Феликс Гольт.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава I. (старая орфография)

I.

1-го Сентября, в достопамятный 1832 г., кого-то ожидали в Трансом-Корте. Уже с двух часов пополудни старик привратник отворил ворота, позеленевшия от времени, как пни старых дерев. Уже в деревне Малый Треби, лежавшей на скате крутой горы, не вдалеке от ворот, - пожилые женщины сидели в своих праздничных платьях перед дверьми тех немногих домиков, которые окаймляли дорогу; оне готовы были вскочить и низко присесть, как только завидится издали дорожный экипаж; а у въезда в деревню, несколько мальчишек стояли на стороже, намереваясь бегом сопровождать экипаж до старой, походившей на амбар, церкви, где пономарь ждал на колокольне, чтоб в данную минуту огласить воздух радостным звоном единственного в Треби колокола.

Старик привратник отворил ворота и оставил их на попечение своей хромой жены, так как он сам был необходим в доме, чтоб вымести дорожки сада и помочь на конюшне. Хотя Трансом-Корт был большой замок, выстроенный в царствование королевы Анны, с парками и землями, не уступавшими ни одному поместью в Ломшире, - в нем было очень мало слуг. Особливо, казалось, был недостаток в садовниках, ибо исключая террасы перед домом, окруженной каменным парапетом и с красивым хорошо содержанным палисадником, везде дорожки и куртины поросли травой. Во многих окошках были закрыты ставки и перед двумя из них, на маленьком каменном балконе, лежали груды игл, опадавших годами с большой шотландской елки, возвышавшейся у одного из углов дома. Со всех сторон, и близко и далеко, виднелись высокия деревья, неподвижно стоявшия при ярком солнечном освещении, и подобно всем неподвижным вещам на свете, увеличивавшия тишину и безмолвие. Там и сям листья кружились в воздухе, лепестки цветов падали на землю безмолвным дождем; ночные бабочки тяжело летали, и еще тяжелее опускались на ветки; маленькия птички прыгали на свободе по дорожкам; даже какой-то застрявший кролик спокойно сидел на зеленой лужайке и щипал листья, приходившиеся ему по вкусу, с таким видом, который казался слишком дерзким в этом застенчивом создании. Все было безмолвно; не слышно было ничего, кроме сонного дыхания природы и нежного журчанья ручейков, стремившихся к реке, перерезывавшей парк. Стоя на южной или восточной стороне дома, вы никогда не догадались бы что в доме кого-то ожидали.

На западной стороне, откуда подъезжали к дому, большие каменные ворота были отворены, также как и двойные двери в сени, чрез которые виднелись красивые колонны, мраморные статуи и широкая каменная лестница с соломенными поношенными ковриками. Самое же большое доказательство, что действительно кого-то ожидали, было появление от времени до времени в сенях какой-то женщины, которая пройдя, легкой поступью по гладкому полу, останавливалась на площадке ступенек и долго смотрела в даль и прислушивалась. Ступала она легко, потому что вся её фигура была статная, хорошо сложенная, не смотря на её пятьдесят, шестьдесят лет. Она была высокого роста, с густыми, седыми волосами и темными глазами и бровями; лицо её было гордо и хотя имело в себе что-то орлиное, но в нем не было недостатка в женственности. Черное платье, плотно охватывавшее её талью, было очень поношено; дорогия кружева на рукавах, воротничке и маленьком вуале, ниспадавшем с гребня на затылок, были во многих местах заштопаны, но великолепные, драгоценные камни блистали на её руках, которые покоились на черном шелку, словно художественно граненые ониксовые камни.

Много раз подходила мистрисс Трансом, к наружным дверям, всматриваясь в даль и вслушиваясь. И каждый раз возвращалась она в туже самую комнату. Ого была небольшая уютная комната, с низенькими полками для книг из красного дерева; она составляла преддверие большой библиотеки, которая виднелась через отворенную дверь, полузакрытую опущенной портьерой. Стены и мебель этой комнаты очень потемнели от времени; позолота почернела, но картины, висевшия над полками, были яркия и веселые: портреты пастелью бледных напудреных красавиц, в платьях с открытыми воротами; великолепный портрет масляными красками, одного из Трансомов, в роскошной одежде времен Реставрации, другой портрет другого Трансома ребенком, держащим под уздцы маленького коня, наконец батальная картина фламандской школы, на которой война казалась только пестрой случайностью, разнообразящей необъятную солнечную равнину земли и неба. Эти веселые картины вероятно были нарочно выбраны; эта комната была любимой комнатой мистрисс Трансом; по этой же причине конечно над креслом, в которое она садилась при каждом входе в комнату, висел портрет молодого человека очень походившого на нее; лице его было юное, безбородое, но уже мужественное; роскошные каштановые волоса ниспадали спереди на его лоб, а с боков на щеки и белый галстух. Подле этого кресла находился письменный стол, с расходными книжками в пергаментных переплетах, с ящиком, в котором она держала лекарства, рабочей корзинкой, томом архитектурных картин, служивших ей узорами, нумером Северо-Ломширского Глашатая, и подушкой для её жирной собачонки, которая была слишком стара и сонлива, чтоб заметить безпокойство своей госпожи. Действительно мистрисс Трансом была в таком тревожном состоянии, что все её обычные занятия потеряли для нея всякий интерес и ей нечем было сократить скучные часы этого дня. Её голова была полна воспоминаний прошедшого и предположений будущого и, исключая те минуты, когда она подходила к дверям, она все время сидела неподвижно скрестив руки на груди и посматривая изредка на портрет, висевший подле нея. И каждый раз, как глаза её встречались с карими глазами молодого человека, она отвертывалась с каким-то странным выражением решимости и колебания.

