Адам Бид.
Книга первая.
IV. Дом и домашния печали.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. IV. Дом и домашния печали. (старая орфография)

IV.
Дом и домашния печали.

По зеленеющей долине протекает ручеек, почти готовый разлиться после недавних дождей и окруженный наклонившимися к его воде ивами. Через ручеек переброшена доска. По этой доске идет Адам Бид твердым шагом, преследуемый по пятам Джипом с корзинкою. Ясно, что он идет к крытому соломою дому, с одной стороны которого стоит клетка леса, подымающаяся вверх по противоположному откосу, ярдов на двадцать.

Дверь дома отворена. Из нея смотрит пожилая женщина; но она не занята тихим созерцанием вечерняго солнечного света: она ожидает, устремив слабые зрением глаза на постепенно увеличивавшееся пятно, которое как она вполне уверилась в последния минуты, был её любимый сын Адам. Лисбет Бид любит своего сына любовью женщины, которая получила своего первенца поздно в жизни. Она - заботливая, худощавая, но еще довольно-крепкая старуха и чистая, как подснежник. Седые волосы опрятно зачесаны назад под белый, как снег, полотняный чепец, обшитый черною лентою; широкая грудь покрыта желтою косынкой, и под ней вы видите нечто в роде короткого спального платья, сшитого из синей клетчатой холстинки, подвязанного около талии и доходящого пониже колен, где видна довольно-длинная понитковая юбка. Лисбет высока, да и в других отношениях между ею и её сыном Адамом большое сходство. Её темные глаза теперь уже несколько утратили свой блеск, вероятно от излишних слез; но её широко-очерченные брови все еще черны, зубы здоровы, и когда она стоит, держа в своих загрубелых от трудов руках вязанье, и быстро и безсознательно занимается этою работою, то держится так же прямо и твердо, как и в то время, когда несет на голове ведро с водою от ключа. В матери и сыне та же фигура и тот же смелый живой темперамент; но не от матери у Адама выдающийся вперед лоб и выражение великодушия и ума.

Фамильное сходство служит нередко источником глубокой грусти: природа, этот великий трагический драматург, связывает нас вместе посредством костей и мускулов и разделяет нас более-тонкою тканью нашего мозга, смешивает любовь и отвращение и связывает нас фибрами сердца с существами, постоянно находящимися в разладе с нами. Мы слышим, как голос, имеющий тот же тембр, как и наш собственный, выражает мысли, которые мы презираем; мы видим, что глаза - ах, точь-в-точь глаза нашей матери - отвращаются от нас с холодным равнодушием, и наш последний любимый ребенок приводит нас в трепет, своим видом и жестами напоминая сестру, с которой мы враждебно разстались много лет тому назад. Отец, которому мы обязаны нашим лучшим наследством - механическим инстинктом, тонкою чувствительностью к звукам, безсознательными способностями к художеству - раздражает и заставляет нас краснеть своими безпрестанными промахами; давно утраченная нами мать, лицо которой мы начинаем видеть в зеркале, когда являются наши собственные морщины, тревожила некогда наши молодые души своими заботливыми причудами и неразумною настойчивостью,

Вы слышите голос такой заботливой, любящей матери, когда Лисбет говорит:

-- Наконец-то, Адам! Семь часов уже пробило давно. Ты всегда готов оставаться до-тех-пор, пока не родится последний ребенок. Ты... я уверена, хочешь ужинать. Где же Сет? я думаю, шляется где-нибудь по капеллам?

-- Полно, матушка! Сет не балует, будь спокойна. - Но где же отец? торопливо произнес Адам, входи в дом и взглянув в комнату на левой стороне, где была мастерская. - Что, готов ли гроб Толера? Вон там стоит и материал так, как я оставил его сегодня утром.

-- Готов ли гроб? сказала Лисбет, следуя за ним и продолжая вязать без прервания, хотя смотрела на своего сына очень-заботливо. - Э, родной, он сегодня утром отправился в Тредльстон и еще не возвращался. Я думаю, что он опять нашел дорогу в "Опрокинутую Телегу". {Шинок.}

Весьма-заметная краска гнева быстро пробежала по лицу Адама. Он не произнес ни слова, сбросил свою куртку и начал снова засучивать рукава своей рубашки.

-- Что хочешь ты делать, Адам? сказала мать с безпокойством в голосе и во взгляде. - Не-уже-ли ты опять хочешь приняться за работу, не съевши твоего ужина?

