Ганс и Грета.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава IV. (старая орфография)

IV.

И так Ганс получил место в деревне, вблизи своей Греты. Он был так доволен этим, что ему не трудно было оставаться верным своему характеру и на все смотреть с хорошей стороны; да и самая работа способствовала этому. Господину Гейнцу принадлежал на горе, недалеко от Ландграфского ущелья, значительный участок леса, из которого он ежегодно вырубал себе порядочную часть на дрова. Большая часть деревьев, предназначенных на нынешний год, была срублена и распилена на бревна; оставалось срубить и распилить еще несколько деревьев и потом свезти все в деревню. На эту работу требовался сильный, смелый человек; таков именно и был Ганс. Он сам хорошо это знал, и мог теперь каждый день применять к делу свою силу и смелость, оттого ему и было теперь так легко на сердце, как еще ни разу не бывало - во время двухгодичной солдатской службы, хотя он и охотно справлял ее. Но еще больше работы, нравилось ему, что он мог целые дни проводить в лесу. Лес с детства привлекал его. Еще когда он не был долговязым Гансом, а маленьким мальчиком, для него не было большего удовольствия, как просиживать целые дни в лесу. Не было ему и восьми лет, а он уже знал каждую дорожку, каждую тропинку в горах; знал где больше всего родится брусники и черники, - где лучше ежевика и шиповник, где надо искать опенок и других грибов, знал разные лекарственные травы, употребляемые крестьянами, и за которые аптекарь давал хорошия деньги. Несколько лет позже он пристрастился к птицам; во всем околодке не было птицелова искуснее десятилетняго Ганса, потом пришла очередь четвероногих, и ни один лесник не знал так хорошо, как Ганс, где остановились олени, где они сбросили рога, где наверняка можно было убить на стоянке одного или нескольких зайцев, и где хитрая лиса играла на солнышке перед норой с своим молодым потомством. Это к мальчику перешло от отца, говорили все: жаль, что старый негодяй и сына делает браконьером.

Но так далеко дело не заходило. Отец передал сыну страсть к лесу и охоте, даже смастерил ему самострел, из которого Ганс бил воробьев, но он не брал мальчика с собой на свои ночные прогулки. Да кроме того, никто не мог доказать, что отец Ганса действительно был браконьер, как часто к нему ни придирались и как долго - иногда по целым месяцам, - он ни высиживал под арестом. Наконец он стал пить, и тогда все перестали преследовать несчастного старика за то, что он в лунные ночи стрелял в горах из своей винтовки. Ганс часто припоминал все это за работой, или разложив перед собою на стволе дерева свой завтрак - хлеб с салом - и прихлебывая из бутылки с водкой.

Ах, водочка, водочка! Ты одна довела старика до могилы! И Ганс решился остерегаться бутылки, тем более, что очень хорошо знал свою склонность хлебнуть иной раз лишнее. Ну, говорил Ганс, теперь меня никто в этом не упрекнет; мне совестно было бы показаться на глаза Грете; а ужь оленей я, конечно, и пальцем не трону!

Ганс хлебнул еще раз, положил бутылку подле себя и стал прислушиваться. Чистый отрывистый звук раздался в воздухе; это был крик журавлей, летевших к югу. Судя по крику, они, должно быть, были уже очень не далеко, и летели необыкновенно низко, может быть желая спуститься в горное болото, лежавшее в лесу несколько далее. У Ганса забилось сердце, - он схватил сажень ^[4], лежавшую возле него и прицелился ею, как ружьем. Вот птицы приблизились, оне летели всего в каких нибудь ста футах над землей, образуя правильный угол, одна сторона которого поднималась и опускалась, то извиваясь, то снова выпрямляясь - а сзади одна отставшая птица летела еще ниже других. Ганц прицелился саженью и крикнул: паф!

-- А тебе это очень по сердцу? - произнес сзади него густой голос.

Ганс обернулся. Сзади него стоял старый лесничий Бостельман, с ружьем, ягдташем и собакой на веревке.

