Адам Бид.
Книга первая.
XV. Две спальни.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. XV. Две спальни. (старая орфография)

XV.
Две спальни.

Гетти и Дина обе спали во втором этаже, в комнатах, соседних одна с другой, скудно омеблированных, без всяких занавесок, недопускавших света, который теперь начинал приобретать новую силу от восходившого месяца, силу, которая была больше, нежели достаточною длятого, чтоб дать Гетти возможность ходить в комнате и раздеваться с совершенным удобством. Она очень-хорошо могла видеть вешалки в старом крашеном платяном шкапу, на которые повесила шляпку и платья; она могла видеть головку каждой булавки на своей красной полотняной булавочной подушечке; она могла видеть изображение своей фигуры в старомодном зеркале так ясно, на сколько было нужно, принимая во внимание, что ей нужно было только зачесать голову и надеть ночной чепчик. Странное старое зеркало! Гетти сердилась на него почти каждый раз, когда одевалась. В свое время оно считалось красивым зеркалом и, вероятно, было куплено в семейство Пойзеров четверть столетия назад при распродаже мебели, принадлежавшей какому-нибудь хорошему дому. Даже и теперь аукционист мог бы сказать о нем что-нибудь хорошее: вокруг стекла было довольно-много позолоты, правда, потусклой; оно имело твердое подножие из красного дерева, достаточно-снабженное выдвижными ящиками, которые открывались только после решительных усилий и при этом выкидывали вперед все, в них содержавшееся, даже из отдаленнейших углов, не заставляя вас безпокоиться тем, чтоб достать вещи из глубины. Ко всему этому, по обе стороны были прикреплены медные подсвечники, придававшие зеркалу все еще аристократический вид. Но Гетти была недовольна им, потому-что по всему стеклу было разсеяно множество тусклых пятен, неотходивших ни от какого усиленного трения, и потом, вместо того, чтоб подвигаться взад и вперед, оно было прикреплено в прямом положении, так-что Гетти могла хорошо видеть только голову и шею, да и для этого ей нужно было садиться на низкий стул перед туалетным столом. И туалетный стол не был вовсе туалетный столь, а маленький старый комод, самая неуклюжая вещь на свете, сидеть перед которым было чрезвычайно-неловко, ибо она всегда ушибала свои колени об огромные медные ручки и никаким образом не могла удобно приблизиться к зеркалу. Но набожные поклонники не дозволяют никогда, чтоб какие-нибудь неудобства препятствовали им в исполнении их религиозных обрядов, а Гетти в этот вечер еще более обыкновенного предавалась своему особенному виду поклонения.

Сняв платье и белый платочек, она вынула ключ из большого кармана, висевшого сверх её юбки, и створив один из нижних ящиков комода, достала оттуда два небольшие восковые огарка, купленные втихомолку в Треддльстоне, и вставила их в оба медные подсвечника; потом она вынула связку спичек и зажгла свечи и наконец вынула недорогое маленькое зеркальце в красной рамке, но без пятен. В это-то небольшое зеркальце предпочла она посмотреть сначала, когда села. Она смотрелась в зеркальце, улыбаясь, повернула голову в одну сторону, потом через минуту положила его и вынула щетку и гребенку из верхняго ящика. Еи хотелось распустить волосы так, чтоб походить на портрет леди, висевший в уборной мисс Лидии Донниторн. Это было сделано скоро, и темные гиацинтовые волосы пали ей на шею. То не были тяжелые, массивные волосы, только напоминавшие легкую зыбь, а мягкие и шелковистые, при всяком случае завивавшиеся в изящные кудри. Но она откинула их все назад, чтоб походить на картину, чтоб они образовали темную занавеску, которая еще рельефнее возвышала бы её круглую, белую шею. Потом она положила щетку и гребень и смотрела на себя, сложив перед собою руки, точно как на том портрете. Даже старое, рябое зеркало не могло не отразить прелестное изображение, действительно прелестное, несмотря на то, что Гетти не была зашнурована в белый атлас - как, по моему твердому убеждению должны быть зашнурованы все героини - а в темную зеленоватую бумажную материю.