Адам, разсерженный так, что не мог говорить, пошел в мастерскую. Но его мать оставила свое вязанье и, торопливо догнав его, схватила за руку и тоном жалобного укора сказала:

-- Нет, сын мой, ты не должен идти без ужина. Там твое любимое кушанье - картофель в соусе. Я оставила его именно для тебя. Пойди и поужинай... Пойдем.

-- Полно! резко сказал Адам, освобождаясь от матери и схватив одну из досок, прислоненных к стене. - Тебе хорошо говорить об ужине, когда обещали доставить гроб в Брекстон завтра утром к семи часам. Он должен был бы находиться там уже теперь, а, между-тем, не вбито еще ни одного гвоздя. Ужь мне это по горло: я не могу и глотать пищи.

-- Ну, ведь ты не можешь же приготовить гроба, сказала Лисбет. - Ты вгонишь себя самого в могилу работою. Ведь тебе придется проработать всю ночь, чтоб приготовить его.

-- Что задело, сколько времени и проработаю над ним! Разве гроб не обещан? Разве могут похоронить человека без гроба? Я охотнее лишусь руки от работы, нежели стану обманывать людей ложью таким-образом. Я сойду с ума, если только подумаю об этом. Я очень-скоро переменю все это. Я терпел довольно-долго.

Бедная Лисбет уже не впервые слышала эту угрозу и поступила бы благоразумнее, еслиб притворилась, что не разслышала её, вышла бы спокойно вон и помолчала несколько времени. Женщина должна хорошенько запомнить этот совет: никогда не говорить с человеком разсерженным, или пьяным. Но Лисбет села на чурбан для обрубки досок и принялась плакать; проплакав до-тех-пор, пока голос её стал очень-жалостлив, она разразилась словами:

-- Нет, мой сын, ты не захочешь у идти и сломить сердце твоей матери и бросить отца, чтоб он разорился. Не-уже-ли ты захочешь, чтоб они снесли меня, на кладбище; и не пойдешь за моим гробом? Я не буду покойна в моей могиле, если не увижу тебя, когда стану закрывать глаза. Какже им дать знать тебе, что я при-смерти, если ты пойдешь по работам в отдаленные места?.. Сет, вероятно, уйдет также после тебя... твой отец не в-состоянии держать перо в своих дрожащих руках, да, притом же, он и не будет знать, где ты находишься. Ты должен простить твоему отцу... ты не должен быть так суров к нему. Он был для тебя хороший отец до того, как он предался пьянству. Он был сметливый работник, научил тебя мастерству, вспомни это, и никогда в жизни не ударил меня и даже не сказал дурного слова... нет, даже когда он бывает пьян. Ты не захочешь, чтобы он пошел в рабочий дом... твой родной отец... а ведь он был статный человек и почти на все руки мастер лет двадцать-пять тому назад, когда ты ребенком лежал у моей груди.

Голос Лисбет стал громче и был задушен рыданиями. Такого рода вопли принадлежат к самым раздражающим из всех звуков для того, кому приходится переносить истинное горе и кому надобно действительно работать. Адам с нетерпением прервал рыдания матери.

-- Ну, матушка, не плачь и не говори так. Мало мне, что ли, хлопот и без этого? К-чему говорить мне о вещах, о которых я и без-того думаю слишком-много каждый день? Еслиб я не думал о них, каким-образом делал бы я так, как делаю теперь только длятого, чтоб все это осталось в порядке? Но я терпеть не могу, если говорят попустому: я люблю беречь силы для работы, а не тратить их на пустую болтовню.

-- Я знаю, ты делаешь то, чего никто другой не захотел бы делать, сын мой! Но ты всегда бываешь так жесток к твоему отцу, Адам! Теперь сколько ты делаешь для Сета, и все это тебе еще кажется мало, и на меня-то ты тотчас крикнешь, если я скажу, что недовольна мальчиком. Но ты так сердишься на твоего отца, как ты не сердишься ни на кого другого.

-- Хуже, я думаю, будет, если я стану говорить мягко и спокойно смотреть на то, что дела идут дурно, не правда ли? Еслиб я не был строг к нему, он продал бы весь материал, что вон там на дворе, и истратил бы его на пьянство. Я знаю, что на мне лежат обязанности в-отношении к отцу; но я не обязан поощрять его к тому, чтоб он, очертя-голову, несся к своей гибели. А зачем же примешивать к этому Сета? Мальчик не делает ничего дурного, сколько я знаю... Но теперь оставь меня в покое, матушка, и не мешай мне работать.

