Вероника.
Глава X

Глава X

Когда Вероника вошла в залу, где были Тит и ее брат, она казалась совершенно иной. Небрежным, холодным кивком головы она приветствовала молодого легата и медленно опустилась в кресло.

-- Я пришел за твоей благодарностью, - сказал Тит, поднимаясь. Она с притворным удивлением взглянула на него.

-- Благодарностью? - повторила она. - За что?

Агриппа опустился на одно из мягких сидений.

-- Разве ты забыла, - сказал он, несколько задетый ее невниманием, - что сегодня утром Веспасиан выслушивал обвинения моих врагов?

-- А, - ответила она с прежней холодностью. - Ты говоришь об истории Юста бен Пистоса - твоего секретаря, и о нелепом восстании в Тивериаде... Ну и что же?

-- Тит спас меня, - сказал царь радостным голосом, - наш великий Тит! Он доказал Веспасиану, как важно для меня быть в союзе с нами во время войны; он его убедил не обращать внимания на бредни нескольких безумцев. Меня оправдали.

-- А Юста?

-- Веспасиан решил, что он один во всем виноват, и передал его в руки правосудия.

Насмешка показалась на губах Вероники. Она слегка поклонилась.

-- Прими нашу благодарность, Тит, - сказала она небрежно и снова обратилась к Агриппе. - На чем основывал Веспасиан свой приговор? Мне хотелось бы ознакомиться с римскими законами правосудия.

Царь откинулся на подушки и засмеялся. Тит побледнел, и в глазах его мелькнул гнев. Но он сдержался и тоже засмеялся.

Вероника взглянула на обоих с притворным изумлением.

-- Но... я не понимаю... - сказала она.

-- Это было очень смешно, - благодушно сказал Агриппа. - Жители Декаполиса слишком неловко действовали. Они хотели подкупить Веспасиана. В обвинительной речи они намекнули на то, что воздвигнут ему, справедливейшему из судей, колоссальную статую за счет города.

-- А Веспасиан?

Он протянул обвинителю руку и предложил ему тотчас же воздвигнуть эту статую, так как фундамент, как он видит, уже готов.

Вероника не улыбнулась.

-- Эта неумелость твоих обвинителей была, быть может, твоим счастьем, Агриппа, - сказала она и прибавила серьезнее: - Веспасиан ведь неподкупен.

Несколько слуг навьючивали огромные, тяжелые мешки на мулов. В эту минуту один из мешков вырвался из дрожащих рук раба и упал на мраморные плиты. Поток блестящих золотых монет, звеня, рассыпался по мрамору.

-- Что это значит, Агриппа? - спросила царица у брата, который вслед за ней подошел к окну вместе с Титом.

-- Знак моего преклонения пред Веспасианом, - шутя ответил царь.

Они переглянулись и рассмеялись, Тит тоже засмеялся.

-- Я хотел, - продолжал Агриппа более серьезно, - доказать отцу Тита, как несправедливы обвинения моих врагов. Если бы я был в самом деле врагом Рима, каким меня выставляют, неужели бы я предложил деньги моему противнику, содействуя таким образом войне против меня и моего народа.

-- Царственное доказательство! - сказал Тит. - Ты верно, очень богат, Агриппа.

-- Богат? - ответил он шутливо и покачал головой. - Да у меня едва хватает на самое необходимое. Во всем остальном я завишу от Вероники, которая имеет маленькую слабость к своему негодному брату. Ты удивлен? - прибавил он, придавая своим словам какой-то скрытый смысл. - В руках Вероники сосредоточены все сокровища нашей семьи. Тот, кому достанется ее рука, будет счастлив. Ему будет принадлежать власть над всей Азией...

Молодой легат, прищурившись, посмотрел на него.

-- Берегись, Агриппа, - медленно сказал он. - Если это станет известно Нерону, то все богатства дома Ирода не спасут тебя от верной гибели. Разве ты не знаешь, что и отца твоего подозревали в этом намерении? Да и тебя из-за этого не выпускали из Рима...

Агриппа принужденно засмеялся.

-- Я был заложником, знаю, - сказал он, с трудом сдерживая гнев, который каждый раз овладевал им при этом воспоминании. - Но меня Нерону нечего опасаться. Рим может быть побежден только Римом.

Тит отвел взор от царя, который пристально смотрел на него.

-- Я тебя не понимаю, - пробормотал он.

-- А между тем это так ясно, - сказал Агриппа прежним шутливым тоном. - Ведь один раз Риму уже угрожала опасность быть поверженным Римом. Вспомни Марка Антония! Если бы он не растратил сокровищ Клеопатры в безумных оргиях, а употребил их на то, чтобы снарядить сильное войско, то мечта великой египетской царицы осуществилась бы и возродилось бы второе азиатское царство, подобное царству Александра Македонского. Конечно, я не отрицаю, что мечта моего отца соблазняла и меня. Я был молод и не знал, что всемирное владычество Рима основано на его сильном, опытном, всегда готовом к действию войске. Но я вскоре это понял. Мы, азиаты, слишком изнежились среди роскоши и безделья. Мы не можем вдохнуть в наших подданных воинственного духа. Это может сделать только человек, владеющий римской твердостью, только римлянин. Но зато, если бы таковой оказался, подумай, в каком он теперь выгодном положении! Государство гибнет, истощенное жадностью бессердечных распутников; сенат, старый, строгий катоновский сенат стал сборищем продажных, трусливых и слабых рабов. Войско разбросано по далеким окраинам, занято бесконечными войнами с дикими народами, которые простирают грубые руки за сверкающими сокровищами римской цивилизации. Наконец, сам цезарь, Нерон, ты ведь его хорошо знаешь, даже лучше, чем я...

