Ганс и Грета.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава III. (старая орфография)

III.

На следующий день, ранним утром опять началась работа. Все разбрелись: кто пошел в лес, кто на поле. В деревне все затихло, только гуси, не переставая, гоготали; те же три гуся, которые провели ночь на бивуаке у пруда, с длинновытянутыми шеями перешли, переваливаясь, из переулка в главную улицу к другим гусям, которые и учинили им строгий допрос. Разговаривали они долго. В шинке, где все двери и окна были отворены, шла большая возня: мыли столы и скамьи, и повременам слышался крикливый голос хозяйки. У широко распахнутой двери, прислонясь к косяку, стоял Ганс. На нем была еще военная фуражка, в остальном же его платье походило на одежду деревенских работников: грубая синяя блуза и серые полотняные панталоны. Во рту держал он коротенькую трубочку, но она уже несколько минут тому назад погасла, а он этого и не замечал. Это случалось с ним редко, но сегодня он был в странном и не особенно приятном расположении духа. Вчера вечером, воротясь в шинок после свидания с Гретхен, он хотел прокрасться в свою каморку, но другие парни увидали его и снова потащили в танцовальную залу. Он не хотел более пить вина, но его стала мучить жажда, точно на маневрах в летнюю жару, и он стал пить и выпил много, а потом начал шуметь и бушевать! Если б Грета увидала его в таком состоянии! Голова его была совершенно пуста, а сегодня именно он и нуждался в ней более всего! Он обещал Грете сегодня же поступить на место. Вчера это казалось ему так легко! Он думал, что ему отбою не будет от нанимателей! Теперь же дело являлось совершенно в ином свете. Ну, вот он стоит и поджидает: всякий кто пожелает, может нанять его, но, не смотря на его силу и рост, никто не обращает на него внимания! Все парни на работе, он один во всей деревне не занят ничем! К кому идти?

Раздумывая, он взглянул на дом купца, напротив. У Вейземейера была большая запашка, да и в доме дела было много, но как идти к старику, которого вся деревня зовет скрягою?

Ганс затянулся несколько раз из погасшей трубки и от нея у него стало так же горько во рту, как и на сердце, при мысли сделаться работникон или слугой г-на Вейземейера!

Наискосок, против его дома, стоял дом крестьянина, или, как он любил, чтоб его называли, агронома Якова Кернера. Улица делала тут крутой поворот, так что Ганс хорошо мог видеть этот дом с его зелеными ставнями, беседку из дикого винограда, большие ворота, обе половинки которых были широко растворены. Г-н Кернер, после владельца фарфоровой фабрики, был самый зажиточный человек в деревне, и говорят, давал хорошое жалованье; но Кернер отзывался так дурно о нем и делал это, чтобы очернить его в глазах Греты, за которую ему самому хотелось посвататься! Лучше пойти на фабрику.

Ганс передвинул трубку с левой стороны рта на правую и покосился на крыши фабрики, которые виднелись сквозь высокия каштановые деревья.

Фабричные рабочие получали большую плату, чем полевые работники, но стояли гораздо ниже этих последних в общественном мнении, даже ниже углекопов. Служба должна быть очень хороша, чтоб ею не побрезгал разбитной парень, бывший флигельманом в первой роте, первого батальона, второго гвардейского полка и вероятно давно бы произведенный в унтер-офицеры, если б не решился выйти в отставку, что он сделал только ради Греты.

Ганс снова подвинул трубку к левой щеке.

К кому же обратиться? К Юргену-Дитриху? Да у него самая злющая жена во всей деревне. К Якову Липке? Этого он частенько колотил, когда они еще вместе ходили в школу. К Гансу Ейсбейну старосте? Того, покойный отец считал после школьного учителя, своим злейшим врагом! Ну, кто же оставался еще, кроме булочника Гейнца?

Булочник, в покрытой мукой серо-голубой куртке, таких же панталонах и деревянных туфлях, в эту самую минуту вышел из своего амбара, и, по обыкновению, медленно направился к дому. Ганс сунул трубку в карман, пошел за булочником и догнал его в ту минуту, как тот собирался переступить порог своего дома.

-- Мое почтение, г-н Гейнц! - повторил Ганс и откашлялся. - Я хотел спросить вас, не возьмете ли вы меня к себе в работники, так как ваш Август пошел в солдаты?

