Ганс и Грета.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава II. (старая орфография)

II.

Настал вечер. Полный месяц поднялся над горами на безоблачном небе. Аспидные кровли домов ^[2] блестели при его свете. Не было ни малейшого ветерка. Иногда только раздавался легкий шорох в высоких тополях, стоявших на берегу ручья, и несколько сухих листьев падало на темную воду, блиставшую при лунном свете. Три гуся, которых в этой суматохе забыли загнать, вдруг все вместе подняли головы из под крыльев, зашипели и загоготали. Недалеко от них, в маленьком садике у пруда, показалась женщина. Выйдя из садика на место, освещенное луной, она огляделась и видя, что вокруг все было тихо - и даже гуси, убедившись в полной безопасности, снова засунули головы под крылья, - она быстрыми шагами пошла по берегу, поросшему травой, и наконец достигла тени, которую бросала большая Ландграфская гора на берег и на часть пруда. Там Грета остановилась и перевела дух, как человек, счастливо окончивший опасное предприятие. Ее никто не ожидал, и она в свою очередь не ожидала никого! Ей хотелось только побыть одной, совершенно одной, чтобы почувствовать себя одинокой, оставленной всеми, и еще раз от души поплакать!

Правда, она с самого утра, почти непереставая, плакала, но принуждена была делать это потихоньку, - то за дверью, то на чердаке, то в стойле козы, то у колодца, - потому что отец неотступно наблюдал за ней; да и служанки Кристель ей надо было остерегаться. Кристель, отправляясь сегодня вечером танцовать в шинок, не должна иметь право рассказывать, что Грета, после свидания с Гансом, "все воет". Теперь Кристель ушла танцовать, а отцу снова понадобилось сходить к г-ну пастору; Грета не хотела оставаться в комнате, где стены имели уши и старые Шварцвальдские часы ^[3] за дверью могли пересказать отцу, что слышали. На дворе было лучше: пруд тих и глубок, он ничего не перескажет; высоким тополям дела нет до девочки, которая плачет под их тенью. Ах! не раз и прежде месяц светил на небе, когда она назначала здесь свидание Гансу. Светил он и в последнюю ночь, два года тому назад, когда Ганс пошел в солдаты и на этом месте прощался с ней! И в каком виде она увидала теперь своего Ганса! Об этом-то она и плакала весь день, об этом плачет теперь, и - как говорило в эту минуту её маленькое сердечко - всегда будет плакать! Увидать его в этом костюме, оборванным деревенским шутом, в лохмотьях, с блестящими от водки глазами! И он осмелился в таком виде войдти к ней в дом, чем она это заслужила от него? Осмелился так явиться перед её отцом, своим дядей и опекуном, который всегда был недоволен им, и утверждал, что он добром не кончит и сегодня, воротясь от пастора, сказал, вешая шляпу на гвоздь: "Видишь ли, Грета, все это оттого, что он не боится Бога! Теперь ясно, Ганс пропащий человек и кончит так же, как его отец, известный браконьер и пьяница! Так-же думает и г-н пастор. Он даже сказал, что позаботится, чтобы Ганс не оставался долго в деревне, потому что паршивая овца все стадо портит!"

Ах, Господи! Господи! Слышать это от родного отца! А если он прав? Если Ганс в самом деле так испортился? Да ведь это невозможно! Он был всегда необуздан, легкомыслен, готов на всякую сумасбродную выходку, но не зол! Нет, нет и трижды нет!

Доброй девушке вспомнилось много маленьких происшествий, доказывавших, что у Ганса совсем не злое сердце, - происшествий, случившихся в лесу, на полях, в садике за отцовским домом, здесь у пруда, во всей окрестности, много много лет тому назад, - лет двенадцать или четырнадцать, когда ей, еще крошечной девочке, и ему, маленькому мальчику, казавшемуся ей всегда великаном, позволяли играть вместе, и он приносил ей птичьи яйца с самого высокого дерева, или красивые камешки из самого глубокого места ручья, плел ей из ивовых прутьев корзиночки, вырезывал из коры кораблики, и делал вообще все, чего-бы она не пожелала! А разве нехорошо поступал он, что не разлюбил своего отца, когда тот, по смерти жены, начал пить, и заступаясь за него, разбивал в кровь головы и носы деревенским мальчишкам, пристававшим к пьяному? Разве можно осуждать его за то, что он принял сторону своего отца, когда свояки (ея отец и отец Ганса) завели спор о земле и начали процесс, который свел дядю в могилу? Не ужасно ли, что Гансу, вследствие этого процесса, издержки которого он должен был заплатить по приговору, не осталось ничего, кроме маленькой развалившейся избушки на берегу пруда? И неужели он был неправ, называя грехом (и другими более обидными словами) распоряжение суда, давшого ему, по просьбе общины, в опекуны того же самого дядю, отца Греты, человека, лишившого его всего состояния?

