Адам Бид.
Книга первая.
VI. Господская мыза.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. VI. Господская мыза. (старая орфография)

VI.
Господская мыза.

Очевидно, эти ворота не отворяются никогда, ибо у самых ворот растет длинная трава и высокая цикута; и еслиб их отворили, то они так заржавели, что сила, которая потребовалась бы для того, чтоб повернуть их на их петлях, весьма-вероятно, сломила бы квадратные каменные столбы, к немалому вреду двух каменных львиц, с сомнительною плотоядною вежливостью скалящих зубы над гербовым щитом, помещающимся над каждым из столбовь. При помощи зарубок в каменных столбах, можно было бы довольно-легко перелезть через кирпичную стену с её гладкою каменною крышею; но если мы близко приложим глаза к ржавой решотке ворот, то мы довольно-ясно можем видеть дом и все прочее, кроме самых углов поросшей травою ограды.

Старый дом имеет весьма-приятный вид. Он выстроен из красного кирпича, цвет которого смягчается бледным пушистым мхом; этот мох разсыпался с удачною небрежностью, так-что приводит красный кирпич в отношения дружеского товарищества с известняковыми орнаментами, окружающими три фронтона, окна и дверь. Но окна заплатаны деревянными вставками, вместо стекол, а дверь, я полагаю, так же, как и ворота, не отворяется никогда: как застонала и заскрипела бы она по каменному полу, еслиб вздумали отворить ее; ибо она массивная, тяжелая, красивая дверь и, вероятно, некогда имела обыкновение с резким шумом запираться позади ливрейного лакея, который только-что проводил своего господина и свою госпожу, уехавших со двора в карете, запряженной парою.

Но теперь можно было бы вообразить себе, что дом находится на первой степени канцелярского процеса и что плод с этого большого двойного ряда ореховых деревьев на правой стороне ограды падает и гниет в траве, еслиб мы не слышали шумного лая собак, отдающагося от больших строений назад. А вот и только-что переставшие сосать молоко телята, скрывавшиеся в выстроенной из тёрна лачужке у стены с левой стороны, выходят из своего убежища и начинают глупо отвечать на этот страшный лай, без-сомнения, предполагая, что лай имеет какое-нибудь отношение к ведрам с молоком, которые им обыкновенно приносят.

Да, дом должен быть обитаем, и мы посмотрим, кем; ибо воображение - привилегированный нарушитель чужих пределов: оно не знает страха к собакам и безнаказанно может перелезать через стены и украдкою заглядывать в окна. Приложите лицо к одной из стеклянных вставок окна с правой стороны: что же вы там видите? Большой открытый камин с ржавыми таганами и некрашеный деревянный пол; на отдаленном конце - большие хлопья шерсти, сложенные в кучи; на средине пола несколько пустых хлебных мешков. Это мебель столовой. А что вы видите в окно с левой стороны? Несколько платяных вешалок, женское седло, самопрялку и старый открытый настежь сундук, доверху набитый пестрым тряпьем. На краю сундука лежит большая деревянная кукла, которая, если принять во внимание изувечение, имеет большое сходство с лучшим произведением греческой скульптуры, в-особенности же по совершенной потере носа. Неподалеку от ящика - небольшое кресло и ручка от длинного кожаного хлыста, употребляемого обыкновенно мальчиками.

Итак, история дома теперь ясна. Некогда он был местопребыванием деревенского сквайра, фамилия которого, имея, вероятно, своею последнею представительницею женщину, исчезла в более-территориальном имени Доннигорн. Он назывался некогда Hall {Halle называется дом того помещика, который исправляет должность мирного судьи: это название остается за домом навсегда.}; теперь он называется господскою мызою. Подобно тому, как переменяется жизнь в каком-нибудь приморском городе, который был некогда модным местом для купанья, а теперь стал портом, где красивые улицы безмолвны и поросли травою, а доки и кладовые шумливы и полны жизни, жизнь в Голле переменила свой фокус, и в нем радиусы исходят уже не из гостипой, а из кухни и с хуторного двора.

