Любовь мистера Гильфиля.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Любовь мистера Гильфиля. Глава III. (старая орфография)

ГЛАВА III.

Предыдущая глава дала проницательному читателю достаточное понятие о том, что происходило в Чеверельском замке, летом 1788 года. В это лето, как известно, великая Французская нация находилась в страстном брожении, не предвещавшем ничего доброго. И в душе нашей маленькой Катерины также происходила ужасная борьба. Бедная птичка начинала метаться и биться в железной клетке неумолимой судьбы, и очевидна была опасность, что если продлится эта борьба, то бедное трепещущее сердце не вынесет долее.

Но если, как я надеюсь, ваше участие несколько возбуждено к Катерине и её друзьям в Чеверельском замке, то вы вероятно спрашиваете себя, как попала она сюда. Какими судьбами это нежное дитя юга, с лицом, красноречиво говорящим вам о темносинем небе, оливковых рощах, таинственно освещенных мадонах, очутилось в этом величественном замке, подле гордой белокурой леди Чеверель, словно яркий колибри, сидящий в парке, на ветке вяза, рядом с великолепнейшим белым голубем? И говорила она к тому же по английски совершенно чисто, и молилась по протестантскому обряду. Ее вероятно привезли в Англию в самом раннем детстве? Именно так.

Во время последняго путешествия по Италии сэр-Кристофера и его жены, за пятнадцать лет до начала нашего разказа, они долго жили в Милане, где сэр-Кристофер, который страстно любил готическую архитектуру и задумал превратить свой незатейливый деревенский дом в образец готического замка, ревностно принялся изучать все подробности этого мраморного чуда, собора. Здесь леди Чеверель, как во всех других итальянских городах, где ей случалось жить довольно долго, взяла себе учителя пения: в то время она не только любила и понимала музыку, но и была одарена прекрасным сопрано. В те дни, и самые богатые люди употребляли переписанные ноты, и много людей, не походивших ни в чем другом на Жан Жака, походили на него в том, что снискивали себе пропитание "à copier la musique à tant la page." Леди Чеверель понадобился перепищик, и маэстро Албани вызвался прислать ей знакомого ему poveraccio, отличавшагося четкостью и правильностью своего почерка. К несчастию, говорил маэстро Антонио, этот poveraccio не всегда совершенно в своем уме, вследствие чего дело его шло иногда довольно медленно; но прекрасная синьйора сделает доброе дело, если даст занятие бедному Сарти.

На другое утро, мистрис Шарп, в то время цветущая и видная женщина лет тридцати-трех, вошла к своей госпоже и сказала ей:

-- Извините, миледи, в передней стоят какой-то оборванный, нечистоплотный человек, и говорит, что его прислал к вашей милости учитель пения. Но я полагаю, что вы не захотите его видеть. Он, вероятно, просто нищий.

-- Нет, нет, приведите его сейчас сюда.

Мистрис Шарп удалилась, пробормотав что-то про "блох и хуже того." Она вовсе не была охотницей до прекрасной Италии и её обитателей, и несмотря на глубокое свое уважение к сэр-Кристоферу и своей госпоже, не могла иногда удержаться, чтобы не подивиться непостижимой прихоти своих господ, покинувших родной край, чтобы толкаться между "папистами, в стране, где и белья порядочно не умеют вымыть, и где от всех людей так и несет чесноком".

Тем не менее, минуту спустя, она ввела в комнату не высокого худого человека, с бледным, исхудалым лицом, безпокойным блуждающим взглядом, который застенчиво, почти в ноги поклонился леди Чеверель, что придавало ему вид человека, долго просидевшого в одиночном заключении. И однако, сквозь весь этот упадок и грязь проглядывали следы чего-то молодого и некогда красивого. Леди Чеверель, вовсе не сантиментальная и даже не очень чувствительная, была добра и любила расточать милости свои подобно богине, благосклонно глядящей на калек и слепых, поклоняющихся ей и взывающих к ней. Она почувствовала сострадание к бедному Сарти, показавшемуся ей каким-то жалким остатком чего-то более блестящого; она ласково заговорила с ним, объяснила ему, какие оперные арии она желает иметь переписанными, и его, казалось, согрели лучи её голубых глаз, и когда он удалился с тетрадями нот под мышкой, поклон его, хотя все такой же почтительный, был менее робок.

Лет десять, по крайней мере, Сарти не видал ничего столь блестящого, величественного и прекрасного как леди Чевериль: то время давно прошло, когда он выступал на подмостках, в бархате и перьях, блестящим первым тенором одной короткой зимы. Увы! он совершенно лишился голоса на следующую зиму, и с тех пор немногим был лучше надтреснувшей скрыпки, годной только на растопку печи. Подобно большей части итальянских певцов он мало знал сам, чтоб учить других, и не будь у его красивого почерка, он и его молодая, безпомощная жена; могли бы умереть с голода. После рождения его третьяго ребенка, свирепствовавшая в городе горячка выбрала себе в жертвы болезненную мать и двух старших детей, и заразила самого Сарти; он встал с одра болезни разслабленный умом и телом, и с четырех-месячною, чуть дышавшею малюткой на руках. Он жил над овощною лавкой; лавку эту содержала женщина,которая не отличалась кротостию нрава, и своим ростом и громким голосом могла отвечать за мущину; но она сама была мать, и вследствие того сжалилась над бедным желтым, черноглазеньким bambinetto, и ухаживала за ним и за больным его отцом. Здесь-то продолжал он жить, кой-как перебиваясь, благодаря маэстро Альбани, который доставлял ему работу. Вся жизнь его, казалось, заключалась в этом ребенке: он няньчился с ним, играл с ним, живя с ним один в своем маленьком чуланчике, и только тогда просил хозяйку дома присмотреть за его малюткой, когда ему случалось отлучиться из дому чтобы взять или отнести работу. Посетители лавочки часто могли видеть маленькую Катерину, как сиживала она на куче гороха и копалась в ней, или подобно котенку, для совершенной безопасности, была опущена в глубокую корзину.

