Адам Бид.
Книга пятая.
XLII. Утро перед судом.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. XLII. Утро перед судом. (старая орфография)

XLII.
Утро перед судом.

На следующий день в час Адам был один в своей скучной комнатке в верхнем этаже. Его часы лежали на столе перед ним, будто он исчислял минуты, казавшияся ему бесконечными. Он не имел никакого понятия, что, вероятно, будут говорить свидетели в суде, потому - что с трепетом отдалялся от подробностей, связанных с арестом и обвинением Гетти. Смелый деятельный человек, который быль готов ринуться во всякую опасность, но всякий труд, чтоб спасти Гетти от угрожавшей ей беды или несчастий, чувствовал, что не имел силы встретить неисправимое зло и страдание. Чувствительность, которая была возбуждающею силою, где оказывалась возможность действовать, становилась безпомощною мукою, когда он был принужден оставаться в бездействии, или иначе искала деятельного исхода в мысли о том, чтоб явить правосудие над Артуром. Энергическия натуры, сильные на все мужественные поступки, нередко стремительно отступают от безнадежного страдальца, будто одарены жестоким сердцем. Их гонит всеподавлающее чувство боли. Оне удаляются по необузданному инстинкту, как удалились бы от чего-нибудь раздирающого. Адам заставил себя думать о свидании с Гетти, если она согласится видеть его, думая, что свидание, может-быть, принесет ей облегчение, может-быть, поможет ей разсеять это страшное упорство, о котором ему говорили. Если она увидит, что он не желает ей зла за все горе, которое она причинила ему, то, может-быть, откроет ему свою душу. Но это решение стоило страшных усилий; он содрогался при мысли, что увидит её изменившееся лицо, как робкая женщина содрогается при мысли о ноже хирурга, и оне скорее решился теперь переносить длинные часы ожидания, чем подвергнуться тому, что казалось ему более невыносимою агониею - быть свидетелем при её суде.

Глубокое, невыразимое страдание очень можно назвать крещением, возрождением, посвящением в новое состояние. Трогательные воспоминания, горькое сожаление, мучительная симпатия, исполненные борьбы воззвания к невидимой справедливости - все сильные волнения, наполнявшия собою дни и ночи прошлой недели и снова сжимавшияся, как рьяная толпа, в часы этого единственного утра, заставляли Адама смотреть на все прежние годы, как бы на слепое сонное существование, и он только теперь пробудился к полному сознанию. Ему казалось, будто прежде он всегда думал, что людям вовсе нетрудно страдать, будто все, что он сам вынес и называл горем прежде, было только минутным ударом, который никогда не оставлял никакой раны. Без всякого сомнения, великия мучения могут совершить дело многих лет разом, и мы можем выйти из этого крещения огнем с душею, исполненною нового благословения и нового сострадания.

-- О, Боже! простонал Адам, облокачиваясь на стол и тупо смотря прямо на часы: - и люди страдали таким-же образом прежде... и бедные безпомощные молодые существа страдали, как она... А еще так недавно она казалась такою счастливою, такою красавицей!... цаловала их всех, своего дедушку и всех их, а они желали ей счастья... О, моя бедная, бедная Гетти!... вспоминаешь ли ты об этом теперь?

Адам вздрогнул и оглянулся к двери. Злюшка стала визжать, и на лестнице послышался стук палки и шум хромой походки. Бартль Масси возвращался домой. Не-уже-ли все уже могло кончиться?

Бартль вошел тихо и, подойдя к Адаму, схватил его за руку и сказал:

-- Я пришел только, чтоб посмотреть на вас, мой друг, потому-что все вышли из суда на короткое время.

Сердце Адама билось так сильно, что он не был в-состоянии говорить; он мог только ответить пожатию руки своего друга. Бартль, придвинув другой стул, сел против него, снял шляпу и очки.

-- Никогда не случалось со мною ничего подобного, заметил он: - никогда не выходил я из дома, не сняв очков. Я совершенно забыл снять их.

Старик произнес это пустое замечание, считая за лучшее не отвечать вовсе на волнение Адама: последний, таким образом, не прямо догадается, что в настоящее время нельзя было сообщить ничего положительного.

-- А теперь, сказал он, снова вставая: - я должен посмотреть, чтоб вы съели кусочек хлеба и выпили вина, присланного сегодня утром мистером Ирвайном. Он разсердится на меня, если вы не попробуете. Ну-ка, продолжал он. принося бутылку и хлеб и наливая в чашку вина: - мне и самому хочется перекусить немножко. Выпейте глоток со мною, друг мой, выпейте!

Адам тихонько оттолкнул от себя чашку и умоляющим тоном произнес:

-- Разскажите мне, мистер Масси, разскажите мне все. Была она там? Началось?

-- Да, мой друг, да... это происходило все время с-тех-пор, как я ушел в первый раз. Но оно идет очень-медленно. Адвокат, которого взяли для её защиты, безпрестанно ставит палку в колесо, чтоб остановить его, когда только может, и много задает работы разспросами свидетелей и спорами с другими юристами. Вот все, что он может сделать за деньги, которые заплатили ему: а ведь сумма-то немаленькая. Но он ловкий человек, у него такие глаза, что он мог бы в одну минуту подобрать все иголки в соломе. Если у человека нет чувств, то быть слушателем в суде так же хорошо, как слушать ученые прения; но нежное сердце делает нас тупыми. Я готов был бы навсегда разстаться с арифметикой только для того, чтоб принесть вам добрые вести, мой бедный друг.