И как все там полно жизни! хотя это самое сонливое время в году, перед уборкою хлеба; это также самое сонливое время дня, ибо теперь скоро три часа по солнцу и половина четвертого по красивым недельным часам мистрисс Пойзер. Но природа всегда становится оживленнее, когда, после дождя, солнце начинает снова сиять; а теперь оно изливает свои лучи, блестит между сырою соломою, освещает каждое местечко ярко-зеленого мха на красных черепицах коровьяго хлева и изменяет даже грязную воду, которая торопливо бежит по жолобу в водосточную канаву, в зеркало для желто-клювых уток, которые стараются воспользоваться благоприятным случаем и напиться воды погуще. Там совершенный концерт разнородного шума: большой бульдог, посаженный на цепь около конюшень, находится в неистовом раздражении, потому-что безпечный петух слишком-близко подошел к отверстию его конуры и издает громогласный лай, на который отвечают две гончия собаки, запертые в коровьем хлеву на противоположном конце; старые хохлатые курицы, царапаясь с своими цыплятами по соломе, начинают симпатически клокотать, когда присоединяется к ним смущенный петух; свинья, с поросятами, все запачканные около ног грязью, с закрученными кверху хвостами, участвуют в общем хоре, издавая глубокия отрывистые ноты; наши знакомцы, телята, блеют из-за своей изгороди; и между всем этим тонкое ухо различает непрерывный говор человеческих голосов.

Ибо двери большой риги отворены настежь, и люди занимаются там починкою шор, под надзором мистера Гоби, шорного мастера, который рассказывает им новейшия треддльстонския сплетни. Алик, пастух, выбрал, конечно, неудачный день: призвал шорников тогда, как утро было дождливое; и мистрисс Пойзер довольно-строго выразила свое мнение о грязи, которую лишнее число башмаков людей нанесло в дом в обеденное время. Действительно, её душевное спокойствие не установилось еще вполне, хотя теперь с обеда прошло уже около трех часов и пол опять совершенно-чист, и так чист, как чисто все прочее в этом чудном доме, где, длятого, чтоб собрать несколько пылинок, вы должны, может-быть, влезть на сундук с солью и опустить пальцы на высокую полку над камином, на которой блестящие медные подсвечники наслаждаются летним отдыхом, ибо в это время года, конечно, все идут спать, пока еще светло, или, по-крайней-мере, светло на столько, что можно различить контур предметов, когда вы уже ударились о них ногами. Ужь конечно, дубовый часовой футляр и дубовый стол нигде не могли получить такого лоска от руки: настоящий "локтяной лоск", как говорила мистрисс Пойзер, ибо она благодарила Бога, что в своем доме никогда не имела никакой лакированной дряни. Гетти Соррель, пользуясь случаем, когда тётка оборачивалась к ней спиною, смотрела на приятное отражение своей фигуры в этих отполированных поверхностях, ибо дубовый стол был обыкновенно поднят, как ширмы, и служил более для украшения, нежели для пользы; она иногда, могла видеть себя также в больших круглых оловянных блюдах, которые стройно стояли на полках над большим сосновым обеденным столом, или в ступицах каминной решотки, блестевшей всегда, как яшма.

Все было в своем полнейшем блеске в эту минуту, ибо солнце светило прямо на оловянные блюда, и от их отражающих поверхностей веселые брызги света падали на светлый дуб и блестящую медь и на предметы, еще приятнее этих. Некоторые лучи падали на прелестно-очерченные щеки Дины и изменяли бледно-красный цвет её волос в каштановый, когда она наклонялась над тяжелым домашним бельем, которое чинила для своей тётки. Никакая сцена не могла бы быть такая мирная, еслиб мистрисс Пойзер, гладившая несколько вещей, оставшихся еще от понедельничной стирки, не стучала часто своим утюгом, не ходила взад и вперед, когда ей нужно было остудить его, и своими серо-голубыми глазами быстро не посматривала с кухни на сырню, где Гетти сбивала масло, и с сырни на кухню, где Нанси вынимала пироги из печки. Не предполагайте, однакожь, что мистрисс Пойзер казалась на вид пожилою: она имела приятную наружность, не более тридцати-восьми лет, красивый цвет лица, песочного цвета волосы, хорошия формы и легкую походку. Самым заметным предметом в её одежде был обширный пестрый полотняный передник, всегда покрывавший её платье. Но чепец и платье были самые обыкновенные и не отличались ничем, ибо ни к какой другой слабости не была она так жестока, как к женскому тщеславию и к предпочтению украшения пользе. Семейное сходство между ею и её племянницею, Диною Моррис, и контраст между её проницательностию и серафимскою кротостью выражения в Дине могли бы прекрасно вдохновить живописца для изображения Марфы и Марии. Их глаза были одного цвета; но поражающий признак разницы в их действии был виден в поведении Трина, черно-желтой таксы, каждый раз, когда эта во многом подозреваемая собака неожиданно подвергалась леденящему арктическому лучу взгляда мистрисс Пойзер. Её язык был так же резок, как и глаз, и каждый раз, как какая-нибудь из девушек подходила на разстояние, откуда ей можно было слышать хозяйку, то казалось девушке, что мистрисс Пойзер продолжала неоконченный упрек, подобно тому, как шарманка всегда начинает играть песню именно с того места, на каком она остановилась.

