Кесарь.
Часть первая.
Глава девятнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кесарь. Часть первая. Глава девятнадцатая. (старая орфография)

Глава девятнадцатая.

Плутарх, один из богатейших граждан Александрии; владелец папирусной фабрики, где работали Селена с Арснноей, добровольно взялся похлопотать о "приличном" приеме жен и дочерей своих сограждан, которые должны были собраться сегодня в одном из небольших театров города. Всякий, знавший Плутарха, отлично понимал, что слова: "приличный прием" в устах его означали прием по-истине царский.

Дочь корабельного мастера не мало рассказывала Арсиное о великолепии всего, что им предстояло видеть, но действительность уже при самом входе в театр превзошла все ожидания девушек. Как только отец Арсинои назвал свое имя и её, мальчик, выглядывавший из корзины с цветами, подал ей прелестный букет, а другой, сидевший на дельфине, предложил вместо входного билета изящно вырезанную и отделанную золотом дощечку из слоновой кости, которая была снабжена булавкою и прикалывалась приглашенными к плащам.

У каждых речей театра входившим женщинам раздавались подобные же подарки.

Корридоры в зрительную залу были наполнены благоуханиями и Арсиноя, уже не раз посещавшая этот театр, едва узнала его, - так богато был он убран цветами и дорогими тканями.

Да и кто же видал когда-либо женщин и девушек сидящими в первых рядах на месте мужчин, как это было сегодня? Ведь вообще дочерям граждан только в особенных редких случаях дозволялось присутствовать при театральном представлении.

С улыбкой, как смотрят на старого товарища, которого переросли на целую голову, глядела она на верхние, более дешевые ряды амфитеатра, где она не раз, когда ей это дозволял её собственный тощий кошелек, трепетала от удовольствия, страха или сочувствия, несмотря на порывы ветра под открытым небом. Летом приходилось терпеть еще больше и именно от парусины, назначенной для защиты зрителей от солнца. Огромные полотна приводились в движение толстыми канатами, а когда они протягивались через кольца, поднимался такой скрип, что надо было затыкать уши. Нередко приходилось также нагибать голову, чтобы не быть задетою тяжелым канатом или парусиной.

Но обо всем этом Арсиноя сегодня вспоминала так же мало, как вспоминает бабочка, резвящаяся в солнечных лучах, о безобразном коконе, из которого она вышла.

Сияя от радостного волнения, шла она с своей юной подругой, чернокудрой дочерью корабельщика, к назначенным для них местам.

Она отлично заметила многочисленные, устремленные на нее, взгляды, но это только увеличивало её удовольствие; она сознавала, что на нее можно заглядеться, а нравиться многим было, но её мнению, величайшим наслаждением.

А ужь особенно сегодня!

Ведь те, которые теперь смотрят на нее, были знатнейшие граждане города. Все они стояли на сцене и между ними находился и добрый длинный Поллукс, делавший ей знаки рукой. Она никак не могла совладать с своими ногами, за то справилась с руками, скрестив их на груди, чтобы не выдать своего волнения.

Распределение ролей уже началось, так как, поджидав Селену, она опоздала на целые полчаса.

Заметив наконец, что взгляды, следившие за ней при её вступлении в театр, обратились на другие предметы, Арсиноя решилась оглядеться вокруг.

Она сидела на одной из коротких скамеек в нижнем ярусе амфитеатра, разделенного лестницами на несколько частей, узких внизу и расширявшихся вверху.

Со всех сторон ее окружали молодые девушки и женщины, готовившияся принять участие в представлении.

Места участвующих отделялись от сцены оркестром. Из оркестра на сцену вело несколько ступеней, по которым поднимались обыкновенно хоры.

За Арсиноей большими полукругами сидели матери, отцы и мужья участвующих, к которым присоседился и Керавн в своем шафранно-желтом паллии; тут же помещалось значительное число приглашенных Плутархом матрон и пожилых граждан, охотников до зрелищ.