-- Почему же бы и не так? - спросил Ганс.

Лесничий Бостельман был злейшим врагом отца Ганса и потому не удивительно, что он обменялся с Гансом весьма неприязненным взглядом.

-- Так ты воротился? - спросил лесничий.

-- Как видите! - сказал Ганс.

-- Позволь узнать, давно ли?

-- Вот уже две недели как пребываю здесь!

Лицо старика видимо омрачилось; он сморщил седые брови и стал двигать густыми усами вправо и влево, будто стараясь разжевать твердый кусок.

-- Так, - проговорил он помолчав, - так две недели? Как раз, так и приходится!

-- Что приходится?

Старик насмешливо захохотал.

-- Знаем мы эти уловки, любезный; только я скажу тебе одно и ты это заруби себе на носу: мои старые уши еще хорошо слышат и привыкли отличать выстрелы винтовки твоего отца.

-- Очень приятно, что у вас такая хорошая память, - сказал Ганс.

-- Тебе это приятно? Вот как! - закричал он. - Ну, радуйся на здоровье. Не долго тебе - потешатьса! скоро я положу конец твоему ремеслу; помни это!

Господин Бостельман крепче подтянул ружье, висевшее у него на перевязи через плечо, дал пинька собаке, обнюхивавшей завтрак Ганса и, шагая по просеке своими коротенькими ножками, обутыми в охотничьи сапоги, скоро исчез в Ландграфском ущелии.

Ганс с таким удивлением смотрел вслед старику, что ему, против обыкновения, даже не пришла на ум его обычная мысль при подобных случаях. Он впрочем никогда и не приводил ее в исполнение, - мысль порядком отколотить лесничого за его грубость.

-- Ну, убрался старый дурак, - сказал Ганс и решился о нем больше не думать.

Но в то время, как он срубал толстые пни, ему невольно приходили на ум странные слова старика. Что случилось в эти две недели? И зачем он упомянул, что еще хорошо помнит звук отцовской винтовки? А кстати, где бы она могла быть теперь? Это была прекрасная дорогая винтовка; - отец, известный во всем околодке за лучшого стрелка, выиграл ее в более счастливые годы на одной стрельбе в цель. Он гордился этой винтовкой и она всегда у него висела на почетном месте. Когда Гансу однажды вздумалось снять ее со стены и поиграть с ней, отец поколотил его, единственный раз в своей жизни, на сколько помнил Ганс. Когда, впоследствии, отца заподозрили в браконьерстве и все строже и строже преследовали, в один прекрасный день винтовка пропала со всеми принадлежностями и более не появлялась. Он показывал на следствии, что продал ее, потом, что бросил ее в пруд, наконец, что чорт унес ее. Всякая надежда добиться от старика правды была потеряна, тем более, что он вследствие пьянства, был признан неподлежащим суду. Когда он вскоре после этого умер и над его имением учредили конкурс, стали снова искать драгоценную винтовку и опять не нашли. И Ганса привели к присяге, но он мог только показать одно, и говорить правду; что он также мало знает, куда делось ружье, как и все другие. Этому не поверили, и староста при этом сказал, что яблочко не далеко падает от яблони. Ганс, вполне уверенный в своей невинности, не обратил на это внимания; скоро после этого, его взяли в солдаты, и история о ружье совершенно изгладилась из его памяти до той самой минуты, когда ему так странно сегодня напомнили о ней. "Что хочет сказать лесничий?" - повторял Ганс целый день. Сегодня, чаще обыкновенного, он отрывался от работы, и, держа в руках занесенный топор, постоянно задавал себе вопрос: "Что хочет лесничий этим сказать?"

Но уже на возвратном пути в деревню, смысл загадочных слов стал для него ясен.

Именно, когда Ганс проезжал по лощине, где дождь и колеса повозок впродолжение столетий избороздили глубокими колеями голые камни, ему повстречался Клаус, взбиравшийся на гору с своею тележкою, запряженною собаками. Старик сел в пустую тележку и Гансу стало жаль бедных животных, которые, не смотря на всю свою силу, с трудом взбирались по крутой дороге.

