Ганс и Грета.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава IX. (старая орфография)

IX.

Все разбранили Ганса бродягой и лентяем, когда булочник отказал ему от места, и никто в деревне не хотел нанять его в работники; теперь же, когда он нашел себе работу на мельнице Эрнеста Репке, это опять им было не понутру. Говорили, что у Репке не станет служить ни один честный работник. Г. Репке мало-по-малу разсчитал, или скорее, разогнал всех деревенских парней и нанял себе работников даже не из соседних деревень, а откуда-то издалека. Если Репке делал теперь исключение в пользу Ганса, то он, верно, ииел на это свои причины. Люди, обладающие живым воображением, утверждали даже, что на гипсовую мельницу поступали с костомольни кости, которые скорее годились бы на кладбище, чем на мельницу.

Дошло до того, что всякий, кто проходил мимо мельницы и слышал раздающийся там шум колес, испытывал невольный ужас и бормотал про себя краткую молитву.

Гансу самому была не посердцу его новая работа. Одна крайность и твердое намерение не покидать деревни, пока все не порешится, заставили его обратиться к Репке и привязывали к этому месту!

Работа сама по себе была легкая. Часто по целым дням нечего было делать, когда мельница останавливалась по недостатку воды, материала, или вследствие какого-либо повреждения в поставах, полусгнивших, как и все строение. В такие дни, Ганс работал на дому у Репке, в том самом сарае, где когда-то колол дрова. В эту пасмурную осеннюю пору и на дворе было невесело. Изредка показывалось там человеческое лицо; только черный густой дым по прежнему разстилался из трубы по двору, да старая кошка сидела против дровяного сарая и, не шевелясь, караулила добычу. Ганс привыкал к этой обстановке; он машинально рубил дрова и мог по целым часам просиживать на мельнице и смотреть, как колеса толчеи, с убийственным однообразием, поднимались и опускались одно за другим, потом опять поднимались и опять опускались: тук! тук! тук! тук! тук! тук! Третья толчея всегда стучала немного громче других. Сначала это было приятным разнообразием для Ганса, но скоро ухо его привыкло к этому звуку и не отличало уже его от других.

Прежняя веселость его исчезла: он не свистал более, не пел, не строил воздушных замков и совершенно утратил убеждение, поддерживавшее его среди всех превратностей жизни, - убеждение, что Ганс - удалая голова и молодец на все руки. Военные начальники не раз ему замечали, что у него большой недостаток, - он не умеет держать язык за зубами! Но если этот недостаток и принес ему много горя в жизни, зато теперь он окончательно исправился от него.

Он ни с кем не говорил ни слова, даже с Клаусом, которого часто встречал, идучи на работу или возвращаясь с нея. Он упрекал себя в неблагодарности к старику, который один во всей дsревне, принял в нем участие, но не мог победить себя. Он просто боялся Клауса и всячески избегал его. Ему невольно вспоминался виденный им сон: - ружье отца и убитый олень, лежавшие в тележке Клауса.

Этот сон внушал ему тем больший страх, что теперь он знал положительно, что старик был замешан в браконьерство, которое, по словам лесничого Бостельмана, с каждым днем принимало все большие и большие размеры. Ганс был уверен, что старик отправлялся по ночам с своей тележкой на места, заранее указанный браконьерами, нагружал тележку дичью и доставлял ее барышникам, скрывающимся Бог Весть где, по соседним деревням и местечкам.

Дело можно было вести тем более безопасно, что три или четыре соседния деревни примыкали к лесу, и в одной из них всегда можно было укрыться от преследований полиции и лесничих.

Ганс теперь знал, кто крадет дичь в лесу. Он несколько раз видел, как Репке и Клаус, встречаясь где-нибудь в таком месте, где они думали, что их никто не видит, перешептывались между собою, - а чуть только кто-нибудь подходил к ним, делали вид, что не знают друг друга. Богач Репке браконьер,- это немыслимо! Но находились же и такие люди, которые утверждали, что Репке прежде обгладывает кости, а потом уже их отсылает на мельницу!

Всегда суровый и молчаливый, Репке был с Гансом ласков и приветлив, и тот думал, что это происходит оттого, что у хозяина не совсем чиста совесть. Ганс же, имея чистую совесть, был молчалив и резок со всеми без исключения.