Между молодыми девушками и женщинами многия поразили Арсиною своей красотой, но она восхищалась ими без зависти и ей не приходило в голову сравнивать себя с этими красавицами, - она отлично знала, что сама очень хороша и что ей нигде, даже здесь, нет надобности скрываться; этого для нея было достаточно.

сторонам, так как спутница её нашла подруг, с которыми она болтала и смеялась. Другия девушки и женщины молча глядели вперед или осматривали остальных зрителей и зрительниц; третьи, наконец, обращала все свое внимание на сцену.

Арсиноя вскоре последовала примеру последних; внимание её привлекал не один старинный её товарищ, Поллукс, включенный по желанию префекта Тициана и вопреки возражениям своего хозяина Паппия в число художников, уполномоченных на устройство представления.

Не раз видала она театр, освещенный такими же лучами полуденного солнца, как и сегодня, и такое же безоблачное голубое небо над зрительною залой, но совершенно иной вид представляла теперь возвышенная площадка за оркестром.

Украшенный многочисленными колоннами, фасад царского дворца из разноцветного мрамора с раззолоченными орнаментами возвышался, правда, как и всегда в глубине сцены, но на этот раз от карниза к карнизу, от колонны к колонне были перекинуты гирлянды из свежих душистых цветов. Множество первостепенных художников города двигалось с таблицами и грифелями в руках между пятидесятою женщинами и девушками, а сам Плутарх с окружающими его гражданами составляли словно хор, который то разделялся, то вновь соединялся.

По правую сторону сцены стояли три обитых пурпуром ложа.

На одном из них сидел префект Тициан, как и художники, с грифелем в руке, вместе с своею супругой Юлией; на другом лежал, растянувшись, Вер, как всегда, увенчанный розами, третье ложе, назначенное для Плутарха, не было занято.

Претор без стеснения перебивал всякую речь, будто был здесь хозяином, и не редко за его замечаниями следовало громкое одобрение или сочувственный смех.

Всякий, кто хотя раз видел богача Плутарха, не мог забыть его оригинальной фигуры; она не была вполне незнакома и Арсиное, так как несколько дней тому назад он после долгих лет показался с каким-то архитектором на своей папирусной фабрике, чтобы распорядиться относительно отделки дворов и зданий для предстоящого приезда императора.

Он входил при этом случае и в их мастерскую и с несколькими плутовскими любезностями ущипнул ей щеку.

Вот он проходил теперь, покачиваясь, через сцену.

Говорили, что этому старику около семидесяти лет. Ноги его, действительно, были наполовину разбиты параличом и все-таки совершали непрерывные и быстрые, хотя непроизвольные, движения под давлением тучного, сильно наклоненного вперед, тела, которое справа и слева поддерживали двое стройных юношей.

Голова его, с благородными чертами, в молодости, вероятно, была замечательно красива. Теперь затылок его был покрыт париком с длинными каштановыми локонами, брови и ресницы были сильно подкрашены, на щеках лежали густые слои белил и румян - и все это придавало лицу его такое выражение, будто оно окаменело во время улыбки. На локонах его был венок из редких гроздевидным цветов. Белая и красная розы выглядывали в изобилии у него на груди из складок широкой тоги и придерживались золотыми застежками на которых сверкали большие драгоценные каменья. Весь край его плаща был усеян бутонами роз и над каждым из них был укреплен смарагд, светившийся как блестящий жук.

Поддерживавшие его юноши казались частями его особы.

Он обращал на них так же мало внимания, как на костыли, а они без единого слова с его стороны, казалось, знали, куда он желает идти, где остановиться или отдохнуть.

Издалека лицо его казалось молодым, но вблизи это была какая-то раскрашенная, правильно вылепленная гипсовая статуя с большими подвижными глазами.

Софист Фаворин говорил про него, что можно бы оплакивать этот красивый, чуть движущийся, труп, еслиб он не возбуждал такого смеха; передавали также собственное выражение Плутарха, что он силой удерживает при себе изменившую ему молодость.

Александрийцы называли его шестиногим Адонисом в виду того, что он никогда не являлся без поддерживавших его юношей, даже когда ездил.

