Даниэль Деронда

ДЖОРДЖ ЭЛЛИОТ.

Даниэль Деронда.

В один светлый, теплый июльский день, полный солнечного блеска и благоухания роз, лепестки которых усеивали лужок, окаймленный с трех сторон древним готическим монастырем, мальчик лет тринадцати, по имени Даниэль Деронда, лежал на траве под сенью дерева, поддерживая обеими руками свою кудрявую голову, и читая книгу; подле него на складном стуле сидел его наставник, м-р Фрезер, тоже занятый чтением. Книга, раскрытая перед мальчиком, была по истории Италии; он страстно любил историю и желал знать, - что делалось в отдаленные времена. Вдруг он поднял голову и задумался: ему в книге попался один герой, который не знал, - какого он происхождения, не знал никогда ни отца, ни матери, и мучился этим незнанием. Даниэль сразу же увидел в этом герое сходство с собою: и он никогда не знал ни своего отца, ни матери и ничего не слышал о них.

Жил он у богатого баронета, сэра Гюго Малинджера, всегда называть его дядей, и, когда однажды спросил его о своих родителях, баронет ответил:

-- Ты лишился отца и матери в младенчестве, и вот почему я принял тебя на свое попечение.

Напрягая тогда свою память, Даниэль смутно стал припоминать, - как его кто-то крепко целовал, как его со всех сторон окружала тонкая" благоухающая ткань, как его пальцы неожиданно попали на что-то твердое, и он расплакался. Все другия его воспоминания ограничивались тем маленьким миром, среди которого он продолжал жить. Он так любил сэра Гюго, что не имел повода сожалеть о потере неведомых ему родителей. Даниэль считал его совершенством.

Поместье, где протекала его мирная, веселая жизнь, было одно из лучших в Англии. Малинджеры вели свое происхождение от Гюго Малингра, прибывшого в Англию с Вильгельмом Завоевателем. Два ряда этих потомков, прямых и побочных ветвей, смотрели на маленького Даниэля в портретной галлерее: тут были и рыцари в блестящей броне, и серьезные государственные люди в черных бархатных кафтанах и политические деятели в громадных париках...

Разсматривая старинную портретную галлерею сэра Гюго, Даниэль видел, что он был красивее всех предков своего дяди; в тринадцатилетнем возрасте он мог служить образцом для художника, желающого нарисовать поразительной красоты мальчика...

В данную минуту, на зеленом лужке, среди благоухающих роз, Даниэль Деронда сильно задумался о своих, неизвестных ему, родителях. Что сталось с его отцом? С матерью? Об этой тайне Даниэль не мог ни у кого спросить, так как боялся получить неприятный ответ. Люди, детство которых протекло мирно, счастливо, поймут этот страх - услышать что-нибудь неприятное о своих родителях. Тяжелое душевное состояние Даниэля, наконец, нашло себе облегчение в крупных слезах... Теперь, когда прошли первые минуты тяжелой грусти, он понял, что у него еще нет никаких оснований опасаться чего-нибудь плохого. Однако, он иначе начал смотреть на все происшествия своей жизни. Мысль, что другие знали и скрывали многое об его происхождении, что он сам ни за что не желал бы раскрытия этой тайны, развила в нем преждевременную сосредоточенность. Он теперь обращал внимание на такия слова, которые до того июльского дня прошли бы незамеченными мимо его ушей; всякая мелочь теперь возбуждала в нем новые, неизвестные ему до сих пор чувства.

Одно из подобных пустых обстоятельств, случившееся месяц спустя, произвело на юношу глубокое впечатление.

Даниэль отличался не только серебристым детским голосом, но и замечательным музыкальным даром, так что с ранняго детства он пел, сам себе аккомпанируя на фортепиано. Впоследствии сэр Гюго пригласив к нему учителей и часто заставлял его петь при гостях. Раз, когда мальчик очень хорошо спел при гостях один романс, баронет скачал с улыбкой:

-- Подойди сюда, Дан.

Мальчик подошел. На нем была вышитая полотняная блуза, выделявшая его красивую головку, а серьезное выражение лица придавало ему необыкновенную прелесть.

-- Хотел бы ты быть великим певцом, - спросил сэр Гюго, - и каждый день слышать похвалы публики?

-- Нет, ни за что.

-- Ну, ну, хорошо, - сказал сэр Гюго с удивлением и потрепал мальчика по плечу.

Даниэль поспешно вышел из гостиной. Его прямо в сердце поразило неожиданное открытие, что дядя думал о такой для него будущности, которая не только не походила на его собственную, но считалась сыновьями английских джентльменов низкой. Он часто бывал с сэром Гюго в Лондоне в опере и видел, как принимают знаменитых певцов; но, несмотря на свое музыкальное дарование, он с негодованием отворачивался от мысли, что он, Даниэль Деронда, стал бы, разодевшись, как кукла, петь для потехи людей, видевших в нем только свою забаву. То, что сэр Гюго допускал возможность появления его на сцене, казалось, говорило Даниэлю, что он по происхождению не принадлежал к числу джентльменов, подобных баронету. Узнает ли он когда- нибудь горькую тайну о своих родителях? Настанет ли время, когда дядя откроет ему все?

До сих пор Даниэль не обращал никакого внимания на семейное генеалогическое дерево, висевшее в кабинете дяди, но теперь его тянуло к этому пергаменту; однако, он боялся, - как бы его не застали за разсматриванием этого документа и не догадались о его душевном волнении.

Даниэль любил почти всех окружающих его лиц, хотя иногда не прочь был и подразнить их, конечно, за исключением дяди. К нему Даниэль чувствовал глубокую, сыновнюю привязанность, и все, что касалось сэра Гюго, это имело особую, прелесть в глазах мальчика. Сочинения дяди, его блестящия описания путешествий, статьи казались ему образцами совершенства.

Вскоре после сцены, возбудившей тревожное волнение в душе Даниэля, оказалось, что, по всей вероятности, сэр Гюго только шутил. Однажды утром он послал за Даниэлем и сказал ему:

-- Конечно, всякая перемена в жизни тяжела для людей, живущих счастливо; но ты не можешь, не разставаясь со мной, получить такое воспитание, какого я хочу. Да к тому же, в школе тебя ожидает много удовольствий.

-- Значит, я поступлю в школу? - спросил мальчик.

-- Да, я хочу отправить тебя в Итон. Ты должен получить воспитание, как настоящий английский джентльмен, - а для этого должен поступить в школу, а потом в Кембриджский университет, где я сам воспитывался.

Румянец показался на щеках Даниэля.

-- Что ты на это скажешь? - спросил сэр Гюго с улыбкой.

-- Я желаю быть джентльменом, - ответил Даниэль, - и поступлю в школу.

-- Значит, тебе не жаль разстаться со старым дядей? - нежно спросил сэр Гюго.

-- Очень, очень жаль, - отвечал Даниэль, схватив руку дяди: - но ведь я буду ездить домой на праздники?

Этот разговор успокоил Даниэля. Из него хотели сделать джентльмена, - следовательно, его предположения о своих родителях не верны. Он перестал задумываться...

В школе все пошло прекрасно, и Даниэль был доволен своим новым существованием. В школе все считали его очень скрытным, сосредоточенным мальчиком, но никто не винил его в этом, так как он был очень добр, прост и отличался, как в ученье, так и в играх.

Перед первыми каникулами Даниэль получил от сэра Гюго письмо, в котором тот сообщал, что он женился, что, конечно, прибавлял дядя, нисколько не мешало Дяниэлю провести праздник дома, так как он найдет в леди Малинджер нового друга.

Занятия в школе шли хорошо; на каникулы Даниэль ездил в аббатство к дяде.

Однажды, в конце летних каникул, накануне поступления в Кембридж, Даниэль спросил дядю:

-- Чем хочешь, мой милый мальчик, - отвечал баронет - Ты можешь сам выбрать тот род деятельности, к которому чувствуешь влечение...

-- Я думаю, сэр, - ответил, краснея, Даниэль, - что в выборе занятий я должен принять во внимание и денежный вопрос. Ведь мне придется жить своим трудом.

-- Не совсем. Конечно, я советую тебе не быть расточительным, но к этому у тебя нет расположения, а отказывать себе в необходимом тебе нет причины. Ты всегда можешь разсчитывать на семьсот фунтов стерлингов (около 7.000 руб.) в год. Значит, ты можешь выбрать, какую хочешь, карьеру.

Деронда был сильно смущен. Он сознавал необходимость поблагодарить дядю, но другия чувства волновали его. Щедрость сэра Гюго к Даниэлю была тем замечательнее, что за последнее время он выказывал особую экономию и всячески старался отложить поб"Льше денег от доходов с поместий на приданое дочерям; поэтому в голове Даниэля блеснула мысль, что не был ли он обязан назначаемыми ему деньгами своим отцу или матери. Так он ничего и не сказал.

Деронда не принадлежал к лучшим ученикам в Гетоне, и хотя некоторые науки давались ему легко, - однако, у него не было тех способностей, какие требуются от юношей, желающих блистать в таких школах, как итонская. Он чувствовал отвращение к борьбе с другими за первенство.

В Кембриджском университете Деронда производил такое же впечатление на всех окружающих, как и в Итоне. Все в один голос говорили, что он занял бы первое место, если бы смотрел на учение только как на средство к достижению успеха, а не как на орудие для развития себя. Сначала университетския занятия имели для него большую прелесть. Интересные занятия и похвалы профессора побудили его держать экзамен на первую ученую степень по математике.

Но в его намерениях помешало ему одно обстоятельство. В одно время с Даниэлем поступил в университет и занимал комнату рядом с ним юноша, отличавшийся необыкновенно живым характером. Его узкия черты лица испускавшиеся на плечи белокурые волосы напоминали старинные портреты. Отец его, замечательный гравер, умер одиннадцать лет тому назад, и его мать должна была воспитывать на свои скудные средства трех дочерей. Ган Мейрик чувствовал себя опорой этой семьи. Человек он был очень способный, и учение давалось ему легко; мешал учению только его слишком живой, непостоянный характер.

