Адам Бид.
Книга пятая.
XLIII. Приговор.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. XLIII. Приговор. (старая орфография)

XLIII.
Приговор.

Место, назначенное в то время для суда, была большая старая зала, ныне сгоревшая. Полуденный свет, падавший на сжатую массу человеческих голов, проникал сквозь ряд заостренных кверху окон, казавшихся пестрыми от мягких цветов старых цветных стекол. Угрюмого вида запыленные латы висели на высоком рельефе прямо перед мрачною дубовою галереею, находившеюся на отдаленном конце, а под широким сводом противоположного большого окна, разделенного на-двое, колыхалась занавесь из старинных обоев, покрытая полинялыми меланхолическими фигурами, как бы неопределенными видениями минувшого времени. В продолжение всего года это место посещали, вероятно, тени прежних королей и королев, несчастных, лишившихся короны, заточенных; но в тот день все эти тени отлетели и ни одна душа в огромной зале не видела ничего иного, кроме присутствия живого горя, наполнявшого собою теплые сердца.

Но это горе, казалось, чувствовалось слабо до этой минуты, когда вдруг показалась высокая фигура Адама Бида, когда его подвели к скамье обвиняемой. При ярком солнечном свете в большой зале, среди гладких обритых лиц других людей, признаки страданий, выражавшиеся на лице его, поразили даже мистера Ирвайна, который в последнее время видел Адама при тусклом свете в небольшой комнате. Жители Геслопа, присутствовавшие при суде и в своих преклонных летах рассказывавшие у своих домашних очагов историю Гетти Соррель, никогда не забывали упоминать о том, какое волнение произвело в них появление в суде Адама Бида, который был головою выше всех, окружавших его, когда он занял место подле нея.

Но Гетти не видела его. Она стояла в том же самом положении, в каком описывал и Бартль Масси, скрестив руки и пристально смотря на них. Адам не осмеливался взглянуть на нее в первые минуты, но наконец, когда внимание присутствия было отвлечено судопроизводством, он повернулся к ней лицом, твердо решившись не содрогаться.

Почему же говорили, что она так переменилась? В трупе любимого нами человека мы видим сходство, сходство что заставляет чувствовать себя еще сильнее, потому-что тут было нечто другое, чего уже нет. Вот они: очаровательное лицо и шея, темные локоны волос, длинные темные ресницы, округленные щеки и надутые губки; она была бледна и исхудала - это правда, но походила на Гетти, и только на Гетти. Другие думали, что она казалась женщиной, которую демон поразил своим жгучим взглядом, в которой он изсушил женственную душу, оставив только жосткое отчаянное упорство. Но страстное чувство матери, этот совершеннейший тип жизни в другой жизни, составляющий сущность истинной человеческой любви, сознает бытие любимого ребенка даже в испорченном, павшем человеке, и для Адама эта бледная преступница с жостким лицом была Гетти, которая улыбалась ему в саду под ветвями яблоней... была трупом этой Гетти, на который он не решался взглянуть без трепета в первое время, и от которого потом не мог отвести глаз.

Она сказала:

-- Мое имя Сара Стон. Я вдова и содержу небольшую лавочку с дозволением продавать курительный и нюхательный табак и чай, в Чёрч-Лене в Стонитоне. Обвиненная, стоящая у перил, та самая молодая женщина, которая приходила ко мне, больная и усталая, с корзинкою на руке, и спрашивала комнатку в моем доме в субботу вечером 27-го февраля. Она приняла мою лавочку за гостинницу, потому-что у двери находится вывеска, на которой изображена фигура. Когда я сказала, что не принимаю жильцов, обвиненная стала плакать и говорила, что чрезвычайно устала и не в-состоянии идти в другое место и просилась переночевать только одну ночь. Её миловидность, её положение, порядочный вид её и её платья, и безпокойство, в котором она, казалось, находилась, произвели на меня такое действие, что у меня не хватило духу отказать ей на-отрез, Я попросила ее присесть, напоила чаем и спросила, куда она отправляется и где живут её родные. Она отвечала, что идет домой к родным, что они фермеры и живут довольно-далеко и что она совершила значительное путешествие, которое обошлось ей гораздо-дороже, чем она предполагала, так-что у ней почти не оставалось более денег в кармане и она боялась зайти туда, где бы ей пришлось платить дорого. Она была принуждена продать большую часть своих вещей из корзинки, но с благодарностью готова была бы дать мне шилинг за ночлег. Я не видела никакой причины, по которой не должна была дать молодой женщине переночевать у меня. У меня одна комната, но в ней две постели. Я сказала ей, что она может остаться у меня. Я думала что ее сманили на дурную дорогу и что она попала в беду; но так-как она отправлялась к родным, то я полагала, что сделаю доброе дело, если избавлю ее от новых неприятностей.

Свидетельница показала затем, что ночью родился ребенок и подтвердила, что детское белье, показанное ей, было то, в которое она сама одела ребенка.

-- Да, это именно то самое белье. Я делала его сама и оно хранилось у меня с тех самых пор, как родился мой последний ребенок. Я довольно безпокоилась как о ребенке, так и о матери. Я как-то невольно принимала участие в ребенке и заботилась о нем. Я не послала за доктором, потому-что в нем, казалось, не было нужды. Утром я сообщила матери, что она должна сказать мне имя её родных и где они жили, чтоб я могла написать им. Она сказала, что скоро напишет им сама, только не сегодня. Несмотря на мое сопротивление, она непременно хотела встать и одеться, вопреки всему, что я ни говорила. Она отвечала, что чувствует себя довольно-сильною, и удивительно, право, сколько присутствия духа она обнаруживала. Но я несколько безпокоилась о том, что мне делать с ней, и к вечеру решилась отправиться по окончании митинга, к пастору и переговорить с ним об этом. Я вышла из дома около половины девятого. Я вышла не через лавочку, а через заднюю дверь, выходящую в узкий переулок. Я занимаю только нижний этаж дома, и кухня и спальня выходят в переулок. Я оставила обвиненную сидевшую у огня в кухне, с ребенком на коленях. Она не плакала и вовсе не казалась убитою, как в предшествовавшую ночь. Я видела только, что её глаза имели какое-то странное выражение и что лицо её несколько разгорелось к вечеру. Я боялась, чтоб у ней не сделалась лихорадка, и намеревалась, когда выйду со двора, сходить к одной знакомой женщине, опытной, и попросить ее, чтоб она пошла со мною. Вечер был очень-теплый. Я не заперла двери за собой, потому-что не было замка; дверь запирается только изнутри задвижкою, и когда в квартире не остается никого, то я всегда выхожу через лавочку, и я считала вовсе неопасным оставить квартиру незапертою на короткое время. Я, однакожь, замешкалась долее, чем предполагала: мне пришлось ждать женщину, чтоб она возвратилась со мною. Мы пришли в мою квартиру часа через полтора, и когда вошли, то свеча горела на том же самом месте, на каком я оставила ее, но обвиненной и ребенка не было. Она взяла с собою свой салоп и свою шляпку, но оставила корзинку с вещами... Я страшно испугалась и разсердилась на нее за то, что она ушла. Я не объявила о случившемся, не думая, что она сделает себе какой-нибудь вред, и зная, что у ней были в кармане деньги, на которые она могла получить пищу и квартиру. Мне не хотелось послать за нею констебля, так-как она имела право уйти от меня, если хотела.

