Феликс Гольт.
Введение.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Введение. (старая орфография)

ФЕЛИКС ГОЛЬТ,

РОМАН ДЖОРДЖА ЭЛИОТА,
АВТОРА
"АДАМА БИДА"

Лет тридцать пять тому назад, старые почтовые дороги были еще в полной славе: гостинницы блистали рядами тщательно вычищенных пивных кружек, хорошенькими прислужницами за выручкой и весельчаками трактирщиками; почтовые кареты возвещали о своем появлении веселыми звуками трубы; поселянин, подстригавший изгородь или метавший стог невдалеке от дороги, мог безошибочно определять время по неизменному, но во всех других отношениях метеорическому появлению светлозеленого или желтого дилижанса; почтенный старый джентельмен, тащившийся в колясочке на паре маленьких лошадок не без некоторого нервного безпокойства спешил уступить дорогу катившей ему на встречу громаде, замечая, как изменились времена с тех пор, как на этой самой дороге можно было встретить вьючных лошадей с колокольчиками.

В то время существовали гнилые местечки с представителями и рядом с ними Бирмингамы, лишенные представительства в парламенте и вынужденные делать энергическия демонстрации вне его; в то время отправка письма стоила три шиллинга шесть пенсов, - то было время процветания хлебных законов и могучого плодовитого пауперизма и многих других уже минувших зол; но за то минуло невозвратно и многое такое, что можно помянуть добром. Не всем ваше время взяло, о юноши! и у старика есть свои приятные воспоминания и не последнее место занимает в них воспоминание о длинном путешествии в прекрасный летний или осенний день на открытом месте почтовой кареты. Быть может, наше потомство будут выстреливать, как пули, из Винчестера в Ньюкастл через трубы посредством атмосферического давления - это очень приятная надежда в будущем; но в прошлом, как воспоминание, старинный способ передвижения из края в край страны имеет свои достоинства. Путешествие в трубе не даст материала ни карандашу, ни перу, оно также мало говорит сердцу и уму, как пустое восклицание: о! Между тем счастливый путешественник, в былое время, сидя с зари до зари на козлах дилижанса, мог набраться рассказов об английском житье-бытье, о трудовой жизни в городах и селах, мог наглядеться видов земли и неба в количестве достаточном для современной Одиссеи.

Представим себе, что его путь пролегает через срединную равнину, омываемую на одном краю Авеном, на другом Трентом. Первые лучи зари осветили перед его глазами зеленеющие луга с длинными рядами раскидистых ив, означающих направление безчисленных ручейков; они озолотили скирды хлеба, собранные но близости какой нибудь фермы старого покроя с остроконечной крышей, а на встречу идет стадо, которое загоняют домой для утренняго удоя. За стадом идет пастух главный работник на ферме, а за ним его овчарка, и с безпечным, нисколько не официальным, видом, словно частное лицо, какой нибудь педель в партикулярном платье. Пастух идет медленно, переваливаясь с ноги на ногу, принаравливаясь к шагу скотины, мирно пощипывающей дорогой траву. Он нехотя сворачивает в сторону, бросая своему стаду какой-то односторонний намек; его взор, привыкший скользить по земле, повидимому с трудом переносится на кучера. Дилижанс в его понятиях относится к таинственному отдаленному порядку вещей, известному под общим именем "правительства" - и какое бы оно там ни было это правительство, ему до него было также мало дела, как до самого отдаленного туманного пятна или звезды-мухи в южном полушарии; его солнечная система ограничивалась приходом. Нрав хозяина да случайности составляли все его жизненные невзгоды. Он справлялся с своим хлебом и ветчиной при помощи карманного ножа и не горевал ни о чем, кроме разве о горемычной доле иных из своей братьи нищих работников, - о дурной погоде, да о падеже на скот. Но вот и он и его скот остались позади, миновала и ферма с её прудом, окруженным кустами бузины, её некрасивым огородом, её беседкой, осененной коническим тиссом. Уже повсюду тянутся изгороди, отнимающия пространство у полей и лугов; они придают столько прелести, осеняя их сережчатым орешником и ежевикой, далеко простирающей свои цепкия плети. Быть может, оне белеют маем или испещрены розовыми цветами шиповника; быть может, ребятишки собирают там, за ними орехи или дикие яблоки. Стоило право прокатиться хоть для того только, чтоб полюбоваться этими изгородями, убежищами неподражаемой красоты, - тут и паслен с своими фиолетовыми цветами и красными ягодами и вьющаяся повилика, сплетающая целые стебли светло-зеленых сердечек и белых трубочек и жимолость, напояющая воздух своим тонким ароматом. Даже зимой изгороди щеголяют по своему в кораловом наряде из ярко-красных ягод шиповника и боярышника и запоздавшей пестрой листвы, осыпанной алмазным огнем. Порою кусты почти также высоки как маленькия хижины рабочих, то стоящия одиноко на конце аллеи, то столпившияся в кучку, и своими тусклыми окнами, словно помутившимися глазами, свидетельствующия о мраке царящем внутри. Путешественник, сидевший на козлах, видел только крыши домов этих местечек, да и те, по всей вероятности, лежали задами к дороге, как бы не желая ничего знать кроме своею клочка земли и неба, избегая всякого сношения с внешним миром, кроме разве какого нибудь случайно зашедшого бродяги. Впрочем и лицевая их сторона вероятно не отличалась опрятностью, но эта грязь была протестантская грязь - и плечистые, нахальные, отзывающиеся водкой бродяги были протестантские бродяги.