Он на минуту остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление его слова производят на молодого легата.

Тит не глядел на царя и казался безучастным, но Агриппа отлично видел, что пальцы его, игравшие веером Вероники, слегка дрожали, и горячий румянец покрывал его лицо. Агриппа засмеялся, чтобы придать своим словам шутливый характер.

-- Я знаю только одного, - закончил он, - кто мог бы разрушить великий Рим. И это даже не Веспасиан, - поспешно прибавил он, увидев, что легат вспыхнул при его словах. - Ведь, говоря откровенно, Веспасиан слишком осторожен, слишком боязлив, несмотря на свою несомненную храбрость. Он не сможет даже оценить такую великую затею. Нет, я говорю о другом! Нужно для этого соединять выдержку воина от рождения с дерзновенным пылом юности, нужно быть Титом!..

Молодой легат вздрогнул, и глаза его широко раскрылись; в них сверкнула радость.

-- Ты шутишь, Агриппа, - медленно сказал он.

-- Шучу? - ответил царь со странной улыбкой. - Впрочем, ты прав, Тит, конечно, шучу. Один только Тит мог бы помешать исполнению подобного замысла, но и один только он мог бы... "...исполнить его!" - так хотел он закончить свою мысль, но он не договорил. Вероника остановила его быстрым движением.

Тит слишком любит свою родину. Он не дал бы Риму погибнуть от голода. А так случилось бы, если бы он завладел Египтом - житницей Рима. Город на семи холмах погиб бы от дороговизны и нищеты. А сам Нерон - идол голодающей толпы? Ведь он дрожит за свою жизнь, когда хлеб из Александрии запаздывает на несколько дней. Да разве не безумно, - прервала она себя, увидев по лицу Тита, как он борется с самим собой, - разве не безумно говорить даже в шутку о таких опасных затеях? Судьба мира в руке цезаря. Никто другой не может изменить ее. Время титанов и героев навсегда ушло. А все-таки история Флавия Сабиния, о которой мне говорили, перенесла меня в мир древних сказаний. Забыть обо всем идти навстречу опасности и гонениям из-за любви к девушке - в этом что-то есть...

Она откинулась в кресле и бесцеремонно разглядывала молодого легата.

-- Я только боюсь, - насмешливо заметил Агриппа, - что Флавий Сабиний будет уничтожен молниями Юпитера.

-- А как Фронтон? - спросила Вероника.

-- Он, к счастью, остался цел, - ответил молодой легат, отрываясь от своих мыслей, - но для меня и моего отца все это крайне неприятно: Фронтона цезарь очень любит.

-- Вольноотпущенник уже на ногах?

-- Он медленно поправляется. Странно, что он обязан своим спасением той самой девушке, из-за которой все и произошло. Саломея, племянница Иоанна из Гишалы, ухаживает за раненым с трогательной заботой, как будто бы это не римлянин и не Этерний Фронтон. Говоря по совести, после той, которую я не смею назвать, - глаза его с восхищением и страстью поднялись на Веронику, - я никогда не видел более красивой женщины, чем Саломея...

-- А Флавий, что слышно о нем?

-- К сожалению, ничего.

-- К сожалению?

-- Ты думаешь, потому, что он наш родственник? Поверь, это не имеет никакого значения на решения моего отца. Конечно, мы жалеем о судьбе несчастного. Мы все его любим, несмотря на его странные взгляды. Но теперь нужно доказать цезарю, который вообще., как ты знаешь, очень подозрителен, что у нас исчезают всякие личные чувства, всякие интересы, когда дело идет о службе государству. Поэтому отец выбрал самых опытных людей для погони, их повел декурион Сильвий, который к тому же случайно встретил префекта, когда тот бежал из Птолемаиды.

Вероника отвернулась, чтобы скрыть свою улыбку. Она не могла удержаться от нее, когда услышала, кто послан в погоню.

-- Ну и что же, - прибавила она небрежно, - этот Сильвий, он настиг беглеца?

-- Он уже был совсем близок от него, - сказал молодой легат. - Их разделяли какие-нибудь полдня пути.

-- Ну и что же?

-- И все-таки декурион вернулся ни с чем. После трех дней погони по лесам Сильвий и его люди попали в узкое темное ущелье. Там был заброшенный домик, где, очевидно, переночевали беглецы: Сабиний, Тамара - дочь Иоанна из Гишалы, и какой-то человек, служивший им, вероятно, проводником. Видно было, что они только что снялись с места; в очаге еще, догорали угли. Следы двух коней вели обратно в лес. Сильвий бросился в ту сторону, но скоро следы исчезли, смешавшись со следами большого конного отряда. Что это был за отряд, неизвестно. Во всяком случае, это не были сторонники Иоанна из Гишалы, иначе дело не дошло бы до боя...