все время, пока он будет есть, она с необыкновенною щедростью принялась кормить адамову собаку. Но Джип, приведенный в смущение необыкновенными обстоятельствами, наблюдал за своим господином, нахмурив брови и подняв уши. Когда Лисбет кликнула его, то он посмотрел на нее и с безпокойством шевельнул передними лапами, зная очень-хорошо, что она зовет его ужинать, но находился в нерешимости и продолжал сидеть на задних лапах, снова устремив заботливый взор на своего господина. Адам заметил нравственную борьбу Джипа и хотя гнев сделал его менее-нежнын к матери, нежели обыкновенно, это, однакожь, не помешало ему позаботиться о собаке, как он заботился о ней всегда. Мы скорее будем ласково обращаться с животными, которые любят нас, нежели с женщинами, которые любят нас. Не потому ли это, что животные безгласны?

-- Ступай, мой Джип, ступай! сказал Адам тоном поощрительного приказания, и Джип, очевидно довольный тем, что мог соединить в одно долг и удовольствие, последовал за Лисбет в общую комнату.

Но едва успел он вылокать свой ужин, как тотчас же возвратился к своему господину; Лисбет осталась сидеть одна, плача над своим вязаньем. Женщины, которые никогда не бранятся и которые незлопамятны, часто имеют привычку постоянно жаловаться, и если Соломон был так мудр, как гласит о нем предание, то я уверен, что если он сравнивал сварливую женщину с постоянным капаньем дождя в самый дождливый день, то не имел в виду злой женщины, фурии с длинными ногтями, язвительной и самолюбивой. Уверяю вас, он подразумевал добрую женщину, видевшую радости только в счастии любимых ею особ, безпокойству которых она содействовала тем, что всегда откладывала им лакомые куски и ничего не тратила на самоё себя. Он подразумевал такую женщину, как, например, Лисбет - терпеливую и в то же самое время вечно жалующуюся, отказывающую себе во всем и требовательную, день-деньской перебирающую, что случилось вчера, и что может случиться завтра, и готовую плакать и над хорошим, и над дурным, К идолопоклоннической любви, которую она питала к Адаму, примешивался некоторый страх, и когда он говорил: "оставь меня в покое", то она всегда становилась безмолвною.

Так прошло несколько времени при громком стуке старых суточных часов и при звуке адамовых инструментов. Наконец он потребовал свечу и глоток воды (пиво пилось только по праздникам), и Лисбет, внося то, что он требовал, осмелилась произнесть:

-- Твой ужин стоит на столе: может-быть, ты вздумаешь съесть что-нибудь.

-- Тебе, матушка, не зачем сидеть долее, сказал Адам ласковым голосом. - Гнев его утих за работою, и когда он желал быть особенно-ласковым со своей матерью, то говорил своим природным акцентом и на своем природном диалекте, которыми в другое время его речь оттенялась менее. - Я посмотрю за отцом, когда он возвратится домой. Может, он сегодня ночью и вовсе не придет домой. Я буду покойнее, если ты ляжешь.

-- Нет, и посижу, пока придет Сет. Он, думаю, вернется теперь скоро.

В это время часы, которые обыкновенно шли несколько-вперед, пробили девять; но они не пробили еще десяти, как кто-то поднял защелку, и вошел Сет. Подходя домой, он слышал шум инструментов.

-- Что это значит, матушка, сказал он: - отец работает так поздно?

-- Это работает не отец... ты мог бы знать это очень-хорошо, еслиб голова твоя не была набита церковным вздором... если кто-нибудь работает тут, так это твой брат. Кто, кроме его, станет тут работать?

Лисбет хотела продолжать, ибо она вовсе не боялась Сета и обыкновенно изливала пред ним все жалобы, которые были подавлены в ней боязнью к Адаму. Сет во всю свою жизнь не сказал матери жосткого слова, а робкие люди всегда изливают свою брюзгливость на людей кротких. Но Сет, с озабоченным видом, пришел в мастерскую и сказал:

-- Адди, что это значит? Как! отец забыл сделать гроб?

-- Да, брат, ведь это старая песня. Но я сделаю его, сказал Адам, приподнявшись и бросив на брата проницательный ясный взгляд. - А что случилось с тобой? Отчего ты так встревожен?

Глаза Сета были красны; на его кротком лице выражалось глубокое уныние.

