Адам Бид.
Книга вторая.
XVII. Где рассказ останавливается не надолго.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга вторая. XVII. Где рассказ останавливается не надолго. (старая орфография)

КНИГА ВТОРАЯ. 

XVII.
Где рассказ останавливается не надолго.

-- Этот брокстонский священник немногим лучше язычника! восклицает, вероятно, одна из моих читательниц. - Было бы гораздо-назидательнее, еслиб вы заставили его дать Артуру какой-нибудь истинно-духовный совет. Вы могли бы вложить ему в уста прекраснейшия вещи, которые было бы так же приятно читать, как проповедь.

Конечно, я мог бы сделать это, мой прелестный критик, еслиб я был умный романист, необязанный раболепно ползать перед природой и фактом, но способный представлять предметы, как они никогда не бывали и никогда не будут. Тогда, конечно, мои характеры были бы избраны совершенно по моему усмотрению, и я мог бы избрать тип самого безпорочного священника и вложить в его уста мои собственные, удивительные разсуждения при всяком случае. Но вы должны были заметить это ужь давно: у меня нет такого высокого призвания, и я добиваюсь только одного - дать вам верное описание людей и предметов, как они отразились, как в зеркале, в моем уме. Это зеркало, без всякого сомнения, имеет недостатки. Очертания бывают иногда сбивчивы, отражение бледно или спутанно; но я тем не менее считаю себя обязанным сказать вам, и как могу точнее, каково это отражение, подобно тому, как еслиб я находился в ложе свидетелей и под клятвою рассказывал примеры из моего опыта.

было невелико, и вероятно то, что еслиб один из небольшого меньшинства нашел духовные должности в Брокстоне и в Геслопе в 1799 году, он пришелся бы вам по нраву, не лучше мистера Ирвайна. Держу пари десять против одного, вы считали бы его нелепым, неблагоразумным методистом. Право, так редко случается, что факты попадают в приятную средину, требуемую нашими собственными просвещенными мнениями и утонченным вкусом. Быть-может, вы скажете: "Да улучшите же факты немного в таком случае; сделайте их более-согласными с правильным воззрением, в обладании которым заключается наше преимущество. Свет не совсем по нашему нраву; выправьте его исполненною вкуса кистью и заставьте поверить, что это вовсе не такая смешанная, запутанная вещь. Пусть все люди, имеющие безукоризненные мнения, и действуют безукоризненно. Пусть ваши, исполненные недостатков, характеры всегда будут на дурной стороне, а добродетельные на хорошей стороне: тогда мы с первого взгляда увидим, кого мы должны осуждать и кого должны одобрять; тогда мы будем в-состоянии любоваться людьми, вовсе не разбивая и не отуманивая понятий, которые мы составили о них прежде; мы будем ненавидеть и презирать с тем истинным, спокойным наслаждением, которое нераздельно с совершенным доверием".

Но, моя прекрасная читательница, что вы сделаете в таком случае с вашим соседом-прихожанином, который безпрестанно спорит с вашим мужем в собрании старост? с вашим недавно-назначенным пастором, которого образ проповедывания вы с огорчением находите ниже проповедывания всеми оплакиваемого предшественника его? или с честною служанкою, которая терзает вашу душу каким-нибудь одним недостатком? или с вашей соседкой, мистрис Грин, которая была действительно нежна к вам во время вашей последней болезни, но которая впоследствии сказала несколько различных злостных вещей о вас? или даже с самим, вашим почтеннейшим супругом, который имеет другия раздражающия привычки, кроме того, что забывает вытирать у дверей свои башмаки? Всех этих смертных наших братьев мы должны принимать так, как они созданы в действительности: вы не можете ни выпрямить их носы, ни прояснить их разум, ни исправить их нрав; этих людей, среди которых прошла ваша жизнь, вы необходимо должны терпеть, сострадать к ним и любить их: вот эти-то и есть более или менее дурные, глупые, непоследовательные в своих поступках люди, добрыми действиями которых вы должны любоваться, для которых вам приходится питать всевозможные надежды, всевозможное терпение. Еслиб даже это зависело от меня, то я не хотел бы быть умным романистом, который-мог бы создать мир гораздо-лучше настоящого (где нам приходится вставать каждое утро и исполнять свои ежедневные обязанности); так-что вы, по всему вероятию, обратили бы более-жестокий, более-холодный взор на наши пыльные улицы и на обыкновенные зеленые поля, на действительно живущих мужчин и женщин, которые могут быть охлаждены вашим равнодушием, или которым вы можете нанести вред вашими предубеждениями против них, которых вы можете ободрить и которым вы можете оказать помощь на пути жизни вашим сочувствием, вашим самоотвержением, вашею открытою смелою справедливостью.

Таким образом, я довольствуюсь тем, что рассказываю мою обыкновенную историю, нисколько не стараясь заставить вещи казаться лучше, чем оне были в действительности, не боясь действительно ничего, кроме неправды, которой человек, вопреки своим лучшим усилиям, имеет причину бояться. Неправда так легка, истина так трудна! Карандаш чувствует приятную легкость, рисуя грифа; и чем длиннее когти, чем обширнее крылья, тем лучше. Но эта дивная легкость, которую мы ошибкою принимаем за гениальность, способна оставить вас, когда нужно нарисовать истинного непреувеличенного льва. Разсмотрите хорошенько ваши слова и вы найдете, что даже, когда у вас нет основания быть неистинными, вам чрезвычайно-трудно сказать точную истину даже о ваших собственных непосредственных чувствах, гораздо-труднее, нежели сказать о них что-нибудь прекрасное, но не точную истину.

Из-за этого-то редкого, драгоценного качества, правдивости, любуюсь я голландскою живописью, которую презирают люди, смотрящие на все свысока. Я нахожу источник сладостной симпатии в этом верном изображении однообразной обыкновенной жизни, бывшей уделом моих ближних, в большей степени, нежели жизнь пышности или совершенной нищеты, трагического страдания или возмущающих мир поступков. Я спокойно отворачиваюсь от заоблачных ангелов, от пророков, сивилл и воинов-героев к старухе, наклоненной над своим цветочным горшком, или одиноко-сидящей за своим обедом,тмежду-тем, как полуденный свет, смягченный, может-быть, ширмою из листьев, падает на её ночной чепчик и только касается края её самопрялки и её каменного кувшина и всех этих дешевых обыкновенных предметов, составляющих для нея драгоценную потребность жизни. Или я обращаюсь к этой деревенской свадьбе, празднуемой в этих четырех мрачных стенах, где неуклюжий жених открывает танец с плечистою, широколицею невестою, между-тем как смотрят на них старые и пожилые друзья с весьма неправильными носами и губами и, пожалуй, с меркою вина в руках, но с выражением довольства и доброжелательства, в значении которых нельзя ошибиться. "фи!" говорит мой друг-идеалист: "что за обыкновенные подробности! Что тут хорошого употреблять все усилия, чтоб передать в-точности сходство старух и бурлаков? Что за низкая сфера жизни!... что за неуклюжий, безобразный народ!"

Но, помилуйте! я надеюсь, что мы можем любить вещи, которые несовсем-красивы. Я вовсе не убежден в том, чтоб большинство человеческого рода не было безобразно, и даже между этими "лордами своего рода", британцами, сгорбленная фигура, дурно-очерченные ноздри и смуглый цвет лица не составляют поражающих исключений. Между нами, однакожь, существует много семейной любви. У меня есть друг или два, черты которых принадлежат к такому разряду, что локон Аполлона над их бровями не был бы им вовсе к-лицу; между-тем мне совершенно известно, что из-за них бились нежные сердца и их миньятюрных портретов, хотя и льстивых, но все же не чрезвычаьно-красивых, касаются втайне уста матери. Я видел не одну почтенную женщину, которая и в свои лучшие дни не могла бы быть красавицей, а между-тем у ней была связка пожелтевших любовных писем в особенном ящике, и милые дети обливали поцелуями её бледные щеки. И я думаю, было чрезвычайно-много молодых героев средняго роста и с жидкою бородою, которые были вполне уверены, что они никогда не будут в состоянии полюбить женщину, хотя бы немного-незначительнее Дианы, а между-тем были счастливы, женившись в пожилом возрасте на женщине, которая ходит как утка. Да, благодаря Бога! человеческое чувство подобно могучим рекам, составляющим благословение на земле: оно не ждет красоты... оно течет с непреодолимою силою и приносит красоту с собою.

красоту, которая находится не в тайне пропорции, а в тайне глубокой человеческой симпатии. Изобразите нам если можете, ангела, в развевающемся фиолетовом одеянии, с ликом, бледным от небесного света; изображайте нам еще чаще мадонну, обращающую кроткий лик к небу и отверзающую руки, чтоб приветствовать божественного младенца; но не налагайте на нас каких-нибудь эстетических правил, которые удалят из области искусства этих старух, скоблящих морковь своими загрубевшими от работы руками, этих тяжелых бурлаков, пирующих в закоптелом кабачке, эти согнутые спины и глупые загрубелые лица, наклонявшияся над заступом и исполняющия грубейшую на свете работу, эти жилья с оловянными сковородами, с темными кувшинами, с грубыми дворняшками и связками луковиц. На этом свете существует столько обыкновенных грубых людей, неимеющих живописного сантиментального несчастий! Нам так необходимо вспоминать и об их существовании; иначе может случиться, что мы совершенно исключим их из нашей религии и философии и станем составлять возвышенные теории, приличествующия только миру крайностей. Следовательно, пусть искусство всегда напоминает нам о них; следовательно, пусть у нас будут всегда люди, готовые пожертвовать лучшими днями своей жизни для верного изображения обыкновенных вещей, люди, видящие красоту в этих обыкновенных вещах и находящие наслаждение в том, что представляют нам, как кротко падает на эти вещи свет небесный. На свете мало пророков, мало высоко-прекрасных женщин, мало героев. Я не могу посвятить всю мою любовь и все уважение таким редким явлениям: мне нужно много этих чувств для моих ежедневных ближних, в-особенности для тех немногих, которые находятся на первом плане в большой толпе, лица которых я знаю, рук которых я касаюсь, для которых я должен посторониться с искренним сочувствием. Вы не встречаетесь ни с живописными лаццарони, ни с романтическими преступниками и вполовину так часто, как с обыкновенным работником, который сам добывает себе хлеб и ест его, неуклюже, но честно разрезывая его собственным карманным ножом. Мне гораздо нужнее иметь фибру симпатии, связующую меня больше с этим простым гражданином, который вешает мой сахар в галстухе и жилете, негармонирующих друг с другом, нежели с красивейшим мошенником в красном шарфе и с зелеными перьями; мне гораздо-нужнее, чтоб мое сердце колебалось от нежного удивления при каком-нибудь поступке, свидетельствующем о кроткой доброте исполненных недостатков людей, сидящих за одниме очагон со мною, или моего собственного приходского священника, который. может-быть, скорее слишком-тучен и в других отношениях неочень-сходен с Оберлином {Протестантский пастор в Вальдбахе в Ban de la roche, известный богослов и благородный друг человечества, родился в Страсбурге в 1740, умер в 1826 г. Прим. пер.} или Тиллотсоном {Знаменитый английский проповедник, живший в XVII столетии, при Вильгельме Ш, епископ кентерберийский. Его проповеди и до настоящого времени пользуются у англичан большим уважением за простоту, ясность и практическую применимость. Прим. пер.}, нежели при деяниях героев, которых я никогда не узнаю иначе как по наслышке, или при высшем перечне всех духовных достоинств, когда-либо выдуманных способным романистом.

что он не был (тогда как ему следовало быть) живым доказательством преимуществ, связанных с национальною церковью? Но я не уверен в этом; по-крайней-мере я знаю только то, что люди, жившие в Брокстоне и Геслоне, были бы весьма огорчены, еслиб им пришлось разстаться с их священником, и что большая часть лиц прояснялась при его приближении; и пока нельзя будет доказать, что ненависть лучше для души, нежели любовь, я должен предполагать, что мистер Ирвайн имел на свой приход более целебное влияние, нежели ревностный мистер Райд, поступивший туда двадцать лет спустя, когда мистер Ирвайн отправился к праотцам. Мистер Райд, правда, упорно держался учения реформатского, посещал свое стадо очень-часто в его собственных домах, и весьма-строго порицал заблуждения плоти, действительно, приостановил рождественские обходы церковных певцов, под тем предлогом, что они потворствуют пьянству и допускают слишком-легкомысленное обращение с священными предметами. Но я узнал от Адама Бида, с которым говорил обо всем этом в его преклонных летах, что мало священников могли быть менее успешны в своих стараниях приобресть расположение сердец своих прихожан, чем мистер Райд. Прихожане много узнали от него о церковных догматах, так-что почти каждый из прихожан, недостигший еще пятидесятилетняго возраста, стал различать настоящее евангелие от того, что не в точности подходило к этому имени, как-будто он родился и вырос среди диссидентов; и в продолжение известного времени после его прибытия, в этой спокойной сельской общине образовалось, повидимому, настоящее религиозное волнение.

-- Но, говорил Адам: - я видел совершенно-ясно с того времени еще, как был молод, что религия и сведения не одно и то же. Так, не сведения заставляют людей поступать справедливо, а чувства. Сведения в религии то же самое, что в математике: человек может быть способен разрешать математическия задачи прямо в голове, сидя у камина и куря трубку; но если ему нужно построить машину или здание, то он должен иметь волю и решимость и больше любить что-нибудь другое, нежели свое спокойствие. Так или иначе, приход стал мало-по-малу отпадать и люди начали легко отзываться о мистере Райде. Я так полагаю, в душе своей он думал справедливо; только, видите ли, он был угрюмого нрава и любил сбивать цены у людей, работавших на него; таким образом его проповеди не приходились по вкусу с этою приправою. И ему хотелось быть верховным судьею в приходе и наказывать людей, поступающих дурно; и он бранил их с кафедры просто как Рантер {Религиозная секта, возникшая около 1645 года. Она теперь не существует. Рантерами называли первобытных методистов, отступивших от секты Весли, если хотели упрекнуть их в недостатке твердости и усердия в исполнении религиозных обрядов. Прим. перев. должны были сделать его таким же знатным барином, как мистер Доннигорн: это большое зло, которое мне часто случалось видеть в бедных священниках, неожиданно-получивших доходное место. О мистере Райде были высокого мнения люди, смотревшие на него издалека - я так думаю, потому-что он был известен, как автор нескольких книг; что жь касается математики и сущности вещей, то в них он был таким же невеждой, как женщина. Он много знал об учениях и обыкновенно называл их оплотами реформации; но я всегда недоверял к такого рода учению, потому-что оно заставляет людей быть безразсудными и глупыми в их настоящем деле. Мистер Ирвайн, напротив, был вовсе не похож на него: он был так понятлив; он в одну минуту схватывал, что вы хотели сказать, и знал все, что касалось построек, и мог видеть, когда вы исполняли хорошее дело. И он, просто, как джентльмен обращался с фермерами, старыми женщинами и работниками, и обращался с ними так же, как с господами. Вы никогда не могли видеть, чтоб он вмешивался во что не следует, бранился и старался разыгрывать роль не весть кого! Ах, он был прекрасный человек, какого ваши глаза редко встречали в жизни; и он так ласково обращался с матерью и сестрами! А эта бедная хворая мисс Анна... он, казалось, думал о ней более, нежели о ком-либо другом на свете. В приходе не было души, которая могла бы сказать слово против него; а слуги оставались при нем, пока ужь до того устарели и одряхлели, что он должен был нанять других людей, которые бы исправляли их дело.

-- Ну, сказал я: - это был отличный род проповедывания в будни; но я полагаю все-таки, что еслиб ваш старый друг мистер Ирвайн был снова вызван к жизни и взошел в будущее воскресенье на кафедру, вам, пожалуй, было бы несколько-стыдно, что он не проповедует лучше после всех ваших похвал о нем.

проповеднике. Он не вникал в глубокий духовный опыт; и я знаю, что во внутренней жизни человека есть много такого, чего вы не можете вымерить наугольником и сказать: "сделай это и затем последует вот то-то" и "сделай то и затем последует вот это". Есть вещи, происходящия в душе, и время, когда чувства входят в вас, как стремительный могучий ветер, как сказано в священном писании; они как бы разделяют вашу жизнь надвое, так-что вы оглядываетесь на самих себя, как-будто вы были кто-нибудь другой. Это вещи, которые вы не можете причислить к разряду таких, где вы говорите: "сделай это" и "сделай то"; и в этом отношении я согласен с самыми строгими методистами, каких вы только можете найти. Это показывает мне, что в религии существуют глубокия духовные вещи. Вы не можете понять много, говоря об этом, но вы чувствуете это. Мистер Ирвайн не входил в глубину этих вещей: он говорил краткия нравственные поучения - вот и все. Но за то его поступки всегда согласовались с тем, что он говорил: он не выдавал себя за человека, который сегодня совершенно отличался от других людей, а завтра походил на них, как походят одна на другую две горошины. И он умел заставить людей любить и уважать себя, а это было лучше, чем возмущать их жизнь, вмешиваясь черезчур в их дела. Мистрис Пойзер, бывало, говорила - а вы знаете, она за словом в карман не лезла - она говорила: "мистер Ирвайн походил на хороший обед: чем меньше вы думали о нем, тем он был питательнее для вас", а мистер Райд на прием лекарства, он заставлял вас корчиться и мучил, а между-тем не производил много пользы.

-- Но разве мистер Райд не больше проповедывал о духовной части религии, о которой вы говорите, Адам? Не могли ли вы больше вынесть из его речей, нежели из речей мистера Ирвайна?

-- Эх, не знаю! Он много проповедывал о различных учениях. Но я видел совершенно-ясно, еще с того времени, как я был молод, что религия есть нечто другое, нежели учения и сведения, на мой взгляд, учения - это все-равно, что отъискивать имена для ваших чувств, так-что вы можете говорить о них, когда вы их вовсе не знали, точно так же, как человек может толковать об инструментах, когда он знает их названия, хотя бы он никогда и не видел их, а тем менее работал ими. Я слышал в мое время много толкований об учениях: я, бывало, ходил слушать проповеди диссидентов с Сетом, когда мне было лет семнадцать, и меня сильно озадачивали арминиане и кальвинисты. Последователи Весли, как вам известно, самые строгие арминиане; и Сет, который никогда терпеть не мог что-нибудь суровое и всегда надеялся, что все на свете устроивается к лучшему, с самого начала крепко держался учения Весли. Но я думал, что могу пробить несколько дир в их мнениях, и мне случилось спорить с одним из классных церковных лекторов в Треддльстове, и я озадачивал его таким образом сначала с одной стороны, а потом с другой, что он, наконец, сказал: "Молодой человек, это дьявол употребляет вашу гордость и высокомерие орудием войны против простоты истины". Тогда я не мог не разсмеяться; но когда возвращался домой, я раздумал, что он не был неправ. Я начал видеть, что все это взвешивание и изледование, что значит этот текст и что значит тот текст, и спасаются ли люди все милостию Бога или в этом участвует и небольшая часть их собственной воли, я видел, что все это не имеет ничего общого истинной религией. Вы можете говорить об этих вещах бесконечное число часов, и вы станете от этого только раздраженным и высокомерным. Таким-образом я решил никуда не ходить, кроме церкви и не слушать никого, кроме мистера Ирвайна: он говорил одно только доброе да то, что вас делало умнее, когда вы вспоминали о том. И, по моему мнению, лучше для моей души, если я буду смиряться перед таинствами деяний Божиих и не делать никакого шуму о том, чего никогда не буду в состоянии понять. Да и, наконец, не будут ли это одни лишь безразсудные вопросы? все, что происходит вне нас и внутри нас самих, не исходит ли от Бога? Если мы обладаем решимостью поступать справедливо, то, я думаю, во всяком случае, он дал нам ее; но я вижу довольно-ясно, что мы никогда не сделаем этого без решимости, и этого с меня довольно.

умы высшого разряда будут смотреть с презрением на это, как на слабость, умы, которые алчут идеала и которых гнетет общее сознание о том, что их чувство слишком-возвышенно длятого, чтоб найдти достойные их самих предметы между обыкновенным человечеством. Я часто пользовался милостью быть поверенным этих избранных натур и, по моему опыту, они все подтверждают мой опыт, что великие люди пользуются ужь слишком-большим уважением, а незначительные люди несносны; что-еслиб вы захотели полюбить женщину так, чтоб ваша любовь не показалась вам впоследствии безразсудством, то эта женщина должна умереть в то время, как вы ухаживаете за ней; и ужь еслиб вы хотели сохранить малейшую веру в человеческий героизм, то вы никогда не должны совершать путешествие длятого, чтоб увидеть героя. Сознаюсь, я часто уклонялся с робостью от признания этим совершенным и проницательным джентльменам, в чем именно состоял мой собственный опыт. Я опасаюсь, что часто улыбался им с лицемерным согласием и удовлетворял их эпиграммою насчет мимолетного характера наших иллюзий, эпиграммою, которую, впрочем, мог бы легко составить, после минутного размышления, всякий, хотя сколько-нибудь знакомый с французскою литературою. Но человеческое обращение, как, кажется, заметил один умный человек, не бывает искренно в строгом смысле. И теперь я очищаю свою совесть и объявляю, что я чувствовал полнейший энтузиазм и удивление к старым джентльменам, которые неправильно знали свой родной язык, по временам обнаруживали брюзгливый нрав и никогда не знали высшей сферы влияния, как сфера приходского смотрителя; объявляю так-же, что средство, при помощи которого я дошел до заключения, что человеческая природа способна быть любимой - средство, при помощи которого я несколько ознакомился с глубоким пафосом этой природы, с её возвышенными таинствами, приобрел я, живя много времени среди людей, более или менее обыкновенных и простых, о которых вы, может-быть, не услышали бы ничего весьма-удивительного, еслиб вы захотели справиться о них в соседстве тех мест, где они живут. Готов держать пари десять против одного, что большая часть незначительных лавочников, живших в их соседстве, не видела в них решительно ничего особенного, ибо я заметил замечательное совпадение обстоятельств, что между избранными натурами, алчущими идеала и ненаходящими в панталонах и юбках ничего довольно-великого, что могло бы заслужить их уважение и любовь, и самыми ограниченными и мелкими людьми находится странное сходство. Например; я часто слышал, как мистер Джедж, хозяин "Королевского Дуба", обыкновенно обращавший завистливый взор на своих соседей в деревне Шеппертон, излагал свое мнение о людях, живших в одном с ним приходе - а ведь он только этих людей и знал - следующими выразительными словами: "Да, сэр, я часто говорил это и снова скажу: в этом приходе живет ничтожный народ... да, сэр, ничтожный, от мала до велика". Кажется, он имел неясную идею, что еслиб мог переселиться в отдаленный приход, то, может-быть, нашел бы соседей достойных; и действительно, он потом перевел свое заведение в "Сараценову голову", которая совершала цветущия дела в одной из задних улиц соседняго ярмарочного города. Но, довольно-странно, он нашел, что люди в этой задней улице были совершенно на один покрой с людьми в Шеппертоне... "ничтожный народ, сэр, от мала до велика; и те, которые приходят за рюмкою джина не лучше тех, которые приходят за пинтою двухпенсовой... ничтожный народ, сэр".