Ганс и Грета.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава I. (старая орфография)

Фридрих Шпильгаген

Ганс и Грета

Деревенская история
(Hans und Grete.
Eine Dorfgeschichte von Friedrich Spielhagen.
Berlin, Otto Jante, 1867)

Издание Б. ДЕ-ВАЛЬДЕНА.
Москва
Типография В. Готье,
Кузнецкий мост, д. Торлецкого.
1871. 1871.

I.

Сегодня в деревне было еще веселее, чем в предъидущие дни, хотя в те дни был настоящий праздник. Сегодня же праздник молодежи: холостые парни угощают всех, но угощают не на собственный свой счет; у них самих бедняков ничего нет, а что было, так и то они прогуляли. Сегодня они угощают друг друга на счет зажиточных крестьян, которые обязаны волей или неволей доставлять "парням" все необходимое, т. е. вдоволь кушаньев и напитков.

Волей или неволей, потому что угощение парней древний обычай, и никто не может отказаться от его исполнения. Ему подчиняется даже самый скупой из крестьян, хотя в душе скряга и называет это глупой забавой. А забава эта состоит вот в чем:

В обеденное время выходят парни из шинка: впереди идут "сборщики", остальные за ними. Сборщики, в которые обыкновенно выбирают самых разбитных парней, - так замаскировались, что их трудно узнать. У каждого через плечо перекинут большой мешок. С музыкой и песнями идут они по деревне, от одного зажиточного крестьянина к другому и направляются прямо в комнату, где семья сидит за обедом; иногда обед уже кончен, но везде непременно что-нибудь оставлено для гостей. Тут лежат свежие хлебы, колбасы, там порядочный кусок ветчины, иногда даже целый окорок; а рядом поставлена большая бутылка с водкой; все это хорошая добыча для парней, и они, без дальних разговоров, кладут ее в мешки, благодарят хозяев и отправляются "собирать" далее, пока не обойдут всю деревню и, нагруженные своими сокровищами, снова не подойдут к шинку; тут начинается пир, танцы и пение и продолжаются вплоть до разсвета.

Был полдень; светлый, солнечный, осенний полдень; лучшого парни не могли желать для своего праздника. В шинке были открыты все окна, и из них раздавались говор, пение и веселые возгласы. Перед шинком собрались деревенския дети и, в ожидании предстоящого зрелища, тоже шумели в запуски с двумя большими собаками, сидевшими перед тележкой старого Клауса, который только-что воротился домой. Не в добрый час он воротился! Кому теперь досуг заняться его товарами? Даже краснощекия девушки, стоявшия под-ручку друг с дружкой, и те смотрели в окна, хихикая и визжа, когда какой-нибудь парень показывался у окна, манил их бутылкой и кричал им что-то, чего за шумом нельзя было разобрать.

-- Отчего это, - сказала одна, - они так долго не выходят сегодня?

-- Сегодня особая статья, - сказала другая, - брат говорил.

-- Что он тебе говорил? - закричало шесть голосов вместе.

-- Я не могу этого сказать, - вскричала Катерина, - право не могу, оставьте меня в покое!

-- Да она должно быть ничего не знает, - перебила первая. Девушки засмеялись.

-- Вот как! Я ничего не знаю? - перебила Катерина; - как бы не так! Теперь я могу сказать; все равно, они сейчас выйдут. Ганс воротился из полка.

-- Долговязый Ганс? Ганс Шлагтодт? Сорви голова? - кричали все вместе. - Быть не может! Когда? Где-ж он скрывался до сих пор?

Они тотчас же порешили, что Ганс будет сборщиком сегодня, и он хочет устроить какую-то штуку, а какую, не знаю. Да вот и они!

Музыканты спустились с крыльца и играли раздирающий уши марш. Сзади их, в растворенных дверях, показались три странные фигуры.

Одна из них была одета в серое платье, стянутое широким поясом. На голове был серый парик из козьей шерсти, а всклокоченная борода из такой же шерсти падала на грудь. Фигура эта должна была изображать домового, но еще лучше могла бы представлять польского жида; другая личность, по правую сторону, была одета точно также, только парик и борода были из стружек, что, вместе с топором за поясом, означало дровосека или угольщика.

Среди этих двух фигур выступала третья, с огромным чепцом на голове и в коротенькой женской на плечах накидке, какие носят в той стране. Кроме того, на этой фигуре была надета женская юбка или скорее несколько юбок: повидимому пришлось их сшить две или три вместе, чтобы прикрыть необыкновенно длинные ноги. Эта фигура была гораздо выше своих товарищей, хотя и они были рослые парни; её громадный рост еще увеличивался от женского платья и производил до крайности смешное впечатление.