Ган был добрым, любящим существом и в Деронда нашел себе друга. На Деронда он смотрел, как на человека выше себя, ни в чем не нуждающагося. Даниэль мало-по-малу привык заботиться о нем, как о брате, сдерживал его в минуты слабости и часто незаметно выручал его в денежных затруднениях. Мейрик готовился к экзамену для получения ученой степени по классическим языкам.

Но одна случайность чуть не уничтожила всех его надежд У него разболелись глаза, и ему грозила опасность потерять зрение. Этот неожиданный несчастный случай побудил Даниэля пожертвовать собой и своими занятиями для друга; он начал энергично помогать Гану в его занятиях классическими языками.

Когда Ган вполне оправился, так что мог сам читать, Даниэль с новой энергией старался наверстать упущенное время. Однако, все его усилия не привели ни к чему; зато Меприк получил первую награду, что доставило ему большое удовольствие. Мейрик же написал сэру Гюго письмо, в котором рассказал, как Даниэль пожертвовал своим первенством ради него.

Оба друга отправились в Лондон вместе: Мейрик с радостной вестью к матери и сестрам, жившим в маленьком домике в Чельси, а Деронда - с твердым намерением сообщить, сэру Гюго о своем желании попутешествовать по Европе. Сэр Гюго принял его еще нежнее, чем раньше и сам вызвался поехать с ним.

Но прежде Отъезда за границу Даниэль провел несколько''часов в доме Гана Мейрика, где познакомился с его матерью и сестрами, и молодые девушки с большим вниманием отнеслись к другу их брата.

В прекрасный июньский вечер Деронда ехал в лодке вверх по Темзе. Около года прошло с тех пор, как он возвратился в Англию из-за границы, думая, что его воспитание окончено, и он займется адвокатурой; но с каждым днем он все более колебался, не зная, - какой жизненный путь выбрать себе.

В темно-синей фуфайке и в такой же маленькой фуражке, с коротко подстриженными волосами и большой шелковистой бородой, Даниэль теперь был с виду крепким, мужественным юношей. Продолжая грести, Даниэль тихо напевал высоким красивым баритоном.

На дорожках по берегу виднелись гуляющие, а по реке тянулись барки. Деронда налег на весла, чтобы поскорее миновать этот оживленный уголок, но должен был остановиться у самого берега, чтобы пропустить мимо большую барку.

Трое или четверо прохожих остановились на берегу и смотрели, как барка проходила под мостом, - по всей вероятности, они обратили внимание на молодого джентльмена в лодке; но тихие звуки его песни, конечно, поразили только стоявшую в нескольких шагах от него маленькую, печальную фигуру. Это была девушка, лет восемнадцати, небольшого роста, худая, с маленьким, нежным лицом, в большой черной шляпе, из-под которой выбивались черные кудри, зачесанные за уши, и в длинном шерстяном бурнусе. Руки её безпомощно свешивались, а глаза неподвижно были устремлены на воду.

Заметив ее, Деронда перестал петь; она, очевидно, слушала его пение, но не обращала внимания, - откуда оно несется, потому что теперь она вдруг с испугом осмотрелась по сторонам. Их глаза на одно мгновение встретились. Взгляд девушки походил на взгляд газели, обращающейся в бегство. Деронда показалось, что она совсем не сознает, что вокруг нея происходит...

Возвращаясь домой, Деронда почти не греб, и течение тихо несло его вниз. Когда он добрался до Ричмондского моста, солнце уже садилось, наступали сумерки. Он выбрал уединенный берег, причалил лодку и лег на спину, в уровень с бортом, так что он видел все окружающее, а его нельзя было различить в нескольких шагах. Вдруг его взгляд остановился на высоких ивах на противоположном берегу. Среди них что-то мелькнуло; странное предчувствие сжало его сердце.

У самой воды показалась маленькая фигурка девушки. освещенная косыми лучами солнца. Он, боясь испугать ее, не шевелился и молча следил за нею. Она осмотрелась по сторонам и, убедившись, что никто её не видит, повесила шляпу на куст, сняла бурнус, опустила его в воду, потом вынула и сделала шаг вперед. Деронда понял, что она хотела завернуться в мокрый бурнус, как в саван; дольше ждать нельзя было, Он быстро переправился на другой берег. Несчастная, видя, что её намерение открыто, упала на берег, закрыв лицо руками. Даниэль подошел к ней и сказал ласково:

Она подняла голову, взглянула на него и узнала его. Несколько минут она смотрела на него молча, потом тихим голосом с легким иностранным акцентом сказала:

-- Я видела вас прежде. Вы пели такую грустную песнь...

-- Да, - отвечал Деронда, - я часто ее пою. Но позвольте мне отвезти вас домой в лодке. Позвольте мае вам помочь. Я никому не дам вас обидеть.

Эти слова, казалось, внушили девушке доверие к Деронда. Она подошла уже к лодке и вдруг остановилась.

-- Мне некуда итти, - сказала она, - у меня здесь нет никого.

-- Я отвезу вас к почтенной даме, у которой несколько дочерей, - поспешно ответил Деронда. - Там вам будет очень хорошо. Не надо терять времени; здесь вы можете, захворать. Жизнь еще доставит вам много счастья; право, на свете есть добрые люди.

Девушка послушно села в лодку. Даниэль молча начал грести, и они быстро понеслись по течению. Она не смотрела на него, но следила за взмахами весел. Даниэль хотел заговорить с девушкой, но боялся надоесть ей.

-- Если бы вы не подоспели на помощь, - заговорила, наконец, девушка, - теперь я была бы уже мертвой.

-- Не говорите об этом. Я надеюсь, что вы не будете сожалеть, что я удержал вас.

-- Не знаю, - почему мне радоваться, что я не умерла...

-- Вы найдете себе друзей.

-- Неть, - печально ответила она, - у меня на свете только мать и брат. Но где их найти?

-- Вы англичанка? Вы так хорошо говорите по-английски.

-- Я родилась в Англии, но я еврейка.

Деронда ничего не ответил, но удивился, - как он сразу не догадался об этом по чертам девушки.

-- Вы меня не презираете? - спросила она.

-- Я не так глуп.

-- Моя мать и брат были хорошие люди, но я их никогда не найду. Я прибыла сюда издалека, из-за границы. Я убежала... но всего я не могу вам рассказать. Я думала найти мать. Но потом на меня напало отчаяние, и сегодня у меня целый день звучало в ушах: "никогда! никогда!" Теперь опять я начинаю думать, что найду ее. Не даром Бог велит мне жить.

Силы ей изменили, - она закрыла лицо руками и горько зарыдаиа. Деронда надеялся, что слезы успокоят девушку. Он обдумывал, - как представить девушку леди Малинджер. Вдруг ему пришло в голову отвезти девушку к м-с Мейрик, к которой он часто заходил по приезде из-за границы. Ганс Мейрик был в Италии, и Даниэль был убежден, что почтенная мать его и три сестры тепло примут спасенную им девушку.

М-с Мейрик жила в тихом квартале Лондона, в скромной квартирке; обстановка домика была старая, дешевая, - но среди этой, не бросающейся в глаза, обстановки текла счастливая семейная жизнь. Мать и дочери любили друг друга и вели трудовую жизнь.

В этот вечер м-с Мейрик читала вслух, сидя у лампы; подле нея сестры Эми и Мэб вышивали подушки на продажу, а поодаль, за особым столом, третья сестра, Кэти, делала на заказ иллюстрации для книг.

Навстречу входившему в переднюю Даниэлю, оставившему девушку на извозчике, вышла сама м-с Мейрик. Деронда передал ей о случившемся и просил приютить девушку.

-- Я знаю, что я злоупотребляю вашей добротой, - добавил он, - но я решительно не знаю, что мне делать с бедной девушкой. Чужим ее отдать нельзя. Я разсчитывал на вас.

-- Отлично, - отвечала м-с Мейрик, - вы мне делаете честь своим доверием. Ступайте, приведите ее, а я предупрежду моих девочек.

Пока Диронда ходил за незнакомкой на улицу, м-с Мейрик рассказала обо всем дочерям.

Появление девушки в яркоосвещенной гостиной могло бы возбудить сострадание и в зачерствевших сердцах. Сначала ее ослепил яркий свет, но, почувствовав нежное пожатие руки и видя добрые лица, она как бы ожила.

-- Вы, верно, устами? - сказала и с Мейрик.

-- Мы будем за вами ухаживать, мы будем вас любить! - воскликнула Мэб.

Теплая встреча в чужом доме сильно подействовала на девушку.

-- Я чужестранка... еврейка, - сказала она м-с Мейрик. - Вы, может быть, думаете дурно обо мне?..

-- Ничего дурного мы о вас не думаем, - сказала м-с Мейрик. - Успокойтесь, вы здесь вполне дома.

-- Меня зовут Мирой Лапидот. Я приехала из Праги, откуда бежала. Я думала найти в Лондоне мать и брата. Меня отняли у матери ребенком. Теперь Лондон изменился" и я не могла найти своих. Я здесь давно, у меня было немного денег. А потом я дошла до отчаяния.

Деронда вскоре ушел, обещав на другой день заглянуть к ним.

До утра Деронда не мог сомкнуть глаз. Страстное желание Миры отыскать мать, соответствовавшее его собственным чувствам, возбудило в нем симпатию к ней и решение помочь ей в её поисках. Если её брат и мать находятся в Лондоне, то их легко было найти. Но тут в голове Даниеля возникли те же опасения насчет родственников Миры, которые так часто терзали его при мысли о собственных отце и матери. Мира, говорила, что её мать и брат хорошие люди, - но ведь это могло так казаться девочке, да и со времени разлуки прошло десять или двенадцать лет, и они за это время могли измениться. Что, если они окажутся недостойными этой скромной девушки?

Когда на следующее утро Мира вышла в гостиную, там была только одна м-с Мейрик, так как дочери её уже ушли: Мэб на урок, Кэти понесла рисунки, а Эли отправилась за покупками. М-с Мейрик не приставала к ней с разспросами, но царившая в доме тишина сама навела девушку на откровенность. Она первая обратилась к м-с Мейрик:

-- Я лучше всего помню лицо моей матери, хотя мне было семь лет, когда меня увезли от нея, а теперь мне девятнадцать.

