Ганс и Грета.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава X. (старая орфография)

X.

Приближался Троицын день. Ганс уже целый месяц сидел в смирительном доме. Его процесс тянулся целую зиму и почти всю весну, так что знаменитый судебный следователь, советник юстиции Геккефениг, даже поседел от него. За то никогда еще не приходилось ему иметь дело с таким продувным, отъявленным лгуном и бездельником, каков был Ганс! Долго бы еще ему промышлять браконьерством, если бы главный лесничий Бостельман не решился, во что бы то ни стало, выследить молодца.

Уже в сотый раз лесничий Бостельман рассказывал эту историю, но готов был повторить ее еще столько же раз.

"Бостельман", сказал он себе, "тебе его нигде не поймать, кроме Ландграфской горы. Во всяком другом месте он улепетнет от тебя на своих длинных ногах; а там ему не миновать западни, - то есть в ущельи, господа! Там именно мы и поймали лисицу. Уже ночей с пять мы подкарауливали его, я, окружной Матиас, два лесных сторожа и еще четыре человека, взятых нами в подмогу. Наконец видим, идет наш молодчик из деревни и взбирается на "площадку ведьм". Идет себе бойко, смело, как будто так и следует. На площадке я поставил одного человека, потому что оттуда далеко видно вдаль. В лесу Ганс как будто провалился сквозь землю, наконец мы слышим, он стреляет на лужайке у пруда. Чорт побери! говорю я Матиасу, он опять там! Только на лужайке мы и не поставили караульщиков, потому что там он уже застрелил двух оленей, но дерзости Ганса нет пределов! Вот идем мы прямо на выстрел и подходим к лужайке, именно в ту минуту, когда он, стоя на коленах перед оленем, собирается потрошить его. Мы бы его сейчас тут и схватили, но на беду одна из наших собак вздумала залаять, а он и навострил лыжи.

Он мог спуститься только в ущелье, потому что остальные дороги мы все оцепили. Мы подвигаемся все ближе и ближе, и я уже заранее наслаждаюсь минутой, когда мои собаки с лаем бросятся на него. Вдруг - меня и теперь мороз подирает по коже - раздался опять выстрел. Он застрелился, говорит Матиас. Глупости! отвечаю я, а сам думаю тоже самое. Приходим мы к ущелью, стоим там и поджидаем. Ганса нет как нет. Он верно спустился в пропасть, говорить Матиась. Глупости! говорю я, а сам думаю тоже самое, потому что, где же ему больше быть? Хотя ночью спуститься в пропасть, я вам скажу, чертовски смелая штука! Вдруг один из наших кричит: вот он! И точно, вижу я, в ста футах пред нами спускается человек в пропасть и на спине тащит зверя. Я думал в первую минуту, что со мною сделается удар! За ним, ребята! говорю я. - Благодарим покорно, отвечают бездельники, не угодно ли самим попробовать? Я спускаю собак; как-бы не так! Ни одна из этих бестий не хочет лезть в пропасть. Нечего делать. Видно придется мне, старому хрену, самому спуститься и окликнуть его. Только бы он остановился, я его упеку!

Эта история была так правдоподобна, что все увертки, к которым прибегал на показаниях подсудимый, не принесли ему никакой пользы. Сначала он говорил, что не стрелял в оленя на лужайке возле пруда; но потом, когда там под сосною была найдена его военная фуражка, он должен был отступиться от первоначального показания. Так он и сделал.

Он сознался, что застрелил еще молодого оленя у самого Ландграфского ущелья и, заметив за собою погоню, спустился с ним в пропасть; большого же оленя он хотел перенести туда впоследствии.

До сих пор дело шло отлично, но с этого пункта начиналось мучение советника юстиции Геккефенига. Куда девал Ганс оленя и ружье? Не имея сообщников, он не мог их сбыть на стороне, особенно молодого оленя, а Ганс между тем все стоял на своем: в лесу он был совершенно один, а куда девал оленя и ружье, этого он не скажет. На том дело и остановилось. Ни угрозы, ни увещания, ни даже заключение на хлеб и на воду, ничто не действовало на этого негодяя.

