Кесарь.
Часть первая.
Глава третья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кесарь. Часть первая. Глава третья. (старая орфография)

Глава третья.

Ликторам, ожидавшим подле колесницы его возвращения, префект приказал немедленно вернуться к нему в дом и выслать оттуда архитектору Понтию нескольких наиболее надежных рабов его, хорошо знакомых с местностью и жителями Александрии, а вместе с тем привезти для него же в старый дворец на Лохии покойное ложе с покрывалами и подушками и обед с хорошим вином. Покончив с этими распоряжениями, Тициан вступил на колесницу и, минуя Брухиум, отправился вдоль по морскому берегу к великолепному зданию Кесареума.

Он подвигался в своей цели медленно, так как все гуще и гуще становилась толпа любопытных граждан, со всех сторон окружавших громадное строение.

Уже издалека префект увидал яркий свет, разливавшийся от ворот дворца. Два огненные столба поднимались к небу с огромных сковород с зажженною на них смолою. Два стройных обелиска украшали высокия, обращенные в морю, ворота Кесареума и на них еще только зажигались лампы, утвержденные как на самых остриях, так и на каждой из сторон пирамидальных колонн.

"И это все в честь Сабины! - подумал префект. - Надо сказать правду, все удается, за что ни примется Понтий, и надзор-дело совершенно лишнее там, где он распоряжается".

Успокоенный этим соображением, Тициан миновал ворота храма, воздвигнутого Октавианом Юлию кесарю, и, проехав далее, велел вознице установить коней у разукрашенного в египетском вкусе входа, который вел в Кесареум со стороны Брухиума и Птоломеевских садов. Здание этого дворца, построенного жителями Александрии для Тиверия, было еще значительно увеличено его преемниками и занимало теперь громадное пространство. Священная роща отделяла его от храма Юлия, с которым он сообщался длинною крытою колоннадой.

У главного входа стояло несколько запряженных колесниц и толпились вокруг носилок белые и черные рабы в ожидании своих господ. Здесь ликторы оттесняли любопытную толпу, там разговаривали, прислонясь к колонне, местные офицеры, а за воротами выстраивался, при звуке трубы, римский караул, ожидавший приближающейся смены.

Все это почтительно разступилось перед колесницей префекта. Проходя чрез ярко освещенные галлереи и залы Кесареума, переполненные произведениями искусств, статуями, картинами и собраниями рукописей, Тициан вспомнил, сколько труда и забот потратил он в течение месяцев на то, чтобы при содействии Понтия превратить этот дворец, заброшенный со времени похода Тита на Иудею, в жилище вполне достойное императора Адриана.

В настоящее время императрица занимала предназначенные для её супруга и отделанные со всевозможною роскошью покои и Тициан с сожалением подумал, что невозможно будет перевезти Сабину, узнавшую об их существовании, в сравнительно более бедный дворец на Лохии.

Приближаясь к красивой зале, приготовленной для торжественных приемов императора, он встретил дворецкого Сабины, взявшагося немедленно ввести его в комнаты своей госпожи.

Открытый в летнее время свод покоя, в котором префект должен был найти императрицу, теперь, в виду наступающих дождей александрийской зимы и вследствие того, что Сабина даже в жаркую пору жаловалась на стужу, был защищен висевшим на цепях медным щитом, оставлявшим в потолке широкия отверстия для входа и выхода воздуха.

Приятная теплота и полная благоухания атмосфера обдали Тициана, когда дворецкий отворил перед ним высокия, резные двери. Теплота эта распространялась от двух печей, весьма оригинально устроенных посреди роскошной залы. Одна из них представляла собою кузницу Вулкана. Ярко пылавшие угли лежали перед мехами, которые через короткие, правильные промежутки времени приводились в движение стоявшим за ними автоматом, между тем как фигуры божества и его товарищей окружала огонь с молотами и щипцами в неподвижных руках. Другая печь состояла из громадного серебряного гнезда, в котором также пылали древесные уголья; над ним с распростертыми крыльями парила, похожая на орла, вылитая из бронзы, птица - феникс. Множество ламп освещало, кроме того, это, богато-снабженное изящными креслами, ложами и столами, вазами и статуями, пространство, которое было, безспорно, слишком велико по числу собранных в нем людей.

