Мурад несчастный

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мурад несчастный (старая орфография)

Известно, что один из покойных Турецких Султанов, имел обыкновение прохаживаться ночью, одетый в простую одежду, по улицам Константинопольским - он подражал в этом случае славному Гаруну Альрашиду, Багдадскому Калифу, о котором должны знать читатели Тысячи одной ночи.

Однажды прохаживаясь по городу при свете полной луны в сопровождении Великого Визиря, Султан, если не ошибаюсь, покойной Селим, остановился перед домом кожевника и сказал своему сопутнику: Ты верно читал в Тысяче одной ночи сказку о кожевнике и двух его друзьях, которых мнения о судьбе человеческой были всегда противоположны. Я желал бы знать, что думаешь ты об этом важном предмете.

- Я, Государь? Мнение мое состоит в том, что благоразумие человеческое имеет великое влияние и на судьбу его? и что одному благоразумию, а не счастию, как говорится, обязаны мы бываем по большой части своими успехами.

"Я думаю совсем напротив. Одного называют счастливый человек; другого несчастный: от чего это? Не сам ли опыт научает нас делать такое различие, которое в противном случае было бы совершенно без смысла?"

- Не смею противоречить тебе; Повелитель правоверных!

"Говори - я приказываю."

- Повинуюсь, и вот мое мнение. Тот неразсматривает с надлежащим примечанием ни причин, ни следствий, кто приписывает удачу счастию, а неудачу несчастию: В столице твоей находятся два человека; одного из них ставят в пример постоянного счастия; другого напротив в пример постоянного несчастия, первый есть Саладин, по прозванию последний Мурад, по прозванию несчастный. Что бы ни было, но я уверен, что все различие между имя состоит в одном только благоразумии.

"Где живут эти два человека? Хочу, чтобы они сами рассказали мне свою историю. Проводи меня в их жилище."

- Дом Мурада несчастного весьма отсюда близко; следуй за мною, Повелитель правоверных.

Султан и Визирь его приближаются к небольшому домику; отворяют дверь; слышат стенания - входят. Глазам их представляется плачущий человек; он рвал на себе бороду, топтал ногами свою чалму, словом: оказывал совершенное изступление, и это - был Мурад. Посетителм спросили, какое несчастие приключилось ему, и от чего так горько он плачет? Он не отвечал ни слова, но указал им на черепки прекрасной фарфровой вазы, разсыпанные по паркету.

И эта безделица огорчает тебя так сильно? спросил Султан.

- По вашей одежде, государи мои, заключаю, что вы иностранные купцы: вы не знаете Мурада несчастливого; в противном случае вы могли бы удивляться моему горю; несчастие написано у меня на роду и вы согласились бы вместе с другими называть меня несчастным, и я разскажу вам печальные свои приключения.

Ночевать, тебя нам не возможно, отвечал Султан; но выслушать твою повесть будет для нас весьма приятно.

" - Садитесь. - Султан и Визирь его сели, а Мурад начал рассказывать;

Отец мой Гассан проживал в здешнем городе. На кануне рождения моего привиделся ему чудный сон, заключавший в себе, так сказать, предвещание всех несчастий, которые от самой колыбели, не престанут меня преследовать. Отцу моему снилось, будто у него родился сын с собачьею головою и змеиным хвостом, будто он надел на него Султанскую чалму, и за то осужден был на смерть.

Отец мой верил, как и все добрые Музульмане, предопределению, и этот чудесный сон испугал его чрезвычайно. Нашему сыну, сказал он моей матери, назначено сделать всех нас несчастными - и он возненавидел меня еще до рождения; а чтобы не видеть ни моей собачьей головы, ни моего змеиного хвоста, отправился в Алеп за несколько часов до моего горестного появления на этот свет.

Его путешествие продолжалось восемь лет с половиною. Во время его отсутствия никто не заботился о моем воспитании; а мать моя твердила мне поминутно, что у меня собачья голова и змеиной хвост. Ты Мурад несчастный, сказала она мне однажды. В это время сидела подл нее какая-то старушка с глубокими морщинами на лбу и на щеках, с крюковатым носом, беззубая и косая - она прибавила страшным и хриповатым голосом, который еще и теперь отзывается у меня в ушах: так! подлинно несчастный! был, есть и будешь!... Потом она сказала: кто родился под неприязненною звездою, тот будет и должен быть во всем несчастен; один только Магомет властен уничтожить очарования: безумец противится своей судьбе, а умный человек покорствует ей без прекословия.

и я при всяком новом несчастии говорил: правду сказала ты, старушка; судьбе своей противиться не возможно.

Мне было уже восемь лет, когда приехал отец мои из Аледа; в этот год родился брат мой Саладин, которого наименовали счастливцем, потому что в самый день его рождения вошел в пристань корабль отца моего, богато нагруженный товарами. Не могу изчислить тех счастливых случаев, которыми ознаменовано было младенчество моего брата; успехи его были также разительны, как и мои досадные неудачи.

Со времени прибытия корабля, мы жили в великом довольстве - все это приписано было счастию брата моего Саладина.

Мне свершилось двадцать восемь лет, а Саладину двадцать, когда отец наш занемог тяжелою и опасною болезнию. Призвав к постеле своей Саладина, он сказал: мой сын! наши дела в чрезвычайной разстройке: роскошь и разные разорительные предприятия уничтожили все мое богатство; остались у меня две фарфоровые вазы, драгоценные особенно по некоторым таинственным знакам, на них изображенным, и верно имеющим великое влияние на счастие того человека, которому будут принадлежать вазы. Дарю тебе и ту и другую; для Мурада оне безполезны; будучи осужден на несчастие и неудачу, он без сомнений: или разобьет их, или потеряет - одно из двух должно случиться необходимо.