-- Ты мог бы идти и возле них, - сказал Ганс.

-- Оне уж так привыкли, - отвечал Клаус, но все-таки вылез из своего экипажа и минуту спустя маленький, сморщенный, седой человечек очутился перед Гансом и быстро моргая своими лукавыми глазками, спросил:

-- Ну, Ганс, как твои дела?

-- Ничего, хорошо, - отвечал Ганс, удивленный тем, что всегда молчаливый старик, сегодня повидимому сам был намерен завести с ним разговор. Клаус набил свою коротенькую трубочку и предложил Гансу табаку; тот, как записной курилыцик, с удовольствием принял его.

-- Видел ты сегодня лесничого? - спросил старик кладя на табак горящий трут и пуская целое облако дыму.

Этот вопрос снова навел Ганса на тему, о которой он так безплодно размышлял целый день.

Он рассказал о своей встрече с г. Бостельманом и повторил его странные слова.

не помеченных у Бостельмана, вот он и думает, что тебе известно где они, так как ты сын своего отца и получил в наследство его винтовку.

-- Чорт возьми, - нетерпеливо закричал Ганс, - и вы твердите тоже! Говорю вам, что я также мало знаю, где отцовская винтовка, как ваши собаки.

Клаус недоверчиво улыбнулся.

-- Я это только так сказал; ведь я не лесничий, со мной нечего скромничать; старый Клаус умеет молчать. Не раз обделывали мы делишки с твоим покойным отцом; многое могли бы рассказать мои собаки и тележка, а впрочем делай как знаешь, Ганс.

Старик подозвал собак, которые, высунув языки, улеглись невдалеке, и пошел с ними в гору с быстротою, удивительною в его лета. Ганс смотрел вслед маленькой седой фигурке и, когда Клаус скрылся за соснами, на него нашло такое странное расположение духа, что он почти бегом бросился с того места, где происходил разговор с странным стариком.

Ганс был очень сообщителен и поэтому, стоя вечером с булочником на крыльце, на каменных ступенях которого булочница и её три дочери трепали лен, он не утерпел, чтобы не рассказать Гейнцу о своей встрече с лесничим. К его немалому удивлению и гневу, хозяин засмеялся так же недоверчиво, как смеялся давича Клаус, и сказал улыбаясь:

-- Чем меньше ты будешь говорить об этом, тем лучше, а если тебе вздумается продать винтовку, ведь здесь тебе нельзя являться с ней, после того, как ты присягнул, что ее у тебя нет, - так принеси ее ко мне. Я сам не хожу на охоту с тех пор как поссорился с Репке, мне все кажется, что он нечаянно застрелит меня, но мой брат, живущий в Мейзебахе, желает приобрести себе хорошее ружье за недорогую цену, а ты, вероятно, при теперешних обстоятельствах не станешь дорожиться.

-- Как-же, - сказала старшая дочь Гейнца, которая отдыхала от работы во время разговора мужчин. - Ганс важный барин, у него вещи все дорогия!

-- Ведь я тебе еще ничего не продавал, - сказал Ганс.

-- Ну, эта за словом в карман не полезет, - сказал улыбаясь булочник.

-- Потому-то я с ней не спорю, - возразил Ганс.

Анна была высокая, сильная, красивая девушка, с прекрасными зубами и серыми смеющимися глазами. Гансу не в первый раз показалось, что эти глаза смотрели на него благосклонно. Он не ошибался, и булочник не был бы против их брака, если б они полюбились друг другу. Гейнц был зажиточный человек, но у него было пятеро детей, и он хорошо знал цену таких рабочих рук, как руки Ганса. Кроме того, Анна, привыкшая поступать во всем по своему, уже отказала нескольким женихам и не была на столько молода, чтобы быть очень разборчивой. Если Ганс нравится ей - в чем г. Гейнц не сомневался - и если она нравится Гансу - что еще подлежало сомнению - то он, как добрый отец, может посмотреть сквозь пальцы на некоторые недостатки жениха, если это будет человек подходящий.

