Кесарь.
Часть первая.
Глава восемнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кесарь. Часть первая. Глава восемнадцатая. (старая орфография)

Глава восемнадцатая.

Через ворота в необозримо-длинной стене из необожженных кирпичей Селена вступила на обширную площадь, занятую дворами, цистернами и зданиями папирусной фабрики Плутарха, куда она ходила работать с сестрой. Обыкновенно, ей достаточно было четверти часа, чтобы достигнуть фабрики; сегодня же она употребила на это вчетверо более времени и то еще удивлялась, как ей удалось держаться на ногах и, хромая и спотыкаясь, подвигаться вперед.

Она готова была опереться на каждого прохожого, повиснуть на каждой проезжавшей мимо повозке, на каждом вьючном животном; но безжалостно и не обращая на нее внимания шли своею дорогой и человек и животное.

Не раз толкали ее спешившие на фабрику рабочие, даже едва оглядываясь, когда она с тихим стоном опускалась на ближайшее крыльцо, тумбу или тюк, чтоб осушить глаза или слегка нажать ладонью сильно распухшую ногу. Делая это, она думала, благодаря новой боли, хотя на мгновенье забыть прежнюю однообразную, невыносимую муку.

Уличные мальчишки, преследовавшие ее своими насмешками, наконец, отстали от нея, когда она стала часто останавливаться.

Женщина с ребенком на руках, увидав ее на пороге какого-то дома, спросила, что с ней, но прошла мимо, когда Селена, не дав ответа, только покачала головой. Раз ей показалось, что ее окончательно затолкают, так как дорогу внезапно загородила шумная, веселая толпа любопытных - детей, женщин и мужчин: надменный Вер проезжал на своей колеснице, и что это была за колесница!... Жители Александрии привыкли видеть много чудесного на оживленных улицах своего многолюдного города; но этот экипаж все-таки обращал на себя всеобщее внимание и всюду, где бы ни показывался, возбуждал удивление, восторг, веселость, а нередко - и горькую насмешку.

Стоя на своей раззолоченной колеснице, красивый римлянин правил четверней белых коней. На голове его был венок, через плечо - гирлянда из роз. На подножке колесницы сидело двое прелестных, одетых амурами, детей. Ножки их болтались в воздухе, а в ручках они держали на длинных золотых проволоках белых голубей, которые летели перед Вером. Густая толпа, стремившаяся за колесницей, безжалостно прижала Селену к стене.

Не обращая внимания на редкое зрелище, бедняжка закрыла лицо руками, чтобы скрыть исказившияся от боли черты. Тем не менее блестящая колесница, раззолоченная упряжь коней, образ надменного римлянина - все это промелькнуло как сновидение перед её отуманенными болью взорами. Горькое враждебное чувство проснулось в её утомленной горем и страданьем душе и ей пришло на мысль, что одни удила этих богатоукрашенных коней могли бы на целый год спасти ее и всю семью от нищеты.

Когда поезд, сопровождаемый толпой, завернул за ближайший угол улицы, ее едва не сбили с ног. Идти дальше она не могла и стала искать глазами носилок, которых сегодня, как нарочно, нигде не было видно. До фабрики оставалось не более ста шагов, но в её воображении разстояние это представлялось в несколько стадий.

Несколько рабочих и работниц, возвращаясь с фабрики, прошли мимо нея.

Они громко смеялись, показывая друг другу только-что полученную плату.

Раздача денег была, следовательно, в полном разгаре.

По положению солнца она узнала, как долго была в дороге, и вспомнила, зачем шла на фабрику.

Собрав последния силы, хромая, она протащилась еще несколько шагов; но энергия скоро снова покинула ее. В эту минуту ей повстречалась маленькая девочка, прислуживавшая за столом, за которым она обыкновенно работала с Арсиноей; маленькая, смуглая египтянка бежала куда-то с кружкой в руках.

- Пожалуйста, Гатор, - сказала Силена, окликнув ребенка, - дойди со мной до фабрики; я не могу идти дальше одна, так страшно болит у меня нога. Если я слегка обопрусь на твое плечо, мне станет легче,

- Не могу, - отвечала девочка. - Если я скоро вернусь, мне дадут фиников.