Факт, что день этот был назначен для сбивания масла, был другою причиною, по которой было неудобно иметь шорников, и почему, следовательно, мистрисс Пойзер бранила Молли, горничную, с необыкновенною строгостью. Как видно было по всему, Молли исполнила свое послеобеденное дело примерным образом, приоделась с большою поспешностью и теперь покорно пришла спросить, должна ли она сесть за свою прялку до того времени, когда надобно будет доить коров. Но это безукоризненное поведение, по мнению мистрисс Пойзер, прикрывало тайные непристойные желания, которые она вывела наружу из Молли и представила ей с едким красноречием.

-- Прясть, право! Тебе не прясть хочется, я уверена, а тебе хочется погулять. Я не знаю ни одной девушки, которая была бы хитрее тебя. Если подумать, что девушка твоих лет все вот хочет идти и сидеть с толпою мужчин!... Мне было бы совестно говорить, еслиб я была на твоем месте. Ты находишься у меня с последняго михайлова-дня, и я наняла тебя по треддльстонским статутам без всякого свидетельства... я тебе-говорю, ты должна быть благодарна, что тебя наняли таким-образом в почтенное место; когда ты пришла сюда, то знала о деле столько же, сколько полевая работница. Ты знаешь, что я никогда не видала такого бедного двурукого существа, как ты. Я хотела бы знать, кто выучил тебя мыть пол? Ведь ты оставляла сор кучами в углах... так-что всякий мог бы подумать, что ты не выросла между христианами. А что касается твоего пряденья, то ты испортила льну столько, сколько стоит все твое жалованье, когда училась прясть. И ты должна чувствовать это, а не ротозейничагь и ходить ни о чем не думая, как-будто ты не обязана никому... Чесать шерсть для шорников, право! Вот что хотелось бы тебе делать - не правда ли? Так вы понимаете дело... все вы хотели бы идти по этому пути, стремясь к своей погибели. Вы до-тех-пор не бываете спокойны, пока не получите любовника, который так же же глуп, как вы: вы думаете, что далеко ушли, когда вышли замуж и достали стул о трех ножках, на котором можете сидеть; а одеяла-то у вас нет, которым вы могли бы покрыться; изредка только найдется у вас кусок овсяного пирога к обеду, из-за которого подерутся трое детей.

-- Мне, право, незачем идти к шорникам, сказала Молли, плачевным голосом, совершенно-пораженная дантовским изображением её будущности. - Мы только всегда чесали шерсть для них у мистера Оттлея; оттого я вас и спросила. Я вовсе не хочу еще раз посмотреть на шорников. Пусть я не сдвинусь с места, если сделаю это.

-- У мистера Оттлея, право! Хорошо вам толковать, что вы делали у мистера Оттлея! Может-быть, ваша хозяйка там любила, не знаю, по каким причинам, чтоб шорники пачкали грязью её полы. Ведь нельзя знать, что могут любить люди, когда они привыкнут к тому... ужь я наслышалась таких вещей. Ко мне в дом не приходило ни одной девушки, которая знала бы, что значит чистота. Я, с своей стороны, думаю, что люди живут как свиньи. Что же касается этой Бетти, которая перед тем, что пришла ко мне, была коровницей у Трента, она не поворачивала сыров с конца недели до конца другой недели, а столы в сырне были так покрыты пылью, что я могла бы пальцем написать на них мое имя, когда я сошла вниз после моей болезни... по словам доктора, у меня было воспаление... и это была милость Божия, что я выздоровела. И если подумаешь, что ты не научилась лучшему, Молли, тогда-как ты находишься здесь девять месяцев и тебя безпрестанно учат... Что жь ты стоишь тут словно сбежавший вертел? что жь ты не вынесешь своей прялки? Ты очень-редкая работница: садишься за работу тогда, когда уже пора оставить ее.