О, да! она была очень-хороша: капитан Донниторн думал так. Красивее всех около Геслопа, красивее всех леди, которые только когда-либо посещали дом его дяди; в-самом-деле, казалось, что знатные леди были все стары и дурны; и красивее мисс Бекн, дочери мельника, называвшейся треддльстонскою красавицей. И Гетти смотрела на себя в этот вечер с совершенно-другим ощущением, нежели прежде; тут был невидимый зритель, глаз которого покоился на ней, как утро за цветках. Его нежный голос все повторял и повторял прекрасные речи, которые она слышала в лесу; его рука обвивала её талию, и прелестное благоухание розы, которым были пропитаны его волосы, все еще слышалось ей. Самая тщеславная женщина никогда не сознает совершенно своей собственной красоты, пока она не любима мужчиной, который заставляет вибрировать её собственную страсть, в свою очередь.

уже вынимала свечи. Шарф был стар, очень-стар, весь в дирах, но он мог бы быть приличною рамкой вокруг её плеч и возвысить белизну верхней части её рук. И она снимет маленькия серьги, которые были у ней в ушах - о, как бранила ее тётка за-то, что она проняла себе уши! - и наденет большие: оне только позолочены и в них, вместо камней, крашеные стекла; но если вы не знаете из чего оне сделаны, то оне покажутся вам такими же хорошими, какие обыкновенно носят леди. И вот она села опять, с большими серьгами в ушах и с черным кружевным шарфом вокруг плеч. Она посмотрела на руки: не было рук, которые были бы красивее её рук; вниз и немного пониже локтя, оне были белы и пухлы, с такими же ямочками, какие она имела на щеках; но она с досадой думала о том, что к кисти оне были грубы от делания масла и других работ, которыми не занимались леди.

Капитану Донниторну, вероятно, было бы неприятно, чтоб она продолжала работать: он желал бы видеть ее в красивых платьях, в тонких башмаках и белых чулках, может-быть, еще с шелковыми стрелками; ведь он должен очень любить ее, ибо никто, кроме его, не обнимал её рукою за талию, никто не цаловал ее таким образом. Он захочет жениться на ней и сделать из нея леди... она едва осмеливалась допускать такую мысль, а между-тем могло ли быть как-нибудь иначе? Он женится на ней тайно, как мистер, Джемс, докторский помощник, женился на племяннице доктора, и узнали об этом только много времени спустя, а тогда было ужь безполезно сердиться. Гетти сама слышала, как доктор рассказал её тётке обо всем этот. Она не знала, как это могло бы случиться; но это было ясно, что старый сквайр никогда не позволит и заикнуться ему об этом; ибо Гетти готова была упасть в обморок от благоговения и ужаса, когда встречалась с нам в Лесной Даче. Кто его знает, он, может-быть, родился как все мы на этом свете: ей никогда не приходило в голову, что он был молод, как другие; для нея он всегда был старым сквайром, который на всех наводил ужас. О! невозможно было и подумать, как это могло бы случиться. Но капитану Донниторну будет известно это: он важный джентльмен, и может иметь свою волю во всем и купить все, что ни захочет. И ничто не может быть снова так, как было: может-быть, когда-нибудь она станет знатною леди, будет ездить в своем экипаже и одеваться к обеду в парчу и шелк, с перьями на голове, и платье её будет мести пол, как платья мисс Лидии и леди Деси, когда оне шли в столовую, как она видела их однажды вечером, когда смотрела украдкою в небольшое круглое окно в передней. Она только не будет такою старухою и такою дурною, как мисс Лидия, или такою же толстою и неуклюжею, как леди Деси, но очень-красивою с волосами, которые она будет зачесывать на различные манеры; иногда она оденется в розовое платье, иногда в белое: она еще не знала, которое нравится ей больше. И Мери Бёрдж и все другия, может-быть, увидят, как она будет выезжать в своей карете, или, скорее, оне только услышат об этом: невозможно было вообразить, чтоб эти вещи случились в Геслопе в виду её тётки. При мысли о таком великолепии, Гетти встала со стула и при этом задела маленькое зеркало в красной рамке краем своего шарфа, так-что оно с шумом упало на пол. Но она слишком была занята своей мечтой, чтоб позаботиться поднять его; пораженная на одно лишь мгновение, она начала ходить с величием голубя взад и вперед по своей комнате в цветной шнуровке и в цветной юбочке, с старым черным кружевным шарфом вокруг плеч и большими стеклянными серьгами в ушах.