Для таких приемов предназначено было префектом и Понтием другое, более уютное, помещение, но императрица почему-то предпочла ему эту огромную залу. Чувство неловкости, даже смущения, вовсе не свойственное знатному, пожилому сановнику, охватило префекта, когда ему пришлось отыскивать глазами, разбросанные по громадному пространству, группы людей и слышать тихий, сдержанный говор, невнятный шепот и глухой, чуть слышный, смех вместо плавно и свободно льющейся из уст собеседников речи. Ему представилось на минуту, что он вступил в самое жилище вечно шепчущей клеветы, а между тем ему была хорошо известна причина, почему никто не осмеливался говорить здесь свободно и повышая голос. Всякое громкое слово болезненно отзывалось на слуховом органе императрицы; чистые звуки свежого голоса казались ей чем-то отвратительным, хотя никто не обладал таким громким и далеко слышным грудным голосом, как собственный её супруг, не привыкший сдерживать его дома для своей жены.

Сабина сидела на возвышенном седалище, более походившем на ложе, нежели на стул; ноги её, свесившияся вниз, покоились на мягкой, мохнатой шкуре дикого зубра и обложены были по колена мягкими шелковыми подушками. Голова её была круто поднята кверху и казалось непонятным, как могла тонкая шея Сабины удерживать ее в таком положении со всею тяжестью жемчужных и алмазных нитей, вплетенных в высокие ряды цилиндрических локонов её красновато-русых волос. Худое лицо императрицы казалось крошечным от обилия естественных и искусственных украшений, нагроможденных таким образом над лбом её и теменем. Красивым лицо это не могло быть даже и смолоду; оно было однакож правильно и тонко очерчено и, несмотря на морщинки, проглядывавшия из-за густого слоя румян и белил, Тициан при виде его подумал, что художник, которому поручено было за несколько лет перед тем изобразить императрицу в образе Venus victrix, мог бы, пожалуй, сохранить в лице богини некоторое сходство с царственным оригиналом. Только совершенно лишенные ресниц глаза этой матроны казались чрезвычайно малы, несмотря на темные искусственные обводы около них, а на худой и тонкой шее её резко выступали натянутые сухожилья.

Глубоко склонясь перед императрицей, Тициан хотел дотронуться до её правой, унизанной кольцами, руки, но Сабина быстро отдернула ее, будто опасаясь, что прикосновение друга и родственника её мужа может испортить эту, тщательно выхоленную, но ни к чему не пригодную, игрушку, и спрятала обе руки в складки своего верхняго плаща. На сердечное приветствие префекта она ответила однако, на сколько могла, любезно.

Тициана, который в прежния времена в Риме бывал во дворце чуть ли не ежедневно, она видела теперь в Александрии в первый раз. Вчера еле живую, измученную морским переездом, ее перенесли в Кесареум в закрытых носилках, а сегодня утром она отказалась принять его, потому что находилась в полном распоряжении своих докторов, купальщиц и художников по части уборки волос.

- Как переносишь ты жизнь в этой стране? - спросила она тем тихим и беззвучным голосом, в котором вечно слышался как бы намек на то, что разговор - вообще дело тяжелое и безполезное. В полдень здесь нестерпимо жжет солнце, а к вечеру становится так холодно, так ужасно холодно!...

При этих словах Сабина еще плотнее закуталась в свой верхний плащ.

- А я надеялся, что нам удалось совершенно притупить для тебя и без того не слишком острые стрелы египетской зимы, - отвечал префект, указывая на пылавшие среди покоя уголья.

- Все так же молод, все та же картинная речь, все тот же поэт! - вяло промолвила императрица. - Часа два тому назад я видела твою жену. Ей, кажется, не слишком полезен климат Африки. Я испугалась сама при виде бывшей красавицы, матроны Юлии. Право, у ней нехороший вид.

- Время, увы, обычный враг женской красоты.

- Большею частью - да, но истинная красота нередко противостояла нападкам времени.

- То-есть, по-твоему, я старею?

- Нет, по-моему, ты умеешь оставаться прекрасной.

- Поэт! - пробормотала императрица и тонкая нижняя губа её некрасиво дрогнула.

- Государственные дела не уживаются с служением музам.

- Но того, кому предметы кажутся прекраснее, чем они в действительности, или кто, по крайней мере, дает им более пышные названия, чем они заслуживают, - того я называю поэтом, мечтателем, льстецом, - как придется.

- Скромность отвергает даже вполне заслуженную дань удивления.

- Не понимаю, к чему это глупое словопрение! - вздохнув, проговорила утомленная Сабина, глубже опускаясь в свои подушки. - Ты записался в ученики к этим риторам в здешнем музее, а я нет. Посмотри, вон, там, сидит софист Фаворин. Он может-быть в эту минуту доказывает астроному Птоломею, что звезды - только кровавые пятна в наших глазах, которые мы только по привычке переносим на небо. Флор, историк, записывает, быть-может, это замечательное разсуждение, поэт Панкрат воспевает блестящую мысль философа, а грамматик... Впрочем, какая роль выпадает в этом случае на долю грамматика - это ты должен знать лучше меня. Как его зовут?

- Аполлонием.