Но Саладин не имел никакой доверенности к предопределению; а будучи добр и великодушен, он дал мне на волю выбирать любую из ваз и старался утешениями своими возвратить мне потерянную мою бодрость. Я благодарил его; но был однако твердо уверен, что нет возможности человеку сражаться с судьбою.

Саладин видя, в какой разстройке были наши торговые дела, не приходил однако от этого в уныние. Поищем способа их поправить, говорил он; но я отчаявался и качал головою.

В вазах, которые достались нам в наследство, находился какой-то красный порошок. - Саладин вздумал составить из него красную краску, и в самом деле вышла краска удивительная. Еще при жизни отца нашего познакомился с нами один богатый купец, которой ставил в сераль всякого рода мебели и уборы. - Саладин приобрел благосклонность этого человека; а он, имевши большой кредит, старался помочь ему ввести общее употребление составленную им красную краску. Она полюбилась, и все начали ее покупать; но Саладинов запас красного порошку видимо уменьшался; он вздумал разсмотреть его состав, и скоро посредством многих химических опытов узнал эту тайну: с тех пор он мог уже во всякое время иметь такое количество краски своей, какое было ему потребно.

И надобно вам сказать, милостивые государи, что Саладин имеет качества необыкновенные: он всегда весел; наружность его, чрезвычайно приятная, вселяет к нему доверенность и всякому хочется иметь дело с Саладином. Увы! Небо отказало мне во всех этих преимуществах; я часто замечал, что мое лице печальное и угрюмое (следствие многочисленных и непрерывных несчастий) отдаляло от меня людей: никто не хочет вверяться такому человеку, который всегда глядит из подлобья.

Я помню, что одна богатая женщина, сопровождаемая толпою невольников и невольниц, пришла в лавку моего брата Саладина - ей хотелось что-то купить, но брата не было в лавке; встретить эту госпожу и показывать ей товары надлежало мне. Она прельстилась моею фарфоровою вазою, хотела непременно ее купить, соглашалась дать мне такую цену, какую потребую; но я отказал ей на отрез, будучи твердо уверен, что ваза моя есть талисман, и что разставшись с нею, навлеку на себя какое-нибудь несчастие. Незнакомая госпожа требовала весьма упорно, чтобы я продал ей вазу; но я с таким же упорством отказывался от продажи, и наконец она вышла из лавки в превеликой досаде.

и отдаленной. На другой день незнакомая госпожа опять зашла в нашу лавку, и Саладин продал ей свою вазу за десять тысячь золотых монет. На эти деньги накупил он разных товаров, от чего торг его сделался и прибыточнее и важнее.

Я раскаявался, но раскаяние мое было уже поздное - и этот случай был новым доказательством, что у меня на роду написано придумывать умное не во время и без успеха. В самом дел, не хуже других вижу я, как надобно в таком случае поступить; но это обыкновенно случается со мною уже тогда, когда случай прешел и когда мне остается только сожалеть, для чего поступил я в противность здравому смыслу. Не редко бывало и то, что я остаюсь в нерешимости, а между тем чувствую сам, что случай благоприятный улетает. Что же мне делать? могу ли противиться действию злобной планеты?

Открылось, что незнакомая женщина, купившая у брата моего фарфоровую вазу, была любимая Султанша: все повиновалось её владычеству в серале. Она возненавидела меня за то, что я с таким упорством отказался исполнить её желание, и объявила, что нога её не будет в лавке Саладина по тех пор, пока он не разстанется с Мурадом. Саладин никак не хотел меня отпустить от себя; но живучи со мною, он потерял бы многия, весьма для него важные выгоды. Я не могши решиться помешать фортуне такого доброго брата, каков был Саладин, ушел потихоньку из его дома, и сказать правду, сам не знал, что со мною будет.

Несколько времени скитался я по улицам Константинопольским и уже начинал чувствовать голод. Сажусь у дверей хлебника и требую, чтобы он дал мне какую нибудь помощь. Хлебник обещался накормить меня до сыта, если я соглашусь надеть на себя его платье и вместо его продавать по улицам хлебы. Я согласился - судьба моя того хотела. Но уже давно жители Константинополя жаловались на хлебников за то, что их хлебы и худо были испечены и не имели надлежащого весу. Неудовольствия в здешнем город, как и вам удавалось может быть слышать, производят не редко великия возмущения. Все это не хуже других было известно и мне; но злая моя судьба запретила мне во время об этом подумать.

Около четверти часа бродил я из улицы в улицу, продавая хлебы - вдруг окружило меня множество черного народа; начинают меня бранить, толкать, бросают в меня грязью - бегу к воротам Султанского дворца и, вся толпа бежит за мною с ужасным криком. Визирь, испуганный возмущением, приказывает отрубить мне голову, чтобы успокоить народ. Бросаясь перед его могуществом на колена, объявляю, что не я тот хлебопек, на которого гневается народ; рассказываю историю о своем платье. Сжальтесь, честные Музульмане! воскликнул я наконец в слезах: не я виноват, а суровая моя участь! - Все засмеялись. Одни плевали мне в лицо, другие кричали, отрубить ему голову, она очень глупа и ни на что ему негодная. Нашлись однако добрые люди, которые за меня вступились; наконец меня выпустили, и я побежал неоглядываясь, бросив посреди улицы корзину с хлебами, которые все были разхищены в одну минуту!