Как мила кажется малютка в этом странном костюме! Влюбиться в нее было бы самою простительною глупостью на свете. Её лицо и фигура округлены так прелестно, точно у ребенка; изящные темные кольца волос так очаровательно покоятся около её ушей и шеи; её большие темные глаза с их длинными ресницами, трогают вас так странно, словно из них смотрит заключенный резвый дух.

Ах, что за находка для мужчины, который получает такую очаровательную невесту, как Гетти! Как станут завидовать мужчины, которые придут к свадебному завтраку и увидят, как она, в белых кружевах и с померанцевыми цветами, опирается на его руку. Милое юное кругленькое, нежное, гибкое создание! Её сердце должно быть, так же мягко, её темперамент так же свободен от угловатостей, её характер так же гибок! Если когда-либо случится что-нибудь дурное, то в этом должен быть виноват непременно муж: он может сделать из нея все, что хочет - это ясно. И самый предмет любви думает так же: маленькая красавица так расположена к нему; её незначительное тщеславие так очаровательно; он и не желал бы, чтоб она была благоразумнее; вот эти-то игривые взоры и движения и могут превратить домашний очаг в рай. При таких обстоятельствах каждый человек сознает, что он большой физиономист. Он знает, что природа имеет свой собственный язык, который она употребляет с строгою правдивостью, и он считает себя посвященным в этот язык. Природа выписала для него характер его невесты в этих изящных очертаниях щеки, губы и подбородка, в этих веках, тонких как лепестки, в этих длинных ресницах, вьющихся как тычинка цветка, в этой темной мягкой глубине чудных глаз. До какого безумия она будет любить своих детей! Она сама почти еще ребенок, и крошечные розовенькия кругленькия созданья будут окружать ее, как бутончики окружают центральный цветок; а муж, кротко улыбаясь, будет, повидимому в состоянии, когда ему угодно, удалиться в святилище своей мудрости, на которое жена его будет взирать с благоговением, никогда не осмеливаясь проникнуть в его тайны. Такой брак будет походить на брак золотого века, когда все мужчины были мудры и величественны, а все женщины прелестны и любящия.

Почти совершенно так же наш друг Адам Бид думал о Гетти: только он облекал свои мысли в другия слова. Если она когда-либо обнаруживала перед ним холодное тщеславие, то он говорил самому себе: "это происходило оттого, что она меня не довольно любит"; и он был убежден, что её любовь, когда только она дарует ее, будет драгоценнейшим из благ, которыми только человек может обладать на земле. Прежде чем вы упрекнете Адама в недостатке проницательности, спросите, пожалуйста, себя: были ли вы когда-нибудь расположены думать дурное о прелестной женщине... могли одной в высшей степени прелестной женщине, которая очаровала вас? Нет: кто любит пушистые персики, тот способен не думать о косточке, и потому иногда часто жестоко повреждает себе зубы о нея.