-- Это очень понятно, - отвечала м-с Мейрик, - первые впечатления всегда долго остаются в памяти.

-- Да, это мои первые впечатления. Мне кажется, что жизнь моя началась в маленькой белой постели, над которой стоит, наклонившись, мама и поет. Часто и теперь я вижу во сне её лицо, наклоненное надо мной, и, как ребенок, протягиваю к ней руки. Я уверена, что узнала бы ее теперь.

-- Мне тяжело говорить об этом, но от вас я ничего не буду скрывать. Меня из дому увез отец. Я думала, что мы едем только путешествовать, и была очень довольна. Мы приехали в Америку. Отец утешал меня, что мы скоро вернемся к матери. Но время шло, а мы все жили в Америке. Однажды отец взял меня на колени и сказал, что мать и брат умерли, и мы не вернемся домой. Брата я мало знала, но все же мне было жаль его, а о матери я плакала целыми ночами. Я верила отцу, - но мама так часто являлась мне во сне, что я пришла к убеждению, что она, должно быть, не умирала. Я видела ее не только ночью, во сне, но и днем, лишь закрою глаза.

-- Отец хорошо обращался с вами? - спросила мистрис Мейрик.

-- Да, он был очень ласков и заботился о моем воспитании. Он был актер, довольно посредственный, а кроме того, был режиссером и писал и переводил пьесы. Со мной занималась одна итальянка певица и учитель декламации. Девяти лет я выступила на сцене. Отец много зарабатывал, и мы вели роскошную, но безпорядочную жизнь всегда на людях. Наша жизнь мне не нравилась, а когда я стала побольше, то набралась хороших мыслей из пьес и стихов, из Шекспира и Шиллера. Отец хотел сделать из меня певицу, потому что голос у меня был прекрасный, и дал мне лучших учителей. Но мне было неприятно, что он хвастается мной и заставляет меня петь напоказ, точно я не живое существо, а орган. На сцене играть мне было не трудно, но я ненавидела аплодисменты и похвалы, которые казались мне холодными, неискренними. Меня также поражала противоположность, которая существовала между нашей жизнью на сцене и дома: актрисы на сцене казались добрыми, нежными, но, выйдя за кулисы, становились грубыми, сварливыми. Я часто плакала, так как мне не хотелось быть артисткой, а между тем отец готовил меня к сценической деятельности. Я все более и более чувствовала отвращение к нашей жизни и хотела переменить ее, - но куда мне было итти? Все больше меня влекло - найти свою мать. Я уже не спрашивала отца о ней и начала подозревать, что он обманул меня насчет смерти мамы и брата. И тогда-то я возненавидела всякую неправду. Тогда я написала тайком матери; я помнила, что мы жили в Лондоне, на Кольманской улице, и что наша фамилия была Коган, хотя отец называл себя Лапидот, так как, по его словам, эту фамилию носили наши предки в Польше. Ответа я никакого не получила. Вскоре мы из Америки переехали в Гамбург.

-- Мы долго жили в разных городах, всего более в Гамбурге и Вене. Я стала учиться пению, так как отец хотел устроить меня в оперу; но учитель сказал мне, что у меня хороший голос, но недостаточный для сцены. Это очень огорчило отца, так как он надеялся через меня получать много денег. Отец в это время начал играть в карты и сильно пристрастился к игре. Раз за неплатеж он даже был посажен в тюрьму, но его -скоро выпустили. Потом я заметила, что отец задумал что-то нехорошее, чтобы достать через меня побольше денег. Тогда я твердо решилась бежать от него и отправиться в Лондон на поиски матери. В это время мы только что приехали в Прагу. Раз на разсвете я, надев бурнус и шляпку, незаметно вышла из гостиницы, где мы остановились, и отправилась на железную дорогу. Когда взошло солнце, я уже ехала в Дрезден. Я плакала от радости и боялась только, - как бы меня не догнал отец. У меня было мало денег, я питалась одним хлебом и доехала только до Дувра, а в Лондон пришла пешком. Я утешалась только мыслью, что в Лондоне меня встретит мать. Но тут меня ждало разочарование. Кольманская улица давно уже не существовала. Я была одна, без всякой помощи в громадном городе, и отчаяние охватило меня. Я купила хлеба и села на пароход. Меня высадили на берегу, - право, не знаю, где; было поздно; я села под дерево и скоро заснула. Утром я незнала, что мне делать. Жизнь мне опостылела, и я боялась света. Раньше меня поддерживала надежда найти мать, а теперь и её не было. Мне предстояла голодная смерть... Вы знаете, что потом случилось. Я была одна на свете... М-р Деронда протянул мне руку помощи, и надежда снова проснулась в моем сердце.

Выслушав рассказ Миры, м-с Мейрик молча поцеловала ее.

Вечером, когда пришел Деронда, она вкратце рассказала ему её историю и добавила:

-- Она - очень хорошая девушка!..

-- А что вы думаете о розыске её матери? - спросил Деронда.

-- И мать её должна быть хорошая женщина, - ответила м-с Мейрик, - но опасаюсь, что она умерла.

Решено было пока отложить поиски матери Миры, так как Деронда должен был с сэром Гюго на несколько недель уехать за границу. Мира останется жить в семье Мейриков, а на расходы по её содержанию Деронда вручил м-с Мейрик небольшую сумму денег; потом она и сама будет зарабатывать.

Между тем, дочери м-с Мейрик рассказывали Мире о Деронда и о его благородном поступке с их братом.

-- Кэти ставит свечи перед его портретом, - сказала Мэб, - Эми призывает его имя на помощь при всяком затруднении, а я ношу на шее в ладонке, сам талисман, его автограф.

Через несколько дней Деронда простился с обитательницами скромного домика и отправился на два месяца за границу с сэром Гюго.

Не только дочери м-с Мейрик, но и Деронда, при всей серьезности его образования, при неожиданном появлении Миры должны были признать, что они совсем незнакомы с современным еврейством и еврейской историей. Деронда считал, что еврейская религия совершенно мертвая, и ее могут изучать только одни специалисты. Но на примере Миры он видел, что эта религия заставляет еще биться сердца людей, и во время путешествия по Европе с сэром Гюго он с любопытством стал заглядывать в синагоги и интересоваться старинными книгами о евреях.

Раз Деронда зашел в синагогу во Франкфурте и случайно сел на одной скамейке со стариком, который сразу обратил на себя его внимание своей замечательной фигурой. Обыкновенная еврейская одежда и талес, то-есть, белое покрывало с голубой бахромой, надеваемое во время богослужения, были на нем поношенные; но большая седая борода и круглая поярковая шляпа обрамляли прекрасный профиль, похожий на итальянский и еврейский. Он тоже с любопытством посмотрел на Деронда. Когда служба кончилась, Даниэль встал, молча поклонился своему соседу и хотел выйти из синагоги, как почувствовал, что кто-то положил ему на плечо руку. Он обернулся и увидел перед собой соседа, который сказал:

-- Извините, молодой человек... Позвольте узнать ваше имя... Кто ваш отец... ваша мать?

-- Я англичанин, - резко ответил Деронда.

Старик подозрительно взглянул на него, приподнял шляпу и молча отошел. Деронда понимал, что ответил он резко, - но что же было ему делать? Не мог же он сказать совершенно постороннему человеку, что не знает, кто были его отец и мать. Наконец, самый вопрос старика был слишком фамильярен и, вероятно, вызван был случайным сходством с кем-нибудь другим.

Вскоре после посещения франкфуртской синагоги Деронда возвратился в Англию и нашел Миру совершенно изменившейся. Гладко причесанные волосы, чистенькое, приличное платье и спокойное, счастливое выражение лица представляли приятную противоположность с там видом, в каком он увидел ее впервые. Он провел у Мейрик весь вечер.

-- Кажется, музыка никогда не доставляла мне такого удовольствия.

-- Вам нравится мое пение? Как я рада! - воскликнула Мира со счастливой улыбкой. - Я, повидимому, могу зарабатывать им, давая уроки. М-с Мейрик нашла мне двух учениц, и оне платят мне по золотому за урок.

-- Я знаю несколько дам, которые доставят вам много уроков, - сказал Деронда. - Вы не откажетесь петь в обществе?

-- Нет, я непременно хочу зарабатывать деньги... Вероятно, я найду ее в бедности, - я говорю о своей матери. Ей пригодится.

В продолжение всего вечера, о чем бы ни заходил разговор, Мира всегда припоминала свою мать, - видно было, что она очень ее любит. Деронда твердо решил разыскать её мать и брата, хотя не находил нужным спешить.

Однако, он начал часто посещать отдаленные кварталы Лондона, населенные преимущественно небогатыми евреями, заходил в синагоги во время службы, заглядывал в лавки, разсматривал с любопытством еврейския лица. Раз в маленьком переулке Деронда увидал на окне скромной лавочки закладчика красивые серебряные застежки, вероятно, от старинного католического молитвенника, и, вспомнив, что леди Малинджер любила подобное предметы старины, остановился, чтобы их подробнее разсмотреть. В ту же минуту на пороге лавки полился молодой человек, лет тридцати, очевидно, еврей, и приветливо сказал:

-- Здравствуйте, сэр!

Боясь приставаний с его стороны, Деронда, ответив на его приветствие, перешел на другую сторону улицы, откуда ясно была видна вывеска лавки: "Эздра Коган. Меняют и чинят часы и золотые вещи".

Имя Эздры Коган могло, конечно, стоять на сотне лавок, но Деронда прежде всего поразило, что еврей-лавочник вполне подходит к возрасту брата Миры.

Через несколько дней он снова нашел эту лавку, но еще не знал, - как ему поступить, если бы, несмотря на все ожидания, Эздра Коган оказался братом Миры. Поэтому он шел медленно и останавливался почти перед каждой лавкой. В окне лавки старых книг Деронда обратил внимание на давно отыскиваемую им биографию польского еврея Соломона Меймана и вошел в лавку.