- Им бы лучше назвать меня шестируким, - сказал он, услыхав в первый раз это остроумное прозвище. И действительно, обладая добрым сердцем, он был щедр и делал много добра, отечески заботился о своих рабочих, хорошо обращался с рабами, обогащал своих вольноотпущенников и время от времени раздавал в городе большие милостыни деньгами и хлебом.

Арсиноя с состраданием глядела на бедного старика, который, несмотря ни на какое искусство, ни на свое золото, не мог воротить свою утраченную молодость.

В худощавом мужчине, подходившем в эту минуту к Плутарху, она тотчас же узнала торговца редкостями Габиния, которого отец её по поводу картины выгнал не давно из своего дома.

"вступление Александра в Вавилон" - было окончено. Около пятидесяти девушек и женщин получили разрешение оставить сцену и спуститься в оркестр.

Экзегет, главное должностное лицо в городе, выступил теперь вперед и принял из рук ваятеля Паппия новый список.

Быстро пробежав этот лист глазами, он передал его сопровождавшему его герольду, последний обратился к собранию.

- От имени высокочтимого экзегета прошу вашего внимания, жены и дочери македонских мужей и римских граждан! Мы приступаем теперь к новому отделу наших представлений из жизни и деяний великого Македонянина, именно к "свадьбе Александра с Роксаной". Прошу тех из вас, которых наши художники избрали для этой картины, подняться на сцену.

После этого вступления он громким, далеко слышным, голосом прочел длинный ряд имен, и, пока он читал, мертвая тишина царила в обширной зрительной зале.

На сцене все тоже смолкли; только Вер делал в полголоса какие-то замечания Тициану, да антикварий нашептывал что-то со свойственною ему нервною настойчивостью на ухо Плутарху; старик отвечал ему то наклонением головы в знак согласия, то отрицательным движением руки.

Арсиноя, притаив дыхание и с сильным биением сердца, прислушивалась к голосу герольда. Все более и более краснея и поминутно вздрагивая, она в смущении глядела на свой букет.

- Арсиноя, вторая дочь македонянина и римского гражданина Керавна, - раздалось вдруг с подмосток так громко, что все присутствовавшие должны были это слышать.

Дочь корабельного мастера была вызвана уже ранее и немедленно покинула свое место; Арсиноя же скромно подождала, пока встали несколько матрон. Примкнув вместе с ними к одному из последних звеньев, поднимавшейся на сцену, блестящей цепи, она спустилась в оркестр и по ступеням хора взошла на подмостки.

Здесь женщин и девушек разставили в два ряда и художники осматривали их с почтительною любезностью.

Арсиноя вскоре заметила, что мужчины смотрят на нее долее и больше, чем на остальных девушек.

Даже после того, как распорядители празднества, окончив осмотр, столпились в углу сцены для совещания, они не переставали часто пристально посматривать на нее и говорили о ней; она это чувствовала. От её внимания не ускользнуло и то, что она сделалась предметом любопытства многочисленных зрителей в рядах амфитеатра и ей казалось, что на нее со всех сторон указывают пальцами.

Арсиноя не знала, куда девать глаза, и начинала теряться от стыда; несмотря на это, ей все-таки было приятно привлекать внимание стольких людей и она упорно глядела в землю, чтобы скрыть испытываемое ею блаженство.

- Восхитительна, восхитительна! Настоящая Роксана, будто спрыгнула с картины! - воскликнул Вер, толкая префекта Тициана, к которому подошли художники.

Арсиноя слышала эти слова. Инстинктивно чувствуя, что они относятся к ней, она еще более смутилась и улыбка её перешла в выражение радостного и вместе с тем трепетного ожидания счастья, своими размерами пугавшого её молоденькое сердце.

Один из художников назвал её имя; она подняла голову, чтобы посмотреть, не Поллукс ли это, и увидала богача Плутарха, вместе с своими живыми костылями и тощим антикварием Габинием разглядывавшого ряды её подруг.