-- Мама, мой утюг совсем простыл. Поставь его, пожалуйста, нагреться.

сжимала ручку миньятюрного утюга своею крошечною пухленькою ручкою и гладила тряпки с таким прилежанием, что ей надобно было высовывать свой красный язычок на сколько лишь позволяла анатомия.

-- Простыл, моя милочка? Господь с тобою! сказала мистрисс Пойзер, которая с замечательною легкостью могла переходить из своего официального укорительного тона в любезный, или дружеский. - Ничего, душечка! Маменька кончила теперь свое глаженье. Она уже намерена убрать все вещи.

-- Мама, мне хочется сходить в ригу к Томми и посмотреть на шорников.

-- Нет, нет, нет! Тотти может промочить свои ножки, сказала мистрисс Пойзер, убирая утюг. - Сбегай в сырню и посмотри, как кузина Гетти сбивает масло.

-- Мне хотелось бы кусочек сладкого пирожка, возразила Тотти, которая, повидимому, имела большой запас различных перемен просьб.

-- Ну, скажите, кто же на свете делает такия вещи? воскликнула мистрисс Пойзер, подбегая к столу в ту самую минуту, когда её взор упал на синюю струю. - Ребенок всегда наделает бед, если вы повернетесь спиною к нему только на одну минуту. Что мне с тобой делать, баловница ты этакая!

Тотти, однакожь, спустилась со стула с большою поспешностью и уже отступала в сырню, несколько переваливаясь с боку на бок; жир, образовавший на её шее сзади складки, придавал ей вид белого поросенка, подвергнувшагося метаморфозе.

Когда крахмал был подобран с помощию Молли и принадлежности глаженья унесены, то мистрисс Пойзер взяла в руки свое вязанье, которое всегда находилось у ней под-рукою и было любимою её работою, ибо она могла заниматься этою работою машинально, когда ходила то за тем, то за другим. Но теперь она подошла и села против Дины; занимаясь вязаньем серых шерстяных чулков, она повременам задумчиво посматривала на племянницу.

-- Ты очень похожа на твою тётку Юдифь, Дина, когда сидишь и шьешь. Я довольно-живо могу себе представить, хотя с-тех-пор прошло уже тридцать лет, когда я была дома, маленькою девчонкою, и смотрела на Юдифь, как она сидела за работой, приведя все в доме в порядок. Только это была небольшая изба, изба отцовская, а не большой разбегающийся дом, который грязнится в одном углу в то время, когда ты чистишь в другом углу. Но, несмотря на то, когда я гляжу на тебя, я представляю себе твою тётку Юдифь; только её волосы были гораздо-темнее и сама она была плотнее и шире в плечах. Юдифь и я всегда были привязаны друг к другу, хотя она имела очень-странные привычки; но твоя мать и она никогда не сходились друг с другом. Ах, твоя мать ужь вовсе не думала, что у ней будет дочь, ни-дать-ни-взять Юдифь, и также, что она оставит ее сиротой и на попечении Юдифи, которая и выростила ее на ложке в то время, когда она как я знала ее. В ней, сколько я могла видеть, не произошло никакой перемены, когда она перешла к методистам; только она стала говорить несколько-иначе и носила чепчик другого фасона. Но она никогда в жизни не хотела истратить пенса на себя длятого, чтоб сделать какой-нибудь лишний наряд.

-- Она была добродетельная женщина, сказала Дина. - Бог одарил ее любящим, самоотверженным характером, и своею милостию усовершенствовал её прекрасные качества. И она, с своей стороны, также очень любила вас, тётушка Рахиль! Я часто слышала, как она отзывалась о вас, и всегда в этом смысле. Когда она захворала своею злою болезнью, а мне было только одиннадцать лет, то она, бывало, говорила: "Ты будешь иметь друга на земле в твоей тётке Рахили, если я буду взята от тебя, ибо она имеет любящее сердце". И я убедилась, что слова её были справедливы.