Это обстоятельство несколько задержало следствие; но так как все на свете имеет свой конец, то в один прекрасный день кончился процесс, и г-н советник юстиции прихлопнул рукою по связке бумаг, вздыхая и скорбя сердечно о том, что так мало исписал бумаги.

Сам герцог, как более всех пострадавший в этом деле, - так как казенный лес и Ландграфская гора принадлежали ему и преступление совершено было в его владениях, - очень интересовался ходом процесса, и несколько раз даже спрашивал: не пойманы ли сообщники Ганса?

После этого, необходимо было иметь под рукою по-крайней-мере двух мошенников, а тут, как на зло, имелся на лицо всего один!

Его светлость назвал советника юстиции ослом, прибавив, что если бы он, герцог, мог заняться этим делом, оно давно было бы кончено. Оттого советник юстиции так и вздыхал, похлопывая рукою по связке бумаг, и представляя это дело на суд присяжных.

Присяжные совещались недолго. Дело было ясно как день. Вся деревня в один голос отозвалась о подсудимом с самой дурной стороны. Булочник Гейнц показал, что бывшего у него в услужении Ганса он считает способным на всякую низость. Староста Ейсбейн сказал, что он всегда был уверен, что "яблоко недалеко упадет от яблони". Клаус показал, что он часто встречал Ганса в неурочные часы в лесу, а Репке, у которого подсудимый служил в последнее время, отозвался, что Ганс пьяница, крайне ленив на работе и с самого начала внушал ему подозрение; а отказал он ему от места оттого, что этот негодяй испортил ему мельницу и причинил этим громадный убыток. Целая куча обвинений, подозрений и злословия обрушилась на несчастного Ганса, и, несмотря на свой рост и физическую силу, он должен был склонить голову под этим гнетом.

Три года заключения в смирительном доме, а по истечении этого срока, пятилетний полицейский надзор, - это было слишком легкое наказание для такого бездельника. Так говорили присяжные по окончании заседания и разошлись по домам обедать. Гансу тоже позволено было уехать, только не домой, а обратно в смирительный дом.

В это самое время дом школьного учителя Зельбица тоже постигло горе. Старик чуть-чуть не спятил с ума, когда, возвращаясь домой от пастора, вечером, накануне свадьбы Гретхен, он был остановлен толпою кумушек, которые с воем и плачем сообщили ему, что Грета, черпая воду из пруда, поскользнулась в потемках, переломила себе ногу и теперь лежит в постели. Он готов был рвать на себе волосы. Мало ли стоило ему труда уговорить Грету выйти за Кернера, - он кричал и сердился на нее до удара, - а теперь она опять на зло ему сломала себе ногу накануне свадьбы! Это все ложь и обман, и он скоро поставит ее на ноги; но старый доктор из Шварцензебаха, случившийся в то время в деревне и позванный к Грете, велел ему замолчать и не говорить таких необдуманных слов, отнюдь не подобающих сельскому педагогу и учителю церковного пения. Нога у Греты сломана, и баста! а если г-н школьный учитель не оставит девочку в покое и не будет заботиться о ней, как подобает отцу и христианину, то он будет иметь дело с ним, доктором, а г-н учитель знает, что доктор Экгарт шутить не любит. Зельбиц должен был уступить и сказать Якову Кернеру, что в настоящее время нечего думать о свадьбе, так как еще Бог знает, чем все это кончится

Грета, кроме перелома ноги, заболела еще нервной горячкой, гораздо более опасной, чем этот перелом, который мало-помалу излечивался. А когда горячка прошла, Грета впала в такую физическую слабость и душевную апатию, что было жаль смотреть на нее. Так прошла вся зима и часть весны. Весной Грета стала видимо оправляться, но была очень молчалива, а когда отец попытался однажды, как он называл, усовестить ее, то она посмотрела на него такими странными, большими глазами, что ему сделалось даже жутко и он поспешно снял со стены шляпу с широкими полями и побежал к пастору, чтобы поведать ему свое горе.