Артур Донниторн также имел подобное же мнение о Гетти, в том отношении, на сколько он вообще думал о её природе. Он был уверен, что она была милое, доброе, нежное существо. Мужчина, пробуждающий чудную, волнующую страсть в молодой девушке, всегда считает ее нежною и любящею; и если случится ему подумать о будущих годах, то он, вероятно, воображает, что добродетельно-нежен к ней, так-как бедное существо так сильно привязано к нему. Бог ужь сотворил этих милых женщин такими, и такой порядок вещей приходится весьма-кстати в случае болезни.

Как бы то ни было, я думаю, благоразумнейший из нас непременно обманывается иногда таким образом, и непременно думает о людях лучше или хуже, нежели они заслуживают. Природа имеет свой язык, и ее нельзя обвинить в неправдивости; но мы и до настоящого времени не знаем её запутанного синтаксиса, и при торопливом чтении может случиться, что мы извлечем из её слов совершенно-противное значение. Длинные темные ресницы, например: что может-быть изящнее их? Я считаю невозможным не ожидать некоторой глубины души за глубоким серым глазом с длинною темною ресницею, несмотря на опытность, показавшую мне, что то и другое бывает и при обмане, корыстолюбии и глупости. Но когда, отвернувшись с отвращением, я прибегал к рыбьему, безжизненному глазу, то в результате оказывалось поражающее сходство. Можно, наконец, подозревать, что между ресницами и нравственностью нет прямого соотношения, или, иначе, что ресницы выражают характер прекрасной бабушки данного индивидуума, что вообще имеет для нас небольшое значение.

Не было ресниц, которые могли бы быть красивее ресниц Гетти, а теперь, между-тем, как она с голубиным величием расхаживает по комнате и смотрит на свои плечи, обрамленные старыми черными кружевами, темная бахрома обнаруживается в совершенстве на её розовой щеке. Её узкое воображение может рисовать только тусклые неопределенные картины будущности; но во всех картинах на первом плане она в прелестных платьях. Капитан Донниторн очень-близок к ней; он обвивает рукою её стан, быть-может, цалует ее, а все другие удивляются и завидуют ей - преимущественно же Мери Бёрдж, новое набивное платье которой кажется весьма-жалким рядом с блистательным туалетом Гетти. Не примешивается ли к этим мечтам о будущем какое-нибудь сладостное или грустное воспоминание? Заботливая мысль о её вторых родителях, о детях, за которыми она помогала ходить, о молодой подруге, о любимом животном, о каком-нибудь случае из её собственного детства? Нет, ни одной. Есть растения, которые едва-ли имеют корни: вырвите их из их родного уголка в скале или в стене и положите их, просто, на ваш цветочный горшок, служащий у вас украшением, и они станут цвесть нисколько не хуже прежнего. Гетти могла сбросить с себя всю свою прежнюю жизнь, и никогда не захотела бы, чтоб ей опять напомнили о ней. Я думаю, у ней не было никакого чувства к старому дому и она не любила греческой валерьяны и длинного ряда рож в саду больше других цветов, может-быть, даже и не столько, как другие цветы. Надобно было удивляться, как мало она, повидимому, заботилась об ухаживании за дядей, который был для нея вторым отцом: она едва-ли подала ему когда-нибудь трубку во-время без того, чтоб ей не сказали об этом, разве в доме был гость, который мог бы иметь удобный случай видеть ее, когда она пойдет мимо камина. Гетти не могла постигнуть, каким образом можно было чувствовать расположение к пожилым людям. Что жь касается этих скучных детей, Марти, Томми и Тотти, то они были, просто, наказанием её в жизни, как жужжащия насекомые, которые мучат вас в жаркий день, когда вам хочется покоя. Марти, самый старший, был еще грудным ребенком, когда она только-что прибыла на мызу, ибо дети, родившияся прежде него, умерли, и таким-образом Гетти видела, как все трое, один после другого, ходили около нея, переваливаясь со стороны на сторону, на лугу, или играли на её глазах в сырую погоду в полупустых комнатах большого старого дома. Мальчики ужь подросли теперь, но Тотти надоедала день-деньской гораздо-хуже, чем оба другие в свое время, потому-что о ней хлопотали гораздо-больше. И не было конца деланию и починке платьев. Гетти обрадовалась бы, еслиб ей сказали, что она никогда больше не увидит никакого ребенка; дети были хуже грязных крошечных ягнят, которых пастух всегда приносил в дом, чтоб они имели особенный уход, когда наступало время ягниться; ибо от ягнят, раньше или позже, освобождались. Что жь касается молодых цыплят и индийских кур, то Гетти возненавидела бы самое слово: "вывод", еслиб её тётка не подкупила ее смотреть за молодыми домашними птицами, обещав ей давать ценность одного цыпленка с каждого выседа. Круглые, пушистые цыплята, выглядывавшие из-под крыла матери, никогда не доставляли Гетти удовольствия: не об этого рода красоте заботилась она, она заботилась о красоте новых вещей, которые купит для себя на треддльстонской ярмарке на деньги, вырученные продажею цыплят. А между-тем она имела вид столь-приятный, столь-очаровательный, когда наклонялась, чтоб положить моченый хлеб под курятник, что вам действительно нужно бы быть весьма-проницательными, чтоб подозревать ее в жестокости. Молли, горничная, со вздернутым кверху носом и выдающеюся челюстью, была в действительности девушка с нежным сердцем и, как выражалась мистрис Пойзер, просто драгоценность относительно ухода за курами; но на её неподвижном лице выражалось на столько этой материнской радости, на сколько бурый глиняный кувшин пропускает сквозь себя свет лампы, помещающийся в нем.