Я решился уйти из Константинополя, оставив вазу свою на сохранение Саладину. Как вздумано, так и сделано. В пристани встретился я с отрядом войска, отправлявшимся на корабле в Египет. Буди воля пророка! сказал я самому себе. Если назначено мне утонуть в море, то ужь конечно я не умру на суш, и чем скорее, тем лучше - и я сел на корабль. Долго ли мы плыли, не знаю; во все время вашего путешествия сидел я на палуб и курил табак, твердо решившись не переменять своего положения и в самую жестокую бурю. Если назначено кораблю погибнуть, так думал я, то он погибнет непременно, сколько бы я ни трудился предохранить его от разбития! Зачем же безпокоить себя попустому? никто не может избавиться от того, что ему назначено Промыслом.

Но мы пристали благополучно к берегам Египта. Я вышел из корабля последний; было уже очень поздно, когда я пришел в лагерь Элль-Арита. Трубка моя погасла; иду к одной палатке, в которой светился огонь, чтобы ее разкурить. Вдруг... вижу на земле что-то блестящее; наклоняюсь - то был драгоценный алмазный перстень. Беру его с тем намерением, чтобы на другое утро объявить через крикуна о своей находке, и надеваю на левой мизинец. - Всё несчастия! Перстень был слишком велик, а мизинец мой слишком мал, и в то самое время, как я наклонился к огню, чтобы закурить свою трубку, он упал в сено, разостланное перед ослом; я начал разгребать сено: осел ударил меня задними копытами и так сильно, что я, отлетев от него шагов на пять, упал на солдата, спящого подл палатки. Он закричал, и криком своим разбудил других; они вскочили, сбежались ко мне, обступили меня кругом; в это самое время как на беду попался мне в сене потерянный мною перстень, и я держал его в рук. Трудно ли после этого счесть меня за вора! И тотчас начали меня уверять, что я украл какие-то дорогие товары, похищенные за неделю до прибытия нашего в лагерь. Я представил свидетелей, которые вместе со мною побожились, что я в это время плыл на корабле из Константинополя - нам поверили; однако, не смотря на то, приказали меня для некоторых причин выколотить палками по пятам, что было в ту же минуту весьма порядочно исполнено; и я три дни пролежал на постеле с превеликою опухолью на пятках. Подобные случаи бывают только со мною; а вся беда произошла от того, что мне не вздумалось прежде утвердить хорошенько на пальце своем перстень и потом уже начать разкуривать свою трубку.

Наконец опухоль на пятках моих прошла, и я мог уже вставать с постели. Однажды вздумалось мне заглянуть в одну палатку, над которою развевал красный флаг и которую называли кофейным домом. В этом кофейном дом увидел я незнакомого мне человека, который очень сожалел о потере драгоценного перстня; он описал мне его приметы; я тотчас догадался, что это был тот самый несчастный перстень, за который пострадали мои пятки. Я бы охотно подарил двести цехинов тому, кто возвратит мне, или скажет, где я могу отыскать свой перстень, говорил этот незнакомец, и я рассказал ему случившееся со мною, прибавив, что знаю в лицо того мошенника,

Однажды ночью товарищи мои спали, а я перебирал и пересчитывал свои цехины. На другой день эти господа пригласили меня с собою выпить несолько чашек шербету - я согласился, и для чего было не согласиться! они меня потчивали, а я пил. Вдруг начинаю чувствовать пресильную охоту спать - заснул - просыпаюсь - где же я? в открытом поле, под пальмовым деревом - первая мысль о цехинах; ищу своего кошелька - он тут; а где цехины? все изчезли! вместо их нашел я в кошельке около сотни маленьких камышков. Я догадался, что меня обманули, что вместо шербета дали мне пьяного напитка, и что все это сделано было по общему согласию с тем намерением, чтобы обобрать у меня мои цехины, которые замечены были мошенниками в то время, когда я их пересчитывал, воображая, что все мои товарищи спали глубоким сном.

Я побежал в лагерь, жаловался, но жалобы мои остались безполезными; я не имел доказательств, и все надо мною смеялись. В своем отчаянии воскликнул я: бедный Мурад! и вмиг разнеслось известие, что Мурад несчастный, которого неудачи так славны были в Константинополе, находится в лагере; на меня приходили смотреть, как на чудо; а когда я прохаживался по улицам лагеря, то все указывали на меня пальцами и все говорили: вот идет Мурад несчастный. И сказать правду, такая слава была не очень мне по сердцу!

В то время наши солдаты имели страстную охоту стрелять в цель, и они стреляли без всякой осторожности. Мне самому случилось однажды видеть, что выстрел, направленный в верхушку палатки, попал в самую палатку, которую пуля пробила на вылет; около десяти солдат были убиты на повал, и ни кто не мог сведать, кто убийца. Такия несчастия почти не делали никакого впечатления; свидетели убийства говорили очень спокойно, смотря на убитого: "Добрый путь в Магометов рай! час его пришел! от суженого не избегнешь!" - Все эти примеры более и более усиливали во мне веру в предопределение. Я часто говорил самому себе: завтра может быть умру; повеселимся же ныне, пока есть время!

Хотя я и не имел своих денег, но я не терпел никакого в них недостатка; жиды, находившиеся в лагере, ссужали ими солдат за большие проценты. Я познакомился с одним из этих плутов, который знал моего брата Саладина; этот ростовщик будучи уверен, что в случае смерти моей заплатит за меня мой брат, согласился ссудить меня хорошею суммою. Я очень любил кофе и опиум: приятное волнение, которое производил во мне сей последний напиток. Оживлял мою душу, и я забывал на несколько времени все свое горе.