Да, Ганс имел чистую совесть. Он не был браконьером и не хотел сделаться им, хотя теперь это было бы ему очень легко. Он поклялся Грете, что ей не придется никогда краснеть за него, и он сдержит данное ей слово, хотя она и изменила ему, и растерзала его сердце. Но зачем ему говорить всем о том, что он нашел ружье отца? Что кому за дело? Когда он поклялся, что не знает, где находится ружье, он этого действительно не знал; а теперь, когда оно нашлось, никто и не спрашивает его. Разве он был обязан идти и всем сообщать о находке? Это было бы глупо! Да и кто поверит ему, что он и прежде не знал места, где было спрятано ружье, тогда как знает его теперь? Пусть их поищут!

Дома, рано или поздно, ружье бы нашли, да и крысы могли бы изгрызть его кожаный чахол; а там на вершине горы, в лесу, в дуплистой сосне, его не станут искать, да и крысы там не водятся. А если ему станет слишком тяжело на сердце, он взберется туда, на гору, и выстрел звучно раздастся в Ландграфском ущельи! И ляжет между соснами Ганс, вытянувшись во весь рост, недостанет лишь кусочка черепа, а остальным пусть полакомятся лисицы!

Мысль застрелить Кернера не приходила ему более в голову, а если и приходила, то он сейчас же прогонял ее от себя, повторяя несколько раз "Отче наш."

-- Это грех и глупость! - говорил Ганс. - Если бы он первый напал на меня, тогда другое дело; но выстрелить в него из-за угла, чтобы он упал ничком, вытянувшись во весь рост, прямо на свое толстое глупое лицо!... Фи, Ганс! ты этого не сделаешь! Выбей эту дурную мысль из головы. Покончить с собой, - это другое дело! Это тоже смертный грех, говорит пастор. Да разве он знает, что у меня на сердце? Ведь он не сидел в моей коже!

Ганс в прошлое воскресенье, в первый раз с тех пор, как воротился, пошел в церковь, чтобы своими ушами слышать оглашение о предстоящем браке Греты и Якова Кернера. Греты не было в церкви, и хорошо что не было: Ганс не выдержал бы. Когда с церковной кафедры провозгласили имена жениха и невесты, ему показалось, что кровля церкви обрушилась на его голову, и он поспешно выбежал на улицу, причем иные заметили, что лукавый не допускает своих верных слуг в храм Божий, а вытаскивает их оттуда за волосы.

Завтра опять воскресенье, и будет третье оглашение в церкви, а после обеда и свадьба.

Проходя мимо булочной, Ганс видел, как оттуда выходили люди с корзинами пирожного. Дом Кернера несколько дней сряду украшался сосновыми ветками и венками, а толстый Яков, не смотря на холодную погоду, стоял на крыльце без сюртука и надзирал за работою. Выписали даже музыку, и сегодня вечером ожидали ее. Ганс это узнал от детей своей жилицы, принимавших большое участие в предстоящем празднике. Ганс роздал им свои последния деньги - их было очень не много - и подарил матери их доски из разбитого шкала, который она давно просила у него. Остальные вещи они сами разделят, как хотят, сказал Ганс, выходя в последний раз из своего дома.

В последний раз!

А теперь он сидел на мельнице и смотрел, как толчеи равномерно приподнимались, останавливались с секунду наверху и опять опускались: тук! тук! тук! одна за другой: тук! тук! тук! Сегодня третья толчея опять стучала громче других, как будто хотела что-то рассказать ему. Ганс долго прислушивался, но ничего не понял, потому что четвертая толчея, постоянно перебивала третью и мешала ей высказаться. Как тут было понять что-нибудь? Сегодня против обыкновения не было дождя, но небо все заволокли черные тучи, и на мельнице, куда редко заходил солнечный свет, было совершенно темно. Близ мельницы журчал горный ручей, приводивший в движение её колеса, а внутри через крышу её капала дождевая вода, накопившаяся там в последние три дня. Перед окнами, забрызганными гипсом, качались угрюмые сосны, а толчеи все стучали: тук! тук! тук!

Ганс закрылълицо руками. - Долго ли еще терпеть?