-- До боя? - тревожно спросила Вероника.

Агриппа лежал, вытянувшись на подушках, и не обращал внимания на их разговор. Что ему за дело до судьбы Флавия Сабиния и дочери Иоанна из Гишалы. Ему важно было склонить Тита к созданию азиатской империи. А уж потом - меч не всегда будет иметь последнее слово...

-- Да, до боя, - подтвердил молодой легат. - В каких-нибудь ста шагах Сильвий нашел часть вооружения Флавия, а в кустах спрятан был труп неизвестного иудея.

Он остановился и пристально посмотрел на Веронику. Царица побледнела, но выдержала его взгляд.

-- Ты рассказываешь это в стиле трагедий Софокла и Эврипида, - сказала она, пытаясь улыбнуться.

-- В моей свите? - повторяла она, как бы стараясь припомнить. - Я до сих пор не заметила чьего-либо отсутствия.

Легкая улыбка показалась на губах Тита.

-- Фотин, наверное, ошибся, - сказал он. - Я так и сказал отцу. Да и зачем бы тебе оказывать услуги Иоанну из Гишалы, нашему общему врагу?

-- Услуги Иоанну из Гишалы? - повторила она с изумлением. - Я не думаю, чтобы он был мне благодарен, если бы я содействовала бегству его дочери с римлянином...

Тит со страстью смотрел в ее глаза, обращенные к нему. И снова молодой легат почувствовал тревогу и блаженство, как тогда, на Кармеле, у источника Илии.

-- Разве такой большой позор для иудейки полюбить римлянина? - спросил он.

Глаза ее холодно и вместе с тем обольстительно взглянули на него.

-- Конечно, - ответила она, - смертельный позор. По крайней мере в глазах тех, кто выше всего ставит веления Бога.

-- А ты, Вероника, тоже так думаешь?

Она засмеялась.

-- Я? Смотря по тому, кто бы это был. Если бы он был достоин, но зачем спрашивать? Нет такого человека.

-- То же самое ты говорила, когда мы в первый раз увиделись. Он, верно, еще не родился - твой цезарь?

Она пожала плечами, потом медленно поднялась и подошла к окну.

Тит последовал за ней. Его влекла к ней таинственная, неодолимая сила.

Агриппа очнулся от своей дремоты, рассеянно посмотрел на сестру и Тита и тихо вышел из комнаты.

Вероника чувствовала горячее дыхание римлянина на своей щеке и его взгляд на плечах и шее, но она стояла, не оборачиваясь. Гордое величие своей красоты кружило ей голову.

Он повторил еще раз прерывающимся голосом:

-- Твой цезарь - он еще не родился?

Она немного повернула голову к нему, так что кончики ее волос касались его губ, и проговорила тихо, почти шепотом:

-- Как знать...

над всем этим власть единого Бога - Бога Вероники!

-- Нерон ведь тоже стал цезарем не по праву, - услышала она его страстный шепот.

-- Благодаря Агриппине.

-- А Марк Антоний мог стать цезарем Азии.

-- Благодаря Клеопатре!

-- И Вероника будет принадлежать тому, кто станет...

-- ...цезарем!

Сказав это слово, она почувствовала облегчение. Она обернулась к легату, опьяненному страстью, и взглянула ему прямо в глаза. Они поняли друг друга, не произнеся ни слова. "А Марция Фурнила, твоя жена?" - прочел он в ее взгляде и сделал резкое движение, как бы устраняя нечто давно надоевшее. Холодная Марция была вычеркнута из его жизни. "А мой Бог?" - читал он дальше. Он пожал плечами. Что ему до Бога? Поступай как знаешь. "А Веспасиан?" Лицо его омрачилось, он отвел глаза. Вероника улыбнулась и повела молодого легата к окну.

Там уже не было рабов Агриппы, таскавших его подношения Веспасиану, но на дворе кипела работа.

Таумаст, управитель дома, стоял посреди выложенного мрамором двора и следил за тем, как рабы готовят носилки царицы, укладывают провизию в дорожные сумы.

Тит отступил от окна и побледнел. Вероника увидела в его глазах недоверие.

Она снова улыбнулась и произнесла вслух тот немой вопрос, который он прочел в ее глазах:

-- А Веспасиан, твой отец?

Теперь он ее понял.

Да, конечно, лучше, чтобы Вероника уехала. Веспасиан не должен подозревать, чем она стала для Тита, потому что он не допустит развода с Марцией Фурнилой. Разве он может согласиться на брак сына с иудейкой? Веспасиан, римлянин, выходец из народа, боялся всего, что могло возбудить насмешку над ним или его семьей у гордых римских патрициев. Он был никогда не позволил Титу оттолкнуть от себя дочь знатного дома. Конечно, если бы дело шло о замене ее более знатной и могущественной женой, он согласился бы, но из-за иудейки - никогда. Но разве необходимо связать себя с Вероникой, чтобы обладать ею?

Прощаясь, они пристально смотрели друг другу в глаза, и губы их улыбались. Тит что-то вынул из складок верхнего платья и подал царице.