Наконец побуждаемая неожиданной мыслью или звуком, она встала и пошла в библиотеку. Она остановилась у самой двери, словно желая только посмотреть, все ли там благополучно. Старик лет шестидесяти или семидесяти стоял подле большого стола и сортировал на нем ящики с минералогическими экземплярами и препаратами насекомых. Его бледные кроткие глаза, вдающаяся нижняя челюсть и болезненная наружность никогда не могли выражать много энергии физической или умственной, теперь же его неровная поступь и слабые телодвижения доказывали еще, что он был разбит параличем. Его полуизношенные платья были чисто вычищены; седые волосы тщательно причесаны и вообще во всей его фигуре не было видно старческой небрежности. Подле него сидела прекрасная чорная собака, столь же старая, как и её господин, пристально следившая за всеми его движениями. Когда мистрисс Трансом показалась в дверях, муж её тотчас прекратил свои занятия и вздрогнул как дикий, боязливый зверь в клетке под взглядами чужого человека. Он, казалось, сознавал, что занимался делом, за которое прежде его всегда бранили - т. е. приводил в безпорядок свою коллекцию с намерением ввести новую систему.

Через несколько минут, впродолжении которых жена его стояла неподвижно, молча смотря на него, он стал поспешно вкладывать ящики в низенькие шкафики, устроенные под книжными полками в одном углу библиотеки. Когда все они были поставлены на место, мистрисс Трансом повернулась и вышла из комнаты, а испуганный старик уселся с своей собакой Нимврод на оттоман. Выглянув снова спустя несколько минут, мистрисс Трансом увидела, что муж её, обняв Нимврода, беседовал с ним полушопотом, как маленькия дети разговаривают со всякими неодушевленными предметами, когда оне думают, что никто за ними не наблюдает.

Наконец звон церковных колоколов долетел до мистрисс Трансом и она знала по этому сигналу, что вскоре раздастся шум приближающагося экипажа; но она не вдруг вскочила, не побежала стремглав к дверям. Она сидела неподвижно, дрожа всем телом, прислушиваясь; губы её побледнели, руки похолодели. Неужели её сын возвращался? Ей было теперь за пятьдесят лет и со времени первых радостей, доставленных ей рождением этого любимого сына, она мало видела утех в жизни. Неужели теперь, когда её волосы поседели, когда смотреть ей было в тягость, когда её юные прелести казались столь же безобразными, как слова романсов и звуки фортепьян, которыми она когда-то пленяла, - неужели теперь ей предстояла богатая жатва неизсякаемых радостей? Неужели она будет чувствовать, что сомнительные поступки её жизни оправданы уже результатом, ибо Провидение освятило их своим милосердием? Неужели ее более не будут сожалеть соседи за то, что она бедна, за то что муж её идиот, а старший сын развратный гуляка? Неужели вместо всех этих унижений она будет иметь богатого, умного, и, может быть, нежного сына? Да, все это могло быть; но ведь они были в разлуке пятнадцать лет и в это долгое время сколько случилось событий, которые могли стушевать в её сыне любовь и память о ней. Однако разве не было примеров, что сыновняя любовь возрастала с годами, с опытом жизни, особенно, когда дети делались в свою очередь родителями? Все же, еслиб мистрисс Трансом ожидала одного сына, она бы не так дрожала; она ждала еще и маленького внука; а были причины, почему она не была в восторге, когда сын написал ей накануне своего отъезда в Англию, что у него уже был наследник.

Нo с фактами, какие бы они ни были, надо мириться, и к тому же не самое ли важное, что сын её вернулся? Вся гордость, вся любовь, все надежды, доступные ей, теперь, на пятьдесят шестом году, должны были сосредоточиться на одном предмете - на её сыне. Еще раз она взглянула на портрет. Юные, карие глаза, казалось, улыбались ей, но она отвернулась от них с нетерпением и воскликнула: - конечно он изменился! С этими словами она как бы неохотно встала и гораздо медленнее прежнего пошла к наружной двери.