Ружье надо поставить на земло между ногами и спустить курок ногою. Главное не надо торопиться. А то ружье пожалуй выстрелит прежде времени и попадет в плечо, или не туда, куда следует. И так ногою: раз, два, три, паф!... А тогда? Раздавшийся треск, разсеял грезы Ганса. Толчеи не двигались более. Мельница остановилась. Ганс знал, почему это случилось... Это было давнишнее повреждение, и одному Гансу невозможно было исправить его, - а тут еще через полчаса наступал канун праздника. Пусть мельница себе стоит. Его преемник сам сумеет привести ее в действие. Ганс все привел в порядок на мельнице, все запер, что было нужно запереть, и подошел к третьей толчее. Она ничем не отличалась от других, - та же толстая сосновая балка, обитая внизу железом. Она тоже остановилась и ничего не сказала ему.

Ганс глубоко вздохнул и вышел из мельницы. Он перешел через дорогу и пошел прямо лесом, минуя во все стороны извивающияся дорожки, по направлению к казенному лесу. Он бежал, как будто гнались за ним в погоню, хотя ему некуда было спешить. Ему казалось, что там, на горе, он освободится от тоски, которая тяжелым бременем лежала у него на душе. На пути росли молодые сосны, и Ганс с большим трудом разчищал себе дорогу между их густыми ветвями. Дождевые капли, висевшия на их острых иглах, падали на руки и платье Ганса. Это освежило его. Лицо его пылало. Он жадно вдыхал воздух; ему казалось, что он задыхается.

Наконец он вышел из лесочка и достиг небольшой площадки, находившейся почти на вершине горы и покрытой острыми камнями и кустарниками.

Эта плошадка носила название "площадки ведьм" и находилась в ста шагах от высокоствольного леса. Ганс остановился и вздохнул. Он вспомнил, как однажды, много лет тому назад, когда он был еще мальчиком, а Грета крошечной девочкой, они вскарабкались сюда и нашли здесь между камнями, под тенью дрока, гнездо жаворонков. Он положил полуоперившихся птенцов в шапку и хотел унести их, но Грета заплакала и сказала: "Не делай этого, Ганс! Сам Бог положил их сюда. Что будет, если Он придет покормить их и не найдет на прежнем месте?" Ганс засмеялся, но все-таки исполнил её желание, и с тех пор он никогда без необходимости не разорял гнезд с птенцами.

"Да, сказал Ганс про себя: а меня найдет ли Господь, когда я буду лежать там?"

Он протер глаза рукою и стал смотреть вдаль. Сегодня ничего не было видно. Густой туман покрывал долину и ущелье. Равнина, которая обыкновенно была видна отсюда на целую милю кругом, скрывалась сегодня за дождевой тучей.

Вон там, одна деревня, там другая; и Ганс называл поочереди все соседния деревни и местечки. Он так хорошо знал все окрестности, что бывало на службе, стоя на часах, он часто пересчитывал их и радовался, что снова, в ясное летнее утро, будет любоваться ими с высоты "площадки ведьм". Он не был здесь с тех пор, как воротился домой, да и теперь как на зло, он ничего не видал.

Ганс покачал печально головою. - Видно не судьба, сказал он, и пошел далее, но он шел медленнее, чем прежде, и часто оглядывался на черную дождевую тучу, поднимавшуюся между тем все выше и выше. Высокия сосны, как будто чувствуя её приближение, наклоняли свои темные вершины. Коршун, сидевший на одной из них и давно уже наблюдавший за проходящим Гансом, слетел с дерева и закружился над его головой.

Ему хорошо! подумал Ганс и вошел в шумящий высокоствольный лес. По мере того, как он приближался к вершине горы, он шел все медленнее и медленнее. На противуположном её склоне, немного пониже, стояла дуплистая сосна, в которой было спрятано ружье. Теперь ему казалось, что ему незачем было так спешить сюда. Он стоял на самой вершине горы. Как часто, запоздав в горах, он измерял отсюда разстояние до деревни. По тропинке, соединявшейся ниже с деревенскою дорогою и упиравшейся еще ниже в шоссе, до деревни ходьбы было около часу. По другой тропинке, ведущей на большую дорогу, можно было туда дойти в три четверти часа, а лесом, прямо через Ландграфское ущелье, в полчаса; но, для последняго перехода, надо было иметь гибкие члены и крепкие мускулы. Ганс подумал об этих трех дорогах и о том, что ни по одной из них ему уж не возвращаться назад. Сухая, толщиною с руку ветвь попалась ему под ноги; он сломил ее и ударил с такою силою о ствол дерева, что треск далеко раздался по лесу.

Странно было умирать, чувствуя в себе такую силу!