Он приближался к ней маленькими, не твердыми шагами и, толкнув локтем торговца, сказал, посылая ей воздушный поцелуй и подмигивая своими большими глазами:

- Я ее знаю, знаю! Такая красота не легко забывается. Слоновая кость и красные кораллы.

Арсиноя замерла; кровь отхлынула у нея от щек и вся веселость исчезла, когда старик велел подвести себя к ней.

- Эге! - ласково сказал он. - Бутончик с папирусной фабрики между такими гордыми розами и лилиями. Каков? Из мастерской да в мое собрание. Это ничего, ничего. Красота всюду принимается с радостью. Я не спрашиваю, как ты сюда попала, - я только радуюсь, что вижу тебя здесь.

Слова старого богача не ускользнули от слуха антиквария.

- Так ли я разслышал? - с живостью и раздражением в голосе спросил он, когда они отошли от Арсинои на несколько шагов. - Работница с твоей фабрики здесь, между нашими дочерьми?

- Так что же? Две рабочия руки между множеством праздных, - весело возразил старик.

- Значит - она втерлась сюда обманом и должна быть немедленно удалена из залы.

- Ничуть не бывало, - она очаровательна.

- Но это возмутительно! Здесь, в этом собрании!...

- Возмутительно? - перебил его Плутарх. - Ты шутишь? Нельзя быть слишком разборчивым. Да и откуда же нам набрать столько дочерей торговцев редкостями?

Потом он прибавил более любезным тоном:

- Мне кажется, что тебе, с твоим развитым чувством прекрасного, должно бы скорее нравиться это прелестное создание. Или ты боишься, что художники найдут ее пригоднее для роли Роксаны, чем твою очаровательную дочь? Вот послушаем этих господ. Посмотрим, на чем они порешат.

Слова эти относились в громкому разговору, возникшему около ложа префекта и претора.

Оба последние, а вместе с ними большинство живописцев и ваятелей, были того мнения, что Арсиноя произведет удивительный эффект в роли Роксаны.

Они указывали на то, что фигурой и лицом она замечательно похожа, на дочь бактрийского царя, как изобразил ее Эцион, картина которого была принята за образец для этого отдела представлений. Только ваятель Паппий и двое его товарищей решительно высказывались против этого выбора и с жаром уверяли, что из всех присутствующих девиц только одна, и именно Праксилла, дочь антиквария Габиния, может с успехом выступить перед императором в роли невесты Александра. Все трое находились в деловых отношениях к отцу этой стройной, действительно очень красивой девушки, и желали оказать этим услугу богатому и ловкому продавцу их произведений. Ревность их перешла даже в горячность, когда сопутствовавший старому Плутарху торговец присоединился к спорящим и они уверились, что он может их слышать.

- И кто же эта девушка? - спрашивал Паппий, указывая на Арсиною, когда антикварий подошел к окружавшей префекта толпе. - Против красоты её действительно нельзя ничего сказать, но она одета более чем просто, без всяких украшений, стоящих какого-либо внимания, и можно поспорить с кем угодно, что родители её не в состоянии приобрести такия богатые одежды и драгоценные украшения, без которых, конечно, не обходилась Роксана при своем обручении с Александром. Азиятка должна была быть вся в шелку, золоте и драгоценных камнях. Мой приятель съумеет так одеть свою Праксиллу, что блеск её наряда ослепил бы самого великого Македонянина; а кто же отец этого миленького ребенка, к которому безспорно очень идут эти голубые ленты в волосах, эти две розы и это беленькое платьице?

- Разсуждение твое совершенно верно, любезный Паппий, - сухо и резко вмешался в разговор антикварий. - О девушке, которую вы имеете в виду, не может быть более и речи. Я говорю это не потому, чтоб она являлась соперницей моей дочери, а просто потому, что ненавижу все неприличное. Трудно понять, как у этого молодого создания хватило храбрости затесаться сюда. Конечно, хорошенькое личико открывает замки и затворы. Ведь она, - прошу вас не пугаться, - она не более как работница с папирусной фабрики нашего дорогого хозяина Плутарха.