Шум колес подъезжающого экипажа уже громко раздавался подле самого дома. Минутное удивление мистрисс Трансом, при одном виде почтовой брички без слуги и больших чемоданов, сменилось тотчас смутным сознанием, что какое-то загорелое лицо смотрело на нее из окошка экипажа. Она другого ничего не видала, она даже не заметила, как вокруг нея собралась её немногочисленная прислуга и как старый дворецкий Такс подошел к экипажу, чтоб открыть дверцы. Она слышала, что кто-то ее назвал: "матушка!", чувствовала что кто-то ее поцеловал в обе щеки, но сильнее всех этих ощущений было сознание, к которому не могли ее подготовить никакия мысли, сознание, что этот сын, который теперь к ней возвратился, был ей совершенно чужим. За три минуты перед тем она мечтала, что не смотря на все перемены, произведенные пятнадцатилетней разлукой, она также пламенно прижмет сына к своей груди, как прижимала его на прощаньи. Но в ту минуту, когда глаза их встретились, сознание, что он ей чужой, поразило ее как громом. Но трудно было заметить её сильное волнение, и потому сын провел ее через сени в гостиную и затворил за собой двери. Тогда он обернулся и сказал с улыбкой: - Вы бы меня не узнали, матушка?

Это, может быть, была правда. Еслиб она встретила его в толпе, то пожалуй бы и не узнала, но все же остановилась бы пораженная изумлением, ибо хотя он более не походил на нее, но с годами в нем родилось другое сходство, которое не могло ее не поразить. Прежде чем она отвечала, его глаза окинули всю комнату проницательным безпокойным взглядом, составлявшим резкий контраст с мягким, томным взглядом портрета.

- Все изменилось. Гарольд. Я старуха, ты видишь!

- Но гораздо приятнее и статнее многих молодых, отвечал Гарольд, хотя он внутренно сознавал, что годы сделали лице его матери очень резким и полным забот: - все женщины в Смирне под старость делаются словно мешки. Вы совсем не опустились и не обрюзгли. Я право не знаю, почему это я так пожирел? (тут Гарольд протянул матери свою пухлую руку). Я ведь помню, отец был худ, как селедка. А что он, как его здоровье, где он?

Мистрисс Трансом молча показала на дверь полуприкрытую портьерой и оставила сына идти одного в библиотеку. Она не была слезливого десятка, но теперь под влиянием сильных чувств, которым не было другого исхода, слезы градом потекли по её щекам. Она конечно озаботилась, чтоб эти слезы были безмолвные и, прежде чем Гарольд возвратился в комнату, она их осушила. Мистрисс Трансом не имела женской привычки искать власти посредством пафоса; она привыкла повелевать в силу всеми признанного превосходства. Мысль, что ей надо было познакомиться с сыном и что близкое знание девятнадцатилетняго юноши, мало поможет ей к уразумению тридцати-четырех-летняго мужчины, легла свинцом на её душу; но в этом новом их знакомстве всего важнее для нея было, чтобы сын, видевший столько чужого на свете, почувствовал, что он воротился домой к своей матери, с которой необходимо о всем советоваться и которая могла пополнить ему недостаток местных сведений. Её роль в жизни была роль умного грешника и она вполне усвоила себе мнения и привычки этой роли; жизнь потеряла бы для нея всякое значение, еслиб ее теперь устранили от всякого дела, как слабую, безпомощную старуху. И кроме того еще были тайны, которые её сын не должен был никогда узнать. Поэтому, когда Гарольд снова возвратился в комнату, следы слез уже исчезли и заметил бы их только самый пытливый наблюдатель. Он не посмотрел пристально на свою мать, глаза его промелькнули мимо и остановились на Северо-Ломширском Глашатае, лежавшем на столе.

- Господи, какою развалиною стал бедный отец, сказал он, взяв в руки газету: - верно паралич, а? Он ужасно опустился и ослаб; но все по старому возится с своими книгами и жуками. Чтож, это тихая, медленная смерть. Но ведь ему не более шестидесяти пяти лет, не правда ли?

- Шестьдесят семь, считая по годам; но я думаю, твой отец родился ужь стариком, отвечала мистрисс Трансом, с твердой решимостью не выказывать ненужной, ни кем не прошенной нежности.

Сын этого не заметил. Во все время разговора, он глазами пробегал столбцы газеты.

- Но твой мальчик, Гарольд, где он? Как же он не с тобой?

кандидатом на представительство Северного Ломшира.

- Да, ты мне ничего не отвечал, когда я тебе писала в Лондон о твоем кандидатстве. Ничего! Другого дорийского кандидата покуда нет и тебя бы поддержали Дебари.

- Навряд ли? сказал значительно Гарольд.

- Отчего же нет? Джермин говорит, что торийский кандидат не может восторжествовать без поддержки Дебари.

- Но я не буду дорийским кандидатом.

Мистрисс Трансом вздрогнула, словно прикоснулась к электрической машине.

- Чем же ты будешь? сказала она резко: - Неужели ты назовешь себя вигом?

- Боже избави! Я радикал.

Ноги мистрисс Трансом подкосились; она опустилась в кресла. Слова её сына подтверждали, как нельзя более её смутное сознание, что сын ей чужой; оне обнаруживали нечто, с чем так же мало могли помириться её надежды и понятия, как еслиб он объявил, что принял магометанскую веру в Смирне и имел четырех жен, вместо одного сына, которого вез Доминик. Теперь ей казалось, что ни к чему вдруг улыбнулось ей счастье, что ни к чему умер нелюбимый, недостойный Дурфи и возвратился Гарольд с огромным состоянием. Она конечно знала, что были богатые радикалы, точно также как были богатые жиды и дисонтеры, но она никогда не думала о них, как о равных ей людях. Сэра Франсиса Бюрдета все считали за съумасшедшого. Но что же было делать? всего лучше не задавать никаких вопросов и молча приготовиться ко всему, что могло последовать дальше.

