Ганс и Грета.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ганс и Грета. Глава VI. (старая орфография)

VI.

Этою ночью кончилось бабье лето. В два часа начался дождь и продолжался несколько дней с короткими перерывами. Гансу, более многих, пришлось пожалеть, что лето прошло безвозвратно. Работник чувствует себя совершенно иным человеком, и работа в лесу идет гораздо скорее, когда солнце утром восходит над гигантскими соснами, а вечером скрывается за ними; когда между поросшими мохом стволами сосен виднеется смеющаяся долина, а вверху синеет ясное небо; когда звук топора далеко раздается по тихому лесу и после каждого удара грудь глубоко вдыхает теплый, бальзамический воздух. Но когда исчезнет голубое небо, а серые тучи станут спускаться все ниже и ниже, пока наконец не повиснут на ветвях сосен и не польет почти безпрерывный дождь, так что все дороги превра?тятся в ручьи; когда ветер начнет свистать и завывать между мокрыми вершинами сосен, - тогда легкая работа кажется все тяжелее и тяжелее, работник начинает проклинать ее, и ему невольно приходит на ум: какой он бедняк и горемыка!

Ганса было не легко довести до этого сознания, но не легки были и последние дни работы для бедного парня! Страшный сон, виденный им в ночь, проведенную у пруда, был дурным предзнаменованием, которое не замедлило исполниться. Сначала Ганс недоумевал, почему люди на него так странно смотрят и ведут такия странные речи, когда им приходится заговорить с ним - чего они видимо избегают. - Но теперь хозяин пересказал ему все деревенские толки на его счет и прибавил, что никто не сомневается в "участии Ганса в этом деле". Ганс вышел из себя, услыхав, в чем его подозревают, и очень изумился, когда г. Гейнц сказал ему с своей неизменной улыбкой: "Мне до этого дела нет, Ганс, я и знать ничего не хочу; но твоя жилица - ни я, ни она в этом не видим ничего дурного - сказала мне, что ты куда-то уходишь по вечерам и она никогда не знает, когда ты воротишься. Третьяго дня ты, по её словам, пришел домой далеко за полночь. Не хорошо, Ганс, что про тебя ходат такие слухи; я дал твоей жилице талер, а зачем, она сама догадается. Но послушай, Ганс! повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить; а мне было бы очень жаль тебя. Я не такой черствый человек, каким меня выставляют, Ганс! и кто любить Гейнца, того и Гейнц любить."

Ганс клялся и божился, что ему и в мысль не приходило мешаться в ремесло г. лесничого Бостельмана и что грех обвинять в подобных вещах бедного парня. Но так как Ганс имел свои причины не разглашать о своих ночных прогулках, то, когда г. Гейнц снова навел разговор на эту тему, он не ответил прямо "да," или "нет", а начал разсуждать о злобе и испорченности людской. Это, конечно, нисколько не убедило хитрого булочника в невинности Ганса. В душе г. Гейнц держался мнения, что можно делать не только все, что прямо не запрещено законом, но даже и многое, что воспрещается им, лишь бы вести осторожно дело и не попадаться. В этом убеждении булочник, вероятно, сходился с большинством своих соседей и, конечно, при других обстоятельствах, на слухи о браконьерстве никто не обратил бы внимания; но так как дело шло о Гансе, от которого очень желали избавиться такие почтенные члены общества, как староста Эйсбейн, агроном Яков Кернер, Юрген Дитрих, Яков Липке и другие, то каждый считал себя в праве, даже обязанным, дурно отозваться о Гансе. Скоро, благодаря этому участию к его судьбе, Ганс сделался каким-то отребьем рода человеческого. Долговязый Шлагтодт - сорви-голова, прозвище, данное ему еще в школе, опять вошло в употребление, и украсилось другими прилагательными. Нельзя поручиться, чтобы крестьяне, при первом удобном случае, не дали Гансу почувствовать свое нерасположение и более ощутительным образом, если бы про Ганса не шла слава, что он может справиться зараз с тремя (другие говорили с шестью) противниками, и если б булочник Гейнц, с которым, по совершенно другой причине, тоже никто не хотел иметь дела, не принял его к себе в работники.

Ну, да это еще ничего! Но не видать все это время Греты и ничего не слыхать про нее, это было Гансу тяжелее всего.

