Кесарь.
Часть первая.
Глава десятая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кесарь. Часть первая. Глава десятая. (старая орфография)

Глава десятая.

В то время, как скорбь царила в квартире управителя и горькое разочарование, соединенное со страхом за будущее, омрачало души её обитателей, в зале муз происходил веселый ужин и громкий смех раздавался под её высокими сводами.

Юлия, жена префекта, прислала архитектору на Лохию тщательно приготовленную трапезу, достаточную для удовлетворения шести голодных желудков. Разложив присланные карзины и поставив блюдо за блюдом на самый просторный из находившихся в зале столов, раб Понтия поспешил призвать своего господина, чтобы показать ему все эти чудеса кулинарного искусства.

- Тициан, очевидно, считает меня за крокодила, или скорее за двух, - пробормотал Понтий, качая головой при виде такого изобилия яств.

Зайдя за перегородку ваятеля, где находился в эту минуту и Паппий, хозяин Поллукса, он просил обоих поужинать с ним.

Кроме того он пригласил двух живописцев и одного наиболее выдающагося из всех городских мозаистов, которые весь день деятельно проработали над подновлением старых, потускневших от времени, картин и над исправлением полов. Скоро за хорошим вином и веселым разговором начали быстро пустеть блюда, вазы и коробки.

Кто в продолжение нескольких часов пробовал работать головою или руками, или же и тем и другим вместе, тот знает, что такое голод, а художники, созванные Понтием на Лохию, вот уже несколько дней трудились до изнеможения. Всякий старался изо всех сил, во-первых, конечно, чтобы сделать удовольствие любимому всеми Понтию и удовлетворить свое собственное чувство изящного, а во-вторых, чтобы представить императору образчик своих способностей и показать ему, до чего достигло искусство в Александрии.

Когда блюда были убраны и насытившиеся собеседники омыли и вытерли руки, кубки снова наполнились из кувшина, который величиною своей вполне соответствовал сытности съеденного ужина.

Один из живописцев предложил устроить основательную пирушку и избрать распорядителем празднества ваятеля Паппия, который был известен не только как художник, но и как превосходный застольный оратор. Но учитель молодого Поллукса отказался от этой чести, уверяя, что она должна выпасть на долю достойнейшого из них, того, кто вступив так недавно в этот пустой дворец, съумел, как новый Девкалион, не из податливого камня, а прямо из ничего вызвать к жизни немало таких благородных художников, как присутствующие, и целые сотни искусных и опытных рабочих. Объясняя затем, что он лучше владеет молотком и резцом, нежели языком, и не привык к произнесению речей, он облек свое желание видеть Понтия во главе пиршества, именно в форму торжественной речи.

Но ему не суждено было довести до конца этот образчик своего ораторского искусства, - в залу муз поспешно вошел привратник императорского дворца, Эвфорион, отец молодого Поллукса, с письмом в руках, которое он немедленно передал архитектору.

- Просят прочесть сейчас же, - сказал вошедший, с театральною важностью кланяясь художникам. - Ликтор префекта принес это, - если только мое желание исполнится, - счастливое послание... Да замолчите же, проклятые, или я пришибу вас на месте!

Эти последния слова, плохо гармонировавшия с началом его речи, разсчитанной для слуха великих художников, относились к трем четвероногим грациям его жены, которые против его воли последовали за ним и с лаем и визгом прыгали теперь вокруг стола с незначительными остатками съеденного ужина.

Понтий любил животных и успел уже познакомиться с собачонками старой Дориды.

- Я приглашаю трех маленьких гостей на остатки нашего ужина, - сказал он, открывая письмо префекта. - Накорми их чем-нибудь, Эвфорион, а то, что ты найдешь более пригодным для собственного желудка, пусть достается ему.

Пока архитектор, пробежав уже раз быстро послание, теперь перечитывал его внимательнее, певец наложил на тарелку несколько лакомых кусков для любимиц своей жены, а потом приблизил к своему орлиному носу последний оставшийся нетронутым пирог, вместе с блюдом, на котором он лежал.