разве не видишь, что стрелки прицелились в твою чалму? они уже дали один промах, в другой раз могут и попасть! - "За кого ты меня принимаешь? - сказал я -- теперь уже нет Мурада несчастного." И я продолжал плясать; минуты через две пуля ударила меня в голову, и я упал замертво. Меня оживили; но лечение раны моей было для меня хуже смерти - так жестоко меня мучили. А самое досадное было то, что армия должна была идти в поход, и я боялся, чтобы меня не бросили назади вместе с неизлечимыми.

Лекарь советовал мне, чтобы я старался как можно быть спокойнее; но я уже вам сказал, что вредоносная планета моя вечно препятствовала мне понимать вещи и во время и как должно. Мое безпокойство о том, чтобы не остаться назади, было так велико, что я по нескольку раз в день подымался с постели, дабы посмотреть, согласно ли с постановлением выходят из лагеря наши войска. Но солдаты не очень спешили повиноваться, и палатки были снимаемы очень медленно. Лекарь, навестив меня ввечеру, нашел, что я очень болен и что, мне трудно будет перенести безпокойство похода. На другой день приходят за мною солдаты, хотят посадить меня на осла; но этот осел был самый тот, который лягнул в меня задними ногами в то время, когда я искал перстня; я разсудил, что эта скотина может навлечь на меня какое нибудь несчастие и отказался на нее сесть, упросив солдат, чтобы они несли меня попеременно на руках. Но жар был несносный; они не могли его вынести и положили меня на песок, сказав, что идут к ближнему источнику за водою.

Напрасно дожидался я их возвращения - злодеи без всякого сострадания оставили меня умирать на горячем песке, от жажды, которая страшным образом меня мучила. Я потерял всю надежду. Магомет определил, так думал я, чтобы мне погибнуть в степи и чтобы хищные птицы разклевали мое тело! Да будет его воля! Но в это время нашел на меня отряд Английских войск. Хотя они и Христиане, но поступили со мною гораздо человеколюбивее, нежели правоверные Магометовы чада. Эти добрые люди залечили мою рану - судьба однако не переставала преследовать меня, как и прежде. Вот что случилось со мною. Мы страшную терпели жажду. Англичане вздумали вырыть колодезь в одном месте, где по уверению одного из их инженеров должна была находиться вода. Будучи большой охотник рыться в земле, я разсудил отыскать источник и указал на одно место, где по моим приметам надлежало быть пруду. Меня остерегали, уверяя, что поиски мои будут напрасны и что я конечно не найду воды в том месте, в котором найти ее чаю. Я не послушался добрых советов, пошел - и в самом дел не нашел ничего. Без сомнения был я обманут: каким нибудь злонамеренным духом.

Утомившись чрезвычайно; палимый зноем, пошел я назад по тем следам, которые оставлены были на песке моими ногами. Начал дуть ветерок; он освежал меня, и я благодарил Небо за эту помощь, но как же я ужаснулся, когда заметил, что этот самый прохладный ветерок заметал следы, означавшие на песке мою дорогу - все они изчезли, и я не знал, в какую сторону обратиться. Я чувствовал голод; мучительная жажда меня снедала. Наконец отчаяние мною овладело; я бросил на песок свою чалму, разорвал на себе одежду и залился горькими слезами. Смерть моя казалась неизбежною; я думал только о том, как бы ее ускорить. Прежде еще выступления войск наших запасся я на всякой случай опиумом; он спрятан был в складках моей чалмы; хочу его принять - увы! последнее утешение умереть легкою смертию было похищено у меня жестокой судьбою: опиум выпал из чалмы в ту самую минуту, когда я ее сбросил с головы и я не мог уже отыскать его в песке. Я повалился на землю, поручив участь Свою Магомету.

Никаким пером не льзя описать того, что я терпел от голода и жажды; наконец пришел я в какое-то бешенство, и мне виделись разные ужасы. Долго ли продолжалось это безпамятство, я не знаю; но меня извлекли из него человеческие голоса: я увидел в некотором от себя разстоянии караван богомольцев, возвращающихся из Мекки. Они нашли источник, и это было причиною тех радостных восклицаний, которые меня разбудили. Подивитесь же моему несчастию! этот источник находился от меня очень близко, а я умирал от жажды. Не смотря на свою слабость, я начал кричать и пополз к тому месту, откуда слышались мне голоса. Я скоро увидел своими глазами путешественников: они наполняли водою мехи и поили верблюдов. Но силы мои совсем истощились, я не мог уже ни кричать, ни ползти и уже видел, что они садились на верблюдов, готовы будучи удалиться. О жестокая звезда! подумал я, они уедут; но мне пришло в голову снять с моей чалмы белое полотно и им махать, что я и сделал - путешественники меня увидели, приближились ко мне; один невольник меня напоил, и я рассказал им, какою судьбою зашел в эту ужасную пустыню.

Между тем один из путешественников разсматривал очень. внимательно кошелек, висевший у меня на поясе - это был тот самый кошелек, которой получил я с цехинами за открытие потерянного перстня; на нем изображено было имя того, кому он принадлежал прежде. Путешественник, смотревший на него со вниманием, был брат моего благодетеля; мы объяснились, и этот человек обещался меня не оставить. Караван шел в Каиро - мой новый знакомец предложил мне следовать за ним, и вам не нужно сказывать, что я с большою охотою согласился на это выгодное для меня предложение.