для наблюдений, составила довольно-верную оценку того, что можно было ожидать от Гетти в области чувства, и в минуты негодования иногда с большою откровенностью высказывала мужу свое мнение относительно этого.

-- Она не лучше павлина и готова горделиво расхаживать по стене и распускать хвост, когда светит солнце, еслиб даже все люди в приходе умирали; ничто, кажется, не заставляет забиться её сердце, даже и тогда, когда мы думали, что Тотти упала в яму. Ах, Господи! этот дорогой херувимчик!... Когда мы нашли ее, то она стояла в грязи с своими крошечными башмачками и кричала так у отдаленного водопоя, что, просто, сердце разрывалось. А Гетти и нужды не было до этого - я сама видела, а между-тем, ведь она знала ребенка еще грудным. По моему убеждению, её сердце твердо как кремень.

-- Нет, нет! сказал мистер Пойзер: - ты не должна судить о Гетти так жестоко. Молодые девушки похожи на незрелое зерна, которое впоследствии дает, правда, хороший хлеб, но вначале мягковатый. Ты увидишь, Гетти будет как следует, когда у ней будут хороший муж и собственные дети.

-- Я вовсе не хочу быть жестокою к девушке. У ней проворные руки, и она может быть довольно-полезна, когда захочет, и мне было бы ощутительно, еслиб она перестала делать масло, потому-что у ней свежая рука. Как бы то ни было, я старалась делать свое дело касательно твоей племянницы, и делала это: я научила ее всему, что принадлежит к дому, и довольно-часто объясняла ей, в чем должны состоять её обязанности, хотя - Бог видит это! - у меня часто делается одышка и меня по временам страшно схватывает боль в боку. С этими тремя девушками в доме мне нужно было бы иметь вдвое силы длятого, чтоб держать их при работе. Это все-равно, что готовить жаркое на трех огнях: только-что успеешь полить одно, как подгорает другое.