Бедная Грета не могла не вспомнить всего этого! Несчетное число раз спорили об этом в её присутствии отец с Гансом, и так ссорились, что ей иногда от горя хотелось броситься в пруд! У нея отлегло от сердца, когда Ганс вынул жребий, на два года ушел в солдаты, и ему пришлось стоять в ближайшем городе; но так как он был высокий и сильный малый, его скоро взяли в гвардию и послали в столицу, не в резиденцию его светлости великого герцога, а в Берлин - вследствие военной конвенции, или - как это там называется. Да, легко тогда стало на душе Греты, но радость продолжалась не долго - едва одни сутки. Потом ей опять стало тяжело на сердце, тяжелее чем прежде! Она сама не знала, что с ней сталось. Она постоянно думала о Гансе, где бы ни была, что бы ни делала, и дома, и даже в церкви, и все об одном Гансе! Иногда, ночью, просыпаясь - прежде с ней этого не случалось, а теперь очень, очень часто, - ей слышался совершенно ясно голос Ганса: "Милая Гретхен", или "здравствуй, Гретхен!" или что-нибудь в этом роде. Сначала она просто боялась, так явственно был слышен голос, но потом привыкла, и в этом случае всегда читала "Отче наш", прибавляя: "Сохрани, Господи, моего Ганса!" и смотря на звезды, снова покойно засыпала.

В последний год, когда от Ганса не пришло ни одного письма, голос ей слышался реже и наконец совсем замолк. Она перестала петь любимые песни Ганса, которые бывало, работая, певала по целым дням.

Ей казалось, что она вовсе не любит злого Ганса, который, вероятно, уже давно забыл ее в большом городе; но стоило кому-нибудь дурно отозваться об отсутствующем - а это случалось довольно часто, - или стоило ей пройти вечером мимо совершенно развалившегося дома Ганса, где теперь жила бедная вдова с четырьмя безобразными, полунагими детьми, - у нея вдруг появлялось в душе странное настроение. Она чувствовала, что еще любит Ганса и никого любить не будет, менее же всего богатого, толстого Якова Кернера, который, имея шесть лошадей в конюшне, кажется, думает, что стоит ему только постучаться, так все двери и распахнутся перед ним настежь. Через Якова Кернера, - это был единственный раз, - пришли в деревню вести о Гансе. Господин Кернер, как он велел называть себя по смерти отца, предпринял большое путешествие, чтоб узнать свет, и побывал в Берлине. Там он встретил на улице Ганса с несколькими товарищами; он был очень навеселе; во второй раз Кернер видел его на одном танцовальном вечере, и на этот раз Ганс был не только навеселе, но даже совершенно пьян.

"стыдно такому богачу, как вы, клеветать на бедного малого, зная, что его некому защитить; следовало, по-крайней-мере, подождать возвращения Ганса и сказать ему это в глаза, если-б у вас хватило духу!" Отец страшно разсердился при этих словах, велел ей замолчать и идти домой. А теперь! теперь! Бедная девушка закрыла лицо руками и снова принялась плакать. Кругом её царствовала совершенная тишина, прерываемая только шумом, доносившимся из шинка: брум, брум, брум, хрипел бас, а иногда она слышала несколько тактов мелодии, или веселые возгласы. Это ее как ножом резало по сердцу. Ей не хотелось там быть! Отец ей никогда этого не позволял! Ей всегда запрещали танцовать и веселиться, подобно её подругам; но было очень, очень дурно с его стороны там танцовать и веселиться, когда она сидит тут, у пруда, и горюет о нем!