С этими словами она побежала дальше.

Селена посмотрела ей вслед и к ней заговорил внутренний голос, с которым ей не в первый раз приходилось бороться сегодня, - голос, спрашивавший ее, почему именно она должна страдать и мучиться за других, тогда как остальные люди думают, только о себе.

Со вздохом попыталась она продолжать муть.

Едва сделала она несколько шагов, не видя и не слыша ничего, что происходило кругом, как услышала за собой голос девушки, которая робко и ласково скрашивала, что с ней. Это была работница, сидевшая на фабрике напротив нея, бедное, горбатое создание, которое всегда весело работало своими ловкими пальцами и вначале научило Селену и Арсиною многим полезным приемам.

Не дожидаясь просьбы, девушка сама предложила Селене опереться на её кривое плечо и так ловко соразмеряла свои шаги с шагами больной, что казалось она сама испытывала одинаковую с нею боль.

Таким образом, не говоря друг с другом, оне достигли ворот фабрики.

Отдохнув немного, оне прошли заду, где трехгранные зеленые стебли сортировались по качеству заключавшейся в них мягкой сердцевины.

В следующих помещениях рабочие отделяли зеленую оболочку стеблей от сердцевины; дальше, в длинных залах, особенно ловкие мастера разрезали сердцевину острыми ножами на длинные сырые полосы, шириной в палец и различной толщины.

Чем дальше подвигалась Селена, тем бесконечнее казались ей эти комнаты.

Обыкновенно по длинному проходу то и дело сновали рабы, относившие готовые полосы в сушильню, а по правую и левую стороны сидели длинными рядами, каждый за своим столиком, разрезавшие сердцевину рабочие; сегодня большинство их покинуло свои места и стоило, болтая между собой или укладывая свои инструменты, ножи, бруски.

Не дошли девушки и до половины этой комнаты, как рука Селены спустилась с плеча её спутницы, - ей сделалось дурно.

- Я не могу больше, - прошептала она едва внятно.

Горбунья поддерживала ее, как могла, и несмотря на то, что она сама не была сильна, ей все-таки удалось почти донести Селену до свободной скамейки.

Несколько рабочих собралось вокруг лежавшей без чувств девушки и один из них принес воды; когда больная снова открыла глаза и окружавшие ее узнали, что она работает в том отделении, где готовые полосы папируса склеиваются вместе, некоторые из них предложили отнести ее туда.

Не дождавшись согласия Селены, они подняли ее вместе со скамьей и раненая нога повисла в воздухе, причиняя девушке такую боль, что она громко вскрикнула. Спутница Селены незамедлила оказать ей помощь, взяла в руку её ногу и осторожно, с нежною заботливостью, поддерживала ее.

Все взоры обратились на девушку, которую мужчины несли словно в триумфальном шествии; больная чувствовала это, но ей казалось, будто она преступница, которую для позора возят по городу.

В большой мастерской, где по одну сторону мужчины, а по другую - ловкия и проворные девушки и женщины склеивали в листы крестообразно положенные друг на друга, уже высушенные, узкия полосы папируса, Селена почувствовала себя достаточно сильной, чтоб опустить густое покрывало на свое покрытое яркою краской лицо.

Чтоб оставаться неузнанными, Арсиноя и она всегда проходили эти комнаты с закрытыми лицами и снимали свои покрывала только в маленьком покое, где оне работали вместе с двадцатью другими женщинами. Теперь все ее разглядывали с удивлением и любопытством.

Как ни ныла её нога, как ни горела рана на голове, как ни чувствовала она себя несчастной, все же глупая нищенская гордость, унаследованная ею от отца, и унизительное сознание, что все эти ничтожные люди считают ее за равную себе, тревожили её наболевшую душу.

В её мастерской работали только свободные женщины, но ведь на фабрике было более тысячи рабов, а для нея иметь с ними что-либо общее было так же тяжело, как согласиться есть из одного корыта с животными.