Гетти чувствовала значительный страх перед своей тёткой и заботилась на столько скрывать от нея свое тщеславие, насколько можно было скрыть без слишком-великой жертвы. Она не могла удержаться, чтоб не тратить денег на наряды, которые порицала мистрис Пойзер; но она была бы готова умереть со стыда, досады и страха, еслиб её тётка в эту минуту отворила дверь и увидела, что она зажгла свои огарки и величественно расхаживала по комнате, украшенная шарфом и серьгами. В предупреждение такого сюрприза, она всегда запирала дверь на задвижку, и в эту ночь она не забыла сделать то же самое. И хорошо, что она сделала это: ибо в эту минуту послышался легкий удар, и Гетти, с сильно-бьющимся сердцем, стремглав бросилась задувать свечи и бросать их в ящик. Она не смела ждать, пока снимет серьги, но сбросила с себя шарф, который упал на пол, прежде нежели повторился легкий удар. Мы узнаем, отчего происходил этот легкий удар, если на короткое время оставим Гетги и возвратимся к Дине в ту минуту, когда она передала Тотти на руки матери и взошла по лестнице в свою спальню, смежную с спальнею Гетти.

разстоянием около аршина, где она могла ставить свой стул. И теперь, лишь-только она вошла в комнату, как прежде всего села на этот стул и стала смотреть на мирные поля, за которыми всходил большой месяц над изгородью, образуемою вязами. Она лучше любила пастбище, где покоилась дойные коровы, и потом луг, где трава была на половину скошена и лежала серебристыми раскинувшимися линиями. Сердце её было полно, ибо оставалась еще одна только ночь, в которую ей надобно будет налюбоваться этими полями на долгое время. Но она не скучала только о том, что ей придется оставить этот ландшафт, ибо для нея холодная страна Снофильд имела столько же очарования. Она думала обо всех дорогих её сердцу людях, о которых она научилась заботиться среди этих мирных полей и которые навсегда будут иметь место в её любящей памяти. Она думала о борьбе и утомлении, которые, может-быть, предстоят им в будущем на их жизненном пути, когда её уже не будет с ними и она не будет знать, что с ними случилось. Бремя этой мысли скоро сделалось ей так тяжело, что она не могла уже наслаждаться несоответствующею тишиною полей, освещенных луною. Она закрыла глаза, дабы с большею силою чувствовать присутствие любви и симпатии, которые были глубже и нежнее того, как оне отражались землею и небом, дышавшими ими. Таким-образом Дина часто молилась в уединения. Она просто закрывала глаза и чувствовала себя окруженною божественным присутствием; потом постепенно её опасения, её сильные заботы о других таяли, как ледяные кристалы в теплом океане. Она сидела в этом положении совершенно-спокойно, скрестив руки на коленях, по-крайней-мере десять минут; бледный свет покоился на её спокойном лице. Вдруг она вздрогнула при громком шуме, происшедшем очевидно от падения какой-нибудь вещи в комнате Гетти. Но подобно всем звукам, касающимся нашего слуха, когда мы совершенно погружены в мысли о другом, и этот звук не имел определенного характера, но был, просто, громок и поражающ, так-что она находилась в сомнения, верно ли она объясняла себе его? Она встала и прислушивалась несколько времени, но везде было тихо после этого звука, и она подумала, что Гетти, может-быть, только сбила что-нибудь с места, ложась на постель. Она начала медленно раздеваться; но теперь, подчиняясь влиянию, произведенному этим шумом, она сосредоточила свои мысли на Гетти: на этом прелестном, юном создании, перед которым только-что открывалась жизнь со всеми её искушениями, торжественные ежедневные обязанности жены и матери, а между-тем она была вовсе не приготовлена к этому, мечтала только о незначительных безразсудных, тщеславных удовольствиях, как ребенок, дрожащий над своими игрушками при начале длинного утомительного путешествия, впродолжение которого ему придется переписать и голод, и холод, и безприютный мрак. Дина чувствовала вдвое больше забот о Гетти, потому-что разделяла заботливое участие Сета в судьбе его брата, и не дошла еще до заключения, что Гетти не так любила Адама, чтоб могла выйдти за него замуж. Она слишком-ясно видела отсутствие всякой теплой самоотверженной любви в природе Гетти, и не считала холодности её обращения относительно Адама указанием, что он не был человеком, которого она хотела бы иметь мужем. И этот недостаток в природе Гетти, вместо того, чтоб возбудить её неудовольствие, только вызывал в ней более глубокое сожаление: миловидное лицо и образ её производили на нее такое же влияние, какое производит красота на чистое и нежное сердце, чуждое всякой эгоистической ревности; красота была отличающим божественным даром, вызывавшим более-глубокое сострадание к нужде, греху и горести, с которыми он соединен, подобно тому, как грустнее смотреть на язву в белоснежном бутоне, нежели в простой кухонной зелени.