Не смотря на то, что Ганс был отпущен из полка с хорошим аттестатом и, пока служил у булочника, ни в чем не провинился, однако про него шла худая молва. Не могли забыть, что он, тотчас по возвращении, нарядился шутом; на него сердились за прибаутки и остроты, на который он, правду сказать, не скупился; передавали друг другу слова г. пастора, который считает несчастьем, что такой буйный парень, как Ганс, будет коноводом молодежи; а когда вчера в шинке лесничий Бостельман сказал, что вот уже две недели снова началось браконьерство и в нем непременно должен быть замешан кто-нибудь из деревенских жителей, то собравшиеся вокруг лесничого сейчас же западозрили Ганса; а староста повторил свою обычную пословицу, что яблочко недалеко падает от яблони.

длинный разговор о лесе и о пятигодовалой белой лошади, которую он купил вчера в Шварценбахе, так как тяжелая работа становится не под силу буланому.

Впродолжение всего этого времени Ганс стоял как на угольях; уже пробил час, когда Грета должна была ожидать его у пруда под тополями, и Ганс боялся, что не застанет ее, если еще промедлит. Он зевнул раза два, сделал вид, будто изнемогает от усталости, и наконец попрощался со всеми, не обращая внпмания на насмешки Анны, которая спросила его, не связать ли ему к Рождеству ночной колпачок?

Ганс медленно пошел по улице до своего дома; здесь он внимательно огляделся и повернул в узенький переулок, между своим домом и амбаром булочника, прямо к пруду. Там он, почти неслышно крадучись от дерева к дереву, обогнул половину пруда и добрался наконец до места, где Грета обыкновенно дожидалась его.-

Греты еще не было; но в кухне у школьного учителя светился огонек, а это был знак, что Грета еще, может быть, выйдет. Ганс сел на пень и стал смотреть на огонек, прислушиваясь к малейшему шороху.

Вечер был такой темный, какой только может быть в начале октября. На небе не было ни одной звездочки, ветер завывал в сухих листьях тополей. Иногда раздавался лай собаки, или мычание коровы в стойле; в Ландграфском ущельи шумел лес, а у ног Ганса журчал ручей.

журчание воды, но и то все глуше; голова его опустилась на грудь и он заснул.

Ему снилось, что он опять в лесу, а Грета выглядывает из за сосен. Он позвал ее, она отвечала ему: Приди сам! Он бросился к ней, она убежала от него, и чем скорее он бежал, тем скорее скрывалась она за соснами; вот он почти уже настиг ее; но в ту самую минуту, как он уже готов схватить ее, Грета исчезает, а на её место является Клаус с своею тележкою, запряженной собаками. Тележка его покрыта толстым полотном. Оно в крови. Что там у тебя? спрашивает Ганс. Редкий товар, говорит Клаус и снимает покрышку. В тележке лежит статный олень: пуля попала ему под лопатку; а подле оленя - прекрасная винтовка отца. Эта винтовка моя! говорит Ганс и схватывает ее. Ого, говорить старик, не торопись! и отталкивает Ганса. Ганс снова хватается за ружье, старик тянет его в свою сторону, курок спускается, и Ганс вдруг видит себя сидящим около того самого пня, где ожидал Грету; он протирает себе глаза.

Странный сон! сказал он. Но ведь это был в самом деле выстрел; это не обман слуха. Выстрел раздался в Ландграфском ущельи, должно быть, на правой стороне его, потому что эхо отразилось от утеса влево. У Ганса занялось дыхание. Ему почудились шаги в Ландграфском ущельи. Он не мог видеть, но, по быстроте прыжков и силе, узнал, что бежит большой олень. Камни с шумом скатывались вниз, и один из них упал прямо к ногам Ганса. Потом все снова затихло.

Ганс вздрогнул от холода и страха. Сон и ночная охота - все перепуталось у него в голове; ему казалось, что вот-вот из-за тополей появится Клаус.