- Это для людей или для собак? - спросил он своего сына, указывая пальцем на пирог.

- Для богов! - отвечал Поллукс. - Отнеси его матери, - она не прочь будет отведать разок амброзии.

- Веселого вечера! - воскликнул певец, отвешивая поклон занятым осушением кубков художникам, и, сопрождаемый собачонками, с паштетом в руках оставил залу.

Едва успел он выйдти, как Паппий, потоки красноречия которого были прерваны приходом Эвфориона, снова поднял кубок и начал:

- Итак, наш Девкалион, наш более чем Девкалион...

застольную речь...

- Это была вовсе не застольная речь, - начал Паппий, - ибо если разсудительный человек...

Понтий снова перебил его.

- Тициан пишет мне, - сказал он, - что намеревается побывать на Лохии сегодня вечером. Каждую минуту он может приехать, и не один, а с моим товарищем по искусству, Клавдием Венатором, из Рима. Это - художник, который приглашен помочь мне своими советами.

- Я никогда не слыхал еще этого имени, - сказал Паппий, который мало заботился как о личности, так и о произведениях других художников.

- Это очень странно, - возразил Понтий, закрывая двойную таблицу, заключавшую известие, что император приедет в этот же день.

- Он обладает каким-либо талантом? - спросил Поллукс.

- Более всех нас, - возразил Понтий. - Это замечательный человек.

- Вот это прекрасно! - воскликнул Поллукс. - Я люблю видеть великих людей. Когда встречаешь их взгляд, кажется, будто часть силы, которою они полны, переходит в нас, и невольно стараешься вытянуться и думаешь: хорошо было бы когда-нибудь достигнуть хоть до подбородка такого человека.

- К чему это болезненное честолюбие? - тоном увещания перебил Паппий своего ученика. - Не тот достигает величия, кто поднимается на цыпочки, а кто прилежно исполняет свою обязанность.

- Это он делает добросовестно, - свивал архитектор, поднимаясь с места и кладя Поллуксу руку на плечо. - Мы все делаем здесь свое дело. Завтра с восходом солнца будьте каждый на своем месте. Мне будет приятно пред моим сотоварищем, если все вы явитесь во-время.

Художники встали, выражая свою благодарность и сожаление.

- Продолжение этого вечера остается за тобой! - воскликнул один из живописцев, а Паппий, прощаясь с Понтием, прибавил:

- Когда мы снова сойдемся, я тебе покажу, что я понимаю под застольною речью. Она может-быть понравится твоему римскому гостю. Мне любопытно знать, что скажет он о нашей Урании. Поллукс недурно выполнил свою часть работы и я также посвятил ей часок-другой, которые, кажется, были для нея не безполезны. Чем проще наш материал, тем более я буду рад, если статуя понравится императору,--ведь он сам немножко ваятель.

- Вот еслиб Адриан это услыхал! - заметил один из живописцев. - Он желает слыть за замечательного артиста, за первого художника нашего времени. Говорят, что он велел умертвить великого зодчого Алоллодора, который возвел для Траяна такия великолепные здания. А за что? - За то, что этот честный человек назвал когда-то мазней и пачканьем работу императора и не захотел одобрить его плана для храма Венеры в Риме.

- Это - басня! - ответил Понтий на такое обвинение. - Аполлодор действительно умер в тюрьме, но между его заточением и суждением его о таланте кесаря очень мало общого... Однако, извините меня, господа, - мне еще раз нужно пересмотреть чертежи и сметы.

Архитектор удалился, но Поллукс продолжал завязавшийся разговор.

- Я одного не понимаю, - сказал он, - как тот, кто занимается в одно и то же время столькими искусствами, как Адриан, - тот, на ком лежат кроме того заботы о государстве и управлении им, кто страстно любит охоту и возится со всякого рода ученым хламом, - как такой человек может сразу созвать в гнездо свои пять чувств, летающия у него в различных направлениях, в случае, если он пожелает употребить их на занятие каким-либо одним, отдельным искусством. Голова его должна быть похожа на этот хорошенький, так скоро опустошенный нами, салатник, в котором Паппий открыл три рода рыбы, черное и белое мясо, устриц и еще пять других составных частей.