То была дактиотека, маленькая круглая шкатулочка, оправленная жемчугом и зелеными бериллами. На крышке был изображен амур верхом на льве.

Вероника засмеялась. Но лицо ее вновь стало серьезным, когда молодой легат открыл крышку.

Внутри лежал увядший лавровый лист - кармельский лавр.

-- Победителю? - спросил Тит.

-- Победителю, - ответила Вероника.

-- Прощай, Тит!

Внизу ее поджидал Агриппа. Он узнал от Таумаста, что сестра готовится к отъезду.

-- Как, Вероника! - воскликнул он в величайшем волнении. - Теперь, как раз теперь, когда наши планы и надежды начинают осуществляться, ты уходишь от меня?

Она едва обернулась к нему.

-- Разве ты не думаешь, мой мудрый брат, что товар поднимается в цене, когда он становится редким?

-- Ты полагаешь? - пробормотал он растерянно.

-- Конечно, - насмешливо сказала она. - Разлука усилит чувство Тита и возбудит его решимость. Тогда твое дело дать мне знать вовремя. К тому же сам Тит одобряет мой отъезд.

Он облегченно вздохнул.

-- Куда же ты едешь? - спросил он.

-- Куда, если не в Цезарею Филиппийскую, в старый дворец. Я более, чем когда-либо, нуждаюсь в уединении.

-- В старый дворец? - удивленно воскликнул он. - Но он совсем не устроен и тебе там будет неудобно.

-- Тем лучше. Я всей душой ненавижу роскошь и изнеженность, которые делают нас неспособными противиться врагам. Впрочем, хорошо, что ты напомнил мне, я забыла попросить у Тита разрешение на проезд для пограничной римской стражи.

Она вышла во двор, где ее ждал Таумаст. Агриппа с недоумением посмотрел ей вслед. Он совершенно растерялся. Какой каприз заставляет Веронику покинуть его в такую важную минуту? Он отлично понимал, что заигрыванье с Титом и мнимая потребность в одиночестве только предлог, за которым кроется нечто иное. Но что именно?

На лестнице он встретил ее эфиопа.

Обыкновенно он избегал встречи с царем, не умея скрыть своей ненависти. Но на этот раз глаза его радостно заблестели, когда он увидел Агриппу. Он промычал что-то. Агриппа остановился. Он понял, что раб хочет ему что-то сообщить. И то, что он обратился именно к нему, показалось Агриппе небезынтересным. Он пошел за эфиопом, когда тот коснулся его платья и повел за собой.

У окна, из которого виден был двор, глухонемой остановился и показал на Веронику, оживленно говорившую с Таумастом. Потом он кивнул головой и повел царя по уединенному длинному проходу к потайному ходу в покое Вероники. Агриппа остановился в нерешительности на минуту. Эфиоп выдвинул камень из стены и позвал за собой. Он на минуту испугался. Быть может, изуродованный раб хочет затащить его куда-нибудь в уединенное место, чтобы отомстить ему? Но что мешало ему напасть на него открыто? Он смело пошел за эфиопом и остановился, изумленный, у двери. В полумраке комнаты лежал на ложе юноша редкой красоты. Он подложил руку под голову, и на лице его было разлито блаженство, словно от счастливого сновидения.

Агриппа хотел подойти ближе, но эфиоп потянул его назад. Юноша, казалось, просыпался.

Потом Агриппа и раб вернулись в покои Вероники, и камень был установлен на прежнее место.

Царь посмотрел на раба, требуя объяснений. Эфиоп понял. Он быстро вынул из складок одежды свиток и передал его Агриппе. Это было письмо, найденное Вероникой у раненого юноши. Царь развернул и прочел его. Он вскрикнул от изумления. Регуэль - сын Иоанна из Гишалы! И Вероника... Агриппа понял теперь все: ее сопротивление Титу, ее быстрый, непонятный отъезд.

Он подумал, потом отвел раба в угол и заговорил с ним знаками. Эфиоп напряженно следил за руками царя. Его уродливое лицо вдруг озарилось торжеством. Он кивнул головой в знак согласия и поцеловал руку того, кто изуродовал его. Он его понял.

-- Ты видишь отсюда мост, Базилид? - спросил один из них, человек могучего телосложения. Светлые волосы и курчавая борода окаймляли его лицо, в котором светились задумчивые молодые глаза.

Спутник его вздрогнул.

-- Не называй меня по имени, Хлодомар, - сказал он тревожным голосом. - Жителям Гишалы совсем необязательно знать, кто я. Если я не ошибаюсь, - продолжал он, указывая на темную черту, видневшуюся в тумане над рекой, - то вот там нужное нам место...

Хлодомар бесшумно пошел в указанном направлении.

-- Берегись, - крикнул ему вслед Базилид. - На стене сверкает копье.

Хлодомар быстро спрятался в высокую траву у берега. В воздухе просвистела стрела и вонзилась в землю рядом с Хлодомаром. Несколько минут часовой вглядывался в темноту, потом продолжил свой путь вдоль стены. Хлодомар быстро вскочил и, подойдя к мосту, наклонился над одной из свай. Найдя, что ему было нужно, он тихо свистнул.

Базилид быстро привязал мулов к сосне и осторожно пробрался к мосту.