Г-н пастор сейчас же отправился к Грете, но она приняла его так же, как отца, посмотрела на него таким странным взглядом, что г-н пастор сконфузился без всякой причины, несколько раз снимал, опять надевал синия очки и наконец ушел домой, чтобы никогда более не возвращаться к школьному учителю.

Только с одним доктором Экгартом говорила Грета, и то только тогда, когда бывала с ним наедине. Она ему говорила, что Ганс ни в чем не виноват, и что она докажет это. Но прежде г-н доктор должен вылечить ее, по-крайней-мере настолько, чтобы она была в состоянии сделать несколько миль, иначе нельзя будет помочь Гансу. Добрый доктор сначала не понимал, что она этим хотела сказать. Но так как Грета постоянно возвращалась к этому предмету, то он приписывал эту настойчивость её болезненному состоянию, пока Грета мало-по-малу не разъяснила ему свой план, который отличался от всех планов вообще своей необыкновенной наивностью и состоял в следующем: Грета поедет к герцогине, - герцогиня такая добрая - и все разскажет ей, а герцогиня передаст все герцогу. Он, говорят, тоже очень добр, и верно сейчас же велит выпустить Ганса из тюрьмы, а на его место посадить тех, которые погубили бедного малого. Слушая это, добрый доктор так улыбался, как улыбался, когда дети рассказывали ему сказку о рыбаке и рыбке; но Грета все стояла на своем и доктор подумал: если её затея не поможет делу, то и не испортит его. Излечивают же иногда простонародные средства в медицине там, где наша наука становится в тупик. Доктор Экгарт быль человек решительный и, раз приняв участие в плане Греты, он стал хлопотать так усердно, будто этот план был собственным его изобретением. Грета была права, говоря о доброте герцогини, а придворный лейб-медик, тайный советник, доктор медицины Штейнценбах, университетский товарищ доктора Экгарта, верно, будет рад услужить старому другу.

Конечно, тайный советник Штейнценбах не мог сразу решиться на такое важное дело, не испросив заранее позволения у любимой камерфрау герцогини; но по счастью г-жа Шнеефус имела брата, который очень желал занять место инспектора на главной станции вновь открытой железной дороги, а назначение на это место зависело от г-на Шнеллера, зятя доктора Экгарта и главного директора этой дороги. Правда, оставалось еще одно препятствие: г-жа Шнеефус подверглась бы строгому выговору от гофмейстерины, баронессы Адлерскрон, если бы в настоящем случае заранее не разузнала, не соблаговолит ли её сиятельство взглянуть на это дело сквозь пальцы? Но и это последнее препятствие было устранено, благодаря двоюродному брату директора Шнеллера, банкиру Мозеру, которого доктор Экгарт, бывший у него домашним врачом, посвятил тоже в тайну Греты.

На днях банкир имел случай оказать не маловажную услугу её сиятельству и с тонкою любезностью, отличавшею этого финансиста, выпросил теперь у нея вышеозначенное одолжение, взамен оказанной услуги. Через несколько недель все было улажено. Ожидали только благоприятного случая, чтобы приступить к делу; скоро и этот случай не замедлил представиться.

В этом году герцог ранее обыкновенного переехал в свой загородный дворец Бельвю, находившийся недалеко от резиденции, и здесь, где, благодаря сельской обстановке и простым вкусам герцогини, обычный этикет был не так обязателен, как в столице, могла легко разъиграться так тщательно заученная пиеса.

- в это время обыкновенно кончался обед герцога - у ворот парка.

-- Помнишь ли ты все, что должна сказать, милое дитя? - спросил доктор.

-- Помню, - отвечала Грета, спокойно взглянув на доктора.

-- Ну, так с Богом, дитя мое! - сказал доктор, - если ты это помнишь, да Он не забудет тебя, то мне нечего ломать над этим головы.

