Ганс и Грета.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава VIII. (старая орфография)

VIII.

Для Ганса было большим счастием, что его физическая сила внушала такое почтение, иначе, следующий день не обошелся бы без неприятных столкновений, до такой степени все деревенские жители были предубеждены против бедного малого. Что он не хотел предоставить Белого собственной судьбе, с опасностью жизни бросился между детьми и разъяренной лошадью и, отвратив этим большое несчастие, не желал, чтобы за этот поступок его отколотили в глазах всей деревни, - об этом не подумала ни одна душа, по-крайней-мере, никто не посмел этого высказать.

Течение общественного мнения было против него и все находили выгодным и удобным плыть по этому течению. На Ганса взводили обвинение за обвинением; не было такого преступления, которое не приписали бы ему. Он был волокита, пьяница, живодер, лентяй: - последнее заключали из того, что его никто не хотел нанимать в работники. Нет сомнения, что он занимался браконьерством, которое, по словам лесничого Бостельмана, все еще продолжалось. Может быть, он один и совершил все эти лесные кражи. Между тем, осужденный общественным мнением, Ганс вел во всех отношениях невеселую жизнь. Как он ни привыкк легко относиться ко всему, но всеобщая несправедливость в отношении его, нечувствовавшого за собою никакой вины, сильно терзала его. Он теперь по целым часам - времени у него было довольно - просиживал в своей бедной горенке, под самой крышей, с пустой трубкой в руках, - табак у него весь вышел, а купить нового было не на что, - и на досусе размышлял, почему свет так зол и так глубоко испорчен, что не может оставить в покое честного малого? Сто раз в день приходило ему на ум, когда ему отказали даже на фабрике, по приказанию благочестивого управляющего, плясавшего по дудке пастора: не взять ли ему на плечи свой узелок, - он был не тяжел - и не поискать ли счастия в другом месте? Но одного взгляда в окно достаточно было, чтобы разсеять все эти планы путешествия.

А между тем вид из окна был неутешителен. Осенний дождь сбивал последние пожелтевшие листья с тополей и гнул их стройные верхушки. На горах навись туман и застилал Ландграфское ущелье. Все, что виднелось вокруг, люди и животные - все имело кислый и угрюмый вид.

Но Ганс не обратил бы на это внимания, если бы знал, что делается в доме школьного учителя, а главное, если бы он смел предположить, что там все обстоит благополучно. Но как ему было узнать это? Греты уже две недели он не видал, не знал, что с нею делается, и даже, в деревне ли она. Разспрашивать о ней ему не хотелось, да, и спросить было нельзя, не возбудив подозрения. До тех пор откровенный, прямодушный, Ганс сделался вдруг скрытным и недоверчивым.

Наконец ему пришла мысль обратиться к Клаусу, от которого он имел последния сведения о Грете; но ему не удалось встретить старика, который, по своему ремеслу, был постоянно в разъездах. Самому же пойти к Клаусу, не пользовавшемуся особенно хорошей репутацией, он не решался, тем более, что ему становилось всегда как-то неловко в присутствии старика.

Но однажды вечером дождь опять проник в его горенку под крышей, а ветер, гудя и завывая в Ландграфском ущельи, доносился до пруда и покрывал его большими волнами. Ганс собрался с силами и прокрался из дому в лес, с такою таинственностью, как будто совершил самое тяжкое преступление. Он шел вдоль пруда, мимо шумящих тополей и нескольких полуразрушенных избушек, гнездившихся между прудом и подошвою Ландграфской горы.

В лесу он повернул налево, минуя деревню, пока не достиг горной тропинки, служащей продолжением главной деревенской улицы. Последние дома стояли уже в лесу. Дом Клауса была последним из них. Домом почти нельзя было назвать мазанку, полученную Клаусом в наследство после отца. Это одноэтажное строение, с высокой черепичной кровлей, так приткнулось к утесу, что из лесу можно было прямо попасть на его крышу.

По ту сторону дороги протекал по каменистому руслу горный ручей. Выше в лесу виднелась полуразрушенная мельница для выделки гипса. Недели две тому назад, ее арендовал за несколько талеров г. Репке, усадьба которого находилась на противоположном конце деревни. Владетель мельницы недавно умер и, исключая его сына, уже несколько лет тому назад пропавшого без вести в Америке, никто не мог заявить притязания на эти развалины. Господа члены общины рады были отдать мельницу в аренду, что, конечно, не мешало им подсмеиваться над г. Репке, который к бездоходной костомольне, скудному кирпичному заводу и жалкой почтовой станции прибавил еще гипсовую мельницу, где все балки на половину сгнили. Мельница была окружена высокими утесами и осенена мрачными соснами, - узловатые корни их обвивали камни и, гнездясь в разселинах вместе с сыростью и морозом, производили в них трещины.