крупным черным знаком, как верные сыны господствующей церкви.

Но встречались и опрятные хорошенькия деревушки с позеленевшей от ветхости церковью, красивым пасторским домом; там слышались приятные звуки кузнечного молота, фермерския телеги стояли в ожидании у дверей кузницы, торговец плетеными корзинами на солнышке чистил ивовые прутья, экипажный мастер кончал окраску голубого кабриолета на красном ходу; там и сям виднелись домики с блестящими прозрачными окнами, выставлявшими на показ горшки бальзаминов и герани и хорошенькими садиками с клумбами иван-да-марий и маргариток; у колодезя красиво, опрятно одетые женщины суетились с ушатами воды на коромысле, - а около школы весело собирались юные Бриты, пересчитывая марбельзы {Каменные шарики для игры.} в карманах своих незаплатаных, украшенных медными пуговками, панталончиков. Окрестная почва жирна и плодородна; на дворах около ферм стоят высокия скирды хлеба, - поджигатели скирд еще не нашли сюда дороги и зажиточные фермеры, владельцы этих домов, или вовсе не платящие ренты или пользующиеся редким преимуществом держать свой хлеб пока не возвысятся цены. Дилижанс наверное повстречал бы нескольких из них, скачущих на отдаленное поле или в город в базарный день, верхом на акуратно вычищенной лошади, или на оливково-зеленом гиге {Одноколка}. Они вероятно относились к дилижансу не без некоторого презрения, как к перевозочному средству людей, не имеющих собственных гигов, или принадлежащих к подвижному, менее степенному сословию купечества и принужденному таскаться по таким отдаленным местам, как Лондон и прочие крупные города. Путешественник с высоты своих козел мог угадать, что это страна крайних оптимистов, твердо убежденных, что добрая старая Англия идеал государства и что если и существует на свете что нибудь такое, о чем они по имеют понятия, то оно и не заслуживает внимания: страна чистеньких маленьких городков с еженедельными базарными днями, без мануфактур, но с доходными синекурами, аристократическим духовенством и ничтожным налогом в пользу бедных. Но когда солнце склонялось к вечеру, картина уже была не та; - земля чернела угольными копями; из местечек и деревушек долетало жужжание ткацких станков. Тут попадались плечистые молодцы с какими то странно-искривленными ногами от постоянной привычки ходить скорчившись в подземных галлереях; они торопились домой, чтобы не умывшись, как есть в почернелой от угля рубашке, броситься на убогую постель, проспать до половины следующого дня, и потом встать чтобы пропить большую часть своего трудового жалованья в кабаке, с своими товарищами по "клубу взаимного вспомоществования"; тут можно было встретить бледные, тревожные лица ткачей и ткачиц, изнуренные от поздняго сидения, чтобы поспеть с недельной работой едва только начатой в среду. Дома грязны, дети неопрятны, потому что их вялые матери отдают все свои силы ткацкому станку. Остроконечные готическия кровли диссентерских молитвенных домов наглядно свидетельствовали о религиозном духе населения. Если порою случалось увидеть двух старых ведьм, сцепившихся в драке, то это только служило успокоительным признаком, что хотя оне и не принадлежат господствующей церкви, за то по крайней мере свободны от ереси Волунтариизма. Атмосфера мануфактурного города, туманного днем, освещенного унылым заревом по ночам, распространялась и на всю окрестную страну, заражая воздух каким-то гнетущим чувством безпокойства. Здесь жило население не вполне убежденное, что добрая старая Англия образцовая во всех отношениях страна. Здесь были и старинные готическия церкви, кладбища с зелеными насыпями и надгробными плитами, залитыми теплыми лучами солнца; здесь были и широко раскинувшияся поля и фермы и почтенные старые леса на скате холма или на краю дороги, а в просветах этих густых лесов и парков мелькали дачи и замки, тщательно прятавшиеся от этого трудового, будничного мира. Путешествующий по средней Англии быстро переходил от одной фазы английской жизни к другой; только-что оставив за собою деревеньку, почерневшую от угольной пыли, шумную от жужжания ткацких станков, он въезжал в приход весь под полями, высокими изгородями и каменными дорогами; только-что дилижанс прогремел по мостовой мануфактурного городка, театра рабочих стачек, как уже он катил по совершенно сельскому округу, где соседство города ощущалось только выгодными ценами на хлеб, сыр и сено, и где люди с почтенным состоянием имели привычку говорить, что "они никогда сами не вмешиваются в политику". Суета и шум ревущей печи, шахт и блоков, образовали как бы более тесно-населенные гнезда, среди простора медленно текущей жизни ферм, отдаленных хижин и осененных столетними дубами парков. При виде этих жилищ, разсеянных по лесистой равнине или по вспаханным склонам холмов, при виде этого вечно серого нависшого неба, своею неизменностью возбуждавшого подозрение, что здесь самое время летит не как в других местах, а спокойно стоит, - путешественник мог убедиться, что деревня и город не имели между собою ничего общого; что до движения в пользу католиков в 29-м году сельские обыватели Англии знали так же мало о католиках, как и об ископаемых млекопитающих, что в их понятиях реформа была какою-то комбинациею поджогов, рабочих ассоциаций, ноттингамских безпорядков и вообще всего такого, что делает необходимым сознание народной милиции. Еще легче было увидеть, что они по большей части противились многопольному хозяйству и крепко держались трехпольного: кучер мог бы рассказать, как одного фермера, начавшого было толковать о Гумфрей Деви, чуть было не выгнали из прихода, словно какого нибудь окаянного; - или как один пастор, взяв текстом для проповеди слова: "не орите залежи души вашей", возбудил в прихожанах подозрение, что он сам сочинил этот текст, иначе бы он не был так "к делу". На другой день с пастором сделался удар; это совпадение так подействовало на умы прихожан и так предубедило их против дерзкого фермера и его севооборота, что он не мог долее оставаться в этих краях.