Грета ничего не говорила доктору, кроме того, что Ганс не виновен в браконьерстве, и доктор не более других имел понятия о том, что будет говорить Грета герцогине.

Этого никто и не должен знать, исключая её светлости, которая все передаст герцогу. В этом состояла вся программа Греты, и Грета так наивно верила в осуществление её и доброту герцогини, что даже придворный лакей, племянник г-жи Шнеефус, встретивший ее у ворот парка и проводивший в замок, не внушил ей никакого страха и сам в свою очередь не позволил себе ни малейшей вольности в отношении хорошенькой, бледной девушки. Даже г-жа Шнеефус, дама очень величественной наружности, - более величественной чем сама герцогиня, - была изумлена и пришла в сильное негодование, когда Грета на её вопрос, не боится ли она? отвечала: "Нет, чего же мне бояться?" Фрау Шнеефус рассказывала потом, что она даже сконфузилась, когда отворяла дерзкой девочке дверь в комнаты герцогини.

При входе Греты, герцогиня сидела у окна выходившего в парк, и читала книгу.

Она отложила ее в сторону и, окинув молодую девушку испытующим взглядом, сказала:

-- Оставь нас одних, милая Шнеефус, а ты подойди ко мне поближе, милое дитя! ты так бледна и взволнована; садись и разскажи мне все, что ты знаешь об этой несчастной истории.

Глаза герцогини смотрели так ласково на Грету и голос её был так нежен, что у Греты полились слезы из глаз, слезы благодарности к Богу, который все устроил так, как она Его просила.

Отерев свои хорошенькие глазки, она подняла их на герцогиню и дрожащим голосом начала рассказывать ей все, что знала, все, что у нея было на сердце, от начала до конца, не утаивая и не прибавляя ни одного слова. Герцогине показалось, что она читала мастерски написанную деревенскую повесть, а в словах Греты было столько наивности и чистосердечия, что герцогиня несколько раз отвертывалась к окну, как бы затем, чтобы понюхать стоящие там цветы, а на самом деле, чтобы скрыть слезы, невольно навернувшияся на глазах.

Когда Грета кончила, герцогиня сказала:

-- И ты, конечно, желаешь, милое дитя, чтобы я все это передала герцогу, не правда ли?

-- Ах да, - сказала Грета.

-- А он должен отпустить на волю твоего Ганса?

-- Ах да, - сказала Грета.

Герцогиня встала и начала ходить по комнате. Она уже сообщила герцогу о предстоящем свидании с Гретой, и он был не совсем доволен, что она согласилась на это свидание. Он уж и то не мало сердился за эту историю на осла, судебного следователя, который умел только засадить в тюрьму Ганса, а тот, как видно, виноват не более других, потому что браконьерство после его заключения продолжалось по-прежнему. Только бездельники стали с тех пор осторожнее вести дело.

-- Делай, как знаешь, - сказал в заключение герцог, только не мешай меня в эту историю!

Что тут было делать? Герцогиня была вполне убеждена, что все сказанное Гретою сущая правда, и это придало ей смелости. Как, - думала она, глядя на бледную девушку, следившую за нею с выражением страха и надежды, - как, это бедное дитя преодолевает все препятствия, чтобы видеть тебя и с таким трогательным красноречием открывает тебе свое сердце, а ты не найдешь доступа к герцогу, который добр, хотя и вспыльчив, и не замолвишь слова в защиту девушки?

И герцогиня обратилась к Грете:

-- Посиди здесь, дитя мое, и подожди меня; я скоро возвращусь.

так как замок стоял на возвышенности, виднелись, среди живописного ландшафта, во всей их весенней красоте, синия горы, окаймляющия горизонт.

Приглашенные к обеду герцога уже откланялись ему, и он сидел один, качаясь в кресле, и курил сигару. Он не отложил ее в сторону и при входе герцогини, которая, между прочим, предоставила ему полную свободу курить в её присутствии.