С той ночи, лампа ни разу еще не светилась в кухне Греты на условленном месте. Ганс не знал, как много причин имела Грета остерегаться подозрительного отца и недоброжелательных соседей; а когда это и приходило ему на ум, то он говорил: Смелым владеет Бог; впрочем мне тоже надо остерегаться, я рискую еще больше, чем Грета; ну, да не согнуть им меня в бараний рог!

Ганс сначала очень сердился на свою жилицу за её болтливость и хотел ей тотчас отказать от квартиры, так как подходило первое число, а она так же, как и в прошлый месяц, не была в состоянии заплатить за нее. Но у него не хватило сил выгнать эту женщину; где найдегь она себе пристанище? Никто не примет ее. Здесь, по крайней мере, она с семьей имеет приют от непогоды, да еще Ганс хотел ей дать на зимнее топливо щепок и хворосту, предоставленных великодушным Гейнцем в его пользу. Кроме того, меньшой ребенок, которого долговязый Ганс любил особенно за его крохотный рост, заболел. Потому, придя к жилице, Ганс переменил намерение, Заговорил о посторонних вещах и подарил вдове несколько грошей, так как у нея, по обыкновению, не было ни полушки. Она, конечно, перестанет болтать, если я скажу, что этим она вводит меня в неприятности, сказал про себя Ганс. Он даже стал подумывать, нельзя ли с г-жей Миллер, которая, в качестве нищей, имеет доступ во все дома, переслать записочку Грете, как вдруг получил известие о Грете чрез человека, от которого всего менее мог этого ожидать.

Человек этот был никто иной, как Клаус, который, кроме соломенных туфлей, скупал на фабрике корзины и цыновки и продавал их по домам. Однажды он повстречался с Гансом, когда тот возился с белой лошадью на крутом спуске горы. Тележка Клауса на этот раз была опять пуста; следовательно, он отправлялся на фабрику. Молодая и горячая белая лошадь родилась в долине и питала неопреодолимый страх ко всем крутым спускам, вероятно потому, что не доверяла тормозу тяжело нагруженной телеги, катившейся сзади. Готовый ежеминутно помчаться вниз, белый еще более увеличивал трудности пути.

-- Не легкая работа, Ганс! - сказал Клаус, немного приподнимая изорванную рогожку, которой прикрылся с головой от дождя. Ганс, еще не забывший своего страшного сна и разсерженный белым, стоявшим теперь тихо, но с раздувающимися ноздрями, вовсе не был расположен продолжать разговор. Он проворчал себе под нос нечто такое, что должно было отбить у Клауса охоту к дальнейшей беседе. Но, вероятно, старик не понял Ганса, потому что вытащил свою коротенькую трубочку, закурил ее и повторил:

-- Не легкая работа, Ганс! За-то верно хорошо платят.

-- Я не спрашиваю, какую прибыль приносит вам ваша торговля, - грубо отвечал Ганс.

-- Ну, ну, не сердись, - сказал старик. - Что я получаю, счесть не трудно: с пары туфлей мне прибыли два пфенига, с каждого коврика три, а раньше недели не сбудешь всего товару - жить этими деньгами нельзя - и я давно бы умер с голоду, если б иногда не перепадал лишний грош со стороны.

-- Вот как! - сказал Ганс.

-- Да, - отвечал Клаус; - и тебе не мешало бы поискать какого-нибудь заработка на стороне.

-- Да где его искать-то? - проворчал Ганс.

-- Найти не трудно, - продолжал старик, задумчиво покуривая свою трубочку. - Клаус всегда рад услужить хорошему человеку. Я и отцу твоему доставлял работу, Ганс.

-- В самом деле? - спросил Ганс.

-- Да, да, - продолжал Клаус, - через меня твой отец заработал немало денег. Оне ему были нужны, и тебе, может быть, скоро понадобятся.

-- Как так?

-- Такой славный парень, как ты, не может остаться на веки-вечные бобылем, каким живу я, старая перелетная птица. На меня девушки никогда и внимания не обращали! А содержать жену и детей, Ганс, стоить дорого, очень дорого.

И старик покачал головой, так что вода с намокшей рогожки потекла ему на лицо.

-- Никогда я не женюсь, - сказал Ганс, с грустью воспоминая о злой Грете, которую не видал уже с неделю.

-- Не говори этого, не говори! - сказал Клаус, продолжая курить. - Ты, конечно, еще не покупал у меня соломенных ковриков, чтобы послать их Грете, как сделал сегодня Яков Кернер, но...