- Но пойдешь ли ты теперь Гарольд в свои комнаты? сказала она спокойно: - может быть, потребуются в них какие нибудь перестановки.

- Да, пойдемте, отвечал Гарольд, бросая газету, в которой он прочел все, даже объявления, пока в душе его матери происходила такая страшная борьба; - дядя Дингон, я вижу, все еще судья, прибавил он проходя через сени. - Здесь ли он? Придет он сегодня вечером к нам?

- Нет, он сказал, чтоб ты к нему пришел, когда захочешь его видеть. Ты не должен забывать, Гарольд, что ты возвратился в семейство с старыми понятиями. Твой дядя думал, что я захочу с тобой остаться в первое время с глазу на глаз. Он помнил, что я не видала своего сына пятнадцать лет.

- Господи! пятнадцать лет! а ведь это правда, сказал Гарольд, предлагая свою руку матери, ибо он понял, что последния её слова были сказаны с упреком: - а вы, все еще прямы, как стрела; как отлично будут на вас сидеть шали, которые я вам привез.

Они молча взошли на лестницу. Пораженная неожиданным открытием, что её сын радикал, м-с Трансом не имела охоты ни о чем говорить; так человек, которому только-что заклеймили чело горячим железом, не в состоянии думать ни о чем. Гарольд с своей стороны не имел ни малейшого желания оскорблять свою мать, но его деятельный, энергичный ум не привык обращать внимание на чувства женщин и даже еслиб он сознал то, что чувствовала в эту минуту его мать, то и это даже не остановило бы его и он продолжал бы мыслить и действовать по своему обыкновению.

- Я приготовила тебе южные комнаты, Гарольд, сказала мистрисс Трансом входя в длинный, освещенный сверху корридор, по стенам которого развешаны были старинные портреты: - я думала, что оне тебе будут всего удобнее, так, как оне все сообщаются между собою и средняя из них будет славной просторной гостиной.

- Э! мебель-то в плохом положении, заметил Гарольд, когда они вошли в эту комнату. - В коврах и занавесях, кажется, завелась моль.

- Я могла, только выбирать между молью и отдачей комнат в наем, сказала мистрисс Трансом. Мы были слишком бедны чтобы держать лишних слуг для необитаемых покоев.

- Так вы были в очень стеснительных обстоятельствах, а?

- Как мы теперь живем, так жили впродолжении последних двенадцати лет.

- Да, вас тяготили столько же долги Дурфи, как и процессы. Черт бы их совсем побрал! Уплата всех долгов по имению порядочно порастрясет мои шестьдесят тысяч фунтов. Впрочем он умер, бедный, и вероятно я истратил бы еще более денег на покупку когда нибудь в Англии нового поместья. Я всегда намеревался быть англичанином и побить того или другого лорда, которые меня били в Итоне.

- Я бы никогда этого не думала, Гарольд, зная, что ты женился на иностранке.

- А вы бы хотели чтоб я ждал счастия жениться на чахоточной Англичанке, которая навязала бы мне на шею целый табун родственников? Я ненавижу английских жен, оне всегда суются во все дела мужа и преследуют вас не нужными советами. Нет я более никогда не женюсь.

Помолчав с минуту она обернулась к нему и сказала: - Ты, я думаю, привык к роскоши, эти комнаты тебе кажутся жалкими, но ведь ты можешь сделать какие угодно переделки.

- Конечно, мне нужно особую приемную в нижнем этаже. Остальные комнаты верно спальни, продолжал он, отворяя одну боковую дверь. - Да я могу провести здесь ночь, другую. Помнится мне внизу была еще спальня с комнатой при ней; это было бы хорошо для моего мальчика и для Доминика. Я бы желал ее иметь.

- Твой отец спит в ней вот уже который год. Если ты нарушишь его привычки, он не будет знать, куда деться.

- Жаль, жаль. Я терпеть не могу лазить по лестницам.

- Там есть еще комната дворецкого, она не занята, ее можно бы превратить в спальню. Я не могу предложить тебе свою комнату потому, что я сплю на верху (язык мистрисс Трансом мог быть при случае острым ножем, но удар упал на нечувствительное место).

- Нет, я ни за что не буду спать на верху. Завтра же посмотрим комнату дворецкого, а для Доминика найдется какой нибудь чулан. А вот и старая река, в которой я удил. Как часто я мечтал в Смирне, что хорошо было бы купить парк с рекой точь в точь как эта Лапн. Бог мой, какие славные дубы на том берегу. Однако некоторые надо бы срубить.

- Я тебе ужь говорила. Гарольд, что я берегла каждое деревцо как святыню. Я надеялась, что имение когда нибудь попадет в твои руки и ты выкупишь его, потому и решилась сохранить его в таком виде, чтобы стоило его выкупить. Парк без хорошого леса все равно что красота без волос и зубов.