Не удивительно, что маленькия деревенския дети с воем побежали прочь, а те, которые были побольше, закричали, как сумасшедшие. Собаки Клауса стали рваться из своей упряжи, стараясь схватить чудовище и яростно лая, между тем как сам Клаус сердито ворчал на них. Стая гусей с громким криком поднялась и опустилась на ручей, протекавший по другую сторону деревенской улицы; девушки завизжали, парни, шедшие за "сборщиками", загикали, музыканты заиграли на трубах и флейтах - произошел такой адский шум, что все жители соседних домов побежали к дверям и окнам, чтоб посмотреть на проходившую процессию.

Она потянулась по деревенской улице; но не смотря на старания каждого из парней привлечь на себя внимание криком, гиком и размахиваним шапки, не смотря на смешные прыжки человека с козлиной бородой и важную осанку его товарища с бородой из стружек, - всеобщий интерес сосредоточивался на великане в женском платье; и надо отдать ему справедливость, он отлично исполнял свою роль. То шел он маленькими шажками, как деревенская девушка, которой не хочется запачкать своих праздничных башмаков на грязной дороге, то выступал гордо, обмахиваясь веером и жеманясь, как городская дама, посылая направо и налево нежные поцелуи девушкам, то вдруг принимал степенный вид, будто шел в церковь, а когда на пути попадалась канавка, он жеманно большим и указательным пальцами приподнимал платье спереди и показывал длинные ноги, одетые в солдатския панталоны.

-- Все тот-же! - сказал, стоя перед дверью и засунув, по обыкновению, руки в карманы, булочник Гейнц своему соседу купцу Вейземейеру, которого шум тоже привлек из-за прилавка.

-- Да, все тот-же, - отвечал г-н Вейземейер, маленький, худенький человек, - все тот-же весельчак, тот-же весельчак!

Но г. Вейземейер сказал это вовсе не веселым голосом, во-первых, потому что был вообще меланхолического темперамента, а во-вторых, ему вдруг показалось, что Ганс один может съесть все прекрасные вещи, стоявшия на столе и предназначенные для "сборщиков".

-- Они зайдут прежде всех к вам, сосед, - сказал булочник.

-- Да, да, вероятно, - сказал г. Вейземейер.

Действительно, процессия переходила через ручей по узенькому мостику прямо к дому г. Вейземейера. Поднялся страшный крик и гам, когда Ганс, вместо того, чтоб идти по мосту, одним прыжком перескочил через ручей, причем женское его одеяние далеко развевалось по ветру - и очутился около г. Вейземейера, который в ужасе отступил на несколько шагов. Булочник же между тем улыбнулся своими толстыми, покрытыми мукой, губами, и спросил:

-- Еще чорт не унес тебя, Ганс?

Ганс, вместо ответа, сделал низкий книксен и преобразил свое красивое лицо в рожу самого отъявленного ханжи.

-- Ну, так когда же это будет, Ганс? - сказал снова булочник.

-- Тогда, когда вы станете печь самые большие булки в околодке, - сказал Ганс и присел еще ниже.

Булочник бросил на него злобный взгляд, но тут подоспели другие парни и все направились в дом купца. Г. Вейземейер последовал за сборщиками и с кислой миной смотрел, потирая руки (желая этим выразить свое удовольствие и гостеприимство), как парни укладывали в мешки со стола провизию, которой было не особенно много.

-- Ты останешься у нас, Ганс? - спросил г. Вейземейер.

-- Не думаю, - возразил Ганс, кладя в мешок тощий окорок. - Свиньи здесь слишком костлявы.

С этими словами грубиян перекинул свой мешок через плечо и, выходя из дому, сделал вид, будто изнемогает под тяжестью, что вызвало новый крик и смех со стороны собравшихся на улице. Так отправились они опять по деревне, из дому в дом. Толпа, сопровождавшая их, увеличивалась и крик и смех становились все громче, а прыжки и штуки Ганса все забавнее. Когда все думали, что запас его остроумия истощился, он вдруг выкидывал новую штуку, еще смешнее прежних.

Они обошли всю деревню и на возвратном пути уже почти дошли до шинка, как вдруг один из парней крикнул:

-- Теперь пойдем к школьному учителю!

-- Да, да, к школьному учителю! - закричали все в один голос.

^[1], Зельбиц получил в приданое за покойной женой клочок земли и сам обработывал его, почему и можно было причислить его к крестьянам. Каждый год сборщики посещали его наравне с другими обывателями; но Ганс, бывший сильно навеселе и, за минуту перед тем, коновод веселой комнании, вдруг затих и сказал серьезно:

-- Я не пойду туда.

-- Ты должен идти, должен! - кричали со всех сторон.

-- Не хочу, - сказал Ганс.

-- Он боится розги учителя! - закричал какой-то остряк.