Непонятное чувство овладело Гансом. Ему казалось, что он находится под влиянием двух противуположных сил, одна из них удерживает его, другая толкает вперед. Сила, увлекающая вперед, берет верх, и медленно, но непреодолимо влечет его далее и далее. Вот и лужайка у пруда, вот и дуплистая сосна. Он очутился прямо против нея, так что даже сам удивился.

-- Видно так суждено, - сказал он.

Место было удачно выбрано. Никто бы не подумал, глядя на крепкое дерево, что у самого корня оно имеет глубокую трещину, почти незаметную снаружи, но далеко расширяющуюся внутри его. Ганс стоял перед дуплом.

-- Ну, если кто-нибудь нашел ружье и унес его оттуда? - Он глубоко вздохнул. - Стыдись, Ганс, ты трус! - сказал он. - Ты так долго все обдумывал и обсуждал, а теперь у тебя не достает духу! Он всуну л руку в дупло и слегка вздрогнул, когда дотронулся до холодного ствола. Осторожно вынул он винтовку. Ружье отлично сохранилось, благодаря сухому мху, которым он заложил дупло. Несколько пятен ржавчины виднелись на стволе с золотою насечкою. Точно кровь, сказал Ганс. Заряжать было не нужно; он недавно вынул старый заряд и заменил его новым. Ганс переменил только пистон, предварительно убедившись, что он не отсырел. Он сохранил несколько пистонов из своего прежнего запаса и давно носил их в кармане жилета.

-- Пора! - сказал Ганс.

Он сел под деревом и положил ружье к себе на колени. - Хоть бы мне ее увидеть еще раз, - сказал он и стал пристально глядеть в просеку между деревьями. Вдруг у него потемнъло в глазах.

-- Странно, - сказал он, и усиленно стал всматриваться.

По ту сторону просеки, у самого пруда, стоял олень с высоко поднятой головой и смотрел сквозь просеку на опушку леса, где сидел Ганс.

У Ганса занялся дух: его сердце сильно билось. Правая его рука протянулась к курку, а левою он снял с головы военную фуражку с красным околышком, спустил ее на плечо, а с плеча на траву подле себя и приложился к ружью. Олень все стоял на том же месте; он не замечал присутствия Ганса и спокойно щипал траву.

Большой палец Ганса лежал на курке, и Ганс был уже готов спустить его, а олень все продолжал спокойно пастись. Вдруг он сделал движение... Ганс думал, что у него выпрыгнет сердце. Еще один прыжок - и олень в лесу.

тем нужно было целить наверняка.

-- Провались он сквозь землю! Надо же было проклятому животному пойти направо, вместо того, чтобы повернуться в левую сторону! Делать нечего, теперь надо дойти до большой сосны, на опушке леса, там он не уйдет от меня!

И Ганс с ружьем в левой руке медленно и осторожно ползет на коленах от одного дерева к другому, третьему, четвертому, не спуская глаз с оленя.

Вот он уже у сосны, к которой стремился, и дополз до окраины луга, но почва тут вдруг понижается, и камыш, ростущий на пруду, скрывает от него оленя. Он должен встать и обойти налево вокруг дерева. Это затрудняет выстрел, но делать нечего. Теперь олень опять на виду. Ганс прицеливается снова, но в ту же минуту олень делает отчаянный прыжок и исчезает в лесу.

-- Чорт побери! - проворчал Ганс и опустил ружье. - Чтоб тебя...

Но слова замерли у него на устах. В десяти шагах от него, на опушке просеки, под деревом, в глубокой задумчивости сидит девушка: она облокотилась на колени и закрыла лицо руками.

-- Грета! - вскричал Ганс.

Девушка с испугом вскочила.

-- Грета! - повторил Ганс.

Ружье скользить из его рук и падает у дерева. Ганс простирает руки; еще минута и она перед ним и, громко рыдая, бросается в его объятия.

-- Грета, милая Грета!

-- Ганс, милый Ганс!

Грета рыдала так неутешно, как будто её сердце разрывалось на части. Она все крепче и крепче прижималась к Гансу и целовала его губы и руки.

-- Грета, - сказал Ганс, испуганный этим внезапным порывом нежности, - каким образом ты попала сюда?

-- Я не могу... я не хочу... - проговорила Грета. - Лучше умереть, чем... Я тебе обещала.

У Ганса пробежал мороз по коже. Взгляд, брошенный Гретою на пруд, все ему объяснил.

-- Грета, - вскричал Ганс, - ты этого не сделаешь!