- Браво, матушка! сказал Гарольд, положив руку ей на плечо. - Вам пришлось возиться совсем не с женским делом, благодаря слабости отца. Но погодите, мы все уладим. Вы теперь будете отдыхать на атласных подушках, как подобает бабушке.

- Ну ужь от этого уволь! Атласные подушки не по моей части. Я привыкла, быть главным управителем и сидеть в седле часа по два, по три в день. Ведь кроме мызы, у нас еще две фермы на руках.

- Пш! Значит Джермин плохо устроил имение. Все это должно измениться под моим

- Может быть, когда ты поживешь в Англии, сказала мистрисс Трансом, покраснев как девчонка, - ты убедишься, как мудрено найти наемщика для фермы.

- О, я очень понимаю трудность этого дела, матушка. Для того нужно иметь толк, чтобы съуметь заманить наемщика. Надо иметь всегда на готове запас толку, достаточный, чтобы удовлетворить всем требованиям - одна из самых мудреных торговых операций. Если я теперь позвоню, найдется кто нибудь в доме, чтобы мне прислуживать?

- У нас всего двое, ключник Гикс и лакей Джебез, они оба были еще при тебе.

- Помню, помню Джебеза - только ведь он всегда был олух. Нет я ужь лучше возьму старого Гикса. Он был такой акуратный маленький человечек и отчеканивал слова как какая нибудь машина. Но теперь эта машина должна быть очень старая.

- Я никогда не забываю места и людей - всегда помню, на что они похожи и какую можно извлечь из них пользу. Весь околодок у меня в голове, как на ладони. Чертовски красивый уголок, за-то народ какая то безсмысленная куча вигов и ториев. Я думаю они все те же.

- Я, по крайней мере, не изменилась, Гарольд. Ты первый в семье вздумал быть радикалом. Плохо я думала, для чего берегла эти чудные старые дубы. Дома радикалов обыкновенно обсажены какими-то несчастными, вчера только насаженными голыми розгами.

- Ваша правда, матушка, только розги радикалов разростутся, а ваши торийские дубы на половину сгнили, с шутливой небрежностью заметил Гарольд. Вы предложили Джермину явиться завтра пораньше.

- Он будет к завтраку, к девяти часам. Я оставлю тебя теперь с Гиксом; мы обедаем через час.

она согрешила, дли пользы которого она решилась ни тяжкую разлуку, возвращение которого было единственной светлой надеждой её жалкого существования. Минута настала, но она не принесла с собою ни восторгов, ни даже радостей. И вот не прошло и получасу, не успела она обменяться несколькими словами, как уже с быстротою предвидения, свойственною женщинам, привыкшим опасаться за последствия своих действий, мистрисс Трансом угадала, что возвращение сына не сделает ее ни на волос счастливее.

недостаток бросается в глаза, а общее впечатление совершенно пропадает. Она увидела сухую старческую кожу и глубокия морщины около рта, выражавшие горечь и недовольство.

- Я старая ведьма! сказала она постояв (она имела привычку выражать свои мысли в энергической форме), безобразная старая женщина и по воле судьбы его мать. Вот все, что он видит во мне, точно также, как я вижу в нем совершенно чужого мне человека. Я буду нуль. Да и глупо было разсчитывать на что нибудь лучшее.

Она отвернулась от зеркала и стала ходить взад и вперед по комнате.

- А какое сходство! проговорила она глухим шепотом; впрочем вряд ли кто кроме меня это заметит.