-- Не знаю, дитя мое, в чем ты видела это. Я думаю, всякий умел бы сделать что-нибудь для тебя. Ты похожа на птиц в воздухе и живешь никто не знает как. Я была бы очень рада поступать с тобою так, как должна поступать сестра матери, еслиб ты захотела придти и жить в нашей стране, где и люди, и скот находят себе убежище и пропитание и где люди не живут на голых холмах, как куры, царапающияся по песчаному берегу. А потом ты могла б выйдти замуж за порядочного человека, и нашлось бы много, которые захотели бы жениться на тебе, еслиб только ты бросила это проповедывание, ибо это в десять раз хуже всего, что делала твоя тётка Юдифь. И еслиб ты даже вышла за Сета Бида, хотя он и бедный разсеянный методист, и вряд-ли будет когда-нибудь иметь лишний пенни, то я знаю, что твой дядя помог бы тебе, дал бы свинью и, очень-вероятно, корову, ибо он всегда был добр и расположен к моим родным, несмотря на то, что все они бедны, и радушно принимал их в своем доме. Я уверена, он сделал бы для тебя столько же, сколько он сделал для Гетти, хотя она и его родная племянница. У нас в доме есть полотно, которое я очень-хорошо могла бы уступить тебе, ибо у меня много простынного холста, столового белья, полотенец, и все это лежит так. Я могла бы дать тебе кусок простынного холста, сотканного этою косою Китти... о! она была редкая девушка, что касается тканья, несмотря на то, что она косила и что дети немогли ее терпеть... а ты знаешь, что у нас ткут безпрерывно, и новое полотно поспевает гораздо-скорее, нежели успевает износиться старое... Но к-чему тут толковать, если ты не хочешь убедиться и завестись домом, как все другия умные женщины, вместо-того, чтоб изнурять себя, путешествовать и проповедывать и отдавать всякую копейку, которую ты только получишь, так-что не сберегаешь ничего на случай своей болезни, и все, что ты только приобрела в мире, войдет, по моему мнению, в узел, который небольше двойного сыра. И все это потому, что ты знаешь о религии больше того, что находится в катихизисе и молитвеннике.

-- Но не больше того, что находится в священном писании, тётушка! сказала Дина.

-- Да, и в священном писании, конечно, возразила мистрис Пойзер, довольно-резко: - иначе, как могли бы делать то же самое, что ты делаешь, те, которые лучше всего знают, что такое священное писание - священники и лица, которым только и дела, что учить писания? Но, наконец, еслиб все поступали как ты, свет должен был бы придти в застой; ибо еслиб все старались не устраивать собственного дома, ограничивались скудною пищей и питьем и всегда говорили, что мы должны презирать предметы этого мира, как ты говоришь, то я желала бы знать, куда можно было бы девать лучший скот, и хлеб, и лучшие свежие молочные сыры? Все были бы принуждены есть хлеб, сделанный из остатков, и все бегали бы друг за другом, чтоб проповедывать друг другу, вместо-того, чтоб воспитывать свои семейства и принимать меры против дурного урожая. Очевидно, это не может быть настоящая религия.

драгоценный хлеб и заботиться о мирских делах, и справедливо то, что люди должны наслаждаться в своих семействах и заботиться о них, и делать это в страхе Божием, и что они не должны нерадеть о потребностях души в то время, как заботятся о теле. Все мы можем быть служителями Бога, как бы ни выпала наша участь; но он дает нам различные дела, согласно с тем, к какому делу он сделает нас способными и призовет нас. Я нисколько не виновата, стараясь сделать то, что могу, душам других, как вы не виноваты в том, что побежите, услышав крик крошки Тотти на другом конце дома. Голос дойдет до вашего сердца, вы подумаете, что дорогой вам ребенок находится в безпокойстве или в опасности, и вы не успокоитесь до-тех-пор, пока не побежите, чтоб помочь ему или утешить его.

-- Ах! сказала мистрис Пойзер, вставая и идя к двери: - я знаю, что могу разговаривать об этом с тобою целый день, и это не поведет ни к чему. В конце нашего разговора ты дашь мне тот же ответ. Все-равно, еслиб я стала разговаривать с текущим ручьем и сказала бы ему, чтоб он остановился.