-- Боится своего опекуна! - сказал другой.

-- Или черных глаз Греты! - прибавил третий.

Ганс стоял, бросая такие свирепые взгляды на дразнивших его, как будто ему хотелось поколотить их; вдруг он, одним взмахом, вскинул на плечи полный и тяжелый мешок, который было поставил перед собой на землю и сказал сквозь зубы:

-- Так вот как? Ну, пойдемте!

И с новым шумом они повернули в узкий переулок. Справа и слева перед ними были два пруда - большой и маленький, а за ними стояло еще несколько домов. Первый был дом школьного учителя. Далее позади его, в стороне от деревни, на холме, была церковь, а вблизи её - кладбище и дом пастора, осененный высокими липами и тополями. Ганс, на своих длинных ногах, так быстро шел впереди, что другие только рысью могли поспевать за ним. Это еще более увеличивало всеобщую веселость.

Дочь школьного учителя Грета стояла в саду, прислушиваясь к шуму; но увидя приближавшуюся буйную толпу, она бросилась в комнату, где еще стоял накрытый обеденный стол, а отец её, сидя за другим столом у окна, с важностью разлиневывал толстую книгу.

Школьный учитель был пожилой человек с длинным худым лицом, казавшимся еще длиннее от его лысой макушки. Его брови были всегда подняты, а углы беззубого рта опущены, что придавало ему очень строгий и угрюмый вид, особенно в настоящую минуту, когда он, сердясь на непрошенных посетителей, обратился к дочери и закричал резким голосом:

-- Так они все таки идут сюда? Тунеядцы, пьяницы!

сначала, т. е. попросить отца прибавить еще что-нибудь, несколько колбас или хлъбов. Она знала, что строгий отец этого не позволит.

-- Тунеядцы, пьяницы! - повторил старик, встал, захлопнул книгу, заткнул перо за правое ухо и пошел к двери, чтобы сразу унять пришедших парней. Но если таково было намерение старика, то он жестоко ошибся. Каждый из парней в свое время не редко чувствовал на своей спине трость учителя и это воспоминание, вместе с строгою наружностью старика, сдерживало обыкновенно даже самых дерзких из них; но сегодня, под предводительством Ганса, они сильно раскутились и хотели доказать, что уже не боятся розги и умеют вознаградить себя за свой прежний страх. Когда г. Зельбиц появился на пороге, раздался оглушительный виват: да здравствует господин школьный учитель и его дочка Грета! Стоявшие сзади напирали на передних, так что длинного Ганса и двух других сборщиков вместе с полдюжиною парней почти силой втолкнули в сени, а из сеней в комнату, куда отступил побледневший г. Зельбиц. В комнате парни набросились на стол и совали все, что попадалось, в мешки. Один Ганс не трогал ничего; вид его был очень смешон в эту минуту: от женского платья, после прогулки по деревне, остались одни клочья. Он стоял и пристально смотрел на Грету, которая, скрывая свою досаду, смеясь и шутя, помогала парням убирать со стола, до тех пор, пока один из них не крикнул ей:

-- Ну, а как тебе нравится Ганс, Грета? Ведь хорош, не правда ли? - и с этими словами указал на Ганса.

Грета в первый раз взглянула на странную фигуру. Улыбка замерла на её устах. Она побледнела, как полотно, и с криком ужаса уронила на пол хлеб, который держала в руках. Ганс побледнел не менее её, когда она взглянула на него. Глаза его дико вращались, как будто он боялся, что стены обрушатся на него! Не успела еще Грета придти в себя от ужаса, а испуганный школьный учитель не мог произнести ни слова, как Ганс бросился из комнаты в сени и на улицу, а за ним последовала и вся буйная толпа. Они широко распахнули дверь. Зельбиц захлопнул ее так, что все кругом затряслось, потом подошел к дочери, которая все еще стояла бледная с полуоткрытым ртом и безсильно опущенными руками перед упавшим на пол хлебом, и сказал:

-- Ну, Грета, вот возвратился твой милый Ганс, хорошо ты его приняла, нечего сказать!

Гнев старика казалось еще увеличился от молчания дочери.

-- С сегодняшняго дня ты более не знакома с этим негодяем; не смей говорить с ним ни слова, если он вздумает остаться здесь; ни слова, слышишь ли?

-- Но, батюшка, - сказала девушка, бледные щеки которой вдруг покрылись ярким румянцем, - ведь вы опекун Ганса, он родной племянник покойной матушки!

по дороге к дому пастора.

Грета, должно быть, слишком хорошо поняла отца, потому что, когда темная фигура его мелькнула под окнами, она опустилась на стул, подняла кончик передника к глазам и горько заплакала.

Примечания

[1] церковная должность у протестантов.