Между-тем, как Дина раздевалась и надевала ночное платье, это чувство, относительно Гетти, возрастало с болезненною силою; её воображение создало терновый кустарник греха и горести, и она видела как бедное созданье боролось в нем, истерзанное и обагренное кровью, со слезами оттискивая избавления и не находя нигде. Таким-то образом воображение и симпатия Дины боролись постоянно, возвышая друг друга. Она почувствовала глубокое, горячее желание пойдти теперь и излить перед Гетти все слова нежного предостережения и просьбы, которые быстро сменялись в её голове. Но, может-быть, Гетти спала уже. Дина приложила ухо к перегородке и все еще слышала слабый шум, который убедил ее в том, что Гетти еще не была в постели. Но она еще медлила; она не была вполне уверена в божественном указании; голос, приказывавший ей идти к Гетти, был, казалось, не сильнее другого голоса, говорившого, что Гетти была утомлена и что если она пойдет к ней теперь в несвоевременную минуту, то Гетти с большим еще упрямством скроет все, что у ней на сердце. Дина не довольствовалась этими внутренними голосами; ей нужно было более-верное указание. Ей было довольно-светло длятого, чтоб открыть священное писание и различить текст настолько, чтоб она могла знать, что он скажет ей. Она знала физиономию каждой страницы и могла сказать на какой книге открыла, иногда даже на какой главе, несмотря на заглавие или число. То была небольшая толстая Библия, совершенно-скруглившаяся по краям. Дина положила ее боком на выступ окна, где свет падал сильнее, и потом открыла ее указательным пальцем. Первые слова, на которые она посмотрела, были следующия вверху левой страницы:

"И все они плакали горько, бросились на шею Павла и цаловали его".

Этого было достаточно для Дины; Библия открылась на памятном прощаньи в Ефесе, когда Павел почувствовал потребность излить сердце в последнем увещании и предостережении. Она не медлила долее: тихо отворив свою дверь, вышла и постучалась к Гетти. Мы знаем, что ей пришлось постучаться два раза, ибо Гетти нужно было погасить свечи и сбросить черный кружевной шарж; но после второго удара дверь отворилась немедленно. Дина сказала: "можно мне войдти, Гетти?" и Гетти, молча (ибо она смутилась и была недовольна) отворила дверь шире и впустила Дину в комнату.

Что за странный контраст представляли обе девушки! достаточно-видимый при смешении сумерек и лунного света: Гетти, у которой разгорелись щеки и глаза сверкали от её воображаемой драмы, прелестная шея и руки были открыты, волосы падали сбившимися локонами частию на спину, частию закрывали её побрекушки в ушах - и Дина, которая была одета в длинное белое платье, бледное лицо которой выражало подавленное волнение и почти походило на лицо прекрасного трупа, куда возвратилась душа, исполненная высоких тайн и высокой любви. Оне были почти одинакового роста; Дина казалась несколько-выше, когда она обвила Гетти рукою за талию и поцаловала ее в лоб.

цепями: - потому-что я слышала, как ты ходила; и мне очень хотелось поговорить еще раз с тобою сегодня, ибо это последняя ночь, которую я провожу здесь, и мы не знаем, что может случиться завтра и разлучить газ друг с другом. Не посидеть ли мне у тебя, пока ты уберешь волосы?