Булочник немного отодвинул со лба свою шляпу с широкими полями, чтобы удобнее взглянуть на долговязого Ганса, и сказал:

-- Когда ты собираешься поступить ко мне?

-- Сейчас, если хотите.

Булочник еще немного отодвинул шляпу; злая усмешка скривила его толстые губы, и он медленно сказал:

-- Не спеши, Ганс, подожди, пока я буду печь самые большие булки в околодке. - С этими словами он вошел в дом и даже ни разу не оглянулся на Ганса.

Ганс сдвинул шляпу на затылок, точь в точь как булочник. Ему хотелось последовать за Гейнцом и выбить его пыльную куртку, когда тот остановился в сенях и начал считать свежие хлебы, которые ученик приносил из пекарни и ставил рядышком на полку.

Ну, да на это еще будет время.

Ганс повернулся на каблуках и медленно пошел вниз по улице. Он заложил руки за спину и вообще старался придать себе самый беззаботный вид; но сегодня это ему не так легко удалось, как удавалось до сих пор. Он это сам чувствовал и говорил в свое оправдание: не будь Греты, мне было-бы все равно, надо покориться необходимости. Другие будут умнее и не откажут в работе такому парню, как я; а грубому Гейнцу я отплачу.

Маленький кривоногий Яков Кернер показался в дверях своего дома, когда Ганс проходил мимо. Ганс отворотился от него и засвистал: "Как начнут стрелять из ружей!"

-- Ганс! - крикнул г-н Кернер своим вялым голосом.

-- Что вам? - спросил Ганс, останавливаясь посреди дороги и поворачивая голову, как бывало делал это, когда раздавалась команда "глаза на лево!"

-- Ты нашел уже место, Ганс?

-- Хочешь поступить ко мне? Мне надо работника.

-- Да только не такого, чтоб был всегда навеселе, или пьян.

Сказав это, Ганс снова обратил свои глаза вправо и зашагал далее, безпокоясь в душе, но повидимому очень довольный своим ответом.

-- Отделал я этого надутого толстяка, порядком таки отделал, но вместе с тем отказался от самого лучшого места в деревне!

Он продолжал медленно идти вниз по улице вслед за своей бесконечно длинной тенью, которую солнце отбрасывало перед ним, как вдруг пришло ему на ум, что он сделал глупость, величайшую, неуместнейшую глупость. А отчего я ее сделал? разсуждал он далее. Все ради Греты. Она оправдает меня, когда я ей все разскажу. В деревне ведь живут и другие люди, кроме Якова Кернера. Это была несомненная истина; только с каждым часом становилось очевиднее и то, что между этими людьми никто не почитал за счастье иметь слугой такого парня как Ганс. Злая жена Юргена Дитриха, чуть не пустила в него корытом за то, что он, тунеядец, дурак и пьяница, осмелился переступить порог её чистенького домика. Яков Липке объявил, что ему точно нужно работника, но не такого, который два года лежал на боку. Ганс Эйсбейн, староста, сказал, что он уже стар и ему извинительно придерживаться старых взглядов, и прибавил, что вполне верит старой поговорке: яблоко не далеко падает от яблони. Деревенские жители еще не забыли, что за птица был отец Ганса. Он, староста, конечно, ничего не может приказать Гансу, - Ганс теперь совершеннолетний и может поступать, как ему угодно; - но если Ганс хочет послушать его совета, то самым лучшим было бы продать старый домишко у пруда, который не сегодня - завтра обрушится, и с вырученными деньгами отправиться поискать себе счастья где-нибудь на стороне. Здесь Гансу не место!

Ганс сказал, что очень благодарен г-ну старосте за добрый совет, но так как г-н староста сам выразился, что он (Ганс) может поступать, как хочет, то он и поступит, как ему заблагоразсудится, а г-ну старосте желает хорошего аппетита.

Пока Ганс, в промежутках между своими поисками, разсуждал, куда направиться, стоя по целым часам за каким-нибудь забором, амбаром или где-нибудь в уголке, подошло время обеда. Ганс почувствовал сильный голод. Он всегда обладал превосходным аппетитом, а желудок его был сегодня совершенно пусть, так как вчера он более пил, нежели ел: но ему стыдно было воротиться в шинок с пустыми руками и рассказывать хозяевам, что никто в деревне не принимает Ганса.