-- Что вы говорите? - закричал Ганс и рванул за повод белого, начавшего после минутного отдыха снова выказывать признаки нетерпения.

-- Да, да, - сказал Клаус, спокойно продолжая курить. - Сегодня утром у меня остались только два коврика, самые лучшие и дорогие; я их никак не мог сбыть. Я только-что хотел отъехать от шинка, как вдруг подходит Яков и начинает торговать их; долго мы не могли сойтись в цене. Вот тебе еще грош, Клаус, - сказал Яков и стал шарить у себя в кармане; - заезжай к школьному учителю, кланяйся ему и передай эти коврики мам-зель Грете. Мам-зель Грете! Вот ты куда метишь! подумал я и поехал к дому школьного учителя. Я его не застал дома, он был в школе. Смотри, Ганс, лошадь не хочет стоять, да и мне надо засветло перебраться через гору. Прощай!

-- Белый еще может постоять минутку, - сказал Ганс.

-- Мне нечего больше рассказывать, - отвечал старик, начиная распутывать постромки. - Я застал Грету одну дома и передал ей подарок. Думал, она поблагодарит меня за труд и поднесет рюмочку. Как бы не так! Она вдруг залилась слезами, бросила мои прекрасные коврики на пол, будто старые рогожки, и долго продолжала плакать. Ну, подумал я, скверное дело! Не желал бы я быть их сватом! Однако прощай, Ганс, счастливого пути!

Собаки рванулись, одна даже было начала лаять, радуясь, что наконец можно продолжать путь, но за это старик наградил ее сильным пиньком. Несколько минут спустя, Ганс опять очутился один и задумчиво продолжал спускаться с горы. Несколько раз он весело улыбался, представляя себе картину, как Грета швырнула в угол коврики; в дополнение картины, он воображал себе положение Якова Кернера, сидящого на одном из этих ковриков и летящого вместе с ним в угол. Но в конце концов разговор с Клаусом, вместо того, чтоб успокоить Ганса, еще более встревожил его. Подарок Якова не выходил у него из ума, и он спрашивал себя: не полюбит ли Грета мало по малу соломенные коврики? Девушка всегда останется девушкой, а богатый жених... Ах, чорт возьми! Белый, будешь ли ты спускать, как следует?

Когда Ганс приехал, дождь прошел, и после ужина дочери булочника могли опять трепать лен, сидя на чисто вымытых ступеньках крыльца. Ганс стоял, покуривая свою любезную трубочку, и смотрел на девушек. Он уже отказался от надежды встретить Грегу под тополями. Девушки болтали, а Гейнц, опустив руки в карманы, стоял, прислонясь к косяку, и снова завел с Гансом разговор на избитую тему: не лучше ли опять запрягать старого буланого, пока белый не привыкнет к езде по горам.

"доброго вечера", поворотил в переулок. Он в правой руке держал что-то, чего в сумеркахь нельзя было разсмотреть, тем более, что, проходя мимо дома булоч?ника, он переложил свою ношу из правой руки в левую.

Девушки засмеялись; Ганс слышал, как Анна сказала: "Он идет к своей милой", а Лизбета, вторая дочь Гейнца, проговорила: "А видела ты его громадный букет?" к чему третья, Катерина, прибавила: "Значит дело идет на лад!"

в голову: пока Грета кокетничает с возлюбленным, почему бы и ему не позабавиться с дочерью булочника? Он подошел к Анне и начал пересмеиваться с ней.

Анне только этого и хотелось, и скоро они подняли такой смех и гам, что их было слышно далеко на улице. Старик стоял тут же и улыбался своей флегматической улыбкой. Ганс начал рассказывать разные анекдоты из своей военной жизни и так усердно разукрашивал их, что девушки зажимали себе уши, или, по крайней мере, делали виду что не слушают Ганса, а г. Гейнц хохотал, подперши себе бока. Веселье было в самом разгаре, когда возвратился г. Кернер. Капризная Анна спросила его: не потерял ли он букета? она нашла какой-то букет. Это возбудило снова всеобщую веселость, и Ганс принял в ней самое живое участие.

Дождь снова стал накрапывать, и Ганс отправился домой, но прежде внес прялки девушек в комнату и при этом случае успел поцеловать Анну, которая в темноте и попыхах попалась ему прямо в объятия.