-- Да, Адди! Но что определено свыше, тому помочь нельзя... А ты, таким-образом, не был и в училище?

-- В училище? Нет. Этот винт может и подождать, сказал Адам, снова принимаясь за молоток.

-- Пусти-ка теперь меня - теперь моя очередь - а ты ступай спать, сказал Сет.

-- Нет, брат, лучше я буду продолжать, блого я теперь ужь запряг себя. Ты можешь помочь мне снести в Брокстон, когда он будет готов. Я разбужу тебя на разсвете. Ступай и ужинай, да запри дверь, чтоб я не слышал болтовни матери.

Сет знал, что Адам всегда говорил то, что думал, и что его ничем нельзя была заставить переменить свое мнение. Таким-образом, с тяжелым сердцем пошел он в общую комнату.

-- Адам еще не дотрогивался до ужина с-тех-пор, как пришел домой, сказала Лисбет. - А ты, я думаю, поужинал у каких - нибудь методистов.

-- Нет, матушка, сказал Сет: - я еще не ужинал.

-- Ну, так ступай, сказала Лисбет: - но не ешь картофеля, потому-что Адам, может-быть, поест, если ужин останется тут на столе. Ведь он любит картофель в соусе. Но он был так опечален и разсержен, что не хотел есть; а я-то и положила их ведь только для него. - Он ужь снова грозится уйдти, продолжала она, хныкая: - и я почти уверена, что он уйдет куда-нибудь на разсвете, прежде, чем я встану, и вовсе не предупредивши меня о том, и никогда не возратится опять, если ужь он однажды уйдет. Ужь лучше не было бы никогда у меня сына... Ведь он не похож ни на какого другого сына своею ловкостью и проворством... И господа-то обращают ни него такое внимание: ведь он такой высокий и стройный, словно тополь... И мне-то разстаться с ним и никогда более не увидеть его!

с тобою. Он, может-быть, и скажет такую вещь в-сердцах, и его надо извинить, если он иногда бывает сердит; но его сердце никогда не позволит ему уйдти из дому. Вспомни, как он поддерживал нас всех, когда мы были в затруднительном положении: он отдал сбереженные им деньги длятого, чтоб выкупить меня из солдат, и покупал своими заработками лес для отца, между-тем, как он мог бы извлечь много пользы из своих денег для самого себя, между-тем, как многие из молодых людей, подобных ему, давно бы ужь женились и завелись своим домом. Он никогда не переменится и не бросит своего собственного дела и никогда не покинет родных, поддержание которых было целью его жизни.

-- Не говори мне о женитьбе, сказала Лисбет, снова заплакав. - Вся его душа лежит к этой Гетти Соррель, которая не сбережет ни одного пенни и которая всегда будет задирать голову перед его старой матерью. И если подумаешь, что он мог бы иметь Мери Бёрдж, быть принятым в компаньйоны и сделаться великим человеком и иметь, как мистер Бёрдж, подчиненных себе работников... Долли столько раз ужь говорила мне об этом... еслиб он не привязался всем сердцем к этой девчонке, от которой столько же пользы, сколько и от левкоя на стене. Ведь он такой мастер писать и считать - а занимается таким вздором!

-- Но, матушка, ты знаешь, что мы не можем любить именно тех, кого хотят другие люди, никто, кроме Бога, не может управлять сердцем человека. Я сам очень желал бы, чтоб Адам сделал другой выбор; но я не стал бы упрекать его за то, чему он помочь не может. А кто знает, может, он и старается преодолеть это. Но он не любит, чтоб с ним говорили об этом предмете, и я могу только молить Господа, чтоб он благословил его и руководил им.

-- Ну, да, конечно, ты всегда готов молиться; но я не вижу, чтоб молитвы принесли тебе много пользы. Ты не заработаешь вдвое к нынешнему Рождеству. Методисты не сделают из тебя и полчеловека такого, как брат, даром-что те считают тебя способным сделаться проповедником.

-- То, что ты говоришь, отчасти и правда, матушка, сказал Сет кротко: - Адам гораздо-выше меня; он сделал для меня столько, сколько я никогда не буду в-состоянии сделать для него. Бог распределяет таланты между людьми, как он находит добрым. Но ты не должна унижать молитвы. Молитва, может-быть, не приносит денег, но она приносит нам то, чего мы не можем купить ни на какие деньги - власть удерживаться от греха и покоряться воле божией, что бы ни было угодно ему ниспослать на нас. Еслиб ты захотела просить Бога о помощи и веровать в его милосердие, ты не стала бы так безпокоиться о суетных вещах.