-- Я тебе обещала, - прошептала Грета.

-- А я не позволяю тебе! - закричал Ганс. - Как что случится, ты сейчас уже и в воду; глупая девочка! Я этого не хочу! слышишь ли?

Он схватил Грету за обе руки. Нельзя было назвать особенно приятным ощущением, когда Ганс кому-нибудь изо всей силы сжимал руки; но Грета, не смотря на боль, улыбнулась: значит он все еще любит ее! Вдруг она увидела ружье, лежавшее у дерева.

-- Ганс! - вскричала она, - Ганс! - и указала дрожащею рукою на винтовку.

В эту минуту он отдал бы охотно свою правую руку, чтобы ружье провалилось сквозь землю.

-- На что оно тебе было нужно? - спросила она, глядя на Ганса своими большими, строгими глазами. - Я никогда не верила им и всегда молилась Богу, чтобы это была неправда, это утешило бы меня в последния минуты жизни! Я...

Она не могла продолжать и принялась опять так горько плакать, что у Ганса сердце разрывалось, глядя на нее.

-- Гретхен, - говорил он, - милая, добрая, дорогая Гретхен! Не суди меня так строго! прежде выслушай меня! Я, право, не хотел, - я собирался... - И он рассказал Грете все что случилось: как он пришел сюда, как долго боролся с собою, сделаться ли ему браконьером или лишить себя жизни, как наконец он решился сдержать данное ей слово, несмотря на то, что она изменила ему; рассказал о своей попытке застрелиться, об олене, который, как нарочно, явился перед ним именно в эту минуту, и о Гретхен, которая, как нарочно, сидела перед ним в ту же самую минуту. Все эти обстоятельства произвели такой хаос в голове честного парня, что у него даже холодный пот выступил на лбу.

-- Умрем лучше оба вместе, - сказала вдруг Гретхен. - Ты убей сначала меня, а потом застрелись!

-- Я не могу тебя убить. Лучше я сам застрелюсь прежде. Но тогда тебе не зарядить ружья! Ты с ним не справишься, Грета, да и кроме того я не хочу, чтобы ты наложила на себя руки. Слышишь ли, не хочу!

Он взял ружье в левую руку и высоко поднял его. Глаза Греты сверкали таким необыкновенным блеском, что Ганс боялся, чтобы Грета как-нибудь не выхватила ружья из его рук и не ранила себя.

Вдруг раздался выстрел по ту сторону луга. Олень, которого перед тем видел Ганс, выбежал опять из лЪсу, сделал большой прыжок, но тут же свалился на траву. Вслед за ним вышел из лесу человек с ружьем на плече и побежал по опушке леса, к тому месту, где упало животное.

-- Это Репке - сказал Ганс, узнавший его, не смотря на темноту.

-- Боже мой! - сказала Грета. - Теперь они скажут, что это ты убил оленя!

Она схватила Ганса за руку и побежала в лес. Ганс следовал за нею и старался ее успокоить, но она его не слушала и бежала все скорее и скорее, судорожно ухватившись за его правую руку. В левой руке он держал ружье.

-- Грета, да куда же ты бежишь?

-- Пойдешь, пойдем! - говорила Грета. - Ах Боже мой, Боже мой! Они верно гонятся за нами, и поведут тебя на виселицу.

И Ганс не успел еще опомниться, как они уже стояли на краю Ландграфского ущелия.

-- Грета, - сказал Ганс. - Здесь ты не сойдешь.

Но Грета не слушала его; Ганс хотел ее остановить и, крепко ухватив ее правой рукою, сделал нечаянное движение левою; заряженное ружье задело за куст и выстрел раздался между утесов.

-- Боже милосердный! - вскрикнула испуганная Грета и с воплем упала на землю.

Ганс знал, что выстрел не мог попасть в нее.

-- Ну, Грета - сказал он с досадою, - что с тобою? Вставай скорее.

-- Я не могу, - сказала она после тщетных усилий подняться; - я верно сломала себе ногу или вывихнула ее. Я не могу встать.

-- Сбрось меня вниз! - сказала Грета.

-- Глупости! - сказал Ганс, - попробуй еще, может быть и встанешь.

-- Нет, не могу, сбрось меня вниз! - сказала Грета. - Я этого не переживу!