-- Но разве, повидимому, дело принимает оборот против нея? спросил Адам. - Скажите мне, что они говорили. Я должен знать это теперь, я должен знать, какие доказательства приводят против нея.

-- До-сих-пор главным было свидетельство врачей и Мартина Пойзера... бедный Мартин - все в суде чувствовали к нему сострадание - это было как бы одно рыдание, когда он снова сошел с площадки. Хуже всего была та минута, когда сказали ему, чтоб он посмотрел на обвиненную, стоявшую у перил. Тяжело ему было, бедному, очень-тяжело. Адам, мой друг, удар пал на него с такою же силою, как и на вас: вы должны помочь бедному Мартину, вы должны показать мужество. Выпейте теперь вина и докажите, что вы переносите ваше горе, как следует мужчине.

Бартль не мог сделать лучшого вызова. Адам с покойным и послушным видом взял чашку и немного отпил.

-- Разскажите мне про её вид, сказал он вдруг.

-- Она казалась испуганною, очень-испуганною, когда ввели ее в первый раз. Бедняжка! она впервые видела толпу и судью. И там была куча глупых женщин в нарядных платьях; руки их до самого верху были покрыты безделками и на голове перья; оне сидели неподалеку от судьи. Можно было подумать, оне вырядились таким образом для того, чтоб быть пугалами и предупреждением для всякого, кто вздумал бы когда-нибудь снова связаться с женщиной; оне безпрестанно приставляли к глазам стекла, смотрели и перешептывались. Но после этого она стояла, как белая картина, смотря вниз на свои руки, и, казалось, ничего не видела и не слышала. Она была бледна, как полотно. Она не говорила ничего, когда ее спрашивали: "виновна" ли она или "невиновна", и тогда за нее ответили: "невиновна". Но когда она услышала имя своего дяди, то по всему её телу, казалось, пробежала дрожь; когда сказали ему, чтоб он посмотрел на нее, она опустила голову, скорчилась и закрыла лицо руками. Ему стоило большого труда говорить, бедному человеку; его голос сильно дрожал. И адвокаты, которые по-большей-части бывают тверды, как сталь, я заметил, щадили его, как только могли. Сам мистер Ирвайн подошел к нему и вышел из суда с ним вместе. Да, великое дело в жизни человека иметь возможность поддерживать ближняго и подкреплять его в подобном несчастии.

-- Бог да благословит его и вас также, мистер Масси! сказал Алам тихим голосом, положив руку на плечо Бартли.

-- Конечно, конечно, наш священник создан из хорошого металла, он издает настоящий звон, когда вы дотрогиваетесь до него. И умный человек; говорит только то, что нужно. Он не принадлежит к числу тех, которые думают, что могут утешить вас пустою болтовнею, будто люди, стоящие подле несчастия и смотрящие на него, знают горе гораздо-лучше тех, которым приходится переносить его. Я в свое время встречался с такими людьми на юге, когда сам был в горе. Кстати, мистер Ирвайн сам должен быть свидетелем с её стороны и будет говорить о её характере и воспитании.

-- Но другия доказательства... что они очень свидетельствуют против нея? спросил Адам. - Как вы думаете, мистер Масси? Скажите мне всю истину.

-- Да, мой друг, да, лучше всего говорить истину. Ведь, как бы то ни было, истина все-таки откроется под конец. Доказательства докторов очень-тягостны для нея, да, очень-тягостны. Но с самого начала до конца она запиралась в том, что имела ребенка... эти бедные, глупые женщины... оне никак не могут взять в толк, что не к-чему запираться в том, что доказано. Я боюсь, это упорство вооружит против нея присяжных: они, пожалуй, не станут так сильно говорить в пользу помилования, если состоится приговор против нея. Но мистер Ирвайн и судья не оставят нетронутым ни одного камня - вы можете вполне положиться на это, Адам.

-- А есть ли в суде хоть кто-нибудь принимающий, повидимому, участие в ней и заботящийся о ней? спросил Адам.

-- Есть некто, кому следовало бы быть там, сказал Адам с горечью. Вдруг он выпрямился и пристально стал смотреть в окно, очевидно занятый какой-то новою идеей.

то, что она все время обманывала меня. Они не должны были бы отступаться от нея... от своей собственной плоти и крови. Мы поручаем людей милосердию Божию, а сами не обнаруживаем никакого милосердия. Я бывал жесток иногда; никогда более не буду я жесток. Я пойду, мистер Масси, я пойду с вами.

Еслиб Бартль и хотел возразить Адаму, то решительность последняго заставила бы старика отказаться от своего намерения. Он сказал только:

-- В таком случае, закусите немножко, Адам, хоть из любви ко мне. Постойте же, дайте и мне съесть кусочек вместе с вами. А теперь закусите и вы.