-- Что ты узнала нового? - спросил герцог вставая.

-- Я убедилась, что этот человек ни в чем не виноват, - отвечала герцогиня.

-- Преинтересная новость! - сказал герцог, насмешливо улыбаясь. - Мне кажется, и сам парень не думает этого про себя!

-- Потому-то именно он и заслуживает нашего участия. Он давал фальшивые показания только ради девушки. Это замечательное дело; ты верно уделишь мне несколько минут и терпеливо выслушаешь меня.

Терпение никогда не было отличительной чертой герцога, но на этот раз он любезно склонил голову в знак согласия, и зажег новую сигару.

-- Ты видишь, - сказал он, иронически улыбаясь, - я приготовился выслушать длинную историю, хотя через полчаса нам пора ехать в театр.

-- В первом акте Бергер никогда не угождает тебе своей большой арией, и ты еще должен благодарить меня, что я тебя избавляю от необходимости ее слушать, - возразила герцогиня смеясь, и ходя вместе с герцогом по террасе, она начала рассказывать ему все, что сейчас узнала от Греты.

Сначала он слушал разсеянно, но потом история казалось, заинтересовала его.

-- Чего же ты требуешь от меня? - спросил он, когда герцогиня кончила.

-- Вели переследовать дело.

-- Не могу.

-- Ну так прости его!

-- Не хочу.

-- Почему же ты этого не хочешь, милый Карл?

-- Потому что надо показать пример другим...

-- Даже и тогда, когда невинный страдает вместо виновного?

Герцог нетерпеливо пожал плечами и сказал:

-- А кто тебе поручится, что девочка не морочит тебя и не выдумала весь этот роман?

-- Её честный, добрый взгляд!

-- Есть еще средство убедиться в истине её слов. Вели привести к себе этого человека.

Герцог пристально взглянул на жену.

-- Кого?- спросил он с ударением.

Герцогиня поняла, что зашла слишком далеко. Что теперь делать? Она вспомнила о бедной девочке, сидевшей за две комнаты от нея, с таким трепетом ожидавшей её возвращения и так безгранично ей верившей, и глаза её наполнились слезами.

Герцог продолжал ходить по комнате; наконец он остановился перед женою и сказал более мягким тоном:

-- Положим, я тебе сделаю это удовольствие, (хотя это будет неслыханное дело), но ведь тогда я должен буду простить этого человека, если даже узнаю, что тебя обманули? Не могу же я его отсюда отправить обратно в смирительный дом?

Герцогиня молчала.

-- Пусть будет по твоему, - сказал герцог. Он вошел в кабинет, написал несколько строк, позвоннл камердинеру, дал ему еще несколько словесных приказаний, а когда лакей уже удалился, закричал ему вслед: - Только непременно в закрытом экипаже! - и опять воротился к герцогине.

Она схватила его руку и поднесла к своим губам.

-- Теперь, я тоже желаю видеть девочку, - сказал его светлость; ласка жены привела его в отличное расположение духа.

-- Как хочешь, милый Карл!

Позвали Грету.

Грета вошла в великолепную залу, так же спокойно, как входила перед тем в более простые комнаты герцогини. Что ей было за дело до искусно расписанного потолка, до блестящяго паркета, богатых зеркал, до мраморных ваз и картин?

Она смотрела только на кроткие глаза герцогини, в которых ясно светился для нея луч надежды. Бледные щеки Греты покрылись ярким румянцем, но она не сделала ни одного вопроса. Придет время, она все узнает, а пока она терпеливо отвечала на вопросы, предлагаемые ей герцогом.

Герцог был знаток в женской красоте. Стоя перед Гретою и разспрашивая ее, его взор скользил по её миловидному личику, и долго останавливался на её прекрасных, черных глазах, отененных длинными ресницами. Герцог думал про себя: что за прелестная девушка! А когда через полчаса камердинер доложил, что экипаж возвратился из города, то его светлость сказал с такою досадою: "Пусть подождет!" - как будто его прерывали среди самого интересного разговора.