Иногда, однако, Сарти оставлял свою малютку с покровительницей другого рода. Он был очень богомолен, и три раза в неделю отправлялся в собор, и всегда брал Катерину с собой. Здесь, когда высокое утреннее солнце обогревало мириады блещущих зубцов снаружи и боролось с массивною мглою внутри, тень человека с ребенком на руках пробиралась к маленькой мишурной мадонне, висевшей в отдаленном уголку близь хора. Посереди всех величественных красот этого великолепного собора, бедный Сарти обращался к этому символу божественного милосердия, словно ребенок, окруженный чудною природой, и не видящий ни синяго неба, ни снежных гор, а с бьющимся сердцем следящий за каким-нибудь легким перушком или мотыльком, находящимся в ту минуту в уровень с его глазом. Здесь-το, Сарти, посадив подле себя Катерину на каменные плиты, молился и возносился духом; и если случалась ему надобность зайдти куда-нибудь по близости, он оставлял ее здесь, перед мадонной, и девочка сидела совершенно смирно, улыбаясь, и как птичка щебеча сама с собой. Когда Сарти возвращался, он всегда находил, что Благословенная в женах сберегла его малютку.

Сарти так хорошо и скоро исполнил дело, заказанное ему леди Чеверель, что она опять отослала его с кипой нот. Но теперь прошла неделя, прошла другая, и Сарти не являлся и не отсылал вверенных ему нот. Леди Чеверель уже сбиралась послать Уарена отыскать его по адресу, оставленному им, как в одно утро, когда она готовилась выехать, слуга принес ей маленький клочок бумаги, оставленный для нея зеленщиком, приходившим с своею корзиной. На бумажке были написаны на италиянском языке только три строчки дрожащею, неверною рукой:

"Не сжалится ли, Eccelentissima, Христа ради, над умирающим человеком, и не посетит ли его?"

Леди Чеверель узнала почерк Сарти. Она тотчас же села в экипаж, дала италиянскому кучеру адрес Сарти, и приказала ему везти ее туда. Экипаж остановился в узкой и грязной улице, против овощной лавочки, и широкий обращик женского пола тотчас же появился в дверях, к великому ужасу мистрис Шарп, всегда отзывавшейся об этой женщине в последствии с отвращением, смешанным с негодованием. La Pazzini La Pazzini повела ее наверх по узкой темной лестнице, отворила двери, в которую попросила ее войдти. Прямо против двери, на низкой жесткой постели, лежал Сарти. Глаза его были открыта, но он не сделал ни малейшого движения, когда они вошли.

У ног его, на постели, сидела крошечная девочка, лет, казалось, около трех; холщевый неуклюжий чепец покрывал её маленькую головку, ножки её были обуты в кожаные сапожки, над которыми виднелись её худенькия желтые икры; блузочка, переделанная из чего-то бывшого прежде шелковою материей, довершала весь её костюм. Её черные большие глаза, на её желтеньком личике, делали впечатление двух драгоценных камней, вставленных в вырезанную из пожелтевшей слоновой кости каррикатурную головку. Она держала пустую стклянку и забавлялась, тем, что то закупоривала, то откупоривала ее.

La Pazzini Eссо la nobiliuima signora! но вслед за тем громко воскликнула: - Пресвятая Богородица! он умер!

с тех пор как он почувствовал, что болезнь его опасна. Она была богата, она была добра, она непременно сделает что-нибудь для бедной сиротки. И потому он решился послать этот клочок бумаги, благодари которому не выговоренная еще его просьба была исполнена, Леди Чеверель дала хозяйке денег на похороны, и увезла Катерину, с намерением посоветоваться с сэр-Кристофером на счет того, что с нею делать. Даже мистрис Шарп так была тронута картиной, которую она увидела, когда ее попрали, чтобы снести Катерину в экипаж, что прослезилась, хотя она вовсе не была подвержена этого рода слабости: она поставила себе за правило не дозволять себе плакать, оттого что слезы, как известно, очень вредны для глаз.

Англию и не воспитать у себя? Она уже была замужем двенадцать лет, и однако в Чеверельском замке не раздавалось детских голосов, а эти звуки оживили и освежили бы старый дом. К тому же, не богоугодное ли дело обратить эту маленькую папистку в добрую протестантку, и привить по возможности английский плод к этому итальянскому деревцу.

Сэр-Кристоферу этот план очень понравился. Он любил детей и тотчас же пристрастился к черноглазой обезьянке - прозвище, которое он давал ей, в продолжении всей её короткой жизни. Но ни ему, ни леди Чеверель и в голову не приходило взять ее вместо дочери, возвести ее до себя. Такая романическая мысль не представлялась их знатному уму. Нет! ребенок будет воспитан в Чеверельском замке, с тем чтобы в последствии быть полезным в доме, то-есть разматывать шерсть, вести счеты, читать вслух, словом всячески заменять благодетельнице своей очки, когда глаза её начнут ослабевать.

Итак, мистрис Шарп было поручено заменить холщевый чепец, сапожки и шелковую юпочку более приличною одеждой, и теперь, странно сказать, маленькая Катерина, тридцати-месячное существование которой, казалось бы, далеко не было красно, впервые испытала, что такое сознательное