Виргилия в другом более знаменательном странствии; у него в запасе была куча рассказов о целых приходах и об отдельных лицах; он первоначально смотрел на жизнь весьма добродушно и благосклонно, как и подобало человеку, которому тепло и снутри и снаружи, авторитет которого ничем не оспаривается, но введение железной дороги ожесточило его; перед его глазами постоянно рисовалась мрачная картина раззоренной страны, усеянной изуродованными трупами; по его мнению смерть мистера Гускиссона есть признак божьяго гнева на Стефенсона. "Да после этого все гостинницы закроются!", и при этих словах он устремлял тревожный взор в неопределенное пространство, словно он выехал с своей каретой на край вселенной и его передния лошади летят стремглав в бездну. Но и тут он легко переходил от пророческого тона к простому повествовательному. Он всегда знал, на чьей земле он едет, какой знатный землевладелец разорился от карт, у кого были знатные доходы, кто был в раздоре с своим старшим сыном. Он знавал отцев современных баронетов и любил рассказывать об их расточительности и скупости, о том, на ком они переженились, кого наказали в порыве негодования, как они дорожили своего дичью, или какие они имели дела с компаниями, проводившими каналы. О каждом современном землевладельце он мог сказать, стоит ли он за или против реформы. Это различие появилось на свет только в позднейшия времена, а вместе с ним полнился и непонятный для него парадокс, что существовали люди знатного рода и крупные владельцы, подававшие голос в пользу билля. Он решительно не мог справиться с этим парадоксом и потому, с тактом опытного богослова или ученого схоластика, обходил его и останавливал свое внимание и кончик своего кнута на предметах, не возбуждавших сомнения.