"Послушай, Мурад, - сказал мне новый мой покровитель, когда я описал ему свои несчастия - ты почитаешь себя осужденным на неудачи; я в этом с тобою несогласен, и берусь помогать твоему горю: советуйся со мною всякой раз, когда ты вздумаешь приняться за какое нибудь дело. Я обещался исполнять его приказания.

Этот человек был и богат и великодушен; он содержал меня очень хорошо: должность моя состояла в присмотре за вьюком верблюдов и пересчитывания тюков при их перекладке. Я исполнял эту должность с великою точностию каждый вечер. Однажды - это случилось в самый день нашего прибытия, в Александрию - я поленился пересчитать тюки, будучи уверен, что они все на лицо. Начали перегружать их на корабль; что же? недоставало трех тюков хлопчатой бумаги. Мой господин сделал мне выговор, но кроткий и слишком милостивый. Через крикуна возвестил он, что даст хорошее награждение тому, кто отыщет пропажу - и пропажа нашлась; но корабль уже отвалил от берега. Мы - я и мой господин - сели в шлюбку, с своею хлопчатою бумагою, догнали корабль; но Капитан сказал нам, что уже не было никакого способа поместить на нем наши товары, что он уже был полон. Очень долго спорили - наконец Капитан согласился дать место на палуб нашим трем тюкам, а мне приказано было стеречь их и днем и ночью.

В продолжение нашего плавания не случилось с нами никакого несчастия; но в последнюю ночь, на кануне отбытия корабля в Каиро, заснул я, выкурив свою трубку, на одном из тюков с хлопчатою бумагою. Трубка была единственным моим утешением и я не разставался с нею ни на минуту. Что же? моя злая судьба и это невинное удовольствие обратила в мою погибель: вдруг пробуждают меня крики моих товарищей! Вскакиваю! что сделалось? Я не высыпал пепла из моей трубки! хлопчатая бумага загорелась, и чалма на голов моей уже пылала. Я весь изжегся и на лбу у меня выскочило множество волдырей; а когда затушили огонь, то Капитан корабля торжественно, объявил, что он не согласится ни за какие деньги, держать на своем судне такого человека, которое причиною всех несчастий; и добрый мой господин, удостоверенный опытами, что неприязненная звезда моя не позволяет мне быть исправным слугою, решился со мною разстаться; он дал мне кошелек с пятьюдесятью цехинами и сказал: теперь ты свободен, Мурад; постарайся употребить на пользу свою эти цехины, и участь твоя может быть переменится. Увы! я не имел никакой надежды на счастие, однако решился последовать доброму совету и сделать выгодное употребление из моих цехинов.

Прошла неделя. В один день, прохаживаясь по улицам великого Каира, я встретился с человеком, которого лицо показалось мне знакомо. Всматриваюсь, узнаю того жида, который ссудил меня деньгами в лагере Элл-Ариша. Не могу понять, что привело этого проклятого еврея в Каиро; конечно судьба моя шепнула ему на ухо: ты найдешь в этом городе Мурада! счастливый путь! Он привязался ко мне с требованием, чтобы я заплатил ему долг, грозясь объявить меня беглым солдатом, хорошо известно было ему, что я бежал по неволе, будучи брошен больной на дороге. Я старался умилостивить своего сердитого заимодавца - шумели? шумели - наконец условились, чтобы я заплатил ему капитал, и чтобы он отсрочил мне платеж процентов, за что я обязывался купит у него связку платья, доставшагося ему из вторых рук, и, которое он соглашался уступить за весьма дешевую цену по той причине, что ему необходимо нужно было как можно скорее уехать из Каиро. Он показал мне платье, и в самом дел оно было очень богатое; словом сказать, я купил этот товар в твердой уверенности, что продам его скоро и за хорошия деньги.

В самом дел так и случилось - я вынес платье свое на рынок, купцов нашлось очень много, и в несколько дней все мое сокровище было раскуплено, а я остался с порядочным барышем.

из его невольников, для которых были оные куплены, заразились чумою, и что он полагает мои платья причиною этой заразы. Я никак не мог вообразить, чтобы это была правда; пошел на базар; там встретились со мною многие из моих покупщиков, которые объявили мне то же, что и купец Дамасский. Я показал им на свои ноги. Видите ли вы эти прекрасные туфли? государи мои - сказал я им - они находились в одном ящике с моими платьями; захотел ли бы я их надеть, когда бы воображал, что они заражены чумою? Слова мои несколько их успокоили. На другое утро однако один из этих господ приходит ко мне в дом и говорит: что ты наделал, Мурад! все мои невольники, которых одел я в купленное у тебя платие, заражены чумою! Я затрепетал. Мы начинаем разсматривать тот ящик, в котором прежде лежало платье. Что же? на крышке находим изглаженную надпись: Смирна, а в Смирне за несколько времени перед сим свирепствовала страшная зараза. Тут догадался я, для чего мой жид не хотел сам продавать своего товара, и вспомнил, что он, приподнимая крышку ящика (чтоб показать мне платья), держал под носом губку, обмоченную в уксус, уверяя меня, что запах мускуса для него ужасно вреден.

Сказывают, что робость располагает наше тело к принятию чумы. Если это правда, то верно никто на свете не мог быть так скоро приготовлен к этой болезни, как я в ту минуту: мысль, что, я буду причиною распространения моровой язвы, и что может быть она уже вошла в мое тело, так устрашила меня, что я в ту же минуту занемог жестокою горячкою.