- Кто же станет отрицать, - перебил его Паппий, - что если дарование - мать, а прилежание - отец всякой художественной деятельности, то упражнение должно быть воспитателем художника? С тех пор, как Адриан занялся ваянием и живописью, - всюду, а также и здесь, стало модным заниматься этими искусствами, и между богатыми молодыми людьми, посещающими мою мастерскую, у некоторых есть положительный талант, но ни один из них никогда не произведет ничего действительно прекрасного, потому что гимназия, бани, игры, пиры и кто их знает, что еще - отнимают у них так много времени, что им некогда уже заняться серьезно.

- Да, - прибавил один из живописцев, - без принуждения и скуки ученических лет никто не может достигнуть свободного и художественного творчества. В риторской школе, на охоте и на войне рисовать не учатся. Только тогда, когда ученик научился терпеливо сидеть на месте и трудиться не переставая в продолжение шести часов, я начинаю верить, что из него может выйти нечто порядочное. Видел ли кто из вас какое-нибудь произведение кесаря?

- Я видел, - отвечал мозаист. - Несколько лет тому назад, по приказанию Адриана, мне была переслана картина, которую он написал. Я должен был воспроизвести ее мозаикой. Это был завтрак: дыни, тыквы, яблоки и зеленые листья. Рисунок был так себе, колорит непозволительно ярок, но композиция понравилась мне своей округленностью и полнотой. Лучше, - думаешь, глядя на картину, - такое чрезмерное богатство, чем жалкая нищета. Громадные плоды под сочными, черезчур яркими листьями имели в себе что-то такое чудовищное, что, казалось, они выросли в самом саду изобилия; но в целом все это было довольно порядочно. В моей мозаической работе я сделал краски несколько менее яркими. Копию с этой картины вы еще можете видеть у меня. Она висит в зале моих рисовальщиков. Богатый Неалк велел за своей фабрике выткать по ней ковер, которым Понтий хочет завесить одну из стен рабочей комнаты там, внизу. Я с своей стороны сделал прекрасную раму для этой картины.

бы охотно продал ему мое "Посещение Александром храма Юпитера Аммона".

- Я надеюсь, что, когда у вас разговор зайдет о цене, ты поступишь с ним как с собратом? - спросил улыбаясь его товарищ.

- Я буду руководиться твоим примером, - возразил тот.

- В таком случае ты вряд ли продешевишь свою картину, - воскликнул Паппий. - Эвсторгий знает цену своим произведениям. Впрочем, если Адриан вздумает делать заказы всем мастерам, искусством которых ему случалось заниматься, ему понадобится особый флот, чтобы доставить свои покупки в Рим.

- Говорят, - сказал, смеясь, живописец Эвсторгий, - что он живописец между поэтами, ваятель между живописцами, астроном между музыкантами, софист между художниками, т. е. что он с успехом подвизается в каждом искусстве и каждой науке, смотря на них как на стороннее занятие.

В то время, как Эвсторгий еще говорил, Понтий снова вернулся в художникам, все еще окружавшим стол, на котором стояло недопитое ими вино.