В узкой, темной лавке Деронда увидал человека, поразившого его с первого взгляда. Он сидел за конторкой и читал газету; одежда на нем была поношенная, а цвет лица у него был до того желтый, пергаментный, что трудно было определить его года. При входе Деронда он положил газету и взглянул на него; в голове молодого человека мелькнула мысль, что такия лица, вероятно, были у еврейских пророков во времена вавилонского плена. Это был настоящий еврейский тип, с пламенным, энергичным выражением лица, на котором были видны следы физических страданий и отвлеченной мысли. Черты лица, резко очерченные, лоб не высокий, но широкий и окаймленный курчавыми, черными волосами.

-- Что стоит эта книга? - спросил Деронда.

-- На ней нет никакой пометки, а г. Рам обедает, - ответил еврей. - Я же только караулю лавку без него. Но позвольте вас спросить. - вы, значит, интересуетесь еврейской историей?

-- Да, интересуюсь, - ответил Деронда.

В ту же минуту старик вскочил, схватил руку Деронлы и взволнованно спросил:

-- Вы, может быть, нашей национальности?

-- Нет, - покраснев, отвечал Деронда.

В ту же минуту еврей отдернул свою руку, и его возбужденное лицо приняло равнодушное, грустное выражение.

-- Я думаю, г. Рам согласится взять полгинеи, сэр, - холодно сказал он.

Когана, в лавке была его мать, - энергичная женщина, лет за пятьдесят. В ней ничего не было отвратительного, грубого, и Деронда с дрожью в сердце сознавал, что "на могла быть матерью Миры, - к тому же, и брови у обеих имели одинаковое очертание. В лавку вошли еще жена Эздры. с маленькими детьми, - мальчиком лет шести, девочкой лет четырех и грудным ребенком. Деронда, разсматривая застежки, в то же время присматривался к хозяевам лавки. Он ласково шутил с детишками, чем приобрел расположение всей семьи.

-- Это у вас единственные внуки? - осторожно спросил Деронда старуху.

-- Да, это единственный мой сын, - ответила та, с любовью смотря на Когана.

-- А у вас нет дочери?

Лицо старухи сразу изменилось. Она закусила губу, опустила глаза и, отвернувшись от Деронда, стала разсматривать висевшие за ней индейские платки. Коган, смотря на Деронда, приложил палец к губам и заговорил о другом. Любопытство Даниэля было сильно возбуждено, - он хотел поближе познакомиться с семьей, разузнать, что ему было нужно, а потому придумал новый предлог еще раз зайти сюда.

Деронда сказал Когану, что хочет заложить бриллиантовое кольцо, и они условились, что Деронда зайдет к Когану вечером.

Вечером он снова пришел к Когану, уже в комнату. Самого Эздры не было дома. Комната и все домашние поразили Деронда торжественностью, так как это был канун субботы. Большая комната освещалась красивой бронзовой люстрой с семью рожками, в которых горело масло. Среди комнаты стоял большой стол, покрытый снежно-белой скатертью. На столе стояли большое синее блюдо и два старинных серебряных подсвечника, а перед ними лежала толстая книга.

Старуха-бабушка была в темно-желтом платье, с толстой золотой цепочкой вместо ожерелья. На молодой г-же Коган был блестящий костюм, красный с черным, на шее длинная нитка фальшивых жемчугов; младший ребенок спал в колыбели, покрытый пунцовым одеялом; девочка сияла в желто-янтарном платье, а мальчик с гордостью выставил свои красные чулки и черную плисовую куртку. Деронда был оказан самый радушный прием.

Вскоре пришел Эздра. Он, не снимая своей шляпы и не обращая никакого внимания на гостя, остановился посреди комнаты и, простирая руки над головами обоих детей, благословил их. Потом его жена вынула из колыбели малютку и также поднесла ему под благословение. Только после этого он обратился к Деронда и заговорил с ним о закладе. Покончив с делим, Коган пригласил Деронда разделить с ними трапезу, и Деронда с удовольствием согласился. После этого все встали вокруг стола, на котором находилось только одно блюдо, покрытое салфеткой. Г-жа Коган поставила перед мужем фаянсовую чашку с водой для омовения рук. Он надел шляпу и громко воскликнул:

-- Мардохей!

В ту же минуту из соседней комнаты раздался голос: - "Сейчас!", и Деронда с любопытством посмотрел на отворенную дверь. К величайшему своему удивлению, он увидал на пороге того еврея, которого утром встретил в книжной лавке. Мардохей также с удивлением взглянул на Деронда, молча сел на противоположном конце стола и холодно поклонился гостю...

За ужином Деронда все время думал об интересовавшем его вопросе, думал и о Мардохее. На последнем не было праздничной одежды, но вместо утренняго, поношенного, черного сюртучка на нем было светлое, коричневое пальто, сильно севшее от стирки; эта новая одежда еще сильнее подчеркивала его энергичное лицо, окаймленное темными волосами. Деронда заметил, что Мардохею давали самые плохие куски, как обыкновенно поступают с бедными родственниками по старинному обычаю.

Коган искусно поддерживал общий разговор, но из него Деронда не мог узнать ничего интересного для себя.

-- А вы, вероятно, всю жизнь занимались науками? - обратился он к Мардохею.

-- Да, я изучал кое-что, - ответил он спокойно.

-- Вы занимаетесь книжной торговлей?

-- Нет, я только заменяю книгопродавца Рама во время обеда, - произнес Мардохей, смотря на Даниэля с прежним интересом.

Приглядываясь к нему, Деронда убедился, что Мардохей составляет полную противоположность Когану. Когда после ужина Мардохей ушел в другую комнату, Деронда, обращаясь к Когану, сказал:

-- Это, кажется, замечательный человек.

Но тот пожал плечами и ударил себя пальцем по лбу, ясно указывая, что Мардохей, по его понятиям, не в здравом уме.

-- Нет, - ответил Коган, - я его держу из милости. Он прежде работал на меня, но потом захворал и до того ослабел, что я его призрел. Он - большая мне помеха, но его присутствие приносит благословение нашему дому, и он учит сына. Кроме того, он чинит часы и золотые вещи.

Деронда едва мог удержаться от улыбки при этой смеси доброты и желания оправдать ее расчетом. Деронда ушел, не добившись никакого результата, но хотел притти через месяц для выкупа кольца. Он твердо решил тогда поближе познакомиться с Мардохеем, который его сильно заинтересовал и от которого он мог узнать все подробности о Коганах, между прочим, и причину, - почему нельзя было спрашивать у старшей г-жи Коган, - была ли у нея дочь.

Деронда на некоторое время должен был уехать в поместье сэра Гюго. Когда он возвратился в Лондон, у него на квартире жил Ган Мейрик, который вернулся из Рима и которого Деронда уговорил раньше поселиться у него, так как у м-с Мейрик было тесно.

Зайдя к м-с Мейрик, Деронда увидел, что Мира казалась веселее прежнего и в первый раз при нем смеялась, рассказывая, как Ган представлял различные пародии, не меняя костюма.

-- До приезда Гана мы не думали, что Мира умеет смеяться, - заметила м-с Мейрик.

-- Какое счастие, что сын и брат возвратился в этот дом, - произнесла Мира: - с каким удовольствием я слушаю всегда, как они вспоминают все вместе о прошлом. Небесное счастие иметь мать и брата; я этого никогда не испытала.

-- И я также, - невольно добавил Деронда.

-- Как жаль, - продолжала Мира; - мне бы хотелось, чтобы вы в жизни видели одно доброе.

Последния слова она произнесла, с жаром, устремив глаза на Даниэля.

Мардохей был большой мечтатель. Уже давно замечая, как его физическия силы все более слабеют, и чувствуя умственное одиночество, он пламенно желал найти юное существо, которому мог бы передать все сокровища своего ума, найти душу, настолько близкую, чтобы она продолжала работу его жизни.

Постоянно изучая людей с одной неизменной целью, он, наконец, ясно определил, чего искал; он пришел к тому убеждению, что желанный человек должен представлять полную противоположность ему. Такой еврей, образованный, хорошо развитой, энергичный, должен вместе с тем отличаться красотой, силой, здоровьем, быть изящным человеком, привыкшим к светскому обществу, красноречивым и ненуждающимся в деньгах. Он на себе должен доказать, что блеск и величие доступны евреям, а не оплакивать судьбу своего народа среди нищеты и физического безсилия. Составив в своем уме идеал отыскиваемого человека, Мардохей часто бродил по картинным галлереям, английским и заграничным, но редко встречал на картинах юное, красивое. величественное лицо, способное на геройские подвиги. Однако, он не унывал и верил, что мечты его осуществятся.

За последнее время жажда воплотить свою идеальную жизнь в другом существе становилась все пламеннее по мере того, как яснее выяснялась фигура физической смерти. В таком настроении он впервые увидал Деронда в книжной лавке. Лицо и вся фигура молодого человека поразили его необыкновенным сходством с идеалом, который он носил в сердце. Тем большее отчаяние почувствовал он, когда Деронда сказал, что он не еврей. Но когда он увидал Деронда в тот же день за столом у Коганов, то нееврейское происхождение Деронда потеряло для Мардохея всякое значение, и первое впечатление воскресло с новой силой. Теперь он постоянно видел Деронда, во сне и наяву, в лучезарном свете рождающагося дня.

Мардохей знал, что незнакомец придет для выкупа своего перстня, и ждал его с нетерпением.

Между тем, и Деронда неотступно думал о нем. Раз он в лодке отправился в Сити, в книжную лавку Рама, где надеялся увидеть Мардохея. Думая о семействе Коганов, о которых он хотел собрать сведения у этого чахоточного еврея, он мало по малу задумался об этой странной личности.

Занятый подобными мыслями, Деронда греб изо всей силы и вскоре подплыл к мосту, где он хотел выйти. Было четыре часа, и серенький день медленно умирал среди пурпурного блеска заходящого солнца. Деронда утомился от тяжелой гребли и, передав весла яличнику, надел пальто и, случайно подняв голову, неожиданно увидал Мардохея, пристально смотревшого на него с моста. Мардохей уже давно заметил приближавшуюся лодку и не сводил с нея глаз с каким-то нервным предчувствием... Деронда замахал ему рукой, и Мардохей торжественно снял шляпу...