- Это тот самый, которому Адриан придал прозвище Темного?... Чем труднее понимать речи этих господ, тем выше они ценятся.

- За тем, что покоится в морской глубине, приходится нырять, а то, что плавает на поверхности воды, то и без нас прибивается волнами к берегу и становится игрушкою детей. Аполлоний - великий ученый.

- В таком случае муж мой должен был бы оставить его спокойно заниматься своими учениками и книгами. Он пожелал, чтоб я пригласила этих людей к своему столу. С Флором и Панкратом я бы еще помирилась, но другие...

- От Фаворина и Птоломея я мог бы легко освободить тебя: отправь их на встречу кесарю.

- С какою целью?

- Чтобы занять его дорогой.

- Он возит свою игрушку с собою, - промолвила императрица и губы её сложились в презрительную улыбку, а лицо приняло недовольное и грустное выражение.

- Художественный глаз его наслаждается изящными, прекрасными формами Антиноя, которые я еще не удостоился созерцать.

- И ты сгораешь нетерпением увидеть это чудо?

- Признаюсь, да.

- А между тем ты желаешь отсрочить свидание с императором? - спросила Сабина и из маленьких глаз её сверкнул пытливый, недоверчивый взгляд. - Зачем хочется тебе отдалить прибытие моего мужа?

- Нужно ли мне говорить тебе, - возразил Тициан с живостью, - какую радость испытываю я при мысли снова после четырехлетней разлуки увидать моего повелителя и друга с юношеских лет, величайшого и мудрейшого из людей? Чего бы я не дал, чтоб он был уже здесь! И, несмотря на это, я всей душой желаю, чтоб он приехал не через восемь, а только через четырнадцать дней.

- Что же случилось?

- Верховой привез мне сегодня письмо, в котором император объявляет о своем желании остановиться не здесь, в Кесареуме, а в старом дворце на Лохии.

- Это потому, что я живу здесь! - проговорила она задыхающимся голосом и как-то странно втягивая в себя нижнюю губу.

Тициан сделал вид, что не разслышал произнесенных императрицею слов.

- Там, - продолжал он весело, - Адриан найдет тот далекий кругозор, который он так любил с самого детства. Но дело в том, что эта старая постройка пришла в совершенный упадок и требует окончательной переделки. Хотя мы с нашим знаменитым архитектором Понтием уже начали принимать меры к тому, чтоб обратить, по крайней мере, часть здания в возможное и мало-мальски достойное Адриана жилище, остающагося нам времени, однако, так мало....

- Я желаю видеть своего супруга здесь чем скорее, тем лучше! - резко перебила императрица речь префекта и, повернувшись направо, к колоннаде, окаймлявшей эту часть залы, крикнула: "Вер!"

Голос её был однако слишком слаб, чтобы пролететь такое значительное пространство.

- Пожалуйста, позови ко мне Вера, претора Люция-Аврелия Вера, - сказала она, обращаясь к префекту.

Тициан немедленно повиновался этому приказанию.

Уже при вступлении своем в залу он обменялся дружественными приветствиями с человеком, которого в настоящее время требовала к себе императрица. Теперь он должен был близко подойти к претору прежде, чем тому удалось обратить на него свое внимание. Вер составлял средоточие небольшой группы мужчин и женщин, которые с жадностью ловили его слова.

То, что он им в полголоса рассказывал, было, вероятно, очень забавно, так как слушатели с трудом могли удерживать смех, боясь, чтоб он не превратился в тот потрясающий стены хохот, который так ненавидела императрица.

В ту самую минуту, когда префект приблизился к этому веселому кружку, молодая девушка, с хорошенькою головкой, увенчанной целою горой мелких круглых кудрей, с шутливо-сердитым видом ударила Вера по руке.

- Нет, это ужь слишком дерзко, - сказала она. - Если ты будешь продолжать так, то впредь, как только ты со мною заговорить, я буду затыкать себе уши. Это так же верно, как то, что мое имя Бальбилла....

- И что я происхожу от самого царя Антиоха, - с поклоном договорил Вер.

- Ты неисправим, - засмеялся префект, кивая насмешнику головой. - Сабина желает с тобой говорить.

- Сейчас, сейчас! - ответил Вер. - Мой рассказ, во-первых, сущая правда, а во-вторых - вы обязаны ему тем, что избавились от необходимости слушать этого скучного грамматика, которому оставалось только припереть к стене моего остроумного друга Фаворина, что он и делает теперь. Александриа твоя мне нравится, Тициан, хотя ей, конечно, недостает многого, чтобы быть такою столицей, как Рим. Люди здесь еще не разучились удивляться. Их есть еще возможность чем-либо изумить. Сегодня, когда я выезжал прогуляться....