Это свидетельство произвело на Адама электрическое действие; оно придало ему новую силу. Гетти не могла быть виновна в преступлении... её сердце непременно привязалось к ребенку, иначе зачем было ей взять ребенка с собою? Она могла оставить его, могла уйти от него. Крошечное существо умерло естественной смертью, - а потом она спрятала его - ведь дети так подвержены ранней смерти - оттого могли произойти сильнейшия подозрения без всякого доказательства вины. Его мысли были так заняты воображаемыми доводами против подобных подозрений, что он не мог внимательно прислушиваться к сбивавшим допросам адвоката Гетти, старавшагося, впрочем, совершенно безуспешно, открыть очевидные признаки того, что обвиненная обнаруживала чувства материнской привязанности к ребенку. Всё время, пока допрашивали свидетельницу, Гетти стояла так же неподвижно, как прежде: никакое слово, казалось, не обращало на себя её внимания. Но звук голоса следующого свидетеля затронул струну, все еще чувствительную: она вадрогнула и устремила на него безумный взгляд, но вслед затем отвернула голову и стала смотреть на руки, как прежде. Свидетель был простой крестьянин. Он сказал:

увидел обвиненную в красном салопе, сидевшую у стога сена непдалеку от забора. Она встала, когда увидела меня, и показала вид, будто идет другой дорогой. Дорога была обыкновенная, полям, и вовсе не было странно видеть там молодую женщину, но я обратил на нее внимание, потому-что она была бледна и казалась испуганноюю Я подумал бы, что это нищая, только для нищей у ней были слишком-хороши платья. Она показалась мне несколько сумасшедшею, но мне не было никакого дела до этого. Я остановился и посмотрел ей в след, но она шла всё прямо, пока была у меня в виду. Мне нужно было идти к другой стороне леска, чтоб нарубить кольев; туда вела также прямая дорога, местами встречались отверстия, где были срублены деревья и некоторые из них не были свезены. Я не пошёл прямо по дороге, а повернул к средине и взял кратчайшую дорогу к тому месту, куда мне нужно было сходить. Едва я прошел несколько шагов по дороге на одном из открытых мест, как услышал странный крик. Крик этот не походил на крик какого-нибудь из известных мне животных, но в то время мне не хотелось остановиться, чтоб посмотреть, что это такое. Но крик продолжался и казался мне таким странным в этом месте, что я невольно остановился и посмотрел вокруг себя. Мне пришла в голову мысль, что я, пожалуй, получу деньги, если это был какой-нибудь необыкновенный зверок. Но мне трудно было узнать, откуда раздавался крик; и стоял долгое время, смотря на ветви. Потом мне казалось, что крик раздавался с земли, где лежали щепки, куски дерна да несколько пней. Я порылся в этой кучке, но не мог ничего найдти; наконец крик прекратился. Тут я решился отказаться от своего намерения и пошел по своему делу. Но когда, час спустя, и возвращался той же самой дорогой; то невольно положил свои колья на землю и хотел еще раз порыться. В то самое время, как я нагнулся и клал колья, я увидел, что неподалеку от меня на земле, под орешником, лежало что-то странное, круглое и беленькое. Я опустился на руки и на колени, намеревась поднять это. Тут я увидел, что это была ручка крошечного ребенка.

При этих словах по всей зале пробежал трепет. Гетти дрожала всем телом; теперь впервые она, казалось, вслушивалась в то, что говорит свидетель.

-- В том самом месте, где земля была пуста, лежала кучка щепоке, как под кустарником, и ручка торчала из-под них. Но в одном месте было оставлено отверстие, и я мог смотреть туда и увидел голову ребенка. Я тотчас же разрыл кучку, разбросал дерн и щепки и вынул ребенка. На нем было хорошее и теплое белье, но тело было уже холодно и я думал, что он умер. Я бросился бежать с ним по лесу и принес его домой к жене, Она сказала, что ребенок умер и что лучше было бы мне снесть его в приходский приют и объявить о случившемся констеблю. Я сказал: "готов лишиться жизни, если этот ребенок не той молодой женщины, которую я встретил, когда шел в лесок." Но она, казалось, совсем исчезла. Я снес ребенка в геттонский приходский приют и объявил констеблю; с ним мы отправились к судье Гарди. Потом мы пошли отъискивать молодую женщину и искали до вечерних сумерек, потом дали знать в Стонитон, чтоб ее остановили там. На другой день пришел ко мне другой констебль и требовал, чтоб я показал ему место, где нашел ребенка. Когда же мы пришли туда, то там сидела обвиненная, прислонясь к кустарнику, где я нашел ребенка. Она вскрикнула, когда увидела нас, но не обнаружила ни малейшого желания бежать. У ней на коленях лежал огромный кусок хлеба.