стоит облокотившись на её колени, шаловливо играя ножкой, и с серебристым смехом заглядывая ей в глаза. Она думала в эти дни, что это существо возстановит разстроенную гармонию её существования, сообщит единство её жизни, будет утешением её на закате жизни. Но ничто не вышло так, как она расчитывала. Долго длились страстные восторги матери, даже это святое чувство отравлялось мрачным желанием, чтобы её старший, уродливый, слабоумный ребенок поскорее умер и уступил место её любимцу и красавчику, которым она так гордилась. Подобные желания превращают жизнь в безобразную лоттерею, в которой каждый день может принести неудачу, в которой люди спящие на пуховиках и наслаждающиеся самым утонченным столом, люди широко пользующиеся тем небом и землею, ничтожный клочок которых составил бы счастье многих, эти люди становятся, как всякий игрок, исхудалыми и бледными, раздражительными и безспокойными. День за днем, год за годом приносил с собой неудачу, новые заботы возбуждали новые желания, удовлетворить которым было не в её власти, приходилось более и более надеяться на лоттерею; - а между тем пухленький красавчик вырос в видного юношу, ценившого свою свободу гораздо более материнских ласк; - яйцо ящерицы, эта хорошенькая кругленькая игрушка превратилась в быструю увертливую ящерицу. Материнская любовь вначале бывает так всеобъемлюща, что она заглушает, притупляет все другия чувства; это как бы продолжение одной жизни в другой, расширение собственного я. Но с течением времени и материнская любовь может оставаться источником радостей под тем только условием как и всякая другая любовь - под условием значительной доли самоотречения и способности жить чужою жизнью. Мистрисс Трансом смутно сознавала непреложность этого неизменного факта. Но она с отчаянием ухватилась за мысль, что только ради этого сына, ей и стоило жить, без этой надежды намять прошлого не давала бы ей покоя. Когда нибудь какими бы то ни было путями это имение, которое она с такой энергией отстаивала от притязаний закона, будет принадлежать Гарольду. Так или иначе она когда нибудь да избавится от этого ненавистного Дурфи, своего полоумного первенца, с таким упорством отказывавшагося разстаться с своей презренной жизнью, - может быть, разврат наконец убьет его. А между тем долги на имении росли, а наследникам, кто бы они там ни были, представлялась весьма непривлекательная перспектива. Гарольд должен сам себе пробить карьеру, и он сам твердо решился на это с удивительной проницательностью относительно средств и условий, при которых он мог надеяться на успех в свете. Как большая часть энергических людей, он имел твердую веру в свой успех, он был весел при разставании, обещая возвратиться с большим состоянием, и это обещание, не смотря на все испытанные ею неудачи, служило его матери единственным основанием для надежд на будущее. Счастье повезло ему и однако ничего не вышло так, как она ожидала. Вся её жизнь походила на неудавшийся пикник, после которого остается усталость и общее чувство неудовольствия. Гарольд отправился с посольством в Константинополь под покровительством знатного родственника, двоюродного брата его матери. Ему предстояла дипломатическая карьера. Но судьба его приняла совсем иной оборот; он спас жизнь одному армянскому банкиру, который из благодарности сделал ему выгодное предложение, которое практический молодой человек предпочел и протекции сановитых родственников, и сомнительным успехам на дипломатическом поприще. Гарольд сделался купцем и банкиром в Смирне; года летели, а он и не искал случая посетить свое отечество и не заботился сообщать матери известий о своих успехах; он просил, чтобы ему писали поболее из Англии, но сам мало писал. Мистрисс Трансом по привычке постоянно переписывалась с сыном, но столько лет безплодных ожиданий и постоянные тревоги но денежным делам до того убили в ней все надежды, что она более была приготовлена получать новые дурные вести от своего распутного сына, чем хорошия от Гарольда. Вся жизнь её теперь расходовалась на мелочные ежедневные заботы и как все женщины с характером, достигшия старости без какой нибудь руководящей сильной страсти или привязанности, она приобрела свой особенный неизменный образ думать и действовать; она имела свои привычки, свои "порядки", которым никто не должен сметь перечить. Мало-по-малу она привыкла восполнять страшную пустоту своей жизни приказаниями арендаторам, насильственным течением своими средствами больных поселян, удовольствием выторговать или съэкономить какую нибудь копейку, или наслаждением ответить ядовитой эпиграммой на колкия выходки леди Дебари. В этих мирных занятиях протекала её жизнь, но с год тому назад исполнилось наконец страстное желание когда-то молодой цветущей матери - теперь седой морщинистой старухи, на лице которой тревожная, безотрадная жизнь оставила неизгладимую печать. С Джерсея пришли известия что Дурфи, её полуумный сын умер. Теперь Гарольд был наследник имения, теперь накопленные им богатства могли очистить имение от тяготевших на нем долгов, теперь он сам захочет возвратиться. Наконец-то её жизнь изменится; отрадно будет увидеть солнечный лучь, пробивающийся сквозь вечерния тучи, хотя это солнце и было не далеко от заката. Любовь, надежда, самые светлые стороны её воспоминаний проснулись в ней от своей зимней спячки и снова ей показалось, что второй её сын был единственным благом, дарованным ей в жизни.

Но и на этот раз её светлые надежды отуманились. Когда радостные известия достигли Гарольда и он уведомил мать, что приедет в Англию, как скоро уладит свои дела, он в первый раз объявил ей, что был женат, что жена его, гречанка, не была более в живых, но что он везет домой мальчика сына, самого лучшого наследника и внука, какого себе можно вообразить. Гарольд, сидя у себя в Смирне, полагал, что вполне понимает настоящее положение дел в своей семье в Англии, он представлял себе мать почтенной старушкой, которая будет во всяком случае в восторге иметь здорового и хорошенького внучка, и не обратит особого внимания на подробности так давно хранимого в тайне брака.

Мистрисс Трансом в порыве негодования изорвала письмо. Но в течении тех длинных месяцев, которые протекли пока Гарольд мог исполнить свое намерение, она успела подавить в себе желание наделать упреков сыну - упреков, которые могли бы огорчить сына и произвести охлаждение. Она все еще с нетерпением ожидала приезда, надеясь, что любовь и удовлетворенная гордость согреют её последние годы. Она не знала, какие перемены произошли в Гарольде, и конечно он мог во многом измениться, но, как ни старалась она себя в этом убедить, все же старый знакомый образ, столь дорогой сердцу, невольно возникал перед её глазами, застилая собою все предположения и сомнения холодного разсудка.