А вне деревни? Ганс щелкнул пальцами от радости, при счастливой мысли, пришедшей ему в голову. Там стоит недавно построенная почтовая станция, которую арендовал крестьянин из другой деревни. Об Эрнесте Репке вообще идет худая слава. Говорят, что он никогда ни с кем честно не разсчитывается; но такого-то человека и надо парню, с которым другие не хотят иметь дела.

Разсуждая таким образом, вышел Ганс из деревни и пошел не по большой улице, а сзади деревни, по лугам. Потом минуя поле, обсаженное молодыми соснами, он свернул на тропинку прямо к станции, которая стояла у самой большой дороги. Это была обширная усадьба. Кроме полевого хозяйства, у Эрнеста Репке еще прежде был тут кирпичный завод и костомольня, а теперь прибавилась еще почтовая станция. Может быть богатство и вредило этому человеку в глазах других. По крайней мере так старался уверить себя Ганс; но когда он вышел на большой двор, ему вдруг стало страшно тяжело на сердце. Строения и полуобнаженные тополи смотрели мрачно, негостеприимно; из длинной трубы костомольни медленно поднимался и разстилался над всем двором черный дым, частью затемняя даже свет солнца. На дворе не было ни одной живой души; только грязный шпиц бешено лаял на Ганса, пока из дверей не показалась безобразная, болезненная на вид старуха, повязанная платком, и не спросила: что ему надо?

Ганс сказал ей.

-- Дело возможное, - сказала женщина; - только мой муж уехал в город и вряд ли воротится ранее вечера.

-- Я подожду его, - сказал Ганс.

-- Пожалуй подожди, - сказала женщина и снова скрылась за дверью.

Ганс отошел и сел под навесом, где были сложены сосновые дрова. На козлах лежало полураспиленное бревно, пила стояла возле; точно кто-то убежал не кончив работы. Так это и было, как узнал Ганс от человека, медленно шедшого по двору с лотком глины на плечах. Г-н Репке разсердился на работника за то, что тот не довольно скоро пилил дрова, и прогнал его со двора.

"Это кстати", - подумал Ганс, когда человек с лотком скрылся, шаркая ногами.

Но Ганс все еще не мог радоваться. Пока он сидел на колоде и смотрел на старую кошку, которая, невдалеке от него, совершенно неподвижно, только слегка двигая кончиком хвоста, караулила свою добычу, ему мало по малу припомнились все рассказы, ходившие по деревне о г-не Репке - говорили, что он женился в третий раз и хорошо знал, отчего умерли две его первые жены, что на усадьбе его не совсем благополучно: что там часто являются призраки животных, а иногда и людей, умерших на виселице, и оспаривают друг у друга кости, сложенные в кучу под навесом у костомольни. Ганс боязливо оглянулся. Кошка одним прыжком очутилась под дровами и до его слуха донесся слабый, боязливый писк. При других обстоятельствах Ганс бы посмеялся этому, но теперь ему было не до смеха, и когда кошка прыгнула, он вздрогнул всем телом.

А голод все напоминал о себе, но Ганс не хотел войти в дом и попросить куска хлеба.

Он взял пилу, вложил ее в полураспиленное бревно и распилил его на двое. Работа принесла ему облегчение. Он положил другое бревно и принялся снова за дело. Все же лучше, чем сидеть сложа руки и терзаться разными мыслями. Скоро он перепилил всю четверть сажени, оставленную его предшественником, и так как ему не хотелось бросить работу только вполовину оконченной, он взял топор, который перед тем вытащил из колоды, чтоб сесть на нее, и начал колоть дрова. Это была не легкая работа, потому что поленья были почти все сучковатые; но именно это пришлось по душе Гансу, и самое твердое полено разлеталось в куски, когда Ганс, перевернув его в воздухе с воткнутым в него топором, изо всей силы ударял им о колоду. Во все это время на дворе не явилось ни души. Никто, казалось, не любопытствовал узнать, кто взялся так скоро за дело только-что прогнанного работника. "Должно быть, здесь очень привыкли к шуму!" - думал Ганс.

Он принялся за новое полено, оказавшееся упрямее всех предъидущих. Гансу три раза пришлось ударить его топором, и с каждым разом все сильнее. При третьем ударе полено раскололось, но раскололась и ручка топора и лезвее со звоном упало на землю.

-- Это что такое? - спросил ворчливый голос, как раз сзади Ганса.