Ущелье представляло мрачную картину, - особенно в этот суровый, дождливый ноябрский вечер, в который Ганс, выйдя из лесу, увидел ее у своих ног.

Он остановился в раздумьи, чтобы убедиться, не заблудился ли он, как будто он не нашел бы дороги даже с завязанными глазами. Направо мельница, налево домик Клауса, еще шаг и он на тропинке.

Какой-то человек вышел из хижины, дверь которой находилась под самой крышей и была обращена лицевой стороной к Гансу. Человек постоял ненного, осмотрел дорогу во всех направлениях, потом быстрыми шагами направился к мельнице, мимо того места, где Ганс (сам не зная зачем) притаился при появлении его за стволом сосны. Он шел так близко, что Ганс легко мог бы его достать своей длинной рукой, и исчез в здании мельницы. Он скоро вышел оттуда и направился налево в лес, неся что-то на плече, чего Ганс в темноте не мог разсмотреть.

Ганс все еще стоял на одном месте. Сердце его билось... Не Репке ли это? спрашивал он себя и сам себе отвечал: Почему же не быть тут Репке? Но что он может делать у Клауса? Да почему же ему не ходить к Клаусу? Ведь иду же я сам к нему? Но конечно, богач Репке и бедняк Ганс, это странно, очень странно! Ганс решился не заходить к Клаусу, но через минуту он уже стоял у низенькой двери и стучал в нее. Бешеный лай собак раздался изнутри и хриплый голос старика спросил:

-- Кто там?

-- Я, Ганс.

Ответа не было; но Ганс слышал, что собак успокоили словами, а может быть и пиньками; оне завыли и потом стихли.

Засов был отодвинут; в полуотворенной двери показался сморщенный старик и ворча спросил:

-- Что тебе надо?

-- Я хотел с вами переговорить.

Клаус отворил дверь, Ганс согнулся и вошел; старик задвинул опять засов у двери. Ганс сел на ящик, стоявший вблизи, а старик, поправив пальцами фитиль столовой закоптелой лампочки, подошел к низенькому очагу, где под железным котелком был разложен огонь из сырых сосновых сучьев, и спросил:

-- Ты ужинал, Ганс?

-- Нет еще, отвечал Ганс.

И в самом деле, он ничего не ел, исключая куска черствого хлеба.

Старик снял котелок с огня и налил из него кофе в две темные чашки, которые достал с полки. Потом он принес черный хлеб и кусок сала, поставил все это на стол и пригласил жестом Ганса принять участие в его ужине. Ганс придвинул к столу ящик, на котором сидел, принялся за сухой хлеб, прогорклое сало и жидкий выдохшийся кофе, и все это показалось ему великолепным.

-- Ну что же, Ганс? - сказал старик после минутного молчания. Ганс еще не успел проглотить огромный кусок хлеба, и поэтому, или по какой-нибудь другой причине, не мог сейчас ответить ему.

Наконец он проговорил:

-- Я хотел вас спросить, не носили ли вы с тех пор соломенных ковриков в дом школьного учителя?

Клаус верно сообразил, что ответ на вопрос такого рода требует зрелого обсуждения. Он сложил свой карманный ножик, вытряс пепел из коротенькой трубки, закурил ее у лампы и курил несколько минут молча.

Ганс много бы дал, чтобы тоже выкурить трубочку.

Наконец обсудив, как видно, вопрос со всех сторон, старик откашлялся и сказал, смотря Гансу пристально в глаза:

-- Ковриков я к ним не носил, а только пару заказанных туфель, прямо с фабрики, а это хуже, Ганс, гораздо хуже!

Ганс не спросил, почему туфли хуже, чем коврики, он знал это очень хорошо.

Здесь в горах был обычай, что жених перед свадьбой, дарил невесте пару башмаков, как бы приглашая ее воспользоваться этим орудием при первом удобном случае.

И так г. Кернер и Грета помолвлены? С каких пор? К чему и распрашивать, если это правда?

-- Одолжите мне вашего табаку, - сказал Ганс.

Он прежде совестился попросить у старика табаку, но теперь он чувствовал себя таким несчастным, что казался себе самому не лучше тех собак, которые злобно на него косились, каждая из своего угла.

Старик достал из ящика в столе кисет с табаком; Ганс набил себе трубку и несколько времени они курили молча. Наконец старик сказал:

-- Не печалься, Ганс! Она не про нас с тобою. Радуйся, что ты разделался с нею! Женщины только кружат голову человеку! Я во всю жизнь старался не иметь с ними никакого дела.