Деронда вышел на берег и подошел к Мардохею.

-- Я к вам, в книжную лавку, - сказал Деронда, здороваясь.

-- И я ожидал вас, - отвечал Мардохей торжественно. - О, я жду вас здесь уже пять лет.

Впалые глаза Мардохея с глубокой любовью смотрели на Деронда, который быль глубоко тронут этой нежностью, хотя невольно вспомнил намек Когана на сумасшествие Мардохея.

-- Пойдемте в книжную лавку, - продолжал Мардохей, - мне уже пора: Рам скоро уйдет и оставит нас одних.

Через десять минут они были уже в маленькой, освещенной газом, книжной лавке.

-- Вы не знаете, что привело вас сюда и соединило нас, - сказал Мардохей; - но вы видите, что жизнь моя быстро склоняется к закату, что свет меркнет. Вы пришли во-время.

-- Я рад этому, - с чувством ответил Деронда.

-- Все это видимые причины, - почему я в вас нуждаюсь, - продолжал Мардохей; - но тайные причины относятся к давнему времени моей юности, когда я учился в другой стране Тогда мои идеи и были ниспосланы мне свыше, и я почувствовал, что в сердце моем бьется сердце всего еврейского народа. Я учился в Гамбурге и Гетингене, изучал судьбы моего народа и знакомился- со всеми отраслями науки. Я был молод, свободен и не знал бедности, потому что с детства научился ремеслу. Я пламенно стремился собрать еврейский народ в одно место, найти для него свой центр. Но все, к кому я ни обращался, отворачивались, от меня; я обращался к влиятельным, знатным и богатым евреям, - но никто меня не хотел слушать. Я говорил, что наши высшие наставники совращают нас с истинного пути, а мне отвечали: - "Не вам их учить!" Правда, я тогда был уже беден, удручен семейными заботами и являлся к богатым в нищенской одежде, со связкой еврейских рукописей.

-- Я доставлю зам средства для напечатания вашего труда, - сказал Деронда.

-- Этого мало, - поспешно ответил Мардохей: - вы должны быть не только моей правой рукой, но моей второй душой, второй жизнью. Вы должны иметь мою веру, мои надежды...

Мардохей. положил руки на плечо Деронда, и лицо его сияло торжеством.

-- Разве вы забыли, - тихо отвечал Деронда, - что я не принадлежу к вашей расе?

-- Не может быть, - отвечал Мардохей шопотом, - вы не знаете вашего происхождения.

-- Почему вам это известно? - с испугом спросил Деронда.

-- Я знаю, знаю! - нетерпеливо воскрикнул Мардохей. - Почему вы отрицаете, что вы еврей?

Он не подозревал, что затрогивает самую чувствительную струну в сердце Деронда, который очень мучился от незнания своего происхождения. После минутного колебания Деронда дрожащим голосом отвечал:

-- Я никогда не видел своих отца и матери и не знаю, - кто они, но думаю, что они англичане.

-- Все откроется, все узнается, - торжественно произнес Мардохей.

В это время вернулся книготорговец Рам, и они пошли к лавке Когана. Дорогой они уговорились для беседы пойти в небольшой клуб, где собирались знакомые Мардохея. Походив лавке Когана, Деронда вдруг вспомнил о цели своего посещения Мардохея и спросил:

-- Скажите, - почему с матерью Когана нельзя говорить о её дочери?

-- Я знаю, почему, - ответил Мардохей, - но я живу у них, и все, что слышу, останется тайной.

Деронда покраснел от этого непривычного для него упрека, решил не ходить к Коганам и простился с Мардохеем, обещая в субботу или в понедельник зайти за ним.

его мечты.

В "небольшом клубе, куда дня через четыре Мардохей привел Деронда, было человек десять таких же бедных, как Мардохей, евреев-ремесленников. Они здесь собирались для обсуждения разных научных вопросов и, главным образом, для философских споров. В этот вечер как-то само собой они заговорили о еврейском вопросе, и Мардохей говорил особенно горячо, убежденно, при чем видно было, что он говорит, главном образом, для Деронда, - доказывал возможность осуществления его мысли - создания., нового еврейского государства.

Когда собрание разошлось, и Мардохей остался в клубе один с Деронда, он после некоторого молчания заговорил:

-- По нашему учению души умерших воплощаются в новые тела для большого совершенствования; выйдя из пришедшого в ветхость тела, душа может соединиться с другой, сродственной ей, душой и продолжать вместе с ней свою земную задачу. Когда моя душа освободится от этого изнуренного тела, она присоединится к вашей душе и совершит предназначенное ей дело. Вы будете продолжать мою жизнь с той минуты, когда она внезапно оборвется. Я вижу себя в один памятный день моей жизни. Утреннее солнце заливало лучезарным светом набережную Триеста; греческий корабль, на котором я отправлялся в Бейрут в качестве приказчика одного купца, должен был выйти в море через час. Я был тогда молод, здоров. Я сказал себе: - "Пойду на Восток, посмотрю там землю и народ, чтобы лучше потом проводить в жизнь свою мысль". Стоя на берегу, я ждал своего товарища, как вдруг он подошел ко мне и сказал: - "Эздра, вот письмо тебе".

-- Эздра? - воскликнул Деронда вне себя от изумления.

-- Да Эздра, - отвечал Мардохей, совсем уйдя в свои воспоминания; - я ожидал письма от матери, с которой был постоянно в переписке. Я распечатал конверт, и первые слова возвратили меня с небес на. землю: "Эздра, сын мой!.."

Мардохей остановился, и Деронда, затаив дыхание, ожидал продолжения его рассказа. Странная, невероятная мысль блеснула в его голове.

-- У моей матери было много детей, - продолжал Мардохей, - но все они умерли, кроме меня, старшого, и младшей дочери, составлявшей всю её надежду. - "Эздра, сын мой, - писала она, - он украл ее и увез; они никогда не возвратятся". Моя судьба была подобна судьбе Израиля. За грех отца душа моя подверглась испытанию, и я должен был отказаться от своего большого дела. Существо, давшее мне жизнь, находилось в одиночестве, в нищете, в несчастий. Я отвернулся от блестящого, теплого юга и пошел на север. Время было холодное, в пути я переносил всевозможные лишения, чтобы сохранить матери последния мои деньги. Под конец пути я провел одну ночь под открытым небом, на снегу, и с того времени началась моя медленная смерть. Явившись к матери, я должен был работать. Кредиторы отца все у нея отобрали, и здоровье её было совсем разстроено горем о пропавшем ребенке. Часто по ночам я слышал, как она плакала, и, встав, молился вместе с нею, чтоб милосердное небо спасло Миру от зла.

-- Миру?.. - повторил Деронда, желая убедиться, что слух его не обманывал; - вы сказали, - Миру?

-- Да, так звали мою маленькую сестру.

-- Вы никогда не имели известий о ней? - спросил Деронда, как можно спокойнее.

-- Никогда, и до сих пор не знаю, - услышана ли наша молитва, и спасена ли Мира от зла. После четырех лет страданий моя мать умерла, и я остался один среди горя и болезни. Но что об этом говорить? Теперь это прошло, - прибавил Мардохей, смотря на Деронда с радостью. - Мое дело будет закончено другим, и гораздо лучше.

С этими словами он судорожно сжал руку Деронда, сердце которого сильно билось. Неожиданное открытие, что Мардохей - брат Миры, придало его отношениям к чахоточному еврею новую нежность. Но он молчал, боясь сказать Мардохею при его возбужденном состоянии, что его сестра жива и достойна его.

Деронда теперь обдумывал, - как устроить их жизнь. Мира, конечно, захочет жить вместе с братом, и потому вдвойне Надо позаботиться о доставлении ему всех удобств, особенно необходимых в его болезненном положении.

М-с Мейрик, которой Деронда рассказал все, помогла ему найти приличную квартиру недалеко от её дома, так что брат и сестра могли пользоваться её материнскими попечениями. Она старательно скрывала свои хлопоты от детей, так как они непременно разболтали бы все Мире, а м-с Мейрик и Деронда хотели прежде обезпечить ей независимость, а потом показать брата.

Решив, наконец, открыть Мардохею радостную тайну о Мире, Деронда накануне предупредил его, что придет к нему - сообщить нечто важное.

Когда Деронда вошел в мастерскую, где жил Мардохей, он увидел, что в ней были сделаны некоторые приготовления для его приема: в камине горел огонь, были зажжены свечи, на полу лежал ковер.

-- Вы пришли сказать мне нечто, чего жаждет моя душа, - торжественно сказал Мардохей, идя навстречу Деронде.

-- Да, я должен сказать вам нечто важное и радостное для вас, - ответил Деронда.

-- Вы узнали о своем происхождении? - с жаром воскликнул Мардохей.

Мардохей спокойно взглянул на Деронда.

-- Это лицо было близко вашей покойной матери, - сказал Деронда, желая понемногу подготовить Мардохея, - оно было для вас и для матери дороже всего на свете.

Мардохей схватил Деронда за руку, и в его глазах виден был страх услыхать мрачную весть о дорогом существе. Деронда понял это и быстро докончил:

-- То, о чем вы молили Бога, случилось: Мира спасена от зла. Ваша сестра достойна матери, которую вы так уважали.

Мардохей снова откинулся на спинку кресла и. закрыв глаза, начал что-то бормотать про себя. Мало-по-малу он успокоился, и лицо его приняло счастливое выражение. Впервые Деронда нашел в нем сходство с Мирой. Тогда Деронда в кратких словах передал ему историю Миры.

-- Я приготовил для вас обоих квартиру, поблизости к её друзьям, - продолжал Деронда, закончив свой рассказ о Мире. - Пожалуйста, исполните мое желание. Тогда я смогу часто ходить к вам, когда Мира занята. Но, главное, Мира захочет ухаживать за вами, а вы должны, как брат, быть её покровителем. У вас будет достаточно книг, и вы не откажетесь заниматься со мною.