Ганс вздрогнул, словно маленький мальчик. Он не слыхал, чтобы кто-нибудь подошел к нему. Голос казалось раздался из-под земли. Но когда Ганс оглянулся, перед ним стояло не привидение, а сам хозяин усадьбы, который повторил свой вопрос.

-- Я, право, не виноват, - бормотал Ганс.

дворе. Мне опротивела вся эта крестьянская сволочь! Слышишь-ли?

-- Я не глух, - сказал Ганс, - а вы кричите довольно громко.

-- Убирайся к чорту!

-- Не поклониться ли ему от вас?

-- Уйдешь ли ты наконец? - пронзительным голосом закричал старик и с угрозою поднял палку.

-- Берегитесь, - сказал Ганс. - Вы видите как я обращаюсь с пнями!

Ганс ногой отбросил на несколько шагов от себя шпица, который тявкая бросился было на него, и вышел со двора той же дорогой, какой пришел. Когда он опять достиг молодых сосен и убедился, что его никто не видит, он остановился, как человек, который что-то позабыл. Но он ничего не позабыл, а только хотел хорошенько раздумать, как это все случилось. Но чем более он думал, тем непонятнее все это становилось ему. "Должно быть не судьба, - говорил он про себя, - и не будь Греты, мне бы и горя мало! Более он не был в состоянии думать. Он все стоял на том же мъсте и смотрел на те же грибы, росшие между молодыми соснами. Ему казалось, что еще многое надо обсудить. Наконец ему пришло на мысль, что у него вероятно оттого так пусто в голове, что он весь день ничего не ел, да еще все после обеда провел за такой тяжелой работой.

Со времени окончания учения, он никогда не вспоминал историю Исава, который за чечевичную похлебку продал свое первенство, а теперь эта история пришла ему на память. В ней ничего нет удивительного; должно быть, Исав был очень голоден. Если б Репке дал мне кусок хлеба, вместо того, чтоб подчивать меня грубостями, я, кажется, продался бы и ему! Счастье, что я этого не сдълал! Ганс несколько раз повторил, что это было большое счастие, и вынул часы. Он их не завел сегодня утром, как делал всегда, и они остановились. "Разве и вы тоже голодны?" спросил он их и снова засунул в карман жилета под блузой.

Ганс пошел далее. Как утром утреннее, так теперь вечернее солнце, отбрасывало перед ним его тень, когда он снова дошел до луга.

-- Как может человек, у которого желудок совершенно пуст, отбрасывать тень? - сказал себе Ганс.

На другом конце долины старый глухонемой пастух загонял стадо. Солнце стояло низко на горизонте; верно было часов семь.

-- Чорт возьми, - сказал Ганс, - как уже поздно! - и ускорил свои шаги, будто промешкал и ему было необходимо наверстать потерянное время.

"Не зачем мне идти в шинок; ведь я могу поселиться в своем доме; комната на чердаке пуста, а оттуда я могу видеть по другую сторону пруда Грету, когда она выйдет в сад. И как это мне раньше не пришло в голову? Словно я безмозглый какой!" Ганс снова пошел быстрее, но все держался окраины луга, вблизи деревьев, и не повернул на большую улицу, но сделал еще обход через небольшой лесок и поля, чтобы попасть в маленький переулок, который вел прямо к его дому.

Дом этот не отличался ни красотой, ни обширностью, даже сравнительно со скромными требованиями...ской деревни.

Он был стар, очень стар; особенно фундамент из нетесанного булыжника, возвышавшийся со стороны пруда почти на двенадцать футов, казалось, уже простоял четыре, или пять веков, - отчего, конечно, в нем появились весьма подозрительные трещины и щели. Одноэтажный дом, стоявший на этом почтенном фундаменте, был хотя значительно моложе, но не смотря на то находился еще в худшем состоянии. Тонкия сосновые балки покачнулись на все стороны, глина местами обвалилась, а щели были заткнуты чем ни попало, также как и разбитые стекла в маленьких кривых окнах. К двери вела крутая каменная лестница, а на пороге сидело скорчившись нескольйо детей самого жалкого вида. Мальчик, лет десяти, держал на коленях маленькое, совершенно нагое дитя, завернутое в какую-то тряпку, служившую прежде плащом; две маленькия девочки, пяти и шести лет, сидели на корточках рядом с ним. Оне ожидали матери, работавшей в поле.

-- И вы, должно быть, голодны? - спросил Ганс. Дети ничего не отвечали, будто не стоило труда отвечать утвердительно на подобный вопрос.