Однажды, когда дома положительно не было куска хлеба, отец её сам неосторожно обратил её внимание на фабрику, с негодованием рассказав, как дочери какого-то обедневшого гражданина унижали себя и все их сословие, занимаясь из-за денег выделкою папируса. Правда, им отлично платят, говорил он и на вопрос Селены назвал имя богатого фабриканта, купившого на свое золото их гражданскую честь.

Вскоре после этого разговора Селена одна отправилась на фабрику, переговорила обо всем необходимом с управляющим и затем начала вместе с Арсиноей свою работу в мастерской, где оне, вот уже два года, изо дня в день по нескольку часов склеивали готовые полосы папируса.

Как часто Арсиноя, в начале новой недели или когда работа становилась ей почему-либо особенно противной, отказывалась следовать за сестрой на фабрику и сколько красноречия приходилось тратить Селене, сколько новых лент, сколько билетов в театр, стоивших чуть ли не половину целой недельной платы, покупала она, чтобы склонить Арсиною продолжать работу и не приводить в исполнение своей угрозы рассказать отцу, куда направлялись оне во время своих так-называемых прогулок.

Когда Селена, донесенная до дверей мастерской, снова сидела на своей обычной скамье перед длинною доской, на которой были сложены для склеивания целые груды готовых листков папируса, у нея едва хватило силы откинуть с лица покрывало.

Она взяла, однако, верхний листок, обмакнула кисточку в стклянку с клеем и начала уже намазывать края листа, как силы ее оставили, работа выпала из рук; она положила руки на стол, спрятала в них лицо и тихо заплакала. Все обильнее текли слезы по её щекам, плечи судорожно подергивались и дрожь пробегала по всему её молодому телу.

Женщина, сидевшая напротив Селены, подозвала к себе горбунью, шепнула ей что-то на ухо, крепко и ласково пожала ей руку и посмотрела ей в лицо своими безстрастными, но ясными и блестящими глазами. Горбунья молча села тогда на пустое место Арсинои подле Селены, подвинула женщине меньшую половину лежавших перед нею листков - и обе принялись усердно клеить.

Долго занимались оне этою работой, когда Селена подняла, наконец, голову и снова попробовала взяться за кисточку.

Оглянувшись, она заметила подле себя свою бывшую спутницу, которую она даже и не поблагодарила за оказанную ей помощь. Вопросительно посмотрела она на свою соседку, все еще влажными от слез глазами, но та, поглощенная своею работой, не заметила этого взгляда.

- Знаю, знаю, - робко возразила работница. - Я только склеиваю ваши полосы, потому что мне нечего более делать, а у тебя так болит нога.

Такой поступок был для Селены чем-то до того новым и диким, что она даже не поняла своей соседки и пожала плечами.

- Мне, конечно, все равно, - сказала она. - Заработывай для себя сколько хочешь, потому что я, очевидно, ничего не сделаю сегодня.

Горбунья слегка покраснела и нерешительно взглянула на сидевшую против нея женщину. Последняя тотчас же отложила в сторону кисточку и проговорила, обращаясь к Селене:

- Мария не то хотела сказать, милое дитя! Она взялась сделать одну половину твоей работы, а я другую, чтобы страданья не лишили тебя твоей сегодняшней платы.

- Разве я кажусь такою бедною? - спросила дочь Керавна, и легкий румянец разлился по её бледным щекам.

- Конечно, нет, милая, - возразила женщина: - вы с сестрой, без сомненья, из хорошого дома, но все-таки позволь нам иметь удовольствие тебе помочь.

- Я, право, не знаю... - пробормотала Селена.

- Еслибы ветер сдул эти листки на землю, разве бы ты, зная, что мне трудно нагибаться, не подняла их охотно для меня? - спросила женщина. - То, что мы делаем теперь для тебя, не меньше, но и не больше этого. Через несколько минут мы кончим и тогда можем уйти, как прочия работницы. Я, как ты знаешь, ваша надзирательница и должна без того оставаться здесь, пока есть кто-нибудь в мастерской.

Селена хорошо чувствовала, что должна быть благодарной за ласку, которую ей оказывали эти две женщины, а все-таки их непрошенная помощь казалась ей обидной милостыней.