Очень долго пролежал я без всякой памяти. Пришедши в чувство, увидел я себя в бедной хижине, на соломе - в углу сидела старушка и курила табак. Она объявила мне, что Кади велел меня выбросить за город, и что мой дом был срыт до основания и сожжен. "Без меня, бедный человек, ты уже давно бы умер, но я дала обещание великому пророку не упускать ни одного случая сделать доброе дело. Вот твой кошелек, которой мне удалось спасти от жадной черни, и что еще более, от когтей правосудия. Сначала укрепись, а после разочтемся."

Сверх всякого чаяния зараза меня не умертвила. Я посылал старушку узнать, что делается в Каире. Чума уменьшается - сказала она мне - я видела однако множество погребений. все жители проклинают какого-то Мурада, несчастного человека.

Я простившись с моею избавительницею, вступил в лазарет, чтоб выдержать карантин и потом уехать из Каира, где все ненавидели бедного Мурада. Мне пришло в голову, что все несчастия мои происходили от моего небрежения о драгоценном талисмане, мною наследованном от отца: три ночи сряду видел я во сне какого-то гения, который увещавал меня вспомнить о чудотворной фарфоровой вазе, и я решился возвратиться в Константинополь с твердым намерением поправить свою ошибку. В пристани спрашиваю у первого попавшагося мне носильщика, не знает ли он чего нибудь о Саладине? "Как не знать, отвечал носильщик, и кому в Константинополе неизвестен Саладин счастливец." -- Гдеж его дом? - Мне указали великолепные палаты. Я никак не мог поверить, чтобы это было жилище моего брата, и долго не решался в него войти. Но в это время Саладин сам явился в дверях богатого дома; он узнал меня, и с восклицанием радости: бросился ко мне на шею. Я поздравлял его с такою блестящею фортуною. Вот Саладин, сказал я ему, ты не верил мне, что люди родятся или счастливыми или несчастными! но ты перестанешь в этом сомневаться, когда я разскажу тебе свой приключения. Не подумай однако, чтобы я поселился в твоем доме - нет, друг мой! несчастия мои заразительны; могу ли я пожелать тебе погибели! Я пришел сюда только за тем, чтобы взять у тебя свою фарфоровую вазу. Брат мой очень много смеялся моим разсуждениям, и хотел непременно, чтобы я поселился в его доме. Саладин не переменил ни мало своего любезного характера: он был по прежнему скромен и доступен. Выслушав с терпением мою повесть, он рассказал мне весьма подробно о том, было совсем неубедительно, я остался при той мысли, что ему помогала счастливая звезда, а меня преследовала несчастная и злая.

И не прошло четырех дней после моего переселения в дом Саладинов, как уже он почувствовал, что у него живет любезный братец его Мурад. Та самая Султанша, которой Саладин продал свою вазу, поручила ему выписать для нее из Венеции большое дорогой цены зеркало.

Саладин исполнил это поручение. Зеркало уже в пристани, он приказывает невольникам перенести его к себе в дом, а сам идет к Султанш с объявлением, что зеркало, ею требуемое, привезено. Было уже поздно. Султанша приказала моему брату поберечь эту драгоценную вещь в своем дом до следующого утра. Зеркало поставили в одной горнице нижняго этажа, которая имела сообщение с моею - в этой же горнице стояло и несколько бронзовых люстр, купленных Саладином для своего дома. Надобно вам знать, что дни за два перед тем сделалась у нашего соседа покража, по улицам Константинопольским шаталось много бродяг. Брат мой, имея большую сумму наличных денег, приказал невольникам стоять попеременно на караул ночью. Вот случай доказать усердие мое Саладину - подумал я - и расположился не спать во всю ночь, разтворил двери своей горницы для того, чтобы малейший шорох мог разбудить меня, сел против них совсем одетый, положив подле себя обнаженную саблю и заснул. В полночь послышался мне какой-то шум - вскакиваю - саблю в руки, иду к дверям - при слабом свете лампады, которая горела в прихожей горнице, вижу человека, вооруженного саблею. Кричу во весь голос; кто идет? Нет ответа. Подымаю саблю и выступаю вперед - неизвестный также подымает саблю и выступает вперед. Мне оставалось только предупредить удар его своим ударом - и я грянул в него из всей силы. Что же? враг мой изчез; зазвенело, застучало, на меня посыпались стекла. О судьба! я разбил зеркало, привезенное для Султанши. На стукотню сбежался весь дом: наконец является и мой брат Саладин, и что же он видит? Мурада плачущого на развалинах драгоценного зеркала, им разрушенного. "В самом дел, Мурад несчастный, сказал брат мой с некоторою досадою; но в ту же минуту опомнившись, подал мне руку, и прибавил с усмешкою: прости мне, Мурад! я укоряю тебя напрасно! ты не имел никакого дурного намерения; а это несчастие весьма скоро может быть исправлено!"

Брат мой казался веселым; но в самом деле ему не льзя было не безпокоиться; он не знал, как примет Султанша известие о несчастии, случившейся с её зеркалом. Я с своей стороны, будучи уверен, что разорю Саладина в конец, если еще несколько времени пробуду в его дом, решился в ту же минуту с ним разлучиться, и сообщаю ему это намерение. Брат мой видя, что оно непоколебимо, сказал мне: "Послушай, Мурад, в одном из моих магазинов очистилось место фактора; не согласишься ли ты его занять? Должность твоя будет самая легкая; впрочем и самые ошибки твои не могут мне сделать никакого вреда; я богат, и упущение какой нибудь безделицы ни мало не будет для меня разорительно."