У Ганса вертелся на языке горький ответ на то, что старый, грязный, безобразный Клаус смел себя ровнять с таким молодцом, как он, но старик был прав. Ганс глубоко вздохнул.

-- Ну, за что ты теперь намерен приняться? - начал опять старик. - Никто тебя там не нанимает? Не правда ли?

-- Никто, - сказал Ганс. - Не придумаете ли вы чего-нибудь для меня?

Старик, казалось, что-то обдумывал; он бросил лукавый взгляд на молодого человека и сказал:

-- Ты был у Репке?

-- Был. Он меня тоже не хочет брать.

-- Когда ты был у него?

-- На другой день после моего возвращения.

-- Сходи опять к нему. Репке нужен работник на гипсовой мельнице. Может быть он и наймет тебя.

Старик пожал плечами.

-- Вот нашел человека! Мне ли бедняку иметь дело с таким богачом, как Репке? Он со мною и двух слов не сказал в жизни!

Ганс посмотрел на него с удивлением. Как, разве не Репке вышел сейчас от Клауса? А старик уверял, что не знает его и никогда не говорил с Репке ни слова.

Очевидно Клаус солгал; но Ганс, разумеется, не высказал своей мысли. Он сказал только:

-- Впрочем, беда не велика! Свет не клином сошелся! Найду себе место где-нибудь.

Старик покачал головой.

-- Не уходи отсюда, Ганс! Оставайся лучше у нас, трудись честно и...

-- И умирай с голоду, как собака, хотите вы сказать, - и Ганс улыбнулся своему замечанию.

-- Ты сам виноват во всем, Ганс, сам виноват! Не захочешь, не умрешь с голоду! Ты рослый и сильный малый; целою головою выше покойного отца, а он тоже был не маленького роста, значит, ты можешь сделать вдвое больше, чем он.

-- А он-то что делал? Пил без просыпу до самой смерти? Это-то и я смогу, когда у меня заведутся деньги.

Он опустил руки в карманы, вывернул их и опять засмеялся, как будто приятнее всего на свете было иметь пустые карманы.

-- Что он делал? А вот что: он мог, не прицеливаясь, попасть оленю в самую лопатку! Вот что он мог сделать.

У Ганса от страха выпала трубка из рук. В тоне старика было что-то, положившее конец долголетним сомнениям и догадкам Ганса об этом темном эпизоде из жизни отца.

-- Откуда вы это знаете? - пробормотал оп.

-- Мы еще об этом потолкуем, - возразил старик. - А теперь, Ганс, убирайся! Мы довольно поболтали с тобой. Да, постой Ганс, выпей глоток водки, тебе это будет полезно на дорогу.

Он подал Гансу большую бутыль. Ганс приложил ее к губам. Такой водки ему давно не приходилось пить. Он пил долго, не отрываясь от бутылки.

-- Дай и мне, - сказал старик, когда Ганс наконец опустил бутылку.

Клаус выпил.

-- За нашу дружбу, Ганс!

И Ганс должен был чокнуться и выпить еще.

-- Послушай, - сказал старик, - оставь и мне глоток, я хочу еще выпить за твое здоровье.

-- За ваше здоровье и за мое, - сказал Ганс и громко засмеялся.

-- Тс! - сказал старик. - Нас могут подслушать, а того, что я скажу тебе, никто не должен знать. За отцовское ружье, Ганс!

-- Да, выпьем за ружье! Да, здравствуют ружье и лес!

Он опорожнил бутылку и бросил ее в угол, так что осколки разлетелись во все стороны и собаки с диким лаем выбежали из своих углов.

Ганс заломил шапку на бекрень н вдруг вскочил с своего ящика.

-- Ах, ты старый безделыиик! - и он потрепал по плечу Клауса с такою силой, что тот так и присел на стул.

-- Не будь ты такой запачканный, оборванный карапузик, я бы право обнял тебя! Покойной ночи, братец! Обними меня, а Грете продай туфли из раскаленного железа. Пусть она танцует в них на своей свадьбе, хоть с самим сатаной.

Ганс, шатаясь пошел к двери, но нагибаясь, чтобы пройти в нее, потерял равновесие и полетел через дорогу почти прямо в ручей.

"Когда ружья, ружья стреляют". - Хоть бы мне встретиться с кем-нибудь!...

-- Ну, попадись мне теперь один из негодяев, которые отравили всю жизнь мою, я бы его так отделал, что он долго помнил бы меня! - Разсуждая сам с собою, насвистывая, напевая и маршируя, как на смотру, прошел Ганс по всей деревне. По деревенскому было уже поздно - почти девять часов. Хотя дождь давно перестал, но улица была пуста. В низеньких окнах виднелся свет масляных ламп и сальных свечей. Иногда в окне появлялась голова, чтобы посмотреть, кто там шумит на улице. При этом Ганс всякий раз громко иронически смеялся. У трактира стояло несколько человек. Ганс им закричал, чтобы они подошли к нему, если они не презренные трусы, но вместо ответа эти люди бросились стремглав в шинок. Ганс разбранил их и еще громче засмеялся им вслед. Так он дошел до пруда, минуя свой дом. Там он остановился и стал смотреть на темную воду, которая тихо плескалась об утесистый откос дорожки, огибавшей оба пруда.

-- Там было бы хорошо, - сказал Ганс, - но она,пожалуй, и не заплачет, когда меня завтра вытащат из воды. Она еще обрадуется, что избавилась от меня! Нет, я ей не доставлю этой радости.

И вспомнилась ему старинная песенка про девушку, которую любили два молодца. Он из нея помнил только два стиха:

"В час разлуки пастушок

"

Сердце его ныло. Он сел на камень, закрыл лицо руками, облокотился на деревянные перила и горько заплакал. Но он скоро опомнился, встал и повернул назад, по дороге к дому.

Его хмель совершенно прошел, по-крайней-мере Ганс уже не шатался. Ему стало стыдно, что он плакал; им овладело бешенство; лоб его сморщился и белые крепкие зубы заскрежетали. Ему попался под ногу большой камень, упавший, вероятно, с повозки, нагруженной камнями, которые предназначались для фундамента нового здания школы. Он схватил этот огромный камень своими сильными руками и кинул его в пруд с такою силою, что вода вся так и всколыхнулась вокруг.

Ганс вскарабкался на крутую темную лестницу. В первый раз в жизни он проклинал ее за то, что она была так темна и крута. Он подошел к двери своей горенки. Дверь всегда была отворена; у него нечего было украсть,- но сегодня, ветер, проникну в через ветхую кровлю, затворил ее. Пробоя у замка не было. Ганс даже не потрудился поискать его! Он ощупал замок и разом выдернул его. В комнате было так же темно, как и на дворе. Ганс начал искать ошупью столик, на который обыкновенно ставил свечу и спички, но не находил его. Продолжая поиски, он ударился головою о карниз большого стенного шкапа. - Проклятый! - закричал он в бешенстве и ударил его ногой.

И старый шкап, ссохшийся от солнечного жара, изъеденный червями и покрытый пятнами от сырости, рухнул как карточный домик, так что доски полетели на голову и на плечи Ганса. - Этого еще не доставало! - прошипел он. - По мне хоть весь свет провались в преисподнюю!

подсвечника. Что он тут натворил? Боже мой! Волосы у него стали дыбом. Сам лукавый пвиесил на то место, где стоял шкап, отцовское ружье, охотничью сумку, пантронташ и пороховницу!

Надо прочесть "Отче наш", может быть призрак исчезнет, и Ганс хотел молиться, но слова не шли ему на ум! Его зубы стучали, как в лихорадке. А ружье все висело на прежнем месте и ствол его блестел при свет свечи.

Он глухо захохотал.

-- Глупости! - сказал он. - Это не призрак, а просто отцовское ружье и баста! Оно, верно, висело за шкапом, или нет, в шкапу. Задняя стенка шкапа еще цела. В шкапе верно было двойное дно. Правда, он не был так глубок, как ему бы следовало быть... Старик умно придумал! А они то искали, искали и ничего не нашли! Ослы! Теперь ружье принадлежит мне!

Он отодвинул свечу, снял дрожащими руками, ружье со стены и осмотрел его со всех сторон. Лихорадоч?ная веселость овладела им.

Ганс устремил глаза на одну точку.

-- А что, если я завтра утром пойду да застрелю Якова Кернера? Может быть, лучше подождать, пока он пройдет мимо меня в церковь, или лучше убить его, когда он вместе с ней будет возвращаться оттуда? Или пойти поохотиться на оленей в лес? Ведь называюсь же они меня браконьером и моего отца тоже? Зачем же мне быть лучше моего отца? Клаус увидит, как я с ними разделаюсь! А там стану копить деньги, куплю себе домик с землей и, на зло ей, женюсь на Анне.

Его мысли путались. Ему представлялось, что перед ним стоит Грета, потом она превратилась в Анну, и наконец в оленя, бегущого по Ландграфскому ущелью! Свеча догорала. Ганс едва успел завернуть ружье и все принадлежности в дырявый лоскут сукна и спрятать его за тесовой обшивкой на чердаке, где лежал еще до сих пор его детский самострел. Потом он ощупью воротился в свою комнату, бросился, не раздеваясь, на постель и заснул крепким сном, измученный более непривычным душевным состоянием, нежели предъидущей попойкой.