- Я вам очень признательна за ваше доброе намерение, конечно, очень признательна, - быстро отвечала она, все еще с краской стыдливости на щеках; - но тут всякий работает для себя и мне не след принимать от вас в подарок заработанные вами деньги.

Эти слова, произнесенные девушкой решительно и не без некоторой гордости в голосе, не смутили, однако, добродушного спокойствия её собеседницы, которую работницы звали обыкновенно вдовой Ганной. Устремив на Селену кроткий взгляд своих больших глаз, она ласково ответила:

- Мы охотно поработали за тебя, милая, а Божественный Учитель говорил, что дающий блаженнее принимающого. Понимаешь ли ты, что это значит? В настоящем случае это значит, что добрые люди чувствуют себя гораздо счастливее, оказывая кому-нибудь услугу, чем принимая богатые подарки от других. Ведь, ты говоришь, что благодарна нам, - разве ты захочешь испортить нашу радость?

- Я это не совсем понимаю, - возразила Селена.

- Не понимаешь? - перебила ее вдова Ганна. - Так ты попробуй хоть раз сама с искренней, сердечной любовью сделать что-нибудь доброе для других - и ты увидишь, как хорошо и легко станет у тебя на душе и как всякий труд обратится для тебя в удовольствие. Не правда ли, Мария, мы от души поблагодарим Селену, если она не лишит нас наслажденья немножко поработать за нее?

- Мне это было так приятно, - проговорила горбунья. - Да вот я уже и кончила.

- И я также, - сказала вдова, приглаживая тряпкой последний наклеенный ею листок и складывая свои готовые полосы с полосами Марии.

- Я вам очень благодарна, - прошептала Селена, опуская глаза и поднимаясь с своего места. При этом она попыталась опереться на свою больную ногу, но это причинило ей такую боль, что она с слабым криком снова упала на скамью.

Вдова немедленно бросилась к ней, встала подле нея на колени и, взяв раненную ногу нежно и осторожно в свои красивые, тонкия руки, внимательно осмотрела и слегка ощупала больное место.

- Господи! - воскликнула она в ужасе. - С такою ногой прошла она целую улицу!... Бедное, бедное дитя! - прибавила она потом, с любовью глядя на Селену. - Как ты должна страдать! Ремни твоих сандалий врезались в распухшее тело. Это ужасно! Что же нам теперь с тобой делать? Далеко ты отсюда живешь?

- В полчаса я буду дома.

- Это немыслимо... Вот я сначала справлюсь на моей таблице, сколько тебе следует получить с плательщика, схожу за твоими деньгами, а там ужь будет видно, что нам делать. Ты же покамест сиди спокойно, милая, а ты, Мария, поставь ей под ноги скамейку и осторожно распусти эти ремни на щиколодке. Не бойся, дитя, - у нея нежные, привычные руки.

- Милая, милая Ганна!

Подобно тому, как теплый луч октябрьского солнца заставляет путника задуматься о минувшем лете, так обращение вдовы напомнило Селене уже давно неиспытываемые ею ласки и заботы её покойной матери. К горечи её страданий примешивалось теперь какое-то благотворное, отрадное чувство. С признательной улыбкой кивнув вдове, она послушно осталась на своем месте. Ей было так сладко снова кому-нибудь повиноваться, повиноваться добровольно, чувствовать себя ребенком и быть благодарной за нежные заботы.

Вдова удалилась. Мария стала перед Селеной на одно колено, чтобы распустить и снять ремни, которые на половину закрывались распухшими мышцами. Несмотря на то, что она это делала весьма ловко, больная вздрагивала всем телом при малейшем прикосновении её пальцев и, наконец, потеряла сознание прежде, чем горбунья удалила ремни.

Принеся воды, Мария освежила ей лоб и воспаленную рану на голове. Когда Селена снова открыла глаза, Ганна уже возвратилась и гладила ее по густым, мягким волосам. Бедная девушка улыбнулась и тихо спросила:

- Я спала?