Деронда с большой заботой занялся хлопотами по меблировке квартиры, а также и костюмом Мардохея, чтобы он мог произвести самое лучшее впечатление на Миру.

Окончив все предварительные хлопоты, Деронда написал м-с Мейрик письмо, в котором просил рассказать Мире все, - сам же он останется с Мардохеем и будет ожидать её приезда с Мирой.

Когда должна была явиться Мира, Мардохей сел в кресло и, закрыв глаза, упорно молчал, - но его руки и веки дрожали. Он находился в очень нервном состоянии. Деронда тоже чувствовал какое-то безпокойство и, услыхав звонок, пошел навстречу Мире. Он с изумлением увидал, что на ней были старая шляпка и плащ. М-с Мейрик не менее его изумилась этому костюму, когда Мира вышла из своей комнаты.

-- Вы хотите пойти к брату в этой одежде? - спросила она.

-- Да, брат беден, и я хочу быть как можно ближе к нему, - а то он станет меня чуждаться, - ответила Мира, воображая, что увидит Мардохея в одежде простого работника.

Когда Деронда отворил дверь и пропустил вперед Миру, - Мардохей встал с кресла, устремив пламенный взгляд на молодую девушку. Она сделала два шага и остановилась. Они молча смотрели друг на друга. Им казалось, что при этом свидании присутствует невидимо их любимая мать.

-- Эздра, - сказала, наконец, Мира тем самым тоном, каким она произносила это слово, рассказывая Мейрикам о матери и брате.

-- Это голос нашей матери! - произнес Мардохей, подходя к Мире и нежно положив руку на её плечо; - ты помнишь, как она так меня называла?

-- Да, а ты отвечал с любовью: - "Матушка"! - промолвила Мира и обняла его.

Мардсхей был гораздо выше её, и потому она должна была притянуть к себе его голову, а сама приподняться на цыпочки, при чем её шляпка упала, и кудри разсыпались.

-- Милая, милая головка, - сказал Мардохей, с любовью гладя волосы Миры.

-- Ты очень болен, Эздра? - грустно спросила Мира.

-- Да, дитя мое, я недолго останусь с тобой на этом свете, - спокойно отвечал он.

До этой минуты она забыла, что в комнате были посторонние, но теперь она взглянула с благодарностью на м-с Мейрик и Деронда.

-- Посмотри на эту прекрасную женщину, - продолжала она: - я была несчастна и одинока; она мне верила и обращалась, как с дочерью.

-- Провидение послало вас сестре, - сказал Мардохей; - вы исполнили то, о чем она всегда молилась.

Деронда сделал знак м-с Мейрик, что им лучше всего уйти, и они вышли.

Через несколько дней после водворения брата и сестры на новой квартире Деронда получил от сэра Гюго записку: "Приходи немедленно, очень нужно". Деронда в ту же минуту отправился к баронету и сразу успокоился, увидев его. здоровым и спокойным.

-- Надеюсь, ничего плохого не случилось, сэр? - спросил Деронда.

-- Нет, Дан, - ответил сэр Гюго. - Я должен тебе кое-что передать. Я не ожидал этого и поэтому не подготовил тебя к подобному известию. По важным причинам, я никогда не говорил тебе о твоем происхождении...

Сэр Гюго остановился, но Деронда не произнес ни слова. Только он один мог понять, - какую важность для него имела эта минута торжественного объяснения.

-- Я действовал согласно желанию твоей матери, - продолжал баронет с нежным безпокойством: - она требовала сохранения тайны, но теперь хочет сама ее открыть. Она желает тебя видеть. Вот её письмо, - ты потом его прочтешь и увидишь её адрес, по которому можешь ее найти.

Сэр Гюго подал Деронда письмо в конверте с иностранным штемпелем.

-- Мой отец также жив? - спросил Деррида.

-- Нет, - ответил сэр Гюго.

Оставшись наедине, Деронда прочитал следующее:

"Наш добрый друг, сэр Гюго Малинджер, сообщил уже тебе, что я желаю тебя видеть. Мое здоровье очень разстроено, и я хочу, не теряя времени, передать тебе то, что я долго скрывала. Будь непременно в Генуе, в отеле "Италия", к 14 числу. Дождись меня там. Я наверное не знаю, - когда смогу приехать из Специи. Это зависит от многих обстоятельств. Не уезжай, не повидав меня, княгиню Гольм-Эберштейн. Привези с собой бриллиантовый перстень, подаренный тебе сэром Гюго. Я желаю его видеть.

Это письмо, совершенно безцветное, не давало молодому человеку ни малейшого ключа к объяснению загадки его жизни. Читая эти холодные строки, Деронда неожиданно стал чувствовать к ней совершенное равнодушие.

Деронда тотчас же собрался и поехал. Но он никому не сказал о причине отъезда.

Прибыв в указанный отель в Генуе, Деронда узнал, что княгиня Гольм-Эберштейн еще не приезжала, через два дня он полу чил от нея письмо, в котором она уведомляла, что она сейчас приехать не может, и просила подождать еще недели две...

Наконец, однажды утром, он услыхал стук в дверь своего номера. В комнату вошел ливрейный лакей и сказал по-французски, что княгиня Гольм-Эберштейн приехала, но будет отдыхать весь день, а вечером в семь часов примет у себя м-ра Деронда.

Когда Деронда явился в отель "Италия", он чувствовал себя снова юношей, и сердце его тревожно билось при одной мысли о матери. Княгиня ждала его; она стояла посреди комнаты, окутанная с головы до ног черными кружевами, ниспадавшими с её роскошных, но уже седеющих волос. Руки были украшены богатыми перстнями, гордая осанка еще сильнее подчеркивала её прежнюю красоту. Но Деронда не было времени разсматривать ее подробно, - он схватил протянутую ему руку и поднес ее к губам. Княгиня впилась в него глазами. Деронда чувствовал, что краснеет, как молодая девушка, и в то же время удивлялся, что не замечает в себе радости.

-- Как ты прекрасен! - сказала княгиня; - Я знала, что ты будешь красавцем.

С этими словами она поцеловала его в обе щеки; он отвечал на эти поцелуи, но эта ласка походила не на выражение материнской и сыновней любви, а на приветствие двух царственных особ.

-- Я - твоя мать, - продолжала княгиня холодным тоном; - но ты не можешь меня любить.

-- Я думал о вас более, чем о ком-либо в свете, - отвечал Деронда с нервной дрожью в голосе. - Вы больны, и я хотел бы быть вашим утешением.

-- Я, действительно, больна, но ты не можешь облегчить моих страданий.

Она сразу оттолкнула его своим холодным тоном, и теперь он уже смотрел на нее с любопытством и изумлением, как на совершенно чуждое для него существо.

-- Я послала за тобой не затем, чтобы ты утешал меня, - продолжала она; - я не могла знать, и теперь не знаю твоих чувств ко мне. Я не воображала, что ты мог полюбить меня только потому, что я твоя мать. Я хотела сама жить широкой жизнью, не связывая себя чужими привязанностями. Я была тогда великой певицей и не менее великой актрисой. Все мои родственники были бедны, а я жила в роскоши. Я носилась из одной страны в другую. Ребенок мог быть мне только помехой. И я оставила тебя у чужих людей. Я виновата перед тобой, - я не могла иначе поступить. Кроме того, этим я хотела освободить тебя от позора и проклятия быть евреем.

-- Так я еврей? - воскликнул Деронда так горячо, что его мать откинулась в испуге на спинку кресла; - мой отец был евреи и вы?

-- Да!..

-- Как я рад этому! - с жаром воскликнул Деронда.

Он никогда не думал, что наступит минута, когда он скажет нечто подобное. Глаза его матери широко раскрылись, и она мгновенно побледнела.

-- Чему ты радуешься? Ты английский джентльмен. Я для тебя это устроила.

-- Как вы могли выбрать для меня новую родину? - холодно произнес Деронда.

-- Я выбрала тебе такую судьбу, какую желала бы для себя, - сказала княгиня твердо. - Как я могла подозревать, что в тебе воскреснеть дух моего отца! Как могла я знать, что ты будешь любить то, что я ненавидела, если ты, действительно, рад, что ты еврей. Я покинула тебя, но я отдала тебе все состояние отца. Сэр Гюго мне писал, что ты удивительно умен, все понимаешь. Ты уверяешь, что рад своему еврейскому происхождению. Но не думай, что я переменила свое мнение о еврейской расе. Желаешь ты понять действие матери, или будешь огульно порицать?

-- Я всем сердцем желаю понять вас, - отвечал Деронда

-- Значит, ты не походишь на своего деда, - продолжала княгиня, - хотя с виду ты вылитый его портрет. Он никогда меня не понимал и думал только о том, - как подчинить меня своей воле. Под опасением его проклятия, я должна была сделаться "еврейкой", чувствовать то, чего я не чувствовала, и верить в то, во что не верила. Я должна была любить длинные молитвы в синагогах, исполнять все обряды и постоянно слушать разсуждения отца О "нашем народе". Ты рад, что родился евреем. Это потому, что ты не воспитан по-еврейски и не знаешь, - от чего я тебя спасла.

-- Да, - отвечала она, - он был умный, добрый человек и хороший доктор. Это был человек с железной волей. Но у него была дочь, равная ему по силе характера. Твой отец был совершенно иной человек, - он не походил на меня. Это было олицетворение доброты, нежности, любви.

Деронда слушал ее, едва переводя дыхание; в нем происходила борьба: в первую минуту холодность матери оттолкнула его, а её слова возбудили в нем негодование; но мало-по-малу он стал смотреть на нее с сочувствием, состраданием и уважением к необыкновенной силе её характера.