Добродушие Саладина тронуло меня до слез; я в то же самое утро переселился в этот магазин, в котором вы теперь меня видите; а в вечеру брат мой прислал ко мне драгоценную мою вазу и при ней записку, в которой написано было следующее: "краска, найденная мною в фарфоровой вазе, положила основание моему богатству; справедливость требует, чтобы я разделил ее с моим братом."

Признаюсь сам, что я не мог наслаждаться счастливым своим состоянием, первой Султанши. Нынешним утром прислал он мне сказать, что Султанша соглашается его простить, но с тем условием, чтобы он доставил ей такую же точно вазу, какую она за год перед тем у него купила. Я обрадовался случаю пожертвовать своею драгоценностию Саладину, и велел ему сказать, что принесу к нему эту вазу сам. Мне хотелось ее хорошенько вымыть, потому что на дне её находились еще некоторые следы красной краски; я влил в нее кипятку; вдруг слышу - шипит; не успел мигнуть, как бедная моя ваза разлетелась на части. После этого судите, милостивые государи, не имею ли я права называть себя несчастным, и не лучшели бы гораздо было, когдаб я совсем не родился на свет!"

В эту минуту вошел в горницу Саладин. Не видя своего брата, он вообразил, что с ним сделалось какое нибудь новое несчастие - он ахнул, увидевши на полу развалины вазы; но разсмотрев их с своим обыкновенным присутствием духа, сказал: берусь склеить эти черепки и ваза будет цела по прежнему. "Видители, государи мои! воскликнул Мурад; счастие следует за ним, как тень. Ему стоит только показаться, чтобы все сделались довольны и веселы. И на ваших лицах изображается удовольствие; хотите ли его увеличить? пускай Саладин разскажет вам свои приключения." - Охотно исполню ваше требование, сказал Саладин: но с тем условием, чтобы эти добрые чужестранцы у меня отужинали. Султан любопытен был слышать историю Саладина и пошел к нему в дом. После ужина Саладин начал рассказывать:

"Не думаю, чтобы в моем младенчестве случалось со мною что нибудь необыкновенно счастливое; но должен вам признаться, что наименование счастливый сделавший на душе моей глубокое впечатление, неизлечил меня совершенно от сей болезни. В Константинополе находился один Французский инженер, который пользовался отменною милостию Султана. Он праздновал рождение повелителя верных и давал фейерверк. Зрителей собралось чрезвычайно много и я был в том же числе. Нам многократно кричали: отойдите, фейерверк опалит вас. Те, которые стояли подле меня, отдалились; а я, в крепкой надежде на доброхотную мою звезду, остался на прежнем месте, и через минуту был осыпан огнем, который опалил мне лице и руки.

Инженер, услышав о моем приключении, навестил меня в моем доме. Я имел счастие ему понравиться; мы познакомились, и я много извлек пользы из разговоров своих с этим почтенным человеком. Он принудил меня смотреть без предубеждения на многия вещи, о которых я имел понятие совсем ложное; например, он истребил во мне безразсудную мысль? будто обстоятельствами нашей жизни управляет счастие и несчастие. Что такое счастие? говорил он: опрометчивость, неосторожность. Ты видишь, друг мой, что безразсудная твоя неосмотрительность едва не привела тебя ко гробу. Оставь безсмысленной толпе слепую веру на счастие. Пусть, кто хочет называет тебя Саладином счастливым; поступай так, чтобы иметь право на почтенное имя Саладина осторожного и

Слова этого благоразумного чужестранца оставили во мне глубокое впечатление и дали другой оборот мыслям моим и предприятиям. Вы может быть уже слыхали от Мурада, что мы не редко спорили с ним о предопределении, и что я никогда не соглашался верить этой мечте, подобно Мураду. Мы остались каждый при своем мнении, и эти мнения, как я уверен, были единственною причиною как успехов моих, так и его несчастий.

Мурад конечно вам сказывал, что я разбогател от красной краски, найденной мною в фарфоровой ваз. Без сомнения эту находку могу назвать случаем счастливым; но какую бы она принесла мне пользу, когда бы я не употребил больших стараний на составление сначала краски из найденного мною порошка,

Вы слышали от Мурада, что я продал вазу свою первой Султанше; вырученные за нее деньги дали мне способ привести в порядок и разпространить свою торговлю. Я был осторожен в делах своих, наблюдал правила строгой умеренности, и особенно старался честными способами понравиться тем людям, которые посещали мою лавку, или имели со мною дело. Надобно признаться, что я во всем этом не имел неудачи: в несколько времени богатство мое превзошло мои надежды.

Одно произшествие произвело в обстоятельствах моих великую перемену. В предместии Пере обращены были в пепел; мечеть Софийская имела ту же участь. Я слышал разные мнения о причинах сего несчастия: одни называли его гневом Неба, которое наказало Султана за то, что он в одну пятницу не ходил в мечешь, другие уверяли, что Магомет сердит был на Султана за то, что он вмешался в невыгодную войну, и что за ту же вину сжег палаты его Визиря, а все политики наши утверждали единодушно, что вышнею судьбою определено было в такой-то день и час сгореть нескольким домам в предместии Пер. Из всех этих многоразличных мнений выходило то, что жители Константинополя совсем непочитали за нужное брать предосторожности против пожара - и в это время пожары случались почти каждую ночь. Нередко ловили зажигателей, вооруженных фитилями, которые пользуясь общею безпечностию, общему суеверию; а употреблял все способы для предохранения моего дома от пожара. На двор моем вырыт был водоем довольно обширный и всегда наполненный водою; домы смежные с моим, часто загорались, но ни один из них не был жертвою пожара, благодаря пособию, подаваемому в скорости мною. Соседи мои называли меня своим покровом, они безпрестанно твердили, что я рожден счастливым, и что все ко мне близкое заимствует от меня счастие.