-- Камень в фундаменте у первой сваи выдвигается, - прошептал Хлодомар. - Как раз так, как говорил Иосиф бен Матия. А вот отверстие, - продолжал он, направляя туда руку Базилида.

-- Отлично, сюда можно будет закладывать все наши вести. Скажи наместнику, чтобы он посылал сюда людей через каждые три дня. Пусть он также известит об этом Агриппу. А теперь скорее в лес, - закончил он, осторожно поднимаясь. - Мне пора ехать, чтобы попасть еще сегодня в город и рассказать свою басню Иоанну.

Хлодомар медленно пошел вслед за ним. Им овладело неприятное чувство. Пророк внушал ему отвращение выражением змеиного коварства на желтом остром безбородом лице и в беспокойных глазах. Но вместе с тем что-то мучило его: он не раз участвовал в опасных и не всегда честных предприятиях, но теперь сердце его было на стороне человека, против которого ему приходилось бороться. Если бы это только касалось кого-нибудь другого, а не его, не Иоанна из Гишалы. Ведь и так уже Хлодомар отнял у него сына, а теперь...

С первой минуты своего прибытия в Галилею в качестве наместника Иосиф бен Матия ополчился на Иоанна, единственного человека, равного ему по уму и превосходившего его храбростью. Неужели Иосиф бен Матия прав, а Иоанн в самом деле только из гордости и властолюбия противится во всем избраннику иерусалимского синедриона. Хлодомар, исполнитель тайных поручений наместника, отлично знал, что Иоанн бен Леви совершенно прав, не доверяя наместнику и все время остерегая своих соплеменников от него Иосиф бен Матия пользовался большим авторитетом в глазах невежественного и легковерного галилейского населения, благодаря своему высокому происхождению из рода асмонейских правителей, своей принадлежностью к аристократическому духовенству святого города, и всем этим он пользовался для того, чтобы тайно содействовать изменнику царю, вступившему в союз с Римом. Иоанн из Гишалы первый обличил эту двойственность наместника, и теперь он стал в глазах многих единственным оплотом сопротивления.

Хлодомар прислонился к стволу дерева и думал об Иоанне из Гишалы, и не обращал внимания на то, что делал Базилид. Когда пророк встал прямо напротив него в полосе лунного света, он вздрогнул от неожиданности.

-- Я тебе удивляюсь, Хлодомар, - тихо смеясь, сказал пророк. - Спать среди опасностей - на это я не способен, клянусь останками моей матери, которую я никогда не знал. Но видишь ли, - прервал он сам себя, показывая на плащ, в который он завернулся, - одним я превосхожу тебя - хитростью. Скажи сам, сумел ли бы ты превратить свою могучую фигуру Геркулеса в жалкого уставшего странника, сумел ли бы ты из своего молодого мужественного лица сделать морщинистое лицо старика?

-- Храброму мужу не подобает, - с презрением отвечал Хлодомар, - нападать на противника исподтишка. - Нужно сражаться лицом к лицу, мечом к мечу.

-- О варварская простота! - засмеялся Базилид. - Ты только и умеешь сражаться. Но между битвами бывают перерывы. Что бы стало с вами, кулачными бойцами, если бы мы не приходили к вам на помощь своим умом и не выведывали для вас слабых сторон врагов. Иосиф бен Матия отлично это знает и только потому принял меня так хорошо, несмотря на то, что я пришел к нему от Агриппы - его врага. И поручение, с которым он меня послал к могущественному Иоанну, более почетно для меня, чем смерть сотни врагов, от твоего меча.

Он поднял голову и постучал самодовольно своими длинными желтыми пальцами по своей груди.

-- Вот ты смеешься над умом, - сказал он, - а сознайся, ни за что бы тебе не узнать в этом жалком старике, с трудом переводящем дыхание, гордого, величественного пророка горы Кармеля. Если бы ты не присутствовал при том, как совершилось это превращение, ты бы и сам не поверил, что это одно и то же лицо. Нет уже длинных падающих по плечам волос, исчезла борода. А мой невидимый панцирь лучше охранит царя и Иосифа бен Матию, чем сотня таких мечей, как твой, отважный Хлодомар Оружие Иоанна бессильно против него.

Он злорадно рассмеялся, быстро накинул изношенный, запыленный плащ на грязное, протертое от долгих скитаний платье странника. Его высокая прямая фигура согнулась, спина сгорбилась, лицо сморщилось. Он ухватился дрожащими руками за узловатую палку и, шатаясь, пошел, едва волоча ноги. Пройдя несколько шагов, он остановился и обернулся к Хлодомару, глядевшему ему вслед с нескрываемым отвращением.

-- Прощай, Хлодомар, - проговорил он прерывающимся от кашля голосом. - Привет тебе от единственного уцелевшего человека Клавдиевой колонии.

Хлодомар стоял не двигаясь и смотрел вслед Базилиду.