- Скороходы твои с розами в волосах и крыльями за плечами летели, говорят, перед тобою, подобно вестникам любви.

- В честь прекрасных женщин Александрии.

- Так же, как в Риме в честь римлянок и в честь афинянок в Афинах, - перебила его Бальбилла.

- Скороходы претора бегают быстрее парфянских копей, - воскликнул дворецкий императрицы. - Он назвал их именами ветров.

- Именами, которых они вполне достойны, - прибавил Вер. - Ну, теперь пойдем, Тициан!

Он дружески взял под руку префекта, приходившагося ему родственником, и направился вместе с ним к креслу императрицы.

- Если я заставляю ждать ее, то это для блага кесаря, - шепнул претор ему на ухо, приближаясь к Сабине.

Софист Фаворин, разговаривавший, в другом углу залы, с астрономом Птоломеем, грамматиком Аполлонием и поэтом-философом Панкратом, остановил свой взгляд на проходивших мимо него сановниках.

- Другой, - перебил грамматик софиста с важностью и негодованием во взоре, - другой - олицетворение дерзости, доведенной до безумия любви к роскоши, и постыдно испорченный столицей. Это - безпутный женский герой...

- Я не стану защищать ему подобных, - прервал его в свою очередь Фаворин своим мягким, благозвучным голосом и с тою прелестью греческой интонации, которая восхищала даже грамматика. - Дела его и жизнь, без сомнения, достойны всякого порицания, но ты должен будешь согласиться со мною, что все существо его проникнуто очарованием эллинской красоты, что хариты целовали его при вступлении в жизнь и что он, осуждаемый строгим учением нравственности, заслуживает быть увенчанным славою и лавром поклонниками вечно-юной красоты.

- Для художника, ищущого модели, это, конечно, хорошее приобретение.

- А ведь афинские судьи оправдали Фрину потому, что она была прекрасна.

- И поступили несправедливо.

- И в красивейших сосудах бывает иногда заключен яд.

- Но тело и душа всегда однакожь гармонируют друг с другом в известной мере.

- Значит, ты осмелишься физически прекрасного Вера назвать и прекрасным нравственно?

- Нет; но испорченный Люций-Аврелий Вер вместе с тем самый веселый, самый очаровательный из всех известных мне римлян. Совершенно чуждый злобы и забот, он мало интересуется каким бы то ни было нравственным учением; он стремится обладать всем, что только ему нравится, а потому и сам старается нравиться другим.

- А я так положительно подчиняюсь его влиянию.

Последния слова как грамматика, так и софиста были произнесены громче, чем обыкновенно говорилось в присутствии императрицы.

Сабина, только-что рассказавшая претору о том, какое жилище избрал себе её супруг, тотчас же передернула плечами и рот её судорожно искривился, будто от ощущения боли; Вер же с видом неодобрения обратил к разговаривавшим свое красивое и, при всей правильности и тонкости черт, вполне мужественное лицо.

Большие, блестящие глаза Вера встретились при этом с враждебным взглядом грамматика. Всякое заявление отвращения к его особе было для Вера невыносимо. Он нетерпеливо провел рукою по своим черным, как вороново врыло, и лишь на висках слегка поседевшим, волосам, которые, не будучи курчавы, обрамляли его лицо мягкими, шелковистыми локонами.

всем, а его голос, громкий как труба, мне столь же невыносим, как и тебе. Неужели мы должны каждый день выносить за столом его присутствие?

- Этого желает Адриан.

- В таком случае я уезжаю в Рим, - возразил Вер. - Жена моя и без того соскучилась по детям, а мне, как претору, приличнее быть на берегах Тибра, чем на берегах Нила.

Слова эти были произнесены так же равнодушно, как будто дело шло о предстоящем ужине, а между тем они, повидимому, очень взволновали императрицу. Голова её, которая во время разговора с Тицианом казалась почти неподвижной, затряслась теперь с такою силой, что жемчуг и каменья, вплетенные в её волосы, застучали друг о друга. Потом в течение нескольких секунд она упорно смотрела вниз и, когда Вер нагнулся, чтобы поднять бриллиант, выпавший из её прически, быстро проговорила:

- Ты прав. Аполлоний невыносим. Вышлем его на встречу мужу.

- Ветренник! - прошептала Сабина и, смеясь, погрозила ему пальцем. - Покажи мне этот камень! Это - один из самых крупных и лучших... Можешь оставить его себе.

- А ведь ты, сам того не зная, оказал мне большую услугу, братец, - сказал Тициан своему спутнику. - Не можешь ли ты устроить, чтоб астронома Птоломея и софиста Фаворина также отправили вместе с грамматиком на встречу императору в Пелузий?

- Нет ничего легче, - отозвался претор.