Ганс своими длинными ногами перешагнул через детей и бросил взгляд в комнату направо. Она показалась ему меньше, чем два года тому назад, а между тем она вовсе не была загромождена. В ней виднелась только кроватка для меньшого, да охапка соломы для старших и для матери, по крайней мере, кроме этого там не было ничего даже мало-мальски похожего на постель. Сверх того, в комнате был покачнувшийся стол, на котором стояло тщательно выскобленное глиняное блюдо, да три стула, из которых два были опрокинуты. Должно быть, это сделали дети; они же, вероятно, растаскали по всей комнате солому из постели. "Что делать бедняжкам от скуки?" думал Ганс. На очаге, делавшем еще теснее маленькия сени, казалось, уже давно не разводили огня: разбитый коричневый кофейник лежал среди золы - по случаю совершенного прекращения дел, как говорится в Берлине, подумал Ганс.

Он взобрался по узкой, крутой лестнице, которая вела в комнату на чердак. Гнилые ступени скрипели под его тяжестью. На чердаке ничего не было видно, кроме дыр в крыше и осколков черепицы, выпавших из этих дыр. В одном углу лежал маленький сломанный самострел. Ганс вспомнил, что покойный отец сделал эту игрушку для него много лет тому назад. Дверь в маленькую комнату под крышей была заперта, но Ганс еще помнил секрет отпирать задвижку без ключа, посредством лезвия ножа, которое просовывалось через узкую щелку. Он мальчиком, часто упражнялся над этим в прежние годы, когда его семье еще хорошо жилось и мать сохраняла в этой комнате на зиму плоды и другие запасы. После нескольких попыток штука и теперь удалась.

И в этой комнатке не было ничего, кроме довольно большого, пестро раскрашенного шкафа, только оттого оставленного тут, что он был прикреплен к стене скобами. Но дверцы его были унесены. Шкаф был, конечно, совершенно пуст, так что не стоило его и запирать. Кроме того, в комнате стояла еще скамейка о трех ножках, из которых две тут же выпали, когда Ганс вздумал поднять ее. Не удивительно, что она так ссохлась: комната была под крышей, да к тому же выходила на юго-запад, так что от полудня до вечера солнце припекало тонкую стену чердака и его тусклые стекла. Окно забухло и большего труда стоило Гансу открыть его, к ужасу пауков, которых так давно здесь никто не тревожил. Внизу виднелся большой пруд, уже покрытый тенью, между тем как солнце, скрывшееся за горами, еще окрашивало небо в розовый цвет. Домов деревни уже не было видно. В доме школьного учителя кто-то двигался; но Ганс не мог различить, была-ли то Грета, хотя разстояние было не велико, и он защищал рукой глаза от ослепительного света. Вдруг у него потемнело в глазах и в ушах начался такой страшный шум, какого он никогда не испытывал.

Он вышел из комнаты и ощупью стал спускаться с лестницы. В сенях ему встретилась мать детей, которая воротилась с работы. Это была смуглая, худая женщина с ввалившимися глазами; она тотчас-же начала жаловаться на свою судьбу, говоря, что вот уже два дня не было хлеба в доме, а еще надо заработывать плату за наем дома; лучше было-бы ей и её четырем ребятишкам лежать вместе с покойником мужем в могиле, чем так маяться на белом свете. Ганс вынул из кармана свой портмоне, который когда-то выиграл в лотерее. В нем еще был талер и несколько зильбергрошей. Он дал женщине талер и сказал ей, чтоб она положила для него охапку соломы в комнате наверху, а остальное взяла бы себе; - он воротится через час. Женщина взяла деньги и даже не поблагодарила его. Ганс вышел из дому и пошел в шинок.

К счастью, Ганс застал комнату для приезжих почти пустой; только Клаус, воротясь из поездки по соседним деревням, сидел в углу и делил краюшку черного хлеба с своими двумя собаками, давая им поочередно по кусочку. Клаус не был особенно сообщителень, а Ганс вовсе не расположен к разговору. Он заказал себе на кухне яичницу - свое любимое кушанье.

Довольно было-бы с него и хлеба с салом; но, после такого несчастного дня, он чувствовал потребность чем-нибудь утешить себя и вместе с тем истратить свой капитал до последняго гроша. Зачем бренчать этим грошам в кармане?