-- О да, сказала Гетти, торопливо поворачиваясь и придвигая другой стул в комнате, обрадованная, что Дина показывала вид, будто не замечает её серег.

Дина села и Гетти стала расчесывать волосы, чтоб потом заплесть их наверх, и расчесывала с видом чрезвычайного равнодушия, свойственным смущенному самосознанию. Но выражение глаз Дины мало-по-малу облегчило ее; они, казалось, не замечали никаких подробностей.

время, когда мы нуждаемся в утешении и помощи гораздобольше, нежели мы можем найдти в предметах этой жизни. Я хочу сказать тебе, что если ты когда-нибудь будешь находиться в несчастии и нуждаться в друге, который будет всегда сочувствовать тебе и любить тебя, то ты найдешь такого друга в Дине Моррис в Снофильде, и если ты придешь к ней или пошлешь за ней, то она никогда не забудет этой ночи и слов, которые говорит тебе теперь. Будешь ли ты помнить об этом, Гетти?

-- Да, сказала Гетти в некотором испуге. - Но отчего ты думаешь, что со мной случится несчастие? Знаешь ты что-нибудь?

-- Потому-что, моя милая, несчастие постигает нас всех в этой жизни. Так мы привязываемся сердцем к вещам, а между-тем на то, чтоб мы имели их, нет Божьей воли, и мы горюем об этом; мы лишаемся людей, которых любим, и не находим радости ни в чем, потому - что они не с нами; приходит болезнь - и мы томимся под гнётом нашего слабого тела; мы заблуждаемся и идем по дурному пути и сами навлекаем несчастие на себя и на ближних. Из родившихся в этом мире нет ни мужчины, ни женщины, которым не были бы определены какие-нибудь из этих испытаний, и я чувствую, что некоторые из них случатся и с тобой. И я желаю, чтоб, пока молода, ты искала силы у твоего небесного Отца, тогда ты могла бы иметь опору, которая не оставит тебя, когда придет твой черный день.

с торжественною, патетическою ясностью, возбудили в ней холодный ужас. Её румянец исчез и она стала почти бледна; она чувствовала робость, обладая страдострастным, ищущим удовольствия характером, который трепещет при одном намеке на страдания. Дина заметила произведенное ею впечатление, и её нежное заботливое увещание стало еще серьёзнее, пока Гетти, исполненная неопределенного ужаса о том, что с нею некогда может случиться что-нибудь дурное, не начала плакать.

Мы обыкновенно говорим, что в то время, как низшая природа никогда не может понять высшую, высшая природа совершенно обнимает низшую. Но я думаю, высшая натура должна научиться этому пониманию, как мы научаемся искусству видеть продолжительным и тяжелым опытом, нередко с ушибами и ранами, получаемыми нами оттого, что мы схватываем предметы не с той стороны, и воображаем себя дальше от них, чем на-самом-деле. Дина прежде никогда не видела, чтоб Гетти была так разстроена и, исполненная обычной благосклонной надежды, она твердо видела, что волнение происходило по божественному внушению. Она поцаловала рыдавшую девушку и начала плакать с нею, под влиянием благодарности и радости. Но Гетти была просто в взволнованном состоянии, когда нельзя разсчитывать наверное, какое направление могут принять чувства каждую минуту, и впервые ласки Дины разсердили ее. Она нетерпеливо отпихнула ее от себя и, всхлипывая, как ребенок, сказала:

-- Не говори со мной таким образом, Дина. Зачем пришла ты пугать меня? Я никогда не сделала тебе ничего дурного. Отчего же не оставишь ты меня в покое?

Она вышла из комнаты почти так же тихо и быстро, как привидение; но едва-лишь успела она подойти к своей постели, как бросилась на колени и в глубоком молчании излила все горячее сострадание, наполнявшее её сердце.

Что до Гетти, то она вскоре опять была в лесу: мечты, которые занимали ее наяву, погрузились в жизнь сна почти еще отрывочнее и запутаннее.