Дорожка перед дверью, которая вела в кухню, уже довольно просохла, так-что мистрисс Пойзер стояла на ней довольно-весело и смотрела на то, что происходило на дворе, между-тем, как серые шерстяные чулки делали большие успехи в её руках. Но она не простояла там более пяти минут, как уже опять вошла в комнату и, обращаясь к Дине, несколько-взволнованным, робким голосом сказала:

-- Ведь это капитан Донниторн и мистер Ирвайн въезжают во двор! Я, вот, готова поклясться жизнью, что они приехали длятого, чтоб поговорить о твоем проповедывании на лугу, Дина. Ты должна отвечать им сама, ибо я не буду говорить ни слова. Я в свое время говорила довольно о том, что ты причиняешь такую немилость семейству твоего дяди. Я не стала бы и упоминать об этом, еслиб ты была родная племянница мистера Пойзера - люди должны переносить неприятности от своих собственных родных, как они переносят неприятности от своего собственного носа - ведь это их плоть и кровь. Но думать, что моя племянница виновата в том, что моего мужа выгнали с фермы и что я не принесла ему никакого приданого, кроме того, что сберегла ему...

-- Нет, дорогая тётка Рахиль, кротко сказала Дина: - вам нет никакой причины опасаться. Я вполне уверена, что никакого зла не случится ни вам, ни моему дяде, ни детям от всего того, что я сделала. Я не проповедую без указания.

ты называешь это "указанием", и тогда уже ничто не может тронуть тебя: ты походишь тогда на статую, которая помещается на фасаде треддльстонской церкви, таращит глаза и улыбается всегда, хороша ли погода, или дурна. Мне, просто, нет никакого терпенья с тобой!

Между-тем, оба джентльмена уже подъехали к палисаднику и сошли с лошадей: ясно было, что они хотели войдти. Мистрисс Пойзер подошла к двери, чтоб встретить их, низко приседая и дрожа с досады на Дину и от заботы о том, как бы ей вести себя приличнее в этом случае. В те времена самый смелый из буколических людей чувствовал невольный страх при виде господ, подобно тому, что чувствовали старые люди, когда стояли на цыпочках и смотрели на богов, проходивших мимо в человеческом виде.

-- А, мистрисс Пойзер! как вы себя чувствуете после сегодняшней утренней грозы? сказал мистер Ирвайн со своим обыкновенным величественным добродушием. - Не бойтесь: наши ноги совершенно-сухи, мы не запачкаем вашего красивого пола.

-- О, сэр! не говорите этого, сказала мистрис Пойзер. - Не угодно-ли вам и капитану войдти в гостинную?

-- Нет, нет, благодарю вас, мистрис Пойзер, сказал капитан, испытующим взором осматривая кухню, как-будто его глаза искали чего-то и не могли найдти. - Я не нарадуюсь на вашу кухню. Я думаю, очаровательнее этой комнаты я не знаю. Я желал бы, чтоб жены всех фермеров пришли сюда и взяли ее за образец.

Ирвайна, который, как она видела, смотрел на Дину и подходил к ней.

-- Пойзера дома нет, не правда ли? сказал капитан Донниторн, садясь там, откуда мог видеть короткий проход к открытой двери в сырню.

-- Нет, сэр, его нет дома: он отправился в Россетер, чтоб повидаться с мистером Вестом, прикащиком, и поговорить с ним насчет шерсти. Но, сэр, отец дома, в риге, если он может быть полезен вам к чему-нибудь...

-- Нет, благодарю вас. Я вот пойду посмотрю на щенят и отдам вашему пастуху приказание насчет их. Я должен заехать к вам в другой день, чтоб увидеть вашего мужа: мне надобно посоветоваться с ним насчет лошадей. Не знаете ли вы, может быть, когда он, по всему вероятию, будет свободен?

-- О, сэр! вы почти не можете не застать его дома, кроме того дня, когда бывает рынок в Треддльстоне... это по пятницам, вы знаете. Ибо если он находится где нибудь на ферме, то мы можем послать за ним, он придет в одну минуту. Еслиб мы могли освободиться от этих Скантленд, то муж не имел бы причины удаляться на большое разстояние, и я была бы рада этому, ибо когда его нет, то я могу всегда предполагать, что он оправился в Скантленд... Но на свете все случается как-будто на-зло, если возможно, и, право, это очень-неестественно, что вы имеете одну часть фермы в одном графстве, а все остальное в другом.