-- Безпокоиться? Я думаю, что я имею право безпокоиться. Тебе хорошо говорить, что мне нечего безпокоиться. Ты, пожалуй, отдашь все, что заработываешь, и не станешь безпокоиться о том, чтоб отложить что-нибудь на черный день. Еслиб Адам был так же спокоен, как ты, он никогда не имел бы денег, чтоб заплатить за тебя. Не заботься о завтрашнем дне - да, не заботься - вот что ты говоришь всегда, и что же выходит из этого? И приходится вот Адаму заботиться о тебе!

-- Таковы слова священного писания, матушка! сказал Сет. - Это не значит, что мы должны лениться. Это значит, что мы не должны заботиться черезчур и мучить самих себя тем, что может случиться завтра, но должны исполнять нашу обязанность и остальное предоставить воле божией.

-- Ну, да, вот ты говоришь так всегда: ты всегда делаешь целый гарнец твоих собственных слов из пинты выражений священного писания. Я не вижу, каким-образом ты можешь знать, что все это значит "не заботиться о завтрашнем дне". И если в священном писании помещается так много и ты знаешь все, что там есть, то я удивляюсь, почему, выбирая оттуда тексты, ты не выбираешь оттуда текстов получше, таких, которые бы не значили больше, чем они говорят. Адам ведь не выбирает же ничего подобного. Вот я могу понимать текст, который он приводит всегда: "Бог помогает тем, которые помогают себе сами".

-- Нет, матушка, сказал Сет: - это не текст из священного писания: это из книги, которую Адам нашел в одном книжном ларе в Тредльстоне. Она была написана человеком известным, но ужь черезчур привязанным к свету, кажется. Несмотря на то, это изречение отчасти-справедливо, ибо священное писание говорит, что мы должны трудиться вместе с Богом.

-- Да; но откуда же знать мне это? Оно звучит словно текст. Но что с тобою, родной? Ведь ты почти ничего не ел. Не-уже-ли ты не съешь ничего, кроме этого кусочка овсяного пирога? И ты так бледен, как кусок новой ветчины. Скажи, что с тобой?

-- Не стоит и говорить об этом, матушка! Я не голоден - вот и все. Я вот опять взгляну, что Адам... не даст ли он мне теперь поработать над гробом?

-- Не хочешь ли теплого супу? У меня есть капля его, сказала Лисбет, материнское чувство которой теперь восторжествовало над её естественною привычкою. - Я в одну минуту разожгу две-три лучинки.

-- Нет, матушка, благодарю тебя; ты очень-добра, сказал Сет с чувством и, ободренный этим порывом нежности, продолжал: - дай мне помолиться вместе с тобою за отца, за Адама, за всех нас: это успокоит тебя, может-быть, более, нежели ты думаешь.

-- Хорошо. Мне нечего говорить против этого.

Хотя Лисбет в своих разговорах с Сетом всегда охотно становилась на отрицательную сторону, она, однакожь, как-то неясно сознавала, что его набожность заключала в себе некоторое спокойствие и безопасность и избавляла ее от излишних духовных забот в-отношении к ней самой.

Итак, мать и сын вместе стали на колени, и Сет молился за бедного заблудшого отца и за тех, которые грустили о нем дома. И когда он дошел до того места, где просил, чтоб Адаму никогда не было суждено перенести своего крова в отдаленную страну, но чтоб его присутствие услаждало и успокоивало его мать во все дни её земного странствования, то готовые слезы Лисбет полились снова, и она принялась громко рыдать.

Когда они встали, то Сет опять пошел к Адаму и сказал:

-- Не хочешь ли прилечь хоть на часок, или на два, и дай мне поработать в это время.

-- Нет, Сет, нет. Пошли матушку спать и отправляйся сам.

Между-тем, Лисбет осушила глаза и последовала за Сетом, держа что-то в руках. Это было темно-желтое глиняное блюдо, заключавшее в себе жареный картофель, пропитанный соусом, и кусочки мяса, которые она нарезала и смешала с картофелинами. Это были дорогия времена, когда пшеничный хлеб и свежее мясо были редким и деликатным кушаньем для рабочого народа. Она с некоторою робостию поставила блюдо на скамейке возле Адама и сказала:

-- Ты можешь взять кусочек-другой, пока работаешь. Я принесу тебе еще воды.