Иоанн из Гишалы, сын Леви, вернулся больной после поездки в Тивериаду, которую он тщетно пытался защитить от наместника. Жители Тивериады до сих пор твердо стояли за Иоанна и были верны своей родине, хотя они не входили в состав Галилеи, а находились под непосредственной властью Агриппы. Но теперь самый надежный из их предводителей, Юст бен Пистос, тайный секретарь царя, изменил делу восстания и отправился в Птолемаиду, чтобы перейти на сторону римлян. Жители Тивериады после этого пали духом и не оказали серьезного сопротивления войскам наместника. Иоанн, таким образом, потерял сильного союзника. Кроме того, беспокойство о своей семье усиливало изнурявшую его лихорадку. Тщетно ждал он со дня на день возвращения детей и родственников. Ему нужна была нравственная поддержка. Молодой пыл Регуэля так же, как безоблачная веселость Тамары, придавал ему сил в тяжелые минуты. Но напрасно рассылал он гонцов. Все они возвращались ни с чем: им не удавалось пробраться сквозь двойной ряд соглядатаев наместника и римской пограничной стражи.

Кроме того, он видел, что решимость его прежних друзей и единомышленников исчезает. Они не знали, принять ли участие в восстании Иоанна против наместника избранного синедрионом, и против Рима или лучше повременить, пока не выяснится, на чью сторону склоняется успех.

Холодный пот покрывал тело больного. Он метался в постели, не находя себе места. Тщетно пытался врач дать ему лекарство, понижающее жар. Иоанн отказывался от его услуг с горькой улыбкой.

-- Да ты разве не понимаешь, - говорил он, - что не эта ничтожная болезнь гложет мне сердце и зажигает кровь. Я измучен неизвестностью о судьбе детей и родины. О, как тяжело лежать здесь и знать, что зреет измена которая все отнимет у нас. Они не слушали меня, глупцы когда я говорил, что у них подкапывают почву под ногами. Теперь, когда наступила опасность, они хотят твердо ступать, но земля согнется и поглотит их всех.

Он на минуту остановился и горящими глазами уставился куда-то вдаль. Резкие темно-красные пятна выступили на его худощавых щеках.

Врач с испугом посмотрел на него.

-- Молю тебя, Иоанн, успокойся, возьми себя в руки. Подумай, ведь только покой может победить болезнь.

-- Болезнь! - нетерпеливо перебил его Иоанн. - Да время ли теперь болеть, когда каждая минута...

Он остановился, услышав шум во дворе. Послышались проклятия и какие-то крики. Прежде чем врач смог удержать его, Иоанн одним прыжком очутился у окна и широко растворил его.

Свет факелов освещал толпу галилейских юношей. Они окружили какого-то человека, который спускался с лошади. Он что-то невнятно говорил, но каждое его слово увеличивало волнение толпы. Наконец раздался крик: "К Иоанну!" - и на лестнице раздались тяжелые шаги вооруженных людей.

Иоанн побледнел и отступил от окна. Он узнал гонца, которого послал к единоверцам в Нижнюю Галилею, призывая их к общему восстанию против Иосифа бен Матия и римлян. Он быстро оделся и прошел в зал собрания, где его ждали сторонники:

-- Гонец из Нижней Галилеи вернулся, друзья, - сказал он. - Приготовьтесь, быть может, к самым дурным вестям.

Все угрюмо молчали, опустив глаза. Можно ли было ожидать чего-нибудь хорошего, пока наместник сеет в сердцах вражду и уныние своей нерешительностью.

Иоанн стоял около, стола, держась за его край, ища поддержки для своего тела, изнуренного лихорадкой. Его большие горящие глаза устремились на дверь, в которую должен был войти гонец. В покое, бледно освещенном красноватым пламенем факелов, была глухая тишина ожидания. Наконец все ближе и ближе раздался шум приближающихся шагов. Дверь отворилась, и в нее вошел гонец, а за ним толпа взволнованных людей... Они наполнили комнату смятением и криками. Но раздался голос Иоанна, и все затихло.

-- Какие вести ты принес? - спросил Иоанн.

Гонец упал пред ним на колени.

-- Не карай невинного вестника, повелитель! - проговорил он и, вынув из складок платья свиток, развернул его и подал Иоану.

Иоанн взглянул на послание, и глаза его гневно засверкали, а вокруг бледных уст показалась горькая усмешка. Потом он обратился к собравшимся.

-- Хотите знать, что пишет Иосиф бен Матия? - спросил он, гордо выпрямившись.

Это имя вызвало взрыв негодования.

Иоанн движением руки восстановил молчание и начал читать:

"Иосиф бен Матия, наместник, шлет галилеянам пожелание всех благ. Когда священный синедрион назначил меня вашим правителем в военное и мирное время, он дал мне власть судить и миловать, укреплять в вас любовь к родине. Я поклялся именем всемогущего Бога исполнять свои обязанности и старался не нарушать мой обет. С помощью Божией мне это удалось: я приготовил к бою более ста тысяч воинов и обучил их. Много городов я окружил стенами, чтобы они помогли обороняться от врагов. Я по строил крепости, устроил в них склады хлеба и арсеналы. Все это я сделал. Но когда об этом узнал Иоанн бен Леви, из Гишалы, когда он увидел, что мне все удается, что подчиненные любят меня, а враги боятся, он стал мне завидовать, думая, что моя удача будет его гибелью. Он подумал, что счастье изменит мне, если он возбудит против меня ненависть подвластного мне народа. Он стал сеять измену, окружил стеной свой родной город - Гишалу. Некоторые поддались ему и пошли за ним, но большинство отвернулось от него и оставило его. Ведь если бы я хотел предать родину римлянам, разве бы я сделал для Галилеи все, что перечислил? Слушайте: враг подходит к нашим границам с огромным войском. Отступитесь же от Иоанна бен Леви, вернитесь ко мне, вашему наместнику. Тем же, кто держал сторону Иоанна, я обещаю именем вечного Бога сохранность и защиту, если они одумаются, и даю им двадцать дней, чтобы вернуться на путь истинный. Если же они за это время не сложат оружия, я сожгу их дома и отдам народу их достояние. В истине моих слов клянусь Всевышним. Иоанна бен Леви из Гишалы и детей его я, наместник, объявляю вне защиты законов. Всякий имеет право убить его, где только застигнет его. И кто доставит мне его живым или мертвым, того я объявляю другом и благодетелем родины и вознагражу его тысячью серебряных шекелей. Имя его будет благословляться как имя освободителя... И я требую от вас, чтобы вы послушались моих слое и соединились со мной, вашим наместником, для блага родины и для славы Всевышнего".

Иоанн закончил читать и оглянулся на своих приверженцев.

-- Кто из вас хочет заслужить награду и стать освободителем родины? - спросил он и нагнул голову, так что его шея обнажилась.

Общий ликующий крик был ему ответом, и прежде чем он успел что-либо сделать, юноши выхватили у него из рук послание наместника. Оно было разорвано на куски и растоптано.

Иоанн отошел от стола, за который держался, и наклонился к вестнику.

-- Встань, - сказал он мягко. - Тебе прощаются твои вести...

Тот не шевелился.

-- Ты еще не все знаешь, повелитель, - глухо пробормотал он.

-- Говори!

Опять наступила глубокая, напряженная тишина.

-- Ты послал меня к войску твоих союзников из Нижней Галилеи, - продолжал вестник. - Они шли к тебе. Я их встретил в трех днях пути отсюда. Все это были сильные, отважные, решительные воины. Их было четыре тысячи, но...

Он остановился. Иоанн подошел к нему и схватил его за плечо.

-- Да говори же, - дико закричал он, - говори!

-- Послание наместника дошло и до них... и...

Иоанн отпустил его, и лицо его страшно побледнело.

-- Они отступились? - с трудом проговорил он. - Изменили родине? Скажи скорее, что это неправда!

Вестник опустил голову.

-- И все-таки это так, как ты говоришь.

Иоанн бен Леви закрыл дрожащими руками лицо. Это уничтожило долгую тяжелую работу нескольких месяцев, проведенных в неутомимом воздействии на умы галилеян. Погибла возможность продолжать войну. Эти отступившиеся четыре тысячи могли заразить своим примером всех. Рознь, намеренно или ненамеренно созданная наместником, распространится, несмотря на сопротивление Иоанна, и Галилея легко станет жертвой римлян. Галилея же была для Иерусалима неистощимым источником сил. Когда он потемневшим взором обвел лица своих сторонников, он на всех их прочел ту же мысль - гнев и безнадежность, отчаянное желание мести и страх перед будущим.

еще последует за ним? Горькая усмешка показалась на губах Иоанна. Мрачный огонь искрился в его глазах; он медленно оглянул онемевшее собрание, распахнул на груди платье и сказал твердым голосом:

-- Еще раз спрашиваю вас: кто хочет получить награду от Иосифа бен Матии?

Тягостное молчание наступило на минуту, потом раздался общий многоголосый крик возмущения, засверкали мечи. Все эти испытанные в боях воины бросились к своему вождю, окружили его, моля не покидать их, верить в их преданность и не думать, что среди них возможны предатели...

Худощавая фигура Иоанна дрожала в лихорадочном возбуждении, он поднял руку, требуя внимания. Но Иоанн бен Леви ничего не успел сказать: глаза его, горящие вдохновением, устремились на среднюю дверь покоя. Два стражника ввели в комнату какого-то человека. Это был старик; длинные, белые спутанные пряди волос спускались по его сгорбленной спине; худое лицо было покрыто морщинами от старости, забот и долгих скитаний. Он был одет в изорванный, запыленный, испачканный кровью плащ. Дрожащие руки с трудом опирались на сучковатую палку.

-- Мы нашли его у южных ворот. Он лежал без чувств, - пояснил один из приведших его в ответ на удивленный взгляд Иоанна. Мы не видели, как он пришел. Может быть, он уже давно там лежал. В ответ на наши вопросы он только называл твое имя, господин, поэтому мы и привели его сюда.

Старик не двигался, только тусклые глаза его устремились на лицо стоявшего пред ним Иоанна.

-- Чего тебе от меня нужно? - сказал Иоанн, подходя ближе.

-- Кто это говорит? Этот голос...

-- Это я, Иоанн бен Леви.

Странник вздрогнул; глаза его широко раскрылись.

-- Да, это ты, - проговорил он дрожащим жалобным голосом. - Горе мне, что именно я должен принести тебе страшную весть!

Иоанн вздрогнул, предчувствие нового горя сжало ему сердце.

-- Страшные вести? - с трудом проговорил он. - Говори же, откуда ты, кто ты?