Он услышал последния слова живописца, перебил его и сказал:

- Но ты позабываешь, друг, что он в самом лучшем смысле слова правитель между правителями, да и не одними только современными. Каждый из вас, без сомнения, в своей отрасли искусства творит большее и совершеннейшее, но за то как велик тот человек, который не с праздным любопытством, но серьезно и с уменьем относятся ко всему, что может обнять человеческий дух и выразить в образах творческая сила. Я знаю его, и знаю, что он любит хороших художников и старается поощрять их истинно-царскою щедростью. Но у него всюду есть уши и он скоро становится непримиримым врагом того, кто задевает его самолюбие. Удерживайте поэтому теперь ваши александрийские языки и примите к сведению, что собрат мой по строительному искусству, которого и ожидаю из Рима, очень близок к Адриану. Он ему ровесник, даже похож на него, и не скрывает от него ничего, что слышит о нем. Оставьте же ваши толки об императоре и не судите диллетанта в пурпуре строже, чем ваших богатых учеников-любителей, для которых так легко срываются с ваших губ выражения, в роде: "превосходно", "очень мило", или "замечательно чисто!"... Не взыщите за этот наставительный тон, - вы знаете, что я вас искренно люблю.

Обменявшись поклонами и рукопожатиями, художники оставили залу, раб унес кувшин с вином и убрал со стола, на котором Понтий стал раскладывать свои чертежи и сметы.

Но он не долго оставался один, - вскоре подле него очутился Поллукс.

- Я выпрыгнул из своей клетки, - сказал он, дотрогиваясь пальцем до своего носа, - чтобы сказать тебе еще несколько слов.

- Ну?

- Приближается час, когда я попытаюсь отплатить тебе за те благодеяния, которые ты в разные времена оказывал моему желудку. Матушка может завтра предложить тебе блюдо своей капусты. Прежде было нельзя, потому что единственный в своем роде колбасник, царь своего ремесла, только раз в неделю приготовляет свои сочные маленькия трубочки. Несколько часов тому назад он окончил свои колбаски и завтра матушка разогреет нам к завтраку это благородное кушанье, которое приготовлено уже сегодня, потому что, как и уже говорил тебе, оно только в подогретом состоянии становится идеальным. За то, что потом будет подано сладкого, мы опять-таки будем обязаны искусству моей матери, а сестра моя прислала вина, что веселит и оживляет дух,

"Тяжкое бремя забот с удрученного сердца снимая".

- Я приду, - отвечал Понтий, - если наш гость оставить мне часок свободного времени, и с удовольствием отведаю вкусного кушанья. Но что ты знаешь, веселая птичка, "о тяжком бремени забот?"

- Это слово пришлось как раз для гекзаметра, - возразил Поллукс. - Я от своего отца, который, когда не сторожить у ворот, поет или слагает стихи, унаследовал печальную привычку, как скоро что-нибудь волнует мне душу, говорить стихами.

- Ты сегодня был молчаливей, чем обыкновенно, и все-таки мне казалось, что ты чем-то невыразимо доволен. Не только твое лицо, но и весь ты, длинновязый человек, имел вид сосуда наполненного радостью.

- Да и хорошо же, действительно, на свете! - воскликнул Поллукс, с наслаждением потянувшись и высоко подняв над головою руки к небу.

- В этом нет никакой надобности. Я живу здесь в прекраснейшем обществе, работа спорится у меня в руках, а сегодня, - не зачем мне это скрывать, - было и нечто особенное. Я встретился снова с одной старой знакомой.

- Со старой?

- Значит, этой достойной подруге более шестнадцати, может-быть уже семнадцать лет?... Что же, этот друг счастливый или счастие только следует за ним?...

- Что там может происходить теперь на дворе? - сказал он потом. - Разве ты не слышишь громовый лай большой собаки между тоненьким тявканьем трех граций?

- Это Тициан ведет с собой архитектора из Рима, - сказал Понтий волнуясь. - Я пойду ему навстречу. Но еще словечко, мой друг! И у тебя также александрийский язычок. Пожалуйста, не смейся в присутствии этого римлянина над художественными способностями императора. Я повторяю тебе: человек, который сейчас приехал, превосходит всех нас, а ведь ничего не может быть противнее, как слышать, когда малые люди поднимают шум из-за того, что им удалось найти в великом человеке больное место, которое случайно осталось целым на их собственном крохотном тельце. Художник, которого я жду, велик, но император Адриан еще более велик. Ну, теперь пойди за свою перегородку, а завтра я буду твоим гостем.