-- Так и я более не стану плакать, - сказала малютка Гретхен; - никогда не стану плакать из за него; не хочу с ним видеться; никогда, никогда не буду и думать об нем! А когда встречу его, - при этой мысли девушка испуганно вскочила на ноги. Порыв ветра пронесся между тополями и они зашумели. Гуси, давно уже молчавшие, загоготали, и вдруг Грете показалось, что в нескольких шагах от нея стояла, прислонясь к дереву, человеческая фигура. Грета хотела бежать, но не могла сдвинуться с места; сердце её страшно билось и глаза неподвижно остановились на громадной фигуре; в то же мгновение эта фигура очутилась возле нея и хорошо знакомый голос тихо произнес: "Гретхен, это я". Ганс протянул руки, и прежде чем она успела опомниться, он поднял ее, как ребенка, и поцеловал. Она дрожала всем телом, от страха, любви и гнева. Да, от гнева! Как осмелился поцеловать ее этот гуляка, шут, пьяница?

И все, что так тяготило сердце маленькой Греты, что стоило ей стольких слез, все это вылилось в красноречивых и страстных словах. Ганс стоял рядом, не говоря ни слова, опустя голову и длинные руки. Гретхен, по окончании проповеди, в подтверждение сказанного, начала горько рыдать, закрыв лицо руками и хотела уйти, но попала бы прямо в пруд, если-б Ганс не удержал ее.

-- Гретхен, - сказал Ганс, - Гретхен!

Он не сказал ничего более, но так или иначе, он сказал именно то, что следовало, и Гретхен уже не захотелось бежать ни домой, ни к пруду. Она даже позволила Гансу тихонько обнять себя и посадить на тот же пень, на котором перед тем сидела.

одного друга в деревне, на которого он мог бы положиться! К ней он не мог писать так, чтобы не узнал отец: славную проповедь прочел бы он ей за его письмо! Но за то он постоянно думал о ней, думал каждый день впродолжение этих двух лет. Он думал о ней, когда стоял на часах в зимнюю ночь и звезды на небе блистали над ним, и даже тогда, когда язык прилипал к гортани и он отдал бы все за глоток воды! А что касается рассказа Якова Кернера, это выдумка и ложь; он конечно пил - солдату нельзя не пить - он даже иногда выпивал лишний стаканчик, но напиваться до-пьяна? никогда, ни разу этого с ним не случалось! И ты думаешь, Гретхен, я сегодня утром был пьян? я был весел, что воротился и увидал тебя! Я сделался "сборщиком" для того только, чтоб показать парням, как надо вести дело. В дом твоего отца я вовсе не хотел идти, а пошел только тогда, когда они начали дразнить меня и я понял, что будет хуже, если не пойду. Отец бранил меня? Это я знаю, ну, да пусть бранит! Я ему никогда не сделал ничего дурного, а он, напротив, - сделал мне много зла! Ну, Гретхен, не станем поминать старого, что было, то прошло; я не стану поминать прошлого, но пусть и он этого не делает! Пусть оставит меня в покое и не становится мне поперек дороги, когда я завтра стану искать себе места здесь. Я получил полную отставку, хороший аттестат и здоров по-прежнему. За местом дело не станет. Все захотят меня взять к себе, но я пойду к тому, кто мне лучше будет платить! Я стану зарабатывать деньги и, когда накоплю их довольно, тогда, Гретхен, съиграем и свадьбу.

Ганс снова взял ее на руки и стал целовать и ласкать. Гретхен не противилась ему. Все, что он говорил, было так хорошо и честно. Он вероятно серьезно собирается жениться на ней, хотя еще это время за горами.

Но Ганс и знать этого не хотел. "Все устроится: храбрость города берет, храбрый солдат огня не боится, - на все надо время"!

И все это говорил Ганс, как по писанному. Гретхен даже несколько раз засмеялась. Она теперь сама смеялась над происшествием сегодняшняго утра. Одно ей не нравилось, что на нем было платье Кристели из шинка. Кристель дурная девушка; г-н пастор не дал ей в воскресенье причастия. На это Ганс заметил, что он не пастор и имел дело не с Кристель, а только с её платьем. Тут Ганс с Гретой чуть было опять не поссорились, как вдруг сердитый голос закричал вблизи:

-- Грета, Грета!

-- Грета, Грета! - раздалось снова.

-- Отец, - сказала Грета.