дверь и взглянул на улицу, то движение, казалось, было единственно лишь в горевших блестящих звездах; каждая былинка предавалась покою.

Физическая поспешность и усилия обыкновенно оставляют наши мысли на волю нашим чувствам и воображению. Так было в эту ночь с Адамом. В то время, когда сильно работали его мускулы, его голова, казалось, находилась в таком же бездействии, как голова зрителя диорамы: сцены грустного прошлого времени и, по всему вероятию, грустного будущого плыли перед ним и в быстрой последовательности уступали место одна другой.

Он видел, как будет завтра утром, после-того, когда он снесет гроб в Брокстон и придет опять домой позавтракать: может-быть, его отец будет уже дома, стыдясь встретить взгляд своего сына. Вот он сидит и кажется старее и дряхлее, нежели казался последним утром. Он опустил голову и разсматривает плиты, из которых сделан пол, между-тем, как Лисбет спрашивает его, знает ли он, как поспел гроб, от которого он убежал и который бросил неготовым, ибо Лисбет всегда первая произносила слово упрека, хотя она плакалась на строгость Адама в-отношении к отцу.

"Так это и будет идти все хуже да хуже" думал Адам: "ведь нельзя снова скользить вверх на холм, нельзя и остановиться, если ужь раз начнешь спускаться."

"А ведь парнишко то имеет необыкновенные способности к плотничьему мастерству." А что за славный, деятельный человек был его отец в то время! Когда Адама спрашивали, чей был он сын, он чувствовал некоторое отличие, когда отвечал: "Матвея Бида". Он был уверен, что Матвея Бида знали все: не он ли сделал эту мастерскую голубятню в священническом доме в Брокстоне? То было счастливое время, особенно, когда Сет, который был тремя годами моложе, также начал ходить на работу и Адам начал быть учителем, будучи в то же время и учеником. Потом наступили дни горя, когда Адаму перешло за 13 лет и Матвей начал шататься по шинкам, а Лисбет начала плакать дома и изливать свои жалобы в присутствии сыновей. Адам живо помнил ночь стыда и грусти, когда впервые увидел своего отца совершенно-диким и безсмысленным, отрывисто оравшим песню между своими пьяными товарищами в "Опрокинутой Телеге". Он уже убежал однажды, когда ему было только восьмнадцать лет: он бежал в утренние сумерки, с небольшим синим узелком на плечах и своею книгою для измерений в кармане, и решительно сказал себе, что не может долее переносить домашних огорчении. Он решился идти и искать счастья, слегка втыкая свою палку на перекрестках и направляя шаги в ту сторону, куда она упадет. Но, когда он дошел до Стонигона, мысль о матери и Сете, оставшихся дома испытывать горе без него, стала неотступно преследовать, и решимость покинула его. Он вернулся домой на другой же день; но горе и ужас, которые испытала его мать впродолжение этих двух дней, преследовали его с того времени постоянно.

"Нет!" решил теперь Адам про себя. "Этому ужь не бывать опять. Ведь мне придется плохо в то время, когда будут взвешиваться мои деяния, если тогда моя бедная старуха мать будет не на моей стороне. Моя спина довольно-широка и довольно-сильна: я поступил бы, как трус, еслиб ушел и оставил тех переносить бремя, которые более, нежели вдвое слабее меня. "Те, которое сильны, должны переносить слабости тех, которые слабы, а не творить себе угодное." Вот текст, ненуждающийся в пояснении: он светит собственным своим светом. Довольно-ясно, что вы идете ошибочной дорогой в этой жизни, если гоняетесь за тем и за другим ради того только, чтоб сделать себе угодное и приятное. Свинья может, сунув морду в корыто, не думать ни о чем вне корыта; но если в тебе есть человеческое сердце и душа, то ты не можешь быть покоен, делая себе постель, а остальным предоставляя лежать на камнях. Нет, я никогда не высвобожу выи из-под ярма, никогда не допущу, чтоб бремя тащили слабые. Отец - тяжелый кресть для меня и, может быть, мне придется нести этот крест еще много лет. Но что ж делать! Я крепок здоровьем, мои члены сильны, мой дух тверд длятого, чтоб переносить это."

