возмездие, месть мое дело.

Патер. Значит, ты не хочешь прощения и милости? Хорошо, с тобой я покончил! (Обращается к шайке). Выслушайте вы, о чем уведомляет вас через меня правосудие! Если вы сейчас же выдадите этого злодея правосудию.... смотрите, все ваши преступления будут преданы забвению. Св. церковь примет вас, заблудших овец, с обновленной любовью, в свое материнское лоно, и каждому из вас будет открыт доступ к почестям и должностям. А! Как это нравится вашему величеству? Живее же! Вяжите его, и вы свободны!

Моор. Слышите? Слышите вы? Чего же вы смутились? Что вы еще думаете? Правосудие дарует вам свободу, в то время как вы почти его пленники. Оно дарует вам жизнь - и это не вздор, так как вы действительно приговорены уже к смерти. Оно обещает вам почести и должности, - а что вас ждет, даже если вы на этот раз останетесь победителями, кроме позора, проклятий и преследований? Оно обещает вам прощение неба, а вы, ведь, действительно прокляты. Нет волоска ни на ком из вас, который не должен был бы отправиться в ад. Вы еще раздумываете? Вы колеблетесь? Неужели же так труден выбор между небом и землей? Помогите же вы мне, св. отец!

Патер (про себя). Не спятил ли он с ума? Вы, может быть, думаете, что это ловушка, чтобы захватить вас живыми? Читайте сами, здесь подписано полное прощение. (Передает Швейцеру бумагу). Можете ли вы дольше сомневаться?

Моор. Видите! Видите!-Чего же вам больше? Собственноручно подписано - это безграничная милость. Вы, может быт, боитесь, что они нарушат свое слово, так как вы слышали, что можно и не сдержать слова, данного изменникам? О, не бойтесь! Их собственный интерес заставит их сдержать свое слово, хотя б оно было дано самому дьяволу. Ибо кто стал бы им после этого доверять? Как могли б они вторично воспользоваться этим? Я готов поклясться, что они исполнят обещанное. Они знают, что я вас взбунтовал, ожесточил; вас они считают невинными. Ваши преступления в их глазах только ошибки молодости, опрометчивость. Меня одного хотят они взять; один я заслуживаю их наказания. Не так ли, отец?

Какой это дьявол говорит в нем? Да, конечно, конечно! Правда! Этот негодяй смущает меня.

Моор. Как? Все еще никакого ответа? Быт может, надеетесь вы прорваться с оружием в руках? Оглянитесь же, оглянитесь! На это вам нечего надеяться; это было бы ребяческой мечтой. Или вы льстите себя надеждой умереть, как герои, так как вы видели, что я обрадовался этому сражению? О, не разсчитывайте на это! Никто из вас не Моор! Вы безбожные злодеи, жалкия орудия моих великих планов, веревка в руках палача! Злодеи не умирают как герои. Жизнь - единственный выигрыш для злодея; за нею следует нечто ужасное, и злодеи не без основания дрожат перед смертью. Слышите вы звуки их труб? Видите блеск их сабель? Как? Еще не решили? Вы с ума сошли? Это непростительно. Я не поблагодарю вас за свою жизнь, я стыжусь вашей жертвы!

Патер (удивленный). Я теряю голову! Убегу поскорей! Слышал ли кто-либо что-нибудь подобное?

Моор. яду, который мог бы мне теперь пригодиться. Я так жалок, что теряю даже власть над своей жизнью. Как? Еще не решились? Или вы думаете, что я стану защищаться, когда вы меня будете вязать? Смотрите! Я привязываю свою правую руку к этому дереву, я теперь совершенно безсилен, даже дитя может меня повалить. Кто из вас первый покинет своего атамана в нужде?

Роллер (возбужденный). Хотя б ад окружил нас! (Обнажает свой меч).

Швейцер (разрывает бумагу и швыряет клочки её в лицо патеру). Прощение в наших пулях! Прочь, каналья! Скажи сенату, пославшему тебя, что ты не нашел ни одного изменника в шайке Моора... Спасай атамана! Спасай!

Все. Спасай атамана! Спасайте!

Моор Теперь мы свободны, товарищи! Я чувствую в своей руке целую армию.... Смерть или свобода! По крайней мере, не дадимся им живыми! (Трубят к атаке. Шум и смятение. Все уходят с обнаженными саблями).