-- После смерти твоего отца, я решила не связывать себя никакими узами, - продолжала княгиня. - Я - знаменитая Алькаризи, о которой ты, конечно, слышал. Мое имя пользовалось великой славой, и все поклонялись мне. Сэр Гюго Малинджер тоже предлагал мне выйти за него замуж. Я однажды спросила его: - "Есть ли на свете человек, готовый из любви ко мне исполнить мое желание?" Он отвечал: - "Чего вы желаете?" Я сказала: - "Возьмите моего ребенка, воспитайте его, как англичанина, и никогда не говорите ему об его родителях." Тебе тогда было два года, и ты сидел у него на коленях. Впоследствии я назначила сэра Гюго опекуном над твоим состоянием. Сделав это, я почувствовала себя счастливой, - я торжествовала. Мой отец холодно относился ко мне, потому что считал меня за ничто, а заботился только о своем будущем внуке. Ты должен был остаться таким же евреем, как он, ты должен был исполнить его задушевную идею. Но ты был мой сын, и пришла моя очередь исполнить мою волю. Я не хотела, чтобы ты был еврей. Я избавила себя от еврейского клейма, заставляющого всех отворачиваться от нас, как от прокаженных. От этого я избавила и тебя.

Она в изнеможении опустилась на подушки.

-- Иосиф Каломин упрекал меня, что я сделала тебя гордым англичанином, с презрением отворачивающимся от евреев.

-- Кто этот Иосиф Каломин? - спросил Деронда.

-- Он был другом твоего отца; двадцать лет тому назад он вернулся из Малой Азии и, явившись ко мне, спросил, - где ты. Я отвечала, что ты умер. Если бы я этого не сказала, он принял бы на себя роль твоего отца и помешал бы мне сделать тебя англичанином. Он мне поверил и просил передать ему шкатулку, которую мой отец вручил мне и моему мужу для передачи старшему внуку. Я знала, что в этой шкатулке хранится его завет. Я передала ее Иосифу Каломину. Он ушел печальный, мрачный, сказав: - "Если вы снова выйдете замуж, и у вас будет сын, то я передам ему шкатулку". Я молча кивнула головой, - тогда я не думала вторично выходить замуж. Но несколько месяцев тому назад Каломин увидел тебя во франкфуртской синагоге; он проследил тебя до отеля, в котором ты остановился, и узнал там твою фамилию. У него тотчас же явилось подозрение. Он разыскал меня в России, когда я была уже сильно больна. Он стал гневно упрекать меня в неисполнении завета отца, в лишении сына его наследия. Он обвинял меня в том, что я скрыла от тебя твое происхождение и воспитала тебя, как английского джентльмена. Вот письмо Иосифа Каломина, - добавила она, вынимая конверт из бумажника, - на имя банкирского дома в Майнце, где хранится шкатулка твоего деда. Если ты не найдешь там самого Каломина, то тебе передадут шкатулку по этому письму.

Деронда взял конверт, и она с усилием, но гораздо нежнее прежнего проговорила:

-- Встань на колени и дай обнять тебя.

Он повиновался. Она взяла его голову обеими руками и поцеловала в лоб.

-- Ты видишь, что у меня не осталось сил любить тебя,-произнесла она шопотом, - но ты будешь счастлив и без меня.

Разставаясь с ней, разставаясь окончательно, он не помнил, - как вышел из комнаты матери. Он чувствовал, что вдруг постарел. Все его юношеския стремления Исчезли разом. Он сознавал в глубине своего сердца, что этот трагический эпизод наложил печать на всю его жизнь.

-- Я никого не знаю возвышеннее моего брата, - сказала однажды Мира, сидя вдвоем с м-с Мейрик у нея в комнате. - Смотря на него, мне все заботы и горе кажутся ничтожной мелочью, и я чувствую себя более терпеливой.

Грустный тон этих слов заставил м-с Мейрик посмотреть пристально на молодую девушку, и она заметила на её лице явные следы сдерживаемых страданий.

-- У вас новое горе? - спросила она.

-- Может быть, я слишком боязлива и во всем вижу опасность...

-- Чего же вы боитесь?

-- Ах, - ответила Мира, - я скрыла это от Эздры, но, простите, вам не могу не сказать. Я видела отца.

М-с Мейрик с досадой закусила губу.

игре, а потому был в нервном возбуждении. Увидав его, я невольно остановилась, - настолько он похудел; одежда его вся в лохмотьях, а товарищ, с которым он шел, еще страшнее его на вид.

-- Он вас не видел?

-- Нет, я только что вышла с одного урока и стояла под аркой. Но эта минута была страшная. Вся моя прежняя жизнь, казалось, воскресла, и я вздохнула свободно, когда он прошел, не заметив меня. Но в то же время мне стало больно, стыдно, что я отвернулась от отца. Что он делал, где он жил? Как могла я не признать его, не помочь ему хоть чем нибудь? Самые разнообразные чувства терзали мое сердце, и, право, я не помню, как вернулась домой. Я только повторяла: - "Я не могу, не должна говорить об этом Эздре!"

-- Вы боитесь его встревожить?

-- Да, меня удерживает и нечто другое. Мне больно, что Эздра знает всю правду об отце, и невыносима мысль, что отец когда-нибудь явится и принужден будет выслушивать упреки сына. Мне кажется, - я с радостью согласилась бы содержать его на свои трудовые копейки, только бы его не видел брат.

Увидав Деронда, который еще в конторе передал письмо княгии", он встал, но не протянул руки.

-- Вот видите, молодой человек, - сказал он, - теперь вы меня ищете.

-- Да, ищу, чтобы выразить горячую благодарность другу моего деда, - ответил Деронда; - я много обязан вам за ваши заботы обо мне.

-- Так вы не сердитесь на то, что вы не англичанин? - спросил радостно Каломин.

-- Напротив, я очень благодарен, что вы помогли мне узнать тайну моего происхождения.

каким он был в молодости, и меня радует, что вы более не чуждаетесь своего народа... Вы добровольно и от чистого сердца говорите: "я внук Даниэля Деронда?"

-- Конечно, - отвечал Деронда, - но я и никогда не обращался презрительно с евреем только потому, что он еврей.

-- Очень хорошо, - произнес Каломин, закрывая лицо рукою. - Но я спас вас для нашего народа. Мы с вашим дедом, Даниэлем Деронда, еще детьми поклялись быть вечными друзьями. Его хотели ограбить после смерти, но я спас то, что он ценил дороже всего на свете и завещал своему внуку, - а теперь я возвращаю ему и этого внука, которого у него хотели отнять.

Каломин вышел в другую комнату, через минуту возвратился, неся Шкатулку в кожаном чехле, и передал ее Деронда.

-- Не можете ли вы мне сообщить некоторые подробности о моем деде? - спросил последний.

воля просвечивала во всех его чертах. С детства он всасывал в себя знание, как растение - дождевую влагу. Специально же он занимался математикой и учением о жизни и здоровье человека. Он путешествовал по разным странам и многое видел и изследовал лично. Мы занимались с ним вместе, но он всегда заходил гораздо дальше меня. Мы оба были ревностные евреи, но он постоянно думал о будущности нашего народа. Будьте достойным его внуком, молодой человек. Вы назовете себя евреем и будете исповедывать веру ваших отцов?

-- Я буду называть себя евреем, - отвечал Деронда, несколько побледнев, - но я не могу исповедывать ту, именно, веру, которой держались отцы. И у них вера несколько расширилась, и они учились многому у других народов. Но я чувствую, что для меня выше всего долг к нашему народу, и если можно чем-нибудь возстановить и улучшить общую жизнь моих соотечественников, то я посвящу этой задаче всю свою жизнь.

-- Вы думаете о будущем; вы настоящий внук Даниэля Деронда, - сказал Каломин.

Они разстались.

Страх встретить снова отца у Миры все усиливался.

что кто-то схватил ее за руку и произнес:

-- Мира!

Она остановилась, но не вздрогнула; она ожидала услышать этот голос. Она твердо взглянула на отца. Он смотрел на нее с заискивающей улыбкой. Его лицо, некогда красивое, теперь пожелтело и покрылось морщинами. Его подвижная фигура придавала ему странный, комический вид. Одежда на нем была поношенная, и вообще вся его наружность не внушала к нему никакого уважения. Горе, сожаление и стыд зашевелились в сердце Миры.

-- Это вы, батюшка? - сказала она грустным, дрожащим голосом.

-- Зачем ты убежала от меня? - поспешно говорил он. - Ты знала, - я никогда не сделаю тебе ничего дурного. Я всем пожертвовал, чтобы дать тебе блестящее воспитание. Ты всем обязана мне, и чем же ты меня вознаградила? Когда я постарел, ослаб, ты меня покинула, не думая, - буду ли лжив или умру с голода.

не знают никакого долга. Несмотря на его слезы, Мира твердо ответила ему:

-- Вы знаете, - почему я вас покинула. Я догадывалась, что вы обманули мою мать.

Мира молча пошла вперед, и он последовал за нею.

-- Ты, кажется, хорошо живешь, Мира? - спросил Лапидот.

-- Добрые друзья подобрали меня в горе и нашли мне работу, - отвечала Мира: - я даю уроки и пою в частных домах.

Мира с безпокойством подумала, что если она не поможет отцу, он падет еще ниже.

-- Где ты живешь? - спросил Лапидот.

-- Недалеко отсюда.

-- Одна?

Словно молния блеснула в глазах старика. Но через минуту он пожал плечами.

-- С Эздрой? Где ты его нашла?

-- Долго рассказывать. Вот наш дом. Брат никогда не простил бы мне, если бы я отказала вам в гостеприимстве.

Мира стояла на подъезде. Сердце её тревожно билось при мысли, - что произойдет при свидании отца с Эздрой, и в то же время ей было жаль этого несчастного человека.

-- Добрым, удивительным! - воскликнула Мира в волнении. - Он очень учен, думает о великом; все его глубоко уважают. Рядом с ним чувствуешь себя в присутствии пророка, - перед ним безполезно лгать.

-- Милая, - сказал Лапидот нежным, ласкающим тоном, - неужели тебе все равно, что сын меня увидит в таких лохмотьях? Если б у меня была небольшая сумма денег, то я прилично бы оделся, походил бы на вашего отца и мог бы найти себе приличное место, - а теперь меня принимают за нищого скомороха. Я хотел бы жить с моими детьми, забыть прошлое и простить всем. Если бы ты дала мне десять фунтов стерлингов или принесла завтра, я через два дня явился бы к вам в приличном виде.