Но он сейчас же спохватился и сказал по-французски герцогине, которая, впродолжение длинного допроса, сидела тут-же весело улыбаясь, и вставляя лишь изредка несколько слов в разговор, когда герцог слишком отдалялся от дела.

-- Я думаю, друг мой, девочке лучше уйти отсюда, пока мы будем вести переговоры с её возлюбленным.

-- Хорошо, - сказала герцогиня и, обращаясь к Грете прибавила: - Поди опять в ту же комнату и садись у окна. Теперь тебе не придется долго ждать.

Грета ушла, и, уходя, еще раз посмотрела на кроткие глаза герцогини.

-- Боже мой, сказала герцогиня, мн делается страшно, когда я подумаю, что мы значим для этих людей!

-- Он там?

-- В передней, ваша светлость!

-- Каков он на вид?

-- Отчаянный, ваша светлость!

-- Кто сопровождает его?

-- Два человека из тюремного караула, ваша светлость!

-- Они в передней?

-- Точно так, ваша светлость!

-- Пусть стоят там!

-- Слушаю-с, ваша светлость!

-- Введи его!

-- Слушаю-с, ваша светлость!

Расторопный камердинер вышел неслышными шагами из комнаты, отворил дверь в переднюю и сделал знак рукою. Ганс в ту же минуту вошел в кабинет и остановился у двери, которая затворилась вслед за ним. С Ганса едва успели снять арестантскую куртку и заменить ее рабочей блузой; только коротко остриженные волосы напоминали о месте, откуда его привезли. Даже бледность, отпечаток тюремного заключsния, исчезла с его лица, с тех пор как силача Ганса стали употреблять преимущественно на разные работы на свежем воздухе.

Он сильно загорел и смотрел по прежнему бойко и смело. Ганс знал дисциплину; - ему не раз доводилось стоять на карауле у высоких особ, и не раз он удостоивался чести отвечать на их вопросы. - Ганс и остановился на приличном разстоянии у дверей, вытянувшись в струнку и держа в правой руке военную фуражку, возвращенную ему в этот же день. Он не понимал, что все это значить; он знал только, что его светлости угодно предложить ему несколько вопросов, и Ганс стоял у дверей и ждал, что именно угодно будет спросить его светлости.

-- Каков! - сказал его светлость обращаясь к герцогине. Потом он обернулся к Гансу и скомандовал: - Подайся вперед! Стой! Ты служил в военной службе?

-- Точно так, ваша светлость!

-- Где?

-- В первой роте второго гвардейского полка.

-- Это сейчас видно, - сказал герцог, обращаясь к герцогине, которая, вероятно, поняла этот политический намек и отвечала на него ласковым наклонением головы. Герцог опять взгляну л на Ганса.

-- Ты приговорен к тюремному заключению в смирительном доме?

-- И тебе очень хотелось бы выбраться оттуда? Это дело возможное, если ты назовешь мне своих сообщников.

-- В таком случае я остаюсь в тюрьме, ваша светлость.

-- Разве ты не желаешь быть на свободе?

-- О нет, ваша светлость, напротив, но хотя я браконьер, но не доносчик, и я думал...

-- Что ты думал? говори смело!

-- Я думал... если бы ты Ганс был судебным следователем, то тебя не нужно было бы наводить на след, ты сам бы разузнал в чем дело.

-- Я так и говорил, - сказал герцог, обращаясь с своею обычною живостью к жене, - Геккефениг осел.

-- Точно так, ваша светлость! - сказал Ганс.

Герцог закусил себе губы, а герцогиня, слегка наклонившись, начала расправлять складки своего платья.

-- Одним словом, я тебя прощаю, - сказал герцог, - но зато ты должен мне рассказать все, что касается собственно тебя. На первом допросе ты показал, что первый выстрел на лужайке у пруда сделан не тобою, но после ты отрекся от этого показания.