что, мистрисс Пойзер? еслиб я думал жениться и завестись хозяйством, то я, пожалуй, искусился бы этим местом, выпроводил вас отсюда, отделал бы этот прекрасный старый дом и сделался бы сам фермером.

-- О, сэр, сказала мистрисс Пойзер, с некоторым испугом. - Оно вам не понравилось бы вовсе. Что жь касается фермерства, то это значит: класть деньги в карман правою рукою и вынимать левою. На всем разстоянии, которое только я могу обозревать, всходят съестные припасы для других людей, а вам и вашим детям придется одна только горсточка. Конечно, я знаю, что вы не бедный человек, который должен заботиться о насущном хлебе: вы можете иметь право бросать на аренду столько денег, сколько вам угодно; но это жалкая шутка - терять деньги, как мне кажется, хотя я и знаю, что большие господа в Лондоне теряют большие деньги. Ибо муж мой слышал на рынке, что старший сын лорда Деси проигрывал целые тысячи принцу Вельскому; там говорили также, что миледи должна была заложить свои брильянты, чтоб заплатить за него. Но вы знаете об этом больше меня, сэр! Что жь касается фермерства, сэр, я не могу думать, чтоб вам понравилось быть фермером; этот дом - тут сквозной ветер, просто, выживет вас отсюда, также полы наверху, по моему мнению, совершенно-гнилы, а что крыс в погребу, тут ужь и говорить нечего!

-- Да ведь это страшная картина, мистрисс Пойзер! Кажется, я окажу вам немалую услугу, если выпровожу вас отсюда. Но это вряд-ли удастся мне. Я намерен устроиться хозяйственным образом, по-крайней-мере, не ранее, как лет через двадцать, когда я буду здоровым сорокалетним джентльменам; притом же, и мой дедушка никогда не согласится разстаться с такими хорошими арендаторами, как вы.

-- Ну, сэр, если он такого хорошого мнения о мистере Пойзере, как об арендаторе, то я прошу вас ввернуть ему слово за нас о том, чтоб он поставил нам новые ворота у Пяти Изгородей, ибо мой муж просил и просил об этом дотого, что, просто, измучился... и если только подумать, что он сделал для фермы, и что ему никогда не пожаловали ни одного пенса, ни в дурные, ни в хорошия времена. И я ужь как вот часто говаривала моему мужу, что еслиб капитан распоряжался этим, то это не было бы так. Не то, чтобы я неуважительно хотела говорить о тех, которые имеют в своих руках власть; но иногда столько бывает трудов и забот, что плоть и кровь не в-состоянии перенести этого, с самого ранняго утра и до поздняго вечера, едва можешь заснуть на-минуту, корда ляжешь спать, ибо все думаешь, как вот подымется сыр, или как бы вот корова не выпустила своего теленка, или как бы вот пшеница опять не стала бы зеленою в снопе, и после всего этого, в конце года, похоже, как-будто вы приготовляли пир и за ваши труды наслаждались только запахом его.

Мистрисс Пойзер, однажды начавшая говорить, шла на всех парусах, без малейшого признака боязни, которую она вначале чувствовала к господам. Уверенность в своем красноречии была побудительною силою, побеждавшею всякое сопротивление.

я сказал бы доброе слово, кроме вашего мужа. Я знаю, его ферма содержится в лучшем порядке, нежели какая-нибудь другая на разстоянии десяти миль здесь в окружности; чтожь касается кухни, присовокупил он, улыбаясь: - я не думаю, что найдется другая во всем государстве, которая могла бы убить ее. Кстати, я никогда не видал вашей сырни: я непременно хочу ее видеть, мистрисс Пойзер!

-- Право, сэр, она не стоит того, чтоб вы вошли в нее, ибо Гетти стоит прямо на средине и делает масло; случилось так, что масло стали сбивать позже обыкновенного... мне, просто, стыдно.

Эти слова мистрисс Пойзер произнесла, краснея. Она поверила, что капитан был действительно заинтересован её молочными кружками и, пожалуй, проверил свое мнение о ней по виду её сырни.

-- О, я не сомневаюсь, что она находится в удивительном порядке. Сведите меня туда, сказал капитан, сам пролагая себе дорогу, между-тем, как мистрисс Пойзер следовала за ним.