В эту минуту раздался резкий удар в дверь, нанесенный, казалось, ивовым хлыстиком, и Джип, вместо-того, чтоб залаять, что, конечно, следовало ожидать, издал громкий вой. Адам, внезапно-встревоженный, быстро подошел к двери и отворил ее. Не видно было ничего: все было тихо, как за час тому назад, когда он отворял дверь. Листья были неподвижны, и блеск звезд открывал тихия поля по обеим сторонам ручейка, созершенно-лишенные всякой видимой жизни. Адам обошел вокруг дома и все-таки не увидал ничего, кроме крысы, стремглав бросившейся в дровяной подвал, когда он проходил. Он снова вошел в дом, удивляясь. Звук был такой странный, что в ту минуту, когда Адам услышал его, этот звук вызвал в нем мысль о том, что по двери ударили ивовым хлыстиком. Он не мог не содрогнуться, вспомнив, как часто говорила ему мать, что совершенно такой звук служит знаком, когда кто-нибудь умирает. Адам не принадлежал к числу людей суеверных без всякого основания; но вместе с кровью ремесленника в нем текла кровь крестьянина, а крестьянин не может не верить в суеверие, основанное на предании, подобно тому, как лошадь не может не дрожать, когда видит верблюда. Кроме-того, он обладал тем умственным соображением, которое в одно и то же время бывает весьма-смиренно в области таинственности и смело в области знания: его отвращение к доктринерной религии происходило столько же от глубокого благоговения к откровенной религии, сколько от его твердого здравого смысла, и он часто удерживал доказательный спиритуализм Сета, обращаясь к нему с следующими словами: "Э, это великая тайна, и ты знаешь об этом очень-мало." Таким-образом, Адам был в то же время и проницателен, и легковерен. Если обваливалось новое строение и ему говорили, что это произошло по божьей воле, то он сказал бы непременно: "может-быть; но крыша и стены не находились друг к другу в верном отношении, иначе не могло бы развалиться", и все-таки он верил в сновидения и предвещания, и вы видели, что он содрогнулся при мысли об ударе ивовым хлыстиком.

Но он имел лучшее противоядие от воображаемого страха в необходимости продолжать свою работу, и впродолжение следующих десяти минут его молоток стучал так безостановочно, что другие звуки, если они только были, были им заглушаемы. Несмотря на то, наступила пауза, когда он должен был поднять линейку, и тогда снова раздался странный удар и снова завыл Джин. Адам подскочил к двери, не теряя ни секунды; но снова все было тихо, и блеск звезд показывал, что перед избою не было ничего, кроме покрытой росою травы.

Адам с-минуту с безпокойством подумал об отце; но в последние годы он никогда не возвращался домой в позднее время из Тредльстона, и можно было весьма-основательно предполагать, что он в то время просыпал свой хмель в "Опрокинутой Телеге". Кроме-того, для Адама мысль о будущем была так неразлучна с горестным призраком его отца, что опасение рокового события, которое могло случиться с ним, вытеснялось глубоко-врезавшеюся боязвью при его постепенном унижении. Его следующая мысль заставила его спить башмаки и осторожно подняться вверх по лестнице, длятого, чтоб послушать у дверей спальни. Но Сет и его мать дышали правильно.

"Я больше не отопру дверей. К-чему еще высовываться, длятого, чтоб увидеть звук! Может, нас окружает мир, которого мы не можем видеть; но ухо проницательнее глаза и повременам схватывает звук, принадлежащий другому миру. Есть люди, думающие, что они и видят этот мир, но по-большей-части глаза таких людей не слишком-то годятся к чему-либо другому. По-мне, так лучше посмотреть, верна ли отвесная линия, нежели пойдти отыскивать привидение."

Подобные мысли становятся тверже-и-тверже, когда дневной свет гасит свечи и птицы начинают петь. Скоро красный солнечный свет заиграл на медных гвоздях, образовывавших начальные буквы на крышке гроба, и все остававшияся в сердце Адама предчувствия, возбужденные странным звуком, исчезли, получив удовлетворение в том, что дело было окончено и обещание искуплено. Адаму не нужно было звать Сета, ибо последний уже шевелился наверху и тотчас же сошел вниз.

-- Ну, брат, сказал Адам, когда вошел Сет: - гроб готов, а мы можем нести его в Брокстон и возвратиться домой еще раньше половины седьмого. Я только съем кусочек овсяного пирога, а потом и в путь.