- Это неправда! - с негодованием перебил Габиния Поллукс.

- Удержи свой язык, молодой человек, - возразил торговец. - Я призываю тебя в свидетели, благородный Плутарх.

- Оставь ее, кто бы она ни была, - сердито отозвался старик. - Она похожа на одну из моих работниц; но еслиб эта милая девушка явилась сюда даже прямо из-за рабочого стола, то с таким лицом и такою фигурой она совершенно была бы на своем месте и здесь, и всюду. Таково мое мнение.

- Отлично, мой прекрасный друг! - воскликнул Вер, кивая старику. - Кесарю доставит гораздо больше удовольствия такое удивительно-прелестное создание, чем все ваши гражданския родословные и туго набитые кошельки.

- Это верно, - подтвердил слова претора префект. - А что она свободная девушка, а не раба, за это я положительно готов поручиться. Ты за нее вступился, друг Поллукс, что же ты знаешь о ней?

- Может-быть даже царской крови, - с улыбкой заметил Тициан.

- Я знаю этого человека, - быстро возразил антикварий; - это очень небогатый, чванливый дурак.

- Мне кажется, - с аристократическими спокойствием перебил Вер взволнованного торговца, - мне кажется, что здесь не место разсуждать об умственных способностях и об образе мыслей отцов этих девушек и женщин.

- Но ведь он бедняк, - воскликнул раздраженный Габиний. - Несколько дней тому назад он предлагал мне купить свои жалкия древности, а я мог бы...

- Мы очень жалеем, что это дело не сладилось, - перебил его Вер и на этот раз с самой изысканной вежливостью. - Сперва подумаем о лицах и затем уже перейдем к костюмам. Итак, отец этой девушки - римский гражданин.

- Член совета и своего рода вельможа, - сказал Тициан.

- А я, - прибавила жена его Юлия, - в восторге от этой прелестной девушки, и если ей дадут главную роль и отец её, как ты, мой друг, утверждаешь, беден, то я возьму на себя все хлопоты об её наряде. Кесарь будет восхищен такой Роксаной.

Сторонники антиквария замолчали, сам он дрожал от разочарования и гнева, но досада его еще усилилась, когда Плутарх, которого он считал на стороне своей дочери, обратился с живописным жестом сожаления к супруге префекта, стараясь согнуть перед ней более обыкновенного свое и без того далеко выдавшееся туловище.

- Как мог так обмануь меня мой старый опытный глаз! - сказал богач. - Малютка похожа, очень похожа на одну из моих работниц, но теперь я прекрасно вижу, что у ней есть что-то такое, чего недостает у той. Я был к ней несправедлив и остаюсь у ней в долгу. Позволишь ли мне, благородная Юлия, прислать тебе соответствующия украшения для костюма Роксаны? Может-быть мне удастся найти что-нибудь хорошенькое... Милое дитя! Я сейчас иду извиниться перед ней и сообщить ей о нашем желании. Можно, благородная Юлия? Вы позволяете, господа?

Через несколько минут по всей сцене, а вскоре затем и в зрительной зале, сделалось известным, что дочь Керавна, Арсиноя, избрана для выполнения роли Роксаны.

- Что это за Керавн?

- Как могла такая выдающаяся роль не достаться кому-нибудь из дочерей самых знатных и богатых домов?

- Так всегда бывает, если давать волю этим ветрогонам художникам!

- Откуда взять ей столько талантов, сколько стоит костюм дочери азиатского царя, невесты Александра?

- Богатый Плутарх и жена префекта взялись за это.

- Нищие!

- Как бы нашим дочерям шли наши собственные родовые бриллианты!

- Что же, мы покажем императору только смазливые личики, а не то, чем сильны и что имеем?

- Если Адриан станет осведомляться об этой Роксане, ему, стало-быть, придется сказать, что для её костюма делали сбор?

- Говорят, будто она работала на какой-то фабрике Плутарха. Это вряд ли верно, но старый раскрашенный негодяй еще до сих любит хорошенькия личики. Это он провел ее сюда. Поверьте мне, где дым, там есть и пламя... Что она получает деньги от старика, не подлежит ни малейшему сомнению.