Долговязый Ганс ничего не сказал. Он еще раз обнял и поцеловал дрожавшую девушку, потом двумя шагами своих длинных ног очутился за стволом ближайшого тополя, а двумя другими шагами в густой тени плакучих ив и орешников, спускавшихся над ручьем, который вытекал из Ландграфского ущелья и впадал в пруд.

-- Иду, батюшка, - закричала Грета как можно смелее и побежала вдоль берега к отцу, который стоял у калитки садика и все еще кричал: - Грета! Грета!

-- Я сидела там, в комнате было так жарко! - сказала Грета.

-- Глупости! - сказал отец, - ступай домой!

Гуси зашипели и закричали, а когда старик захлопнул за собой и за дочерью садовую калитку, один из них загоготал особенно громко: га, га, га! будто подсмеиваясь над стариком. Но старик не разумел гусиного языка!

Примечания

"В строительстве издавна используют аспидный сланец – разновидность глинистого сланца, его употребляют для кровель. Сланец – природный камень, используемый в производстве кровельных материалов. Сланец – горная порода, отличающаяся слоистостью своего строения, раскалывающаяся на тонкие пластинки или слои. Высокие характеристики и ряд уникальных качеств кровельного сланца (например замечательная морозоустойчивость и отличная упругость), легкость придания любой формы (для сложных элементов кровли, такие как ендовы, башенки, слуховые окна и дымовые трубы) в относительно короткие сроки.

Кровельный природный сланец – веками использовался как кровельный материал, доказательством этого могут служить памятники архитектуры в Европе – соборы, костелы, всевозможные дворцы и замки."

[3] Появление в конце XVII века самобытного, оригинального и достаточно жизнеутверждающего производства деревянных часов с кукушкой в южно-германском регионе Шварцвальд можно объяснить разве что тем, что его населяли старые добрые католики.

Можно сказать, что Шварцвальд (переводится как "Черный лес") – на редкость живописное место, состоящее из покрытых лесом гор и зеленых долин. Однако, жизнь в таком ландшафте для местных крестьян была далеко не сахар. Земля плохо поддавалась обработке: из-за присутствия в ней скальных пород приходилось возделывать поля мотыгой, а не плугом.

и вовсе делает передвижения по местности невозможными. Стоит добавить, что немецкие крестьяне не живут деревнями, общаясь через плетень – земельные наделы расположены на значительном расстоянии друг от друга, чтобы не нарушать чужое Lebensraum.

То есть большую часть года обычная крестьянская семья в Шварцвальде оказывается отрезанной от внешнего мира в занесенном снегом доме. Такой образ жизни и способствовал активному развитию в регионе народных промыслов. В течение зимы большая немецкая семья вместе со всеми наемными работниками с утра до вечера создавала изделия из дерева: столовые приборы, ковши, бадьи, корзины и лари, которые охотно скупали приезжавшие весной купцы. Кроме того, в регионе издавна существовало производство изделий из стекла, также пользовавшихся популярностью во всей стране.

Святого Петра, а по другой – их сделала уже в 1667 году семья Кройтц, проживающая неподалеку от городка Вальдау (Waldau).

Точно известно, что устройство, отбивающее знаменитое "ку-ку" и саму птичку изобрел мастер по имени Кеттерер из города Шёневальд (Schonewald). Вначале он пытался имитировать крик петуха (что считалось более естественным для обозначения времени), но музыкальная гамма оказалась слишком сложной, и мастер остановился на кукушке, для которой потребовалось всего два тона.

Первые шварцвальдские часы были целиком сделаны из дерева, включая и колеса механизма (только оси были стальные), и имели всего одну часовую стрелку. Маятники в таких часах помещались вверху механизма и раскачивались прямо перед циферблатом. Поскольку токарное ремесло было основным в Шварцвальде, каждые часы представляли уникальный образец резьбы и обработки дерева, а слава о них уже к середине XVIII века распространилась далеко за пределы Германии: они экспортировались в Англию, Италию, Францию, Турцию и Россию.

– это фактически единственная перспективная для жителей отрасль региона. По немецким законам наследования дом и земля обычно доставались только одному сыну хозяина, и тогда его многочисленные братья и сестры вынуждены были жить на родной ферме на положении работников. Продажа резных часов и шкатулок позволяла заработать достаточный капитал для строительства собственного дома.