Старик переложил свой посох в другую руку.

-- Я с трудом пробрался по утесам и пенистым горным ручьям, среди ночного холода. Глаза мои видели дымящуюся кровь и трупы убитых. Мое имя Оний, я беглец, лишившийся родного крова, последний из моих единоверцев в Птолемаиде!

Иоанн вздрогнул и поднял руку, как бы для того, чтобы отстранить ужасное известие.

-- Спроси римлянина с холодным лицом. Они зовут его Веспасианом.

-- Великий Боже! Он казнил его?

-- Нет, не казнил, - глухо сказал старик, - он его держит как свидетельство торжества римлян над иудеями.

-- Он в плену?

Иоанн закрыл лицо руками. Потом он вдруг снова задрожал, руки его опустились.

-- В доме моего брата... была молодая девушка... еще дитя... невинное и чистое... зовут ее Тамарой.

Старик печально покачал головой.

-- Я ее хорошо знал, - пробормотал он. - Часто она помогала старому Онию сесть в тени кипариса, растущего в саду Иакова бен Леви. Тамара! Мы звали ее солнечным лучом...

-- Спроси Веспасиана.

-- И она?...

Старик кивнул.

Страшная, душная тишина стояла в комнате, переполненной людьми. Ни звука, ни движения, кроме потрескивания факелов. Казалось, что Иоанн бен Леви одинок среди этого собрания своих приверженцев; никто не решался подойти к нему. Вид его оцепеневшей от скорби фигуры сковывал всех...

-- Скажи мне все. Ты что-то еще скрываешь. Не слыхал ли ты чего-нибудь о Регуэле, моем сыне. Я послал его за сестрой.

Опять раздалось страшное, безнадежное:

-- Спроси Веспасиана...

Иоанн бен Леви больше не спрашивал. Он отшатнулся, дрожащими руками ища опоры, хватаясь за стену. Чужеземец, склонившись к нему, говорил резким голосом, который слышно было всем:

ты видел его сына и дочь, брата и племянницу в моих руках. Если отец будет бороться против Рима, то дети будут пленниками Рима и украсят торжество победы. Сын умрет на арене в честь римской победы. Дочь же будет наложницей во дворце цезаря. Та же участь постигнет брата и племянницу...

Иоанн не двигался. Время от времени тело его вздрагивало; холод сковывал ему члены, лихорадка усиливалась.

-- Если же Иоанн перестанет сопротивляться, - продолжал старик, отчетливо выговаривая каждое слово, - то он станет другом Рима. Его будут почитать, как драгоценнейшего из союзников. Дети друзей считаются детьми Рима, родственники друзей - родственники Рима. Им не причинят никакого зла. Кто их коснется, тот будет иметь дело с вечным Римом. Поэтому, говорит Веспасиан Иоанну брось вражду, не ссорься с нами, а приди ко мне, как друг к другу и брат к брату. Детей и родственников ты получишь из рук моих невредимыми. В знак того, что все это правда возьми то, что было найдено у Регуэля, твоего сына доказательство твоей измены Риму и Веспасиану. Все это будет забыто и прощено, если ты оставишь ряды врагов.

Он вынул из-под плаща свиток и подал его Иоанну Это было письмо, найденное Вероникой у раненого Регуэля.

Иоанн выпрямился, его скорбное лицо осветилось каким-то внутренним светом, он сказал:

и строго; и все были потрясены его клятвой:

-- По Твоей воле я стал одиноким и покинутым в моем доме, Господь Бог мой. Ты отдал детей моих и родственников в руки врага. Сердце мое разрывается от муки, не я знаю, Боже, Ты не велишь мне покинуть Тебя и сесть у ног Твоих противников. Ты хочешь испытать меня. Я познал Тебя и душа моя верна Тебе. Приношу обет, великий Бог, пусть я буду одиноким в доме моем и пусть все отпадет от меня, к чему привязано мое сердце: сына и дочь, брата и племянницу я отдаю Тебе и отчизне. Она мне будет сыном и дочерью, и до тех пор я не успокоюсь, пока снова не раздастся радостная свободная песнь избранного народа в родных горах. Все вы, которые видели меня удрученным земной скорбью, воспряньте вместе со мной, возьмите оружие, забудьте все, что не есть единое и нераздельное, великое: Бог и родина!..

Воздух наполнился единогласным торжествующим криком: "Бог и родина!" Даже Оний, невольный посол Веспасиана, последний иудей Клавдиевой колонии, охвачен был всеобщим воодушевлением. Он пытался дрожащими руками коснуться меча, поднятого Иоанном. Дотронувшись до него, он вдруг упал на колени и с мольбой поднял руки.

-- Великий вождь! - воскликнул он. - Прости, что уста мои послужили орудием страшной вести. Я пришел сюда, отчаявшись в благе нашего народа, согбенный горем. Теперь же изменились мои мысли, и я молю тебя: позволь мне принять участие в твоем деле. Невелики мои силы, но и слабый может быть орудием Господа. Не отталкивай меня, Иоанн, дай мне идти по твоим следам, радоваться великому делу и повторять слабыми устами клич твоих приверженцев: "Бог и родина!"

-- Будь мне отцом, Оний.