У Адама вырвался слабый стон отчаяния в то время, как говорил свидетель. Он опустил голову на руку, опиравшуюся на перила перед ним. То был высший момент его страдания: Гетти была виновна, и он безмолвно молил Бога о помощи. Он не слышал более никаких свидетельств, не сознавал, когда кончилось самое делопроизводство, не видел, что мистер Ирвайн находился в ложе свидетелей и говорил о незапятнанном характере Гетти в её родном приходе и о добродетельных обычаях, в которых она выросла. Это свидетельство не могло иметь никакого влияния на приговор, но оно отчасти допускало испрошение помилования, что сделал бы и адвокат обвиненной, еслиб ему позволено было говорить за нее. Преступники еще не пользовались такою милостью в те суровые времена.

Наконец Адам поднял голову, потому-что вокруг него произошло общее движение. Судья обратился к присяжным и они удалились. Решительная минута была уже недалека. Адам чувствовал трепет и ужас, непозволившие ему смотреть на Гетти, но последняя давно уже впала в свое холодное упорное безпристрастие. Все взоры были устремлены на нее с напряженным вниманием, но она стояла как статуя мертвого отчаяния.

тупо смотря перед собою, но не видел предметов, находившихся у него прямо перед глазами: адвоката и стряпчих, разговаривавших между собою с холодным деловым видом, и мистера Ирвайна, занятого важным разговором с судьею; он не видел, как мистер Ирвайн снова сел на свое место, в волнении, и грустно качал головою, когда кто-нибудь обращался к нему вполголоса. Внутренняя деятельность Адама была так сильна, что не могла принимать участия во внешних предметах, пока его не пробудило сильное ощущение.

Прошло немного времени, едва-ли более четверти часа, как удар, возвещавший, что присяжные положили свое решение, послужил признаком молчания для всех. Величественно это внезапное безмолвие многочисленной толпы, возвещающее, что одна душа движется во всех. Безмолвие, казалось, становилось все глубже-и-глубже, подобно слушающемуся ночному мраку, в то время, как вызывали присяжных по именам, как обвиненную заставили поднять руку и спросили присяжных о их приговоре.

"Виновна ".

её преступления выдавалась гораздо-резче при её жесткой неподвижности и упорном молчании. Самый приговор для отдаленных взоров, казалось, не трогал её; но те, которые находились ближе, видели, что она дрожала.

Тишина, однакожь, сделалась менее-сильною, пока судья не надел черной шапочки, а за ним показался капелан в облачении. Тогда снова воцарилось прежнее безмолвие, прежде чем экзекутор успел сказать, чтоб все замолчали. Если и слышался какой-нибудь звук, то, должно-быть, звук бьющихся сердец. Судья провозгласил:

"Гестер Соррель...

Кровь бросилась в лицо Гетти, и затем снова отхлынула, когда она взглянула на судью и, как бы под очарованием страха, остановила на нем свои широко-раскрытые глаза. Адам еще не оборачивался к ней: их разделял друг от друга глубокий ужас, подобно неизмеримой пропасти; но при словах: "и потом быть повешенной за шею, пока наступит смерть", раздиравший душу крик огласил все здание. То был крик Гетти. Адам содрогнулся всем телом и протянул к ней руки; но его руки не могли достичь её: она упала без чувств, и ее вынесли из залы.