Мира чувствовала, что не должна поддаваться соблазну, и решительно отвечала:

-- Мне больно отказать вам, батюшка, - но я обещала моим друзьям не иметь с вами никаких тайн. Пойдемте к брату, и мы вам все устроим.

сигар.

Мира, не разсуждая, опустила руку в карман и подала отцу свое портмонэ. Лапидот поспешно схватил его и удалился почти бегом.

Между тем, Мира вернулась домой сильно взволнованная и бросилась перед братом на колени.

-- Эздра! Отец... остановил меня. Я хотела его привести сюда. Сказала, что ты его примешь. Он отвечал: - "Нет, я приду завтра". Он попросил у меня денег. Я отдала ему свое портмонэ, и он ушел.

Эздра ожидал худшого. Заметно успокоенный, он отвечал нежным тоном:

Она передала весь разговор с отцом.

-- Он завтра не придет, - сказал Эздра.

Ни один из них не высказал своего тайного убеждения, что Лапидот будет, конечно, подстерегать Миру на улице и выпрашивать у нея деньги.

Вернувшись в Лондон, Деронда чувствовал себя совершенно новым человеком. Он словно получил право на то, чего смутно жаждал; он вернулся с сознанием, что долг повелевает ему итти, именно, туда, куда тайно влекло его сердце. Найдя своих предков, он точно нашел вторую душу.

-- Даниэль Деронда может войти? - вдруг произнес знакомый голос в дверях.

-- Да, да, - отвечал Мардохей.

Лицо Деронда сияло необыкновенной радостью. Он протянул руки Мире и Мардохею и произнес торжественно:

-- Я не говорил вам, - зачем поехал за границу; меня вызвали туда для объяснения тайны моего происхождения. Вы были правы, Мардохей: я - еврей.

-- Мы принадлежим к одному народу, - продолжал Деронда, - наши души стремятся к одной цели, и ни в жизни, ни в смерти ничто нас не разъединит. Мой дед оставил коллекцию рукописей, надеясь, что они перейдут в руки внука. Теперь это исполнилось, несмотря на все старания скрыть от меня мое происхождение. Я привез шкатулку с этими бумагами и оставлю ее у вас, Мардохей. Вы, конечно, мне поможете их разобрать и прочесть.

-- Даниэль, - сказал Мардохей, - я вам говорил с самого начала, что мы не знаем всех путей Провидения!..

Лапидот, разставшись с дочерью, в тот же вечер проиграл полученные от нея деньги, но после долгих размышлений он решил, что жизнь с детьми для него будет выгоднее, чем случайные подачки от дочери. Поэтому вечером на другой день после первого свидания с Мирой он отправился к их дому, в надежде увидеть Миру и найти удобный предлог войти в дом. Но было уже поздно, и в открытое окно он услыхал пение.

Это пела Мира, а Эздра слушал с закрытыми глазами. Вдруг в комнату вошла служанка и нерешительно сказала:

-- Попросите его сюда, - обратился Эздра к служанке.

Сердце Миры тревожно забилось, и она не сводила глаз с Эздры, который тоже встал.

-- Эздра, сын мой!-воскликнул Лапидот, входя, - ты, верно, не узнал бы меня после такой разлуки?

-- Я вас знаю слишком хорошо, отец, - холодно ответил Эздра.

-- Мы живем здесь с сестрой, - начал он, когда Мира вышла, - на средства, доставляемые мне добрым, щедрым другом и добываемые Мирой тяжелым трудом. Пока у нас будьте, дом, мы не выгоним вас из него. Вы - наш отец, и хотя вы порвали все узы родства, но мы признаем свой долг. Вы бежали с деньгами, оставив долги неоплаченными, вы бросили нашу мать, отняли у нея ребенка, сделались игроком, хотели погубить сестру, - но она спасла себя. Мы дадим вам кров, постель, пищу, одежду, - но мы никогда не будем вам доверять.

Большого Лапидоту ничего не нужно было, - только бы остаться жить у детей. Вскоре в нем исчезла всякая тень смущения. Он стал весело говорить с Мирой о её пении, а когда прислуга подала ему ужин, он постарался доказать ей, что он настоящий джентльмен.

Придя в следующий раз к Эздре, Деронда был очень поражен, найдя в скромном домике нового обитателя - старика Лапидота. Мира нашла нужным сказать отцу о дружбе Деронда к её брату и об его благодеяниях, но умолчала о спасении её самой из воды.

Деронда в первый раз явился в небольшой домик на третий день после переезда Лапидота. Новое платье, заказанное старику, еще не было готово, и потому он не вышел к Деронда, желая произвести на него, по возможности, приятное впечатление и снискать расположение Деронда. Вообще он старался вести себя чрезвычайно осторожно и любезно со всеми, - он, повидимому, искренно интересовался музыкальными уроками Миры, смиренно исполнял требования прислуги не курить табак в комнатах и наслаждался подаренной ему дочерью трубкой и табаком в соседнем сквере.

чувствуя естественное отвращение к человеку, причинившему несчастие всему своему семейству; но он не мог -прогнать его из комнаты, тем более, что старик оказался даже очень полезным для разбора древних манускриптов. Лапидот предложил переписать эти рукописи, так как глаза у него были гораздо сильнее, чем у больного Эздры. Деронда охотно согласился, полагая, что эта готовность работать доказывала спасительную перемену в старике, и даже на лице Эздры появилось довольное выражение, - но он все же выразил желание, чтоб переписка происходила на его глазах.

Уже два месяца жил Лапидот у своих детей. Деронда не замечал в нем никакой резкой перемены, и старик по прежнему ухаживал за ним; но он предвидел, что присутствие Лапидота в доме своих детей приведет когда-нибудь к открытой борьбе и позорному унижению, от которых он решился, по возможности, защитить Эздру и Миру.

Эти предчувствия еще более усилились бы, если бы он знал, что происходило в уме старика, который выносил все стеснения своего нового положения только в надежде выждать удобный случай и получить значительную сумму от богатого покровителя его сына и дочери. Желание приобрести деньги было у него так сильно, что он не остановился бы даже перед кражей. Поэтому Лапидот мало-по-малу пришел к тому убеждению, что ему оставалось только взять у Деронда большую сумму в виде отступного и уехать снова за границу.

После долгих колебаний Деронда решил объясниться в своей любви Маре и просить быть его женой и с этим твердым решением он раз и явился в маленький домик.

Лапидот находился в таком дурном настроении, что не стал слушать чтение еврейских рукописей, а пошел покурить в сквер. Миры не было дома, но она должна была скоро вернуться.

- прибавил он и положил галстук и кольцо на стол, заваленный книгами и бумагами. - Я не разстаюсь с этим памятным кольцом и всегда ношу его на галстуке, но во время работы оно душит меня своей тяжестью.

Через несколько минут Деронда снова принялся за чтение еврейской рукописи под руководством Эздры, который объяснял каждую фразу, и ни один из них не заметил, как в комнату вошел Лапидот и сел в углу. Глаза его тотчас остановились на блестящем кольце Деронда, и он невольно подумал, - за сколько можно продать это кольцо. Конечно, он не мог выручить столько, сколько надеялся получить от Деронда отступного, - но одно было еще гадательное, а другое находилось в его руках. Он мог свободно взять кольцо, не боясь никакого преследования со стороны друга его детей, и не было ничего легче, как на вырученные деньги уехать за границу. Он встал и подошел к окну, но, хотя кольцо лежало на столе за его спиной, оно все время стояло перед его глазами, и он соображал, - что можно сделать только один шаг от стола к выходной двери. Однако, он все же не изменил своего решения объясниться с Деронда и пошел на лестницу, чтобы там дождаться его, но, проходя мимо стола, он как-то инстинктивно протянул руку к кольцу. Очутившись на лестнице с кольцом в руках, он надел шляпу и поспешно вышел на улицу...

Деронда и Эздра едва заметили его уход и продолжали по прежнему свои занятия. Вскоре, однако, появление Миры прервало чтение. Хотя она заявила, что зашла домой только на минуту и уходит к м-с Мейрик, но Деронда попросил позволения проводить ее, - он хотел дорогой высказать ей свое намерение. Вдруг он вспомнил о галстуке.

-- Пожалуйста, извините, я совсем забыл, - сказал он, обращаясь к молодой девушке и поспешно надевая галстук; - но, Боже! где же мое кольцо?

И, нагнувшись, он стал искать на полу.

-- Вы его положили на стол?

-- Да, - отвечал Деронда и продолжал везде искать пропавшую вещь, передвигая мебель и полагая, что, вероятно, кольцо куда-нибудь закатилось.

-- Здесь был отец? - спросила на ухо у брата Мира, бледная, как смерть.

Он значительно взглянул на нее и молча кивнул головой. Она снова побежала к Деронда и быстро спросила:

-- Может, я положил кольцо в карман, - произнес Деронда, заметив испуг Миры.

-- Нет, вы положили его на стол, - сказала она решительно и выбежала из комнаты.

Деронда последовал за нею Она прежде всего заглянула в гостиную, а потом в спальню, - но отца нигде не было. Наконец, она с отчаянием посмотрела на пустой гвоздь, на котором всегда висела его шляпа, и, подойдя к окну, безсознательно посмотрела на улицу. Через минуту она обернулась к Деронда, и в глазах её было видно самое тяжелое сознание позора и унижения. Но Деронда взял ее за обе руки и произнес с жаром:

-- Мира! пусть он будет моим отцом так же, как вашим; разделим с этой минуты всякое горе и радость. Ваше унижение мне дороже гордой славы всякой другой женщины. Скажите, что вы меня не отвергаете, что вы разделите со мною все, что вы будете моей женой. Скажите, что принимаете мою любовь, и я докажу вам всею моей жизнью, - как горячо и преданно я вас люблю!

к Эздре, и только мало-по малу она поняла истинное значение его слов. Она вспыхнула, глаза её заблестели; но когда Деронда умолк, она не могла произнести ни слова, а только подняла к нему голову и просто, молча поцеловала его... Несколько минут они стояли неподвижно, под влиянием сильных впечатлений. Наконец, она промолвила шопотом:

-- Пойдем, дорогой мой, - успокоим Эздру.