тех пор, как Грета дурно отозвалась о ней, она ему показалась вовсе непривлекательной и его даже разсердило, что она без приглашения подошла к нему.

-- Отлично, - отвечал Ганс, кладя в рот большой кусок яичницы.

-- У кого ты теперь? - продолжала спрашивать Кристель.

-- У тебя, - отвечал Ганс, препровождая в рот второй кусок яичницы.

-- Это я вижу.

-- Да так! С которых это пор ты так возгордился?

-- С тех пор, как ты влюбилась в мое хорошенькое личико.

-- Вот как! Кто это тебе сказал?

-- Ты сама! Ведь ты глаз с меня не сводишь!

Только помни, не все то золото, что блестит. Быть ханжей и ловить женихов, одно к другому идет, нечего сказать! А кто выходит замуж за Якова Кернера? Не знаешь?

Неужели это правда? Вчера вечером, Грета была такая странная, совсем не такая как всегда. А сегодняшнее приглашение Кернера поступить к нему в работники? Конечно, когда предстоит выбор между господином и слугой, то выбирают не слугу. Правда Грета обещала ему, когда он шел в солдаты, что она никогда не выйдет замуж за другого; - лучше ей лежать мертвой на дне пруда; - но в два года много воды утекло! Тут Ганс сделал легкий обзор своей жизни за эти два года, из которого можно было заключить, что верность для солдата более или менее пустое слово, но это совсем другое дело, продолжал философствовать Ганс. Никого я так не любил как Грету! И уступить ее этому толстяку? А ведь это непременно случится, если я опять уйду отсюда, Бог знает на сколько времени. Нет этому не бывать; скорее закабалюсь на фабрику, или...

-- Здравствуй, Ганс! - произнес густой голос.

Ганс поднял голову, которую подпирал рукой, и увидал булочника Гейнца в дверях.

-- Здравствуйте, отвечал Ганс.

-- Отлично! - отвечал Ганс совершенно так, как отвечал перед тем девушке.

Толстые губы булочника насмешливо искривились. Он сел на стул, с которого только-что встала Кристель, положил локти на стол, сложил руки и медленно ска?зал, крутя большие пальцы рук один вокруг другого:

-- Послушай, Ганс, я передумал. Собственно говоря, мне не надо работника, хотя моего Августа и взяли в солдаты. Настали плохия времена; еле, еле концы с кон?цами сводишь. Но если у тебя здесь нет другого места, то лучше приходи ко мне, чем искать счастья на стороне. Теперь, повторяю тебе, Ганс, плохое, голодное время и везде у нас работников больше, чем их требуется. Поэтому я не могу назначить тебе большого жалованья. Шестнадцать талеров в год, к деревенскому празднику пару новых сапог, а к Рождеству новое платье. Если ты согласен...

-- Послушайте, хозяин, - сказал Ганс, пристально смотря булочнику в глаза, - вам нечего продолжать, вы хорошо знаете, что меня никто не хотел нанять, кроме Якова Кернера, у которого я сам не хочу служить; да к тому же вам известно, что мне не хочется уходить отсюда, иначе я и не подумал-бы наняться у кого-нибудь из вас. Поэтому то вы и предлагаете мне десятью талерами меньше, чем обыкновенно дается порядочному работнику; но вы не ошиблись в расчете; я поступлю к вам, только не думайте, что меня можно провести и что я этого не замечу.

всяких оговорок. - Ну так ты завтра же можешь начать работу.

-- Да, вот что я еще хотел сказать, Ганс: тебе нельзя будет ночевать у меня, и Августа некуда было поместить, да и с моими девушками не затевай никаких шашней, если хочешь, чтоб мы остались друзьями.

Булочник будто опять не разслышал, или слышал что-нибудь другое.

-- Хорошо, Ганс, - сказал он, - вот тебе и задаток.

Ганс задумчиво посмотрел на талер и, внезапно решившись, сунул его в карман; потом протянул руку булочнику и сказал:

-- Я не хочу лгать, говоря, что охотно поступаю к вам; но вам от этого будет не хуже; я буду работать усердно и вам не придется на меня жаловаться. А если вам что не понравится, скажите прямо; я парень не злой и перенесу замечание; но только помните, что когда чаша полна, она бежит через край.

-- Хорошо, Ганс, - сказал булочник, - а теперь пойдем ко мне! я покажу тебе, с чего завтра начать работу.