Ганс и Грета.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава VII. (старая орфография)

VII.

Но, на следующее утро, расположение его духа было далеко невеселое. Ночью была сильная гроза, и можно было бояться, что ветер снесет всю крышу. В нескольких местах потолка оказалась течь, и дождь лил прямо на постель Ганса. Сон нисколько не облегчил его, и он чувствовал боль во всех членах, когда сходил ощупью по темной лестнице, еще задолго до разсвета. Безсонная ночь еще не была бы большим несчастием: Гансу безсонные ночи были не в диковинку, и, сделав несколько шагов, он победил свою усталость: но с мыслями справиться было не так легко. Целую ночь его преследовала мысль - и теперь она не давала ему покоя - мысль, что шутка, которую он съиграл вчера с дочерью булочника, была безчестная шутка. Его обычное утешение, что он все это делал ради Греты, не подействовало на этот раз. Все это не заслужило-бы одобрения Греты, а тут еще поцелуй за дверью! Ганс покачал печально головой. Дружеского поцелуя, конечно, никто не может запретить, и ему вспомнились многие поцелуи из его прошедшей жизни, между прочим и такие, которых нельзя было назвать вполне безупречными. Однако - однако, все-таки лучше было бы, если бы я во время убрался домой! Право, меня точно искушает лукавый; я всегда делаю именно то, чего не следовало бы делать. Ганс отодвинул засов у двери и пошел в конюшню. Обыкновенно он заходил сначала в кухню выпить чашку кофе, но как он ни был вкусен, сегодня у Ганса не было никакого апетита.

В доме было все тихо; его верно никто не слыхал, и это ему было посердцу. Он запряг буланого, как вчера условился с булочником, и хотел уже выводить лошадь из конюшни, как вдруг увидел, что Гейнц выходит из дому и направляется к конюшне.

"Куда это так рано тащится старик?" - проворчал Ганс.

-- Доброго утра, Ганс! - сказал булочник. - Ты уже на ногах? С этой поры? Это хорошо. Ну, уж погодка была сегодня ночью.

-- Нечего сказать, хороша! - сказал Ганс.

Булочник выразительно взлянул на Ганса. "Чего тебе надо от меня сегодня?" - подумал Ганс.

-- Мне пора ехать, хозяин! - сказал он наконец, видя, что булочник не намерен уступить дороги буланому, и все продолжает смотреть то на Ганса, то на лошадь.

-- Дело не к спеху, - сказал булочник, - выпей прежде чашку кофе; да - что я бишь хотел сказать! Я человек прямой; слов тратить не люблю по напрасну. В нашей стороне нет обычая, чтобы такие бедняки, как ты, Ганс, женились на дочерях зажиточных крестьян. Ну, да ты приглянулся девочке, и приходится по неволе смотреть сквозь пальцы. Многого я не могу дать за ней; впрочем и ты небогат. Вы должны будете сами заботиться о себе. Ты возьмешь на себя все хозяйство, пока Август не возвратится из полка. Тогда вы займетесь делом вместе с ним, а если не поладите, то мы придумаем что-нибудь другое для тебя. Ну, теперь, Ганс! поди-ка в кухню и объяснись с девочкой.

Ганс, впродолжение всей этой длинной речи, переминался с одной длинной ноги на другую и двадцать раз открывал рот, чтобы благодарить г. Гейнца за его доброе расположение; но г. Гейнц пришел в азарт, точно кляча на ровной дороге, а когда он замолчал, то Ганс пожелал, чтобы хозяин проговорил еще полчаса.

-- Ну, Ганс, - сказал булочник, видя что тот стоит, как вкопаный. - Это тебя верно поразило? - и он улыбнулся самодовольной, покровительственной улыбкой. Ганс собрался наконец с духом и сказал:

-- Благодарю вас от всего сердца, г. Гейнц, но этому не бывать. Ваша Анна прекраснейшая девушка, и я от души желаю ей счастья. Она найдет лучшого жениха, чем я. Мне было-бы очень жаль, если бы она огорчилась тем, что я не могу жениться на ней, но это невозможно. - Ганс начал свою речь запинаясь, но последния слова произнес совершенно твердо.

Булочник сначала самодовольно улыбался, думая, что Ганс по застенчивости не умел выразить ему своей благодарности; когда же он узнал его настоящий образ мыслей, его бледное брюзглое лицо все позеленело от злости.

-- Как, - сказал он, когда к нему возвратилась его способность говорить, - такой голяк, как ты, отказывается от моей дочери, когда я сам предлагаю ее? Бродяга! Нищий!

-- Бродягу вы можете оставить при себе, хозяин! Что же касается до нищенства, то радуйтесь, что вы сами не нищий. В другой раз подождите, пока кто-нибудь сам не посватается за вашу дочь, и не злитесь на тех, кто не хочет жениться на ней! А теперь довольно толковать об этом! мне пора на работу.

Булочник бросал такие злые взгляды на Ганса, будто хотел его тут же отколотить; но так как это легче было пожелать, чем привести в исполнение, то он выхватил из рук Ганса лошадь, которую тот запрягал, и сказал:

-- Тебе бы ездить только на старой кляче, такой же ленивой, как ты сам. Заложи Белого! я еще вчера тебе приказал.

-- С вашего позволения, хозяин, - сказал Ганс, становившийся все спокойнее, по мере того, как возрастало бешенство старика; - вы говорили не о Белом; напротив, сегодня именно необходимо заложить Буланого. Дорога должна быть еще хуже вчерашняго.

-- А я теб говорю, заложи Белого! - закричал булочник; противоречие все более и более выводило его из себя.

-- По мне все равно, - сказал Ганс, сняв сбрую с Буланого, которого булочник между тем отвел в конюшню, и надел ее на Белого, - но если случится беда, то пеняйте сами на себя.

Булочник не возражал более и ограничился тем, что бросал яростные взгляды на бедного Ганса, пока тот не заложил лошадь, и, держа под уздцы, не провел ее по двору.

-- Сегодня в последний раз ты идешь на мою работу, - сказал ему вслед булочник.

-- Мне все равно, - сказал Ганс; но он думал в это время о другом, а именно о девушке, которая, когда он проезжал по двору, громко рыдая и прижимая передник к глазам, притаилась в темных сенях за дверью, где, вероятно, стояла уже давно. Это была Анна. Она, верно, все слышала: двор был не велик, а говорили громко. "Если бы она все это предвидела, то не стала бы подслушивать", - подумал Ганс и вздохнул. Анна ему нравилась, и ему было жаль, что он так обидел ее.

я с ним еще разделаюсь.

Между тем, как Ганс всю вину неприятного объяснения с булочником старался сложить на агронома Кернера, бедная Апна должна была выслушать брань взбешенного булочника. "Всегда так бывает, когда послушаешь проклятую женскую болтовню и женщин станешь считать за людей! Вот и теперь, благодаря глупой бабьей болтовне, он разсорился с самым усердным работником; усерднее его он не имел во всю жизнь свою. И зачем он взял этого человека к себе в дом и ради его разошелся со всей почти общиной? А все оттого, что ему все уши прожужжали, чтобы он принял к себе Ганса, и даже побранились с ним, когда он в первый раз отказал ему. Надо было лучше поступать по своему разумению, а не слушать глупой бабьей болтовни!"

Булочник так кричал, что его было слышно на другой стороне улицы. Анна плакала и повторяла, что она не виновата в том, что Ганс ее вчера поцеловал. Лиза и Катерина вмешались в спор и говорили, что Анна воображает, что все мужчины бегают за ней, и вместо того, чтобы уступить место другим девушкам, которые тоже хотят повеселиться, она всегда суется вперед и отгоняет от них всех мужчин, которым она не может простить того, что они не хотят жениться на старой девушке, имевшей уже не мало любовных интрижек.

Сосед мельник хотел прекратить спор, грозивший перейти в открытую войну, но только подлил масла в огонь. Все кричали разом, даже ученик, который (трудно было решить за что) получил от разгневанного хозяина пару полновесных пощечин. В то время кумушки, приходившия за хлебом, скоро разгласили по всей деревне новость, что длинный Шлагтодт обещал каждой из трех дочерей булочника жениться на ней, и булочник стоит с огромной дубиной за дверью, чтобы благословить сватовство Ганса, когда тот придет с работы.

В это самое утро дети, возвращаясь длинной верени?цей из школы, встретили около пруда г. Кернера в черном праздничном сюртуке, с огромной темной астрой (которая почти уже завяла) на груди.

Дети сняли шапки перед богатым г. Кернером и закричали: "Доброе утро! здравствуйте, г. Кернер!" И г. Кернер благосклонно кланялся и благодарил, пока не подошли самые старшие мальчики; тогда он остановил одного из них и спросил: "Г. учитель в школе, или уже ушел домой?" Мальчик этого не знал; не смотря на это, Кернер похлопал его по голове и даже опустил руку в карман жилета, чтобы дать ему грош. Но он во-время одумался, вспомнив, что у него там только две монеты по пяти грошей, хлопнул еще раз мальчугана по белокурой головке и пошел далее, прямо к дому учителя. У двери он остановился, посмотрел глубокомысленно на увядшую астру в петличке, глубоко вздохнул и вошел в дом. В сенях, у двери направо, он остановился еще раз, посмотрел опять на астру, нашел, что она не так эффектна, как он думал, и спрятал ее в карман. Его дыхание становилось все прерывистее, и он отступил шаг назад, как вдруг дверь отперли изнутри, и сам г. Зельбиц показался на пороге.

-- Мое почтение! - сказал учитель.

Г. Кернер увидел, что Греты не было в комнате и это видимо его успокоило; но самоуверенность его опять исчезла, когда он ближе разсмотрел выражение лица своего будущего тестя.

У г. Зельбица никогда не поднимались так высоко брови и не опускались так низко углы рта, как в эту минуту.

-- Садитесь, садитесь, - сказал г. Зельбиц, - дочь сейчас придет. Я ей сказал, что вы сегодня после урока придете к нам. Значит вас ожидают, что во всяком случае очень приятно.

Г. агроном Кернер был, казалось, не так уверен в приятности своего положения. Он вертелся нетерпеливо на стуле, был очень красен и казался сконфуженным. Наконец ему удалось проговорить:

-- Я надеюсь... мам-зель Грета с нами... то есть со мною... не в шутку... гм!...

Г. Кернер откашлялся в руку.

-- Моя дочь знает, что она обязана повиноваться отцу.

Взгляд, которым он сопровождал эти слова, не доказывал однако его доверия к прославленному послушанию дочери.

Мужчины обменялись быстрым, многозначительным взглядом, когда услышали у двери легкий шорох и что- то похожее на сдержанное рыдание.

Дверь тихо отворилась и Грета медленно вошла в комнату. Бедная девочка была так бледна, взволнована и испугана, что нужно было иметь очень дурную совесть, чтобы, как эти оба человека, тревожиться об успехе переговоров с таким, повидимому, слабым и безпомощным созданием. Грета остановилась у двери (г. Кернер тоже встал, но не смел отойти от своего стула), а г. Зельбиц поднял брови так высоко, что оне едва помещались на лбу, и произнес вкрадчивым голосом:

-- Многоуважаемый г. Яков Кернер оказал сегодня величайшую честь моему дому, прося руки твоей, дочь моя, Анна - Амалия - Маргарита. Он поступил благородно и не обратился, подобно столь многим легкомысленным и безсовестным молодым людям, сначала к девушке, потом к отцу; наоборот, он обратился прежде к отцу, а потом к дочери, следуя изречению: "что благословение матери воздвигает дома детей, а проклятие отца низвергает их". И ты тоже, дочь моя, с благословения отца, протянешь руку г. Якову Кернеру, по пятой заповеди, повелевающей детям: "чтить родителей, да блого им будет и да долголетны они будут на земли". Подойди же, дитя мое, поближе.

-- Я не могу, батюшка, я не могу, - тихо проговорила бедняжка.

-- Не можешь? - прогремел отец, напускное спокойствие которого совершенно истощила патетическая речь. - Не можешь? Безразсудное дитя! Ты должна, говорю я тебе, должна, или я тебе покажу, что значит отцовская власть! Если бы твоя покойная мать это слышала, то она перевернулась бы в могиле!

-- Боже мой! Боже мой! - рыдала девушка и ломала в отчаянии руки.

-- Я знаю, что у тебя на уме! Я не хочу переносить непослушания единственной дочери и лечь в могилу с горестию на сердце! Я не потерплю, чтобы позор обрушился на мой честный дом!

Старик, видя себя обманутым в надежде, что всегда сговорчивая Грета скажет "да," в последнюю минуту вышел из себя и чуть было не прибил Грету, в присутетвии её будущего жениха.

Грета все стояла у двери вся в слезах, и была так взволнована, что едва могла держаться на ногах. Вдруг дверь отворилась, и служанка Христина закричала:

-- Боже мойи Боже мой! Разве вы не знаете: Ганс убил наповал белую лошадь булочника и ему самому перерезал горло!

Грета вскрикнула, хотела выбежать из комнаты, но пошатнулась на пороге и упала без чувств на руки Христины.

страшной истории и принести ему немедленно известие оттуда.

К счастию история оказалась не такой ужасной, какой она донеслась от дому булочника до школы, хотя она все-таки была довольно неприятна для бедного Ганса.

Ганс около десятого часу кончил работу в лесу и наложил последний воз дров; у него было тяжело на сердце, как никогда еще не бывало в жизни. Он проводил такие счастливые часы здесь в лесу, казавшемся теперь, когда все срубленные деревья были свезены и почва изрыта колесами телег, таким пустынным и безобразным! Его работа была не только последняя в этом году, но последняя в этом лесу! Хозяин это ему объявил. Он, конечно, не имеет права вдруг ни с того ни с сего отказать ему от места; но должен ли Ганс связываться с этим сумасбродом? После глупой истории с Анной, ему нельзя было оставаться в доме, хотя ему от души было жаль Анну и он много бы дал, чтобы вчера, в темных сенях, она не попалась в его объятия. Но всего хуже было то, что всю эту историю, Бог весть как, разукрасят и перетолкуют Грете. Что подумает она о нем? Бросит ли она тогда соломенные коврики в угол? Ганс застонал так громко, как будто последнее полено, которое он бросил на воз, было вдвое тяжелее остальных. Белый оглянулся; если бы кто-нибудь понимал его, вот что можно было бы прочесть в его черных глазах: "Ну, теперь пойдет отвратительная дорога под гору. Тяжелая телега навалится мне на задния ноги и вдобавок меня еще поколотят порядком! Мне очень хочется положить этому конец!"

Ганс верно понял взгляд белой лошадки, потому что сказал ей: - Будь умник, Белый! в последний раз мы работаем с тобою.

Белый мотнул головою; но если это было знаком согласия, то он в ту же минуту забыл свои хорошия намерения и сначала не хотел идти, потом рванулся вперед, но увязшая в землю телега не двигалась с места; тогда он поднялся на дыбы, и, когда сильная рука Ганса крепко дернула его, он лягнул задними ногами и сломал дышло.

Он не пугал лошади криком и ударами, а только слегка стегнул ее сначала. И теперь, когда случилась беда, он не вышел из себя, но потрепав дрожащее животное по шее, сказал: Белый, смирно! и начал исправлять повреждения. Это скоро удалось ему к его величайшему удовольствию.

Новая попытка свезти повозку с места была более успешна. Белый вел себя на этот раз умнее. Ганс навалился со всей силой на колесо и, проехав изрытую лесную почву, они достигли твердой дороги. Тут дело пошло лучше, хотя Белый и выказывал по временам панический страх, при звуке катящейся за ним повозки. Впрочем, Гансу удалось успокоить его, когда они достигли места, где он вчера встретил Клауса. Это было самое дурное место изо всей дороги, не далеко от въезда в деревню. Белый знал его отлично и вдруг пришел к убеждению, что здесь или нигде должны быть приведены в исполнение его революционные намерения. Вместо того, чтобы, как всякая благонамеренная лошадь, присесть на задния ноги, помогать как можно более тормозу и удерживать на себе тяжесть воза, он опять рванулся вперед и повозка так быстро покатилась, что тормоз затрещал. Ганс, предвидя беду, направил повозку в сторону, и надеялся, что растущие там еловые кустарники остановят ее. Бешеное животное разстроило это предположение, бросившись вдруг в противоположную сторону. Тормоз лопнул, повозка покатилась и упала в кустарники, шкворень выскочил и Белый, почувствовав себя на свободе, понесся во весь опор с горы, таща за собою дышло и Ганса, который все еще держал возжи в руках. Выпусти Ганс возжи из рук, он был бы спасен, а Белый прибежал бы сам в конюшню; но Ганс не хотел этого сделать, во-первых потому, что он сам разгорячился, а во-вторых, можно было побиться об заклад, что лошадь споткнется о дышло и сломит ссбе шею, или, по-крайней мере, ногу: два случая, имеющие для лошади одинаково печальный исход. Так галопировал он около лошади; он знал, что здесь, на крутой дороге, ему не справиться с ней, но там в деревне, думал он: "я проучу тебя."

Вот они достигли первых домов в деревне. Белый сообразил, что борьба теперь только начинается и удвоил быстроту бега; уже они были у дверей булочника, как вдруг мальчики, выходившие из школы, повернули из переулка на улицу, еще прыжок, и Белый очутился перед детьми. Ганс бросился к лошади. Завязалась страшная борьба; человек и животное с грохотом ринулись на землю, в двух шагах от разбежавшихся с криком мальчиков. Ганс сейчас же встал опять на ноги, но лошадь все еще лежала. Во время бешеного бега с горы, волочившееся за ней дышло изранило ей все ноги, а теперь она упала головою на острый камень и лежала как мертвая. Из глубокой раны над глазом струилась кровь и, смешиваясь с грязью, окрашивала землю.

Мужчины и женщины все выбежали из домов; кругом их жались испуганные дети.

-- Лучше помогите мне поднять на ноги Белого, - сказал Ганс.

Никто не шевелился, только Анна, которая тоже прибежала туда и принесла ушат воды из соседняго колодца, начала обливать водою голову лошади. Она при этом все продолжала плакать, но на Ганса не взглянула ни разу.

-- Ах, ты живодер, разбойник! - раздался, внезапно, охриплый от ярости голос.

Булочник уже давно сидел в шинке и запивал досаду, возбужденную в нем спором с женщинами. Он сейчас только узнал, что случилось и прибежал без шапки, весь в муке, но только на этот раз он не держал рук в кармаиах, а поднимал кулаки к самому носу Ганса, осыпая его ругательствами, между которыми с особенною любовью повторял слово: "живодер".

Это было правда. Платье на нем было изодрано, руки в крови, пылающее лицо все забрызгано грязью.

Он всякому разумному человеку должен был внушить сострадание; но такого человека не нашлось в толпе, за исключением, может быть, Анны, голос которой, во всяком случае, не имел бы весу, если бы даже она (чего она не сделала) и возвысила его в пользу Ганса.

-- И по делом тебе, Шлагтодт, сорви-голова! - закричал булочник и поднес опять кулаки к носу Ганса.

Минуту спустя лошадь, трясясь всем телом, вдруг поднялась на ноги.

-- Подымайте теперь Гейнца, - сказал Ганс, проходя через толпу, среди которой никого не нашлось, кто бы решился поднять руку на долговязого Шлагтодта, одним ударом уложившого на земь толстого булочника.