- Глаза твои были закрыты, милое дитя, - возразила надзирательница. - Вот плата за двенадцать дней твоей работы и работы твоей сестры. Не шевелись; я положу тебе деньги в карман. Мария не съумела развязать твои сандалии, но сейчас будет здесь врач, состоящий при фабрике; он пропишет хорошее лекарство для твоей бедной ноги. Главный управляющий велел также привезти для тебя носилки. Где вы живете?

- Мы? - испуганно спросила Селена. - Нет, нет, я сама пойду домой.

- Но, милое дитя, ведь ты не дойдешь до первого двора, если даже мы обе поведем тебя.

- Так вели привезти мне носилки с улицы. Мой отец... Впрочем, никто не должен этого знать... Я просто не могу его назвать.

Ганна знаком пригласила Марию удалиться, и когда дверь затворилась за горбуньей, подвинула скамейку к Селене и, сев на нее, положила руку на здоровое колено больной.

- Теперь мы одне, милая, - сказала она. - Я не болтлива и, конечно, не употреблю во зло твоего доверия. Ответь мне спокойно, откуда ты. Неправда ли, ты веришь, что я желаю тебе добра?

- Да, - чистосердечно возразила Селена, взглянув в правильное лицо вдовы, обрамленное каштановыми, гладко причесанными волосами; каждая черта этого лица носила отпечаток душевной доброты. - Да, - повторила Селена, - ты даже напоминаешь мне мою мать.

- Я гожусь тебе в матери, - заметила Ганна.

- Мне уже девятнадцать лет.

- Уже? - с улыбкой переспросила Ганна.

- Значит, я живу на свете вдвое долее тебя. У меня также был ребенок, сын, но я лишилась его, когда он еще был маленьким. Теперь он был бы годом старше тебя, милая. У тебя жива еще мать?

- Нет, - возразила Селена со старою, обратившеюся у нея в привычку, жесткостью. - Ей теперь, как и тебе, не было бы еще сорока лет и она была такая же красивая и добрая, как ты. Умирая, она оставила на моих руках семеро детей, все маленьких, из которых один мальчик совсем слепой. Я - старшая и делаю для них все, что могу, чтоб они не погибли.

- Бог поможет тебе в этом добром деле.

- Боги? - с горечью воскликнула Селена. - Они дают им расти, а об остальном мне приходится заботиться одной. О, моя нога, моя нога!

- Мы прежде всего и подумаем о ней. Твой отец еще жив?

- Да.

- И он не должен знать, что здесь работаешь?

Селена утвердительно покачала головой.

- Да.

- Вот, кажется, и доктор. Ну, что же? Так ты и не скажешь мне имени своего отца? Ведь надо же будет доставить тебя домой.

- Я дочь дворцового управителя Керавна и мы живем во дворце на Лохии, - быстро решившись, ответила Селена, но так тихо, чтоб ее не разслышал врач, отворивший в эту минуту дверь в мастерскую. - Никто не должен знать, что мы тут делаем, и всего меньше - мой отец.

руками, она целовала её лицо всякий раз, как жгучая боль угрожала новым обмороком, между тем как старик осматривал больную ногу и перерезывал острыми ножницами последние, стягивавшие щиколодку, ремни.

Не раз глубокие, вырывавшиеся из груди девушки, стоны и болезненный крик выдавали, какую нестерпимую боль переносила Селена. Когда, наконец, её нежная, красивая нога, обезображенная теперь высокой опухолью, была освобождена от перетяжек, врач, окончив свой осмотр, воскликнул, обращаясь к своему помощнику:

- Посмотри-ка, Ипполит, с этакой штукой она ходила по улице! Разскажи мне о таком случае кто-нибудь другой, я бы, право, попросил его приберечь свои выдумки для себя или рассказывать их маленьким детям. Кость сломана и с такою ногой бедняжка пробежала дальше, чем я решаюсь пройти без моих носилок. Клянусь собакой, девушка, если ты не останешься на всю жизнь хромой, то это будет чудо.

Селена с закрытыми глазами, равнодушно, почти безсознательно слушала врача. На последния слова его она с презрительным движением губ пожала плечами.

- Тебе, значит, ничего остаться хромой? - спросил старик, от проницательного взгляда которого не ускользало ни одно движение пациентки. - Это ужь твое дело, моя же обязанность помешать тебе сделаться калекой на моих руках. Случай делать чудеса не каждый день представляется нашему брату, а ты, к счастью, сама даешь мне надежного помощника. Я говорю не о каком-нибудь сердечном дружке, хоть ты и безсовестно хороша, а о твоей прекрасной, здоровой молодости. Рана на голове воспаленнее, чем можно бы желать. Освежите-ка ее получше водой. Где ты живешь, девушка?

- Ну, так далеко даже на носилках нельзя ее теперь нести, - возразил старик.

- Мне непременно нужно домой! - решительным голосом воскликнула Селена, стараясь привстать.

- Глупости! - остановил ее врач. - Я прошу тебя не делать таких движений. Тебе надо лежать смирно, терпеть и слушаться, иначе эта и без того плохая шутка может кончиться очень печально. Лихорадка уже началась и к вечеру должна усилиться; для ноги-то это бы еще ничего, а вот для раны на голове - очень даже неутешительно.

- Разве вот что, - продолжал он, обращаясь к Ганне, - не устроить ли ей здесь постель, на которой она могла бы остаться, пока не откроется фабрика?

- Потише, пожалуйста, потише, милое дитя, - успокоивала ее вдова. - Я уже знаю, куда тебя перенести. Мой дом стоит в саду Паулины, вдовы Пудента, на самом берегу моря, не более тысячи шагов отсюда; ты найдешь там мягкое ложе и мы съумеем за тобою ухаживать. Удобные носилки стоят наготове и мне кажется, что тебе...

- Все-таки разстояние порядочное, - перебил ее старик; - но, конечно, лучше, чем у тебя, Ганна, ей нигде не будет. Пожалуйста, попробуем; я провожу ее, чтобы переломать кости проклятым носильщикам, если они не будут идти в ногу.

Селена не противоречила этому решению и охотно выпила лекарство, которое ей подал старый врач. Она однако тихо плакала, пока ее усаживали на носилки и обкладывали ей ногу подушками.

На улице, куда ее скоро вынесли через боковую дверь, сознание её снова затуманилось и как в полусне слышался ей голос врача, убеждавший носильщиков идти осторожнее, и видела она проходивших людей, всадников и повозки. Потом она заметила, что ее несли большим садом и, наконец, смутно чувствовала, как ее укладывали в постель.

за пораненную голову.

У изголовья сидела Ганна, точно исполняя предписания врача, который оставил больную не ранее, чем удостоверился в удобстве постели.

Сидевшая подле вдовы Мария помогала ей менять компрессы и готовить бинты из старого полотна.

Когда Селена начала дышать спокойнее, Ганна нагнулась к своей помощнице.

- Можешь ли ты остаться здесь до завтра? - спросила она шепотом. - Нам надо переменяться, потому что может-быть придется не отходить от постели в продолжение нескольких ночей. Посмотри-ка, какой жар в её голове.

- Хорошо. А потом тебе придется еще раз пройтись, потому что я не могу оставить бедняжку одну.

- Родные её, я думаю, должны очень безпокоиться.

- Вот к ним-то тебе и надо сходить; но никто кроме нас двух не должен знать, кто она. Спроси сестру Селены и разскажи ей о том, что случилось. Если увидишь отца, скажи ему, что я ухаживаю за это дочерью и что врач строго запретил ей ходить и даже не велел ее переносить. Он не должен знать, что Селена находится в числе наших работниц; поэтому не говори ни слова о фабрике. Если ни Арсинои, ни отца её не будет дома, то скажи просто тому, кто тебе отворит ворота, что больная у меня и что я с радостью сделаю для нея все возможное. Про нашу мастерскую, слышишь, не упоминай вовсе. Да вот еще что: бедная девушка, конечно, не отправилась бы с такою болью на фабрику, еслибы родные её не очень нуждались в заработанных ею деньгах. Отдай им эти драхмы и скажи, - что действительно и правда, - что мы нашли их у Селены.