-- Отрекся, ваша светлость, и удивляюсь, что они поверили мне тогда. С того места, где нашли фуражку, я никак не мог стрелять в оленя. Выстрел был направлен с противуположной стороны. Я бьюсь об заклад, что ваша светлость сейчас бы это сообразили.

-- Ну, оставим первый выстрел в стороне, - сказал герцог: намек Ганса на его известное искусство в стрельбе приятно подействовал на него. - А кто же стрелял во второй раз и куда девалось твое ружье и тот олень, которого ты застрелил в Ландграфском ущельи?

Ганс смешался, его серые глаза засверкали, и он сказал:

-- Так как вашей светлости угодно было меня помиловать, то...

-- Не совсем еще, любезный друг!

-- Нет, ваша светлость, вы не смеялись бы и её светлость не глядела бы так милостиво и ласково, если бы вы решились нарядить опять в арестантскую куртку бедняка, который уже полгода не надевал платья приличного честному человеку! Вы спрашиваете, где ружье? Теперь я могу сказать вам: оно лежит на дне нашего пруда. Всякий умный человек стал бы сейчас же его там искать.

-- Хорошо. А олень?

Смуглое лицо Ганса слегка передернулось.

-- Этого я не могу сказать, - пробормотал он.

-- Даже и тогда, если я опять отошлю тебя в тюрьму?

-- И тогда не скажу, - отвечал Ганс тихо, но решительно.

-- Друг мой! - произнесла герцогиня, сложив руки с умоляющим видом.

-- Хорошо, - сказал герцог, в таком случае я сам покажу тебе твоего оленя.

Он отворил дверь в соседнюю комнату.

-- Войди сюда! - позвал он девушку.

Грета вошла в кабинет.

-- Ганс, - вскрикнула она, - мой Ганс!

Она хотела броситься к нему на шею, но вдруг остановилась и, обратясь к герцогине, упала к её ногам и покрыла слезами и поцелуями страстной благодарности её руки и платье.

бы осилить теперь этого богатыря.

Герцогиня подняла девушку.

-- Поди сюда, Карл! - сказала она по-французски герцогу, - я бы желала сказать тебе несколько слов. - Она взяла его под-руку и вывела на террасу.

-- Мы должны позаботиться о их судьбе, - сказала она.

-- Если ты этого желаешь, - сказал герцог, пришедший в самое веселое расположение духа.

-- Необыкновенно способный! - сказал герцог.

-- А тогда, Карл, мы часто будем ездить на эту прекрасную дачу. Ты знаешь, Нонненкопф, мое любимое место. Мне будет очень приятно встречать там хорошенькую жену лесничого и тебе вероятно тоже, не правда ли?

-- Разумеется! - сказал герцог. О приданом ты конечно тоже позаботишься?

-- Без сомнения, а теперь отпустим этих бедных людей. Нам в самом деле пора в театр.

-- Как ты прошла сюда, дитя мое? - спросила герцогиня.

-- Пройди здесь, через террасу: люди не должны тебя видеть с заплаканными глазами. Поезжай себе спокойно в деревню и не рассказывай там ничего, пока не услышишь обо мне. Прощай, дитя мое!

Грета хотела опять броситься к её ногам, но герцогиня ласково удержала ее.

Ганс не заставил себе повторить это два раза. Он повернулся налево кругом и пошел скорым шагом к двери, где его ожидала Грета. Они сошли с террасы молча и не обняли друг друга, как будто на них смотрели тысячи глаз. Так прошли они по гладко укатанным дорожкам и обогнули лужайку, посреди которой, в мраморном бассейне, бил большой фонтан. Но когда они дошли до кустов сирени и замок скрылся из их глаз, они в одну и ту же минуту обменялись взглядом и бросились друг к другу в объятия.

-- Ганс, милый Ганс!

-- Грета, милая Грета!

Первое издание перевода: Шпильгаген Ф., Ганс и Грета. Деревен. история / [Соч.] Ф. Шпильгагена. - Москва: Б. де-Вальден, 1871. - 138 с.; 20 см.