Ганс на минуту остановился в раздумьи. Потом с быстротою молнии подбежал к ружью, сорвал с него ремень, вынул из кармана своей блузы тоненькую, но крепкую веревку, привязал ее за оба конца к ружейному ремню, перекинул его себе через плечо и сказал:

-- Поди сюда, Гретхен, и помоги мне! если можешь! Так, хорошо!... Ведь тебе не в первый раз, не бойся! Ты почти такая же легонькая, как была прежде, а я стал гораздо сильнее! Ну, теперь, сиди смирно и опирайся как можно крепче на мое правое плечо! Упасть ты не можешь. Я крепко завязал узел. Хорошо ли тебе сидеть? Ну, теперь пора в путь.

Несмотря на то, что черная туча поднялась уже до горы и грозила затмить последний свет сумерок, Ганс перепрыгивал с своей ношей так смело с утеса на утес, как будто была не ночь, а ясный, солнечный день, и он спускался не в крутое Ландграфское ущелье, а шел по одной из отлогих тропинок, ведущих в долину.

Ружье нес он в левой руке и опирался на него, когда дорога становилась черезчур крута.

-- Ну что, Грета, - спрашивал Ганс, - нога очень болит?

-- Нет, - отвечала Грета.

-- Как ты себя чувствуешь, Грета? - спросил Ганс несколько времени спустя.

Грета не отвечала. Её голова тяжело опустилась на его плечо. Он остановился; её губы почти касались его уха, но он не слышал и не чувствовал её дыхания.

-- Грета, - повторил он, - Грета, если ты умрешь, я брошу тебя там внизу в пруд и сам брошусь туда вслед за тобою.

Ответа не было. Вдруг направо, из-за утеса, отвесно возвышавшегося из пропасти, в пятидесяти футах над тем местом, где стоял Ганс, раздался громкий голос:

Это был голос лесничого Бостельмана. Ганс теперь узнал человека, стоявшого над его головой. Стреляй, подумал Ганс, теперь все равно.

-- Стой, бездельник! - вскричал опять лесничий.

-- Погоди еще, - сказал про себя Ганс и начал еще быстрее спускаться в пропасть. Выстрел раздался по всему ущелью, и пуля просвистала над самым ухом Ганса.

Грета пошевельнулась.

-- Ах, Ганс, я не выдержу, - простонала Грета, очнувшаяся от обморока.

-- Бедная крошка, бедная крошка! Я буду поддерживать твою ногу. Так хорошо? Теперь тебе лучше?

-- Гораздо лучше.

-- Ну, потерпи еще немного, через четверть часа мы будем внизу.

Ганс не отвечал; он притворился, что не может перевести дух от усталости. Да, и было от чего устать. Поддерживая ногу Греты, он должен был согнуться, и это сильно утомляло его. Он с трудом переводил дух, сердце его стучало, пот струился градом со лба, веревка, которою он привязал Гретхен давила его грудь и резала плечи; он крепко стиснул зубы.

-- Я не выдержу, - сказал он про себя.

Вдруг, внизу, в долине, засветился огонек: он отражался в пруду из окон соседняго домика. Это придало Гансу новые силы; а вот и ручей, протекающий близ пруда под зелеными соснами. Один прыжок, и Ганс уже на другой стороне его и бежит по мягкой, хотя все еще покатой лужайке, мимо тополей к берегу пруда.

-- Ну, вот мы и пришли, - сказал Ганс, - как же ты доберешься домой?

-- Что же ты скажешь им?

-- Это уж мое дело.

-- Ну, прощай Грета!

Он развязал веревку и ремень, осторожно опустил Грету на траву и стал на колени подле нея.

Она обняла его шею обеими руками, поцеловала его и заплакала. Ганс тоже поцеловал ее и тоже заплакал.

В кухне Греты светится огонек.

-- Там Кристель, я позову ее отсюда, она мне поможет дойти до дому. А ты уходи, Ганс!

Ганс поцеловал ее еще раз и пополз на коленях к маленькому садику; он слышал, как Грета кликнула Кристель и Кристель вышла к ней. Тогда он встал.

что видел меня в лесу, хотя он и не мог узнать меня. Впрочем, все равно! лишь бы не было завтра свадьбы.

к нему.

-- Наконец мы поймали тебя, бездельник! - сказал лесничий и начал будить Ганса.

-- Только чур не упрямиться, парень! - сказал один из лесных сторожей, - иначе будет плохо!

-- Ну, ну полно, - сказал Ганс, подымаясь, - сейчас иду.