- Деньги?... За что?

- Ну, если ты хочешь это знать, так можешь спросить жреца Афродиты. Нечего тут смеяться, потому что это постыдно, возмутительно!

Такия и тому подобные замечания слышались в зале, когда распространилось известие о выборе Арсинои для роли Роксаны; в душах торговца и его дочери оно возбудило даже ненависть и горькую вражду.

Праксиллу включили в число подруг невесты Александра, на что она согласилась без возражения; но, возвращаясь домой, она молча кивнула головой, когда отец её сказал:

- Оставим пока все, как есть, а за несколько часов до начала представления я пошлю им сказать, что ты заболела.

Но выбор Арсинои возбудил и радость.

В одном из средних ярусов театра сидел Керавн, широко раздвинув ноги, красный как рак, пыхтя и сопя от удовольствия; он был слишком горд, чтобы сдвинуть ноги, даже когда брат Архидикаста старался протесниться мимо его, занимавшей два места, особы.

Арсиноя, от тонкого слуха которой не ускользнули ни обвинения антиквария, ни защита славного долговязого Поллукса, сперва готова была провалиться сквозь землю от стыда и страха, теперь же ей было так легко, будто она могла унестись на крыльях счастия.

к ней Юлия, жена префекта, и как она с истинным участием взялась заказать для нея дорогия одежды.

Керавн не нашел ничего сказать против этого и, что было всего удивительнее, даже не нашел оскорбительным для своего достоинства позволить богатому Плутарху подарить Арсиное драгоценные украшения.

- Все видели, - сказал он патетическим голосом, - что мы не боимся пожертвовать столько же, как и другие граждане, но для свадебного наряда Роксаны потребны миллионы, а что у нас их нет, в этом я охотно признаюсь своим друзьям. Откуда будет у тебя костюм - это решительно все равно; так или иначе ты будешь первая между первыми девушками города, и потому я тобой доволен, дитя мое. Завтра последнее собрание; может-быть и Селена получит выдающуюся роль. У нас, к счастию, нет недостатка в средствах, чтобы нарядить ее прилично. Когда звала тебя к себе жена префекта?

- Завтра около полудня.

- Ну, так мы купим тебе завтра утром новое хорошенькое платье.

- Непременно куплю, потому что ты его заслужила, - ответил Керавн с достоинством. - До после завтра тебе придется потерпеть. Завтра - праздник и лавки будут закрыты.

Таким веселым и разговорчивым, как теперь, Арсиноя никогда еще не видала отца, а между тем путь от театра до Лохии был неслишком короток и ранний час, когда он обыкновенно ложился спать, уже давно прошел.

Когда управитель с дочерью приближались к дворцу, было уже довольно поздно, потому что и после того, как Арсиноя сошла со сцены, при свете факелов, ламп и восковых свеч продолжалось избрание действующих лиц для трех последних сцен из жизни Александра и, прежде чем разошлось собрание, гостям Плутарха было предложено угощение в виде вина, фруктовых соков, сладкого печения, пирожков с устрицами и других лакомств.

Управитель обратил милостивое внимание на благородные напитки и вкусные блюда, а когда он чувствовал себя сытым, то становился обыкновенно добродушнее. Умеренное употребление вина придавало ему веселости. Теперь почтенный толстяк был в отличном настроении духа: хотя он сделал все, что было в его власти, но угощение длилось слишком мало времени и не дало ему возможности обременить желудок и напиться до угрюмости.

- Завтра, вследствие праздника, не будет заседания совета, а это отлично. Все будут поздравлять меня, распрашивать, разсматривать, а позолота на моем обруче начинает сходить и в некоторых местах уже просвечивает серебро. Твой наряд ничего не будет теперь стоить, а мне придется до следующого заседания сходить к ювелиру и выменять эту дрянь на настоящий золотой обруч. Что мы на самом деле, тем и должны казаться.