В один вечер, отужинав у своего приятеля, я возвращался довольно поздно домой - вдруг примечаю, что жолоб одного из городских фонтанов сворочен был в сторону, так что вода бежала через бассеин, в котором от этого не было ли капли воды. Совсем не воображая, чтобы это было сделало с умыслом, я поправил жолоб, и в той части города пожар, старались уничтожишь заранее все способы к его потушению. Сначала не знал я, на что решиться; хотел разбудишь караульных, которые очень спокойно спали, но мне пришло в голову, что караульные могли быть сами в заговоре, в противном случае они давно бы приметили, что все жолобы переменили положение, и я решился разбудишь своего соседа Цамат-Сади, богатого купца, имевшого множество невольников, которые могли в одну минуту разсеять по всему городу тревогу. Цамат-Сади не долго думал; тотчас послал он объявить великому Визирю, что город в опасности; и что прежде всего надобно подумать о сохранении священной особы Султана; потом разбудили и главных чиновников города. Янычарский Ага велел бить в бубны, и весь город был уже в тревоге, когда показалось пламя в нижнем этаж Цамат-Садиева дома. Злодеи, собравшиеся толпою, чтобы воспользоваться общим замешательством, взяты были под стражу. Словом сказать, благодаря предосторожностям нашим, пожар затушили в ту самую минуту, в которую он оказался.

На другой день при появлении своем на базаре был я окружен купцами - меня обнимали, благодарили, называли благотворителем. Цамат-Сади подарил мне драгоценный алмаз и кошелек с золотыми монетами. Примеру его последовали другие купцы и городские чиновники, Спасителю Константинополя.

Таким образом в одни сутки судьба моя совершенно переменилась: я сделался и богат и славен, начал вести жизнь, соответственную новой моей фортуне - переселился в богатой дом и накупил множество невольников. Несколько дней спустя после моего новоселья, на базаре я встретился с Жидом, которой, отведя меня в сторону, сказал таинственным голосом: ты купил многих невольников, тебе надобно их одеть; не хочешь ли, я продам тебе, за дешевую цену прекрасные платья? - Наружность этого человека не понравилась мне с первого взгляда, и я хотел уже ему отказать; но подумав, что выгоды своей никогда терять не должно, спросил, за какую цену разполагается он продать свои платья. Он удивил меня ответом; цена была необыкновенно дешевая. Начинаю разспрашивать, каким образом достались ему эти платья; он отвечает весьма двусмысленно: это заставило меня подумать, что платья или украденные, или зараженные чумою. Жид показал мне ящик; но я заметил, что он, "И мне также - возразил я - и мне должно взять предосторожность." - Жид "побледнел, вообразив, что я проникнул его тайну; он вышел в другую горницу будто за ключем и более не возвращался. Между тем я начал разсматривать ящик, и на крышке увидел совсем почти изглаженную надпись: Смирна. Это какое имеет он дело с Жидом. Цамат-Сади отвечает мне, что этот человек вызывается продать ему неволыничьи платья. - "Остерегись, Цамат-Сади. Я имею причину думать, что эти платья заражены чумою.! Я сообщил Цамату сделанные мною примечания, он очень много меня благодарил. Мм пошли к Кадию с доносом, но Кади несколько замешкался взять Жида под стражу; он скрылся с своим платьем.

Мне удалось видеть Фатиму, дочь Цамат-Садия в то время, когда она шла в мечеть: стройность её стана меня поразила. Я не осмеливался однако требовать её руки у Садия, которой вдесятеро был меня богатее. Но услуга, оказанная ему мною, разположила его в мою пользу. Он праздновал день рождения своей дочери. "Саладин - сказал он мне - праздник дан будет у меня в саду; хочешь ли смотреть на него с балкона? ты можешь увидеть и дочь мою без покрывала." - Избави меня от этого Бог! я видел твою дочь издали - она оставила глубокое впечатление в моем сердце. Я не хочу усиливать, этого чувства, ибо знаю, что дочь твоя несотворена быть женою Саладина. - "Кто тебе это сказал! воскликнул Цамат-Сади. Дочь моя тебе нравится? в добрый час! будь её " -- Не стану вам открывать своей радости. - Через несколько времени я сделался счастливым супругом. Фатима, прекрасная лицом, прекрасна и душою - мы живем согласно. Цамат-Сади отдал мне свой огромный дом; и теперь, имея большое богатство с милою женою, почитаю себя совершенно счастливым - мне ничего не останется желать на свете, когда увижу счастливым и доброго моего Мурада. Чтоже касается до разбитого зеркала и вазы, то мы постараемся помочь этому горю. Султанша....."

- Не бойтесь гнева её, сказал Султан, сбросив с себя верхнее платье, под которым сокрыта была Императорская одежда.... Саладин! я доволен твоею повестию, и признаюсь охотно, что называемое счастием в поступках людей, приличнее называть осторожностию и благоразумием. Саладин должен быть прозван и разсудительным, а Мурад заслуживает более наименование неосторожного, нежели Так говорил Селим. Он предложил Саладину достоинство Паши и важную должность Губернатора одной провинции; но осторожный Саладин, довольствуясь скромным и безопасным счастием, с почтительностию отклонил от себя это предложение. Я счастлив, говорил он, и желание быть счастливее было бы для меня весьма безразсудно.

А Мурад? - Мурад продолжал верить предопределению, жаловаться на свой неудачи, пить опиум и дурачиться, приписывая все дурачества свои неизбежному жребию.