Никакой парадокс, например, не смущал нашего возничого, когда, миновав городок Большой Треби, проехав с милю между двух высоких изгородей и переправившись через оригинальный длинный мост на реке Лапп, он пускал своих лошадей вскачь в гору мимо приземистой деревушки Малый Треби, пока наконец не выбирался на прекрасную ровную дорогу, осененную лиственницами, дубами и вязами, в промежутках между которыми виднелся отличный парк.

с этим местом, он отвечал и даже сам замечал обычной фразой: Это? - это Трансом-корт - поместье, наделавшее не мало шуму в судах. Несколько столетий тому назад наследник имени Трансомов продал это именье Дурфейям, дальним своим родственникам, принявшим имя Трансом вследствие приобретения ими имения. Но право Дурфейов на имение было неоднократно оспариваемо и кучер скорее упал бы мертвым на месте, чем упустить этот удобный случай, чтобы заметить, что собственность не всегда попадала в настоящия законные руки. Однако юристы находили в этом свою выгоду и люди, наследовавшие поместья с процессами, жили в них также незавидно, как мышь в выеденном сыре, - так случилось и с этими Дурфей или Трансомами, как они себя называли. Сам мистер Трансом был полуумный, но она - какой-то порченый, да еще попавший в дурное общество. Разсказывали, что мать ненавидит его, только и ждет его смерти, потому что у нея есть другой сын совсем иного разбора, он еще мальчиком уехал в чужие края и мать хотела оставить своего любимца наследником. Был еще тут какой-то адвокат Джермин; имел ли он какое право на наследство или нет - неизвестно, но всем заведомо, что он запустил свою лапу в это именье. Каждая дверь в его большом доме была сделана из старого дуба трансомского парка. Никому не запрещалось думать, что он платил за это дерево. Однако этот самый адвокат Джермин не раз сиживал на этом самом месте на козлах. Он составлял духовные завещания для большинства смертных в этом околодке, и кучер никогда не сказал бы, что не желает поручить ему и свое завещание; адвокату и нельзя быть через меру честным, иначе ему будут не под силу чужия проделки. Что же касается до дела Трансомов, то оно претерпело столько превратностей судьбы, что никак нельзя было составить себе ясного о нем понятия. При этом мистер Самсон (каждый человек в северном Ломшире знал карету Самсона) корчил гримасу, выражавшую полнейшую нейтральность и наровил попасть кнутом в одну определенную точку на спине лошади. Если пассажир разспрашивал о дальнейших подробностях трансомского дела, Самсон мотал головою и прибавлял, что много ходило про них хороших историй, но в чем именно заключались эти истории, он никогда не снисходил объяснять. Одни приписывали это благоразумному сомнению в истине рассказываемого, другие недостатку памяти, третьи просто незнанию. Но Самсон был по крайней мере на столько прав, что истории эти были действительно хорошия, - разумея под этим иронически, такия, которые не делали чести сторонам в них заинтересованным.

лелеял преступник, редко случается, чтобы плод поспешно удовлетворенной безпорядочной страсти не призывал проклятия на голову виновников своего позора. Но эти стороны дела часто остаются тайной; много на свете безмолвных страданий; звуки, возбуждающие сердечную агонию, частенько бывают заглушены в общем хоре стремглав летящей жизни; взгляды ненависти, поражающие в самое сердце, не вызывают воплей о помощи, - есть воровства, лишающия человека навеки спокойствия и веселья и однако тщательно хранимые в тайне самим пострадавшим, - эти страдания не выливаются в других звуках, кроме ночного стона, не выражаются другими письменами, кроме тех, которые запечатлеют на челе страдальца длинные месяцы затаенного отчаяния и подавленных слез. Не одно наследованное горе, разбившее светлые надежды молодой жизни, осталось на веки тайной, неповеданной человеческому слуху.

Поэты описывали очарованный лес, в котором каждый иглистый куст терновника, каждый древесный ствол таит в себе повесть человеческой жизни; от этих повидимому безстрастных сучьев несутся беззвучные стоны, темная кровь питает трепещущий нерв и постоянно будит неусыпную память. Все это только присказка.