все изменилось. Надежды женщины сотканы из солнечных лучей, мимолетная тень их уничтожает. Тень, упавшая на мистрисс Трансом в этом первом её свидании с сыном, заключалась в предчувствии невозможности властвовать над ним. Она чувствовала, что еслиб дела не пошли на лад, еслиб Гарольд обнаружил какое нибудь стремление, несогласное с её мнениями, её слова были бы безсильны его остановить. Чуткость её опасений послужила к быстрейшему разоблачению нрава Гарольда; его резкость, неуступчивость, его пренебрежение к мнениям, других, если только эти мнения не могли ему помочь или повредить, дали себя почувствовать с первых же слов.

Холодом обдали эти невеселые мысли мистрисс Трансом: она невольно вздрогнула. Эта физическая реакция вывела ее из забытья, которое препятствовало ей до сих пор слышать, что кто-то стучался в дверь. Не смотря на свою деятельную натуру и на малочисленность прислуги, она никогда не одевалась без горничной, да и эта акуратная, до утонченности опрятная, маленькая женщина, стоявшая теперь перед нею, никогда не допустила бы ее до подобной жертвы. Эта маленькая старушка была мистрисс Гикс, жена ключника, исполнявшая должность экономки, горничной и главной надзирательницы над кухней, этой громадной каменной службой, в которой производилась ничтожная стряпня. Сорок лет тому назад она поступала на службу мистрисс Трансом, тогда еще прекрасной мисс Линтон, и её хозяйка до сих пор называла ее по старой памяти Деннер.

- Неужели я не слышала колокольчика, Деннер? спросила мистрисс Трансом вставая.

- Точно так сударыня, ответила Деннер, вынимая из гардероба старое черное бархатное платье, обшитое заштопанным во многих местах кружевом. В этом платье мистрисс Трансом являлась по вечерам настоящей королевой.

У Деннер были еще здоровые глаза, она была из числа тех близоруких, которые отлично видят в малейшую щель между век. Физический контраст между высокой черноглазой женщиной с орлиным взором и её бледной круглолицей щурящейся горничной, по всей вероятности, имел влияние на чувства, которые последняя питала к своей барыне - они относились к тому роду поклонения, которое не считает нравственность в числе необходимых атрибутов богини. Есть разного разбора люди - таково было исповедание Деннер, - и она не того же разбора, как её барыня. Ум её был остр как игла и она сейчас заметила бы комическия притязания обыкновенной служанки, которая не покорялась бы покорно судьбе, давшей ей господ. Она назвала бы это кривляниями червя, вздумавшого ходить на хвосте. Между ними существовало немое соглашение и симпатия. Деннер знала все тайны своей барыни и потому разговор её был прост и нельстив, и однако, благодаря какому-то тонкому инстинкту, она никогда не говорила ничего такого, чтобы могло оскорбить мистрисс Трансом, как фамилиарность слуги, слишком много знающей о своей барыне. Это было маленькое существо, но с характером, на который можно было полагаться, как на каменную гору.

- Мистер Гарольд уже оделся; он пожал мне руку в корридоре и был очень любезен.

- Какая перемена, Деннер! Он нисколько теперь не похож на меня.

- А все же красив, не смотря на то, что так загорел и потолстел. В нем есть что-то благородное. Помните, сударыня, вы говаривали, что существуют люди, которых присутствие чувствуется, хотя бы они стояли за углом, а другие, на которых можно набежать и все же не заметить. Это правда истинная. А что же касается до сходства, то между тридцатью пятью и шестидесятые годами существует такая разница, что разве только старые люди могут ее заметить.

Мистрисс Трансом видела, что Деннер поняла её мысли.

- Это только слабость, сударыня. Вещи не случаются только потому, что они хороши или дурны, иначе из дюжины яиц высиживалось бы по большей мере только шесть. На свете существует удача и неудача, на долю каждого выпадает и то и другое.

- Что ты за женщина, Деннер! Ты болтаешь как какой нибудь французский безбожник. Тебе все ни почем. А я всю свою жизнь провела в вечном страхе и постоянно боюсь еще новых зол.

верхом ни почем, да из себя-то вы такие видные, что всякий ломит перед вами шапку, - позвольте я приколю повыше ваш вуаль: нет вам много еще предстоит удовольствия в жизни.

- Вздор! какое удовольствие может старуха находить в жизни, разве что мучить других. Какие у тебя удовольствия в жизни, Деннер, кроме удовольствия быть моей служанкой.

только и было дела, что варить варенье, так я и то не желала бы умереть, не покончив его как следует. Потом же люблю иной раз погреться на солнышке, как кошка; я смотрю на жизнь как на игру в вист, в которую мы иной раз поигрываем с Банксом и его женой. Я не очень люблю игру, но если я уже села, я люблю разыграть свои карты, как следует, и посмотреть, что из этого выйдет. И мне хочется, чтобы вы сыграли свою игру как можно лучше, потому что ваша участь тесно связана с моею вот уже сорок лет. Но мне надо посмотреть, как Катя подаст обед, если у вас нет других приказаний?

- Нет, Деннер, я сейчас иду вниз.