Вскоре гроб был поднят на высокия плечи двух братьев, и они, в сопровождении Джипа, шедшого за ними попятам, отправились в путь, выйдя с небольшого дровяного двора на дорогу, пролегавшую позади дома. До Брокстона по другую сторону покатости было всего около полуторы мили, и путь братьев извивался по прелестным тропинкам и чрез поля, где бледная жимолость и дикия розы, росшия около изгороди, наполняли воздух благоуханием и где птицы чирикали и заливались трелью на высоких, покрытых листьями ветках дуба и вяза. То была чудно-смешанная картина - свежая юность летняго утра с райскою тишиною и прелестью, бравая сила двух братьев в поношенной рабочей одежде и длинный гроб на их плечах. Их последний отдых был у небольшой фермы, перед деревнею Брокстон. К шести часам работа была кончена, гроб заколочен, и Адам и Сет находились уже на пути домой. Они избрали кратчайший путь, который вел чрез поля и через ручеек к дому с лицевой стороны. Адам не сообщил Сету, что случилось ночью; но сам он все еще находился под впечатлением случившагося и потому сказал:

мне нужна. Это ничего, что ты потеряешь лишний час: мы можем наверстать впоследствии. Как ты думаешь об этом?

-- Я согласен, сказал Сет. - Но посмотри-ка, что за туча собрались с-техь-пор, как мы вышли? Я думаю, что пойдет еще сильный дождь. Это будет дурно для уборки сена, если поля будут снова затоплены. Ручей теперь полон и воды в нем много: если дождь пойдет еще один день, то вода покроет доску, и нам придется тогда делать порядочный круг, чтоб попасть домой.

Они в то время пересекали долину и шли по пастбищу, по которому протекал ручей.

-- Что там такое торчит у ивы? продолжал Сет, ускоряя шаги.

Сердце Адама сжалось от тягостного предчувствия: неопределенное безпокойство об отце заменилось большим страхом. Он не отвечал Сету, но побежал вперед, предшествуемый Джипом, который начал лаять с безпокойством. В две минуты он был уже у моста.

для него предметом больших безпокойств, в то самое время, может-быть, боролся со смертью в этой воде. Вот была первая мысль, как молния, озарившая совесть Адама, прежде, нежели он успел схватить за куртку и вытащить высокое тяжелое тело. Сет ужь был подле него, помогая ему, и когда оба сына вытащили тело на берег, то в первые минуты стали на колени и с немым ужасом смотрели на безжизненные стеклянные глаза, забывая, что им нужно было действовать, забывая все на свете перед отцом, который лежал перед ними мертвый. Адам первый прервал молчание.

-- Я побегу к матери, сказал он громким шопотом: - и возвращусь в одну минуту.

Бедная Лисбет была занята приготовлением завтрака для своих сыновей, и похлёбка их, стоявшая на огне, начинала уже закипать. Кухня хозяйки могла во всякое время служить образцом чистоты; но в это утро Лисбет более-обыкновенного старалась придать очагу и обеденному столу приличный и заманчивый вид.

он стал теперь еще грузнее с бедным Бобом Толером. За-то я сегодня сварила похлёбки-то побольше всегдашняго. Может, придет и отец и захочет после поесть. Не то, что он много съест похлёбки. Он, вишь вот, бросает полшиллинга на эль, а на похлёбке так старается сберечь и полпенса... вот как от выдает мне деньги... да я и не раз говорила ему про это и опять скажу ему еще сегодня. Ах, бедняжка! ведь он слушает меня довольно-спокойно, надо сказать правду.

Но в то время Лисбет услышала тяжелый звук шагов, бежавших по лугу, и, быстро повернувшись к дверям, увидела входившого Адама. Его лицо было так бледно и искажено, что она громко вскрикнула и бросилась к нему прежде, чем он успел произнесть хоть слово.

На деле Адам вовсе не сомневался, что отец был мертв; но он знал, что не было другого средства подавить сильную, выражающуюся жалобами печаль матери, как только заняв ее каким-нибудь действительным делом, в котором заключалась надежда.

Он побежал назад к Сету, и оба сына, пораженные до глубины души горем, безмолвно подняли тяжесть. Широко-открытые стеклянные глаза были серы, как сетовы, и с кроткою гордостью смотрели некогда на мальчиков, перед которыми впоследствии Матвей не раз опускал со стыдом голову. Чувства, преобладавшия в сердце Сета, при этой внезапной потерю отца, были страх и горесть; мысли же Адама стремительно возвращались к прошедшему потоком сожаления и раскаяния. Когда пришла смерть, великая примирительница, то мы никогда не раскаиваемся в своей нежности к покойнику, а в своей суровости к нему.