Это выражение особенно понравилось ему и он тихо засмеялся про себя, когда Арсиноя с живостию одобрив его намерение, просила оставить только достаточно денег для костюма Селены.

- Нам теперь нечего бояться за будущее, - сказал он, когда они входили в дворцовые ворота. - Я бы желал знать того Александра, который скоро попросит у меня руку моей Роксаны. Единственный сын богача Плутарха заседает в совете и еще не женат. Он уже не совсем молод, но все еще видный мужчина.

Эти сладостные мечты счастливого отца были прерваны Доридой, стоявшей перед домиком привратника и окликнувшей его.

- Мне надо с тобой поговорить, - сказала старушка.

- А я не стану тебя слушать ни сегодня, ни впредь! - отвечал он сердито.

- Если я позвала тебя, - отвечала Дорида, - то верно уже не для своего удовольствия... Я только хочу сказать тебе, что ты не найдешь своей Селены дома.

- Что ты говоришь? - спросил Керавн.

- Селена! - испуганно и озабоченно воскликнула Арсиноя, радужные грезы которой мигом разлетелись. - Ты знаешь, где она?

Прежде, чем Дорида успела ответить, Керавн гневно заговорил:

- Во всем этом виноват римский архитектор и его проклятый пес!... Так отлично! Теперь император наверное не откажет мне в справедливости. Он съумеет проучить тех, которые принудили сестру Роксаны слечь в постель и помешали ей участвовать в представлении. Это отлично, это превосходно!

- Это так печально, что слезы навертываются на глаза, - с досадой возразила жена привратника. - Так вот какова твоя благодарность за её заботы о твоих меньших детях! И так может говорить отец, лучшее дитя которого лежит у чужих людей с переломленною ногой!

- С переломленною ногой? - повторил Керавн медленно и с искреннею озабоченностию в голосе. - Где я могу найти ее?

- У Ганны, в маленьком домине, в конце сада вдовы Пудента.

- Почему ее не перенесли сюда?

- Потому что запретил врач. Она лежит в лихорадке, но за ней хороший уход. Ганна принадлежит к секте христиан. Я не терплю этих людей, но обращаться с больными они умеют лучше, чем кто-либо.

ко всем моим несчастиям еще этот позор...

- Ну, это еще не так плохо, - успокоивала его Дорида: - между христианами есть люди вполне достойные уважения. Что они честны - это несомненно: бедная горбунья, принесшая это дурное известие, передала мне кошелек с деньгами, который вдова Ганна нашла в кармане Селены.

Керавн с таким презрением принял тяжелым трудом заработанную его дочерями плату, будто он привык к золоту и не придает никакого значения жалкому серебру; Арсиноя же при виде этих драхм заплакала: она знала, что только ради этих денег Селена вышла из дому, и угадывала, какие ужасные страдания ей приходилось испытывать на пути.

- Все у тебя честны, - ворчал Керавн, завязывая свой кошелек, куда он пересыпал деньги. - Мне известно, как безстыдно ведут себя эти христиане на своих собраниях. Целоваться с рабами - это, не правда ли, как раз самое подходящее для моей дочери? Пойдем, Арсиноя, и отыщем скорее носилки!

- Нет, нет! - с живостию возразила Дорида. - Ты должен пока оставить ее в покое. Такия вещи обыкновенно лучше скрывать от отца, но врач уверял, что она может поплатиться жизнию, если ее будут тревожить. С воспаленною раной на голове, с лихорадкой и с переломленными членами на собрание не ходят. Бедное, милое дитя!

- Но я должна к ней идти, я должна ее видеть, Дорида! - вся в слезах воскликнула Арсиноя.

- И отлично сделаешь, милочка, - сказала старуха. - Я сама была недавно в доме этих христиан, но меня не допустили к больной. Ты совсем другое дело, ты - ей сестра.

- Пойдем, отец! - просила Арсиноя. - Мы сперва посмотрим, что делают дети, а потом ты проводишь меня к Селене. Ах, зачем я не пошла с ней! Ах, если она у нас умрет!