Он боязливо оглянулся; серп месяця показался из-за гор, среди черных движущихся облаков. Вероятно было уже далеко за полночь. Огонь в кухне Греты погас. Ганс побежал, будто за ним гнались, мимо пруда к своему дому, прокрался, как вор, по гнилой лестнице в свою каморку и, накрывшись одеялом, стал читать: "Отче наш", чего давно с ним не случалось.

[4] Значение слова по словарю Даля: мерило, жердь в эту меру. При мере предмета, вещей, сажень разумеется погонная или квадратная (круглая), или кубическая.

Са́жень, или саже́нь (сяжень, саженка, прямая сажень) – старорусская единица измерения расстояния. В XVII в. основной мерой была казённая сажень (утверждённая в 1649 году «Соборным уложением»), равная 2,16 м, и содержащая три аршина (72 см) по 16 вершков. Ещё во времена Петра И русские меры длины были уравнены с английскими. Один аршин принял значение 28 английских дюймов, а сажень – 7 английских футов, то есть 213,36 см. Позже, 11 октября 1835 года, согласно указанию Николая I «О системе российских мер и весов», длина сажени была подтверждена: 1 казённая сажень приравнена к длине 7 английских футов то есть к тем же 2,1336 метра. С введением в 1924 г. в СССР метрической системы мер вышла из употребления.

1 сажень = 7 английских футов = 84 дюйма = 2,1336 метра

1 сажень = 1/500 версты= 3 аршина = 12 пядей= 48 вершков

«сажень» происходит от глагола «сягать» (доставать до чего-либо, хватать, достигать).

В Древней Руси применялась не одна, а множество разных саженей:

•Городовая сажень ≈ 284,8 см

•Большая сажень ≈ 258,4 см.

•Греческая сажень ≈ 230,4 см

•Казённая (мерная, трёхаршинная) сажень. В XVI веке сажень была приравнена к 3 аршинам и стала называться казённой, или трёхаршинной (213,36 см). По другому исследованию «косая, казенная» сажень ≈ 216 см

•Кладочная сажень ≈ 159,7 см

•Косая сажень, она же великая – расстояние от пальцев ноги до конца пальцев руки, вытянутой над головой по диагонали ≈ 248,9 см (по другим исследованиям: «великая, косая» ≈ 249,46 см, великая ≈ 244,0 см)

•Малая сажень – расстояние от поднятой на уровень плеча руки до пола ≈ 142,4 см

•Маховая сажень, она же народная – расстояние между вытянутыми пальцами раскинутых (размахнутых) рук. В таких маховых саженях, которые легко отсчитывать, выражена, например, высота колокольни Ивана Великого в Кремле. Эта наиболее древняя мера начиная с XVI в. перешла в разряд неофициальных, бытовых. = 2,5 аршина ≈ 152-177,8 см

•Морская сажень ≈ 183 см (по другому исследованию, 183,35 см)

•Простая или прямая сажень ≈ 152,8 см (по другим исследованиям: 152,76 см или 150,8 см)

•Сажень без чети – наибольшее расстояние между подошвой левой ноги и концом большого пальца поднятой вверх правой руки ≈ 197 см (по разным исследованиям, 197 см или 1 968 см, следует учитывать, что она была народной мерой измерения и потому точное значение могло различаться…

•Трубная сажень – мерили длину труб на соляных промыслах ≈ 187 см

•Царская сажень ≈ 197,4 см

•Церковная сажень ≈ 186,4 см

•Четырёхаршинная сажень = 4 аршина = 284,48 см

•Известны также: сажень аршинная, береговая, государева, дворовая, землемерная, казачья, коловратная, косовая, крестьянская, лавочная, мостовая, небольшая, новая, ножная, печатная, писцовая, полная, простая, ручная, степенная, ступенная, таможенная, указная, ходячая, человечья и др.

Происхождение многих видов саженей неизвестно. Считается, что одни из них появились на Руси, а другие заимствованы. Так, предполагается, что прародителями царской сажени являются египетские меры, греческой – Греция, церковной – римские пассады, великой – литовские локти.