Величественная фигура мистрисс Трансом, сходившей с широкой лестницы, в своем черном бархатном с кружевами платье, видимо заслуживала недавняго комплимента Деннер. Она поражала тем врожденно-аристократическим повелительным тоном, который отметил бы ее как предмет особой ненависти и презрения для возмутившейся черни. Её личность слишком наглядно напоминала о сословных перегородках и различиях, чтобы ее можно было пройдти не заметив. И однако заботы и занятия мистрисс Трансом были далеко не аристократического свойства, впродолжении пяти лет вела она однообразную узкую жизнь, выпадавшую на долю большей части нашей бедной сельской аристократии, никогда не ездившей в город и даже обыкновенно незнакомой и с половиной ближайших своих соседей. В молодости она слыла очень умною и образованною девушкой; она очень гордилась этой славой, читала тайком самых легкомысленных французских авторов - но в обществе с большим уменьем разсуждала о слоге Бёрка, и красноречии Шатобриана - надсмехалась над лирическими балладами и восхищалась Талиба Соути. Она внутренно сознавалась, что упомянутые французские писатели были вредны и что читать их грешно; но многое грешное ей нравилось, а многое такое, что она считала похвальным, казалось ей пустым и скучным. Она находила удовольствие в романах, в которых описывались преступные страсти, но она все время была убеждена, что истинное спасенье заключается в таком воззрении на жизнь, которое бы сохранило неизменным существующий строй английского общества и спасло его от назойливости невоспитанной и нисшей части общества. Она знала что историю народа Иудейского должно предпочитать истории языческой древности. Но эти язычники хотя и погрязли в грехах их религии, все же принесли нам пользу - от них мы наследовали классическия знания. Греки славились скульптурой, итальянцы живописью, средние века были невежественны и заражены папизмом, но теперь христианство шло об руку с цивилизацией и их успехи, неясно и смутно выражавшиеся в других государствах, в нашей благословенной стране открыто проявлялись в основных началах нравственности ториев и господствующей церкви. Гувернантка мисс Линтон утверждала, что порядочная женщина должна уметь написать толковое письмо и говорить с знанием дела об общих предметах. Это воспитание придало особенный блеск молодой девушке красивой собою, ловко сидевшей на лошади, немножко игравшей и певшей, рисовавшей акварелью, умевшей с плутовским огнем в глазах привести кстати смелую цитату или с достоинством цитировать что-нибудь из своего запаса нравственных изречений. Подобные идеи могут производить впечатление только в блестящем обществе, особенно под прикрытием цветущей красоты. Но убеждения, что все, что истинно и полезно для большинства человечества не более как скучные дрязги, не может послужить прочной основой для жизни, полной испытаний и соблазна. Мистрисс Трансом была в апогее своей славы в исходе прошлого столетия, но с годами, то, что она привыкла считать своим знанием и талантами, стало никуда негодно, как какое нибудь старое украшение из фольги, материал которого никогда не имел цены, а форма вышла из моды. Унижения, денежные заботы, сознание своей виновности, совершенно изменили течение её жизни; восход солнца приносил с собою заботы, приветствия знакомых были проникнуты злобным торжеством или обидным участием; времена года сменяясь только увеличивали длинный список лет и все более и более съуживали горизонт будущого. И что могло скрасить последние дни такой ненасытной ничем, недовольной эгоистической личности, какова была мистрисс Трансом? Всякое существо, изнемогая под бездной зол, избирает одно из них сравнительно более сносное, но даже и тогда, когда вся жизнь кажется сотканной из одних страданий, найдется одно из них, которое сделается предметом желаний. Господствующая страсть мистрисс Трансом, страсть повелевать, безсильная устранить те крупные невзгоды, которые отравляли её существование, нашла себе исход на более низком поприще. Она не была жестока и не наслаждалась тем, что она называла старушечьим наслаждением мучить других, но она не упускала ни малейшого случая проявить свою власть. Она любила, чтоб арендатор почтительно стоял перед ней без шапки, когда она, не сходя с лошади, отдавала ему приказания. Она любила заставлять людей переделать всю работу, начатую без её приказания. Она любила пробираться через молельную церкви к своему месту когда все, направо и налево от нея, почтительно кланялись ей. Она любила выбросить за окно лекарство, предписанное доктором её работнику, и заменить его другим по собственному усмотрению. Не будь она так величественна, всякий подумал бы, что это сварливая тираническая ведьма с языком, острым как нож. Никто этого не сказал бы о ней, да никто, по правде сказать, и не говорил всей правды о ней, а, может быть, и не подозревал, что под этой внешней наружностью скрывалось тревожное чувствительное женское сердце; таилось оно под пошлыми условными привычками и узкими правилами подобно тому, как живое существо, с блестящими быстрыми глазами и бьющимся сердцем, может скрываться под кучей старого мусора. Ожидаемый приезд сына еще более увеличил эту тревогу, эту чувственность и теперь, когда это давно ожидаемое свидание сбылось, она с горечью говорила себе: "Счастлив тот угорь, с которого не содрали шкуру. Я только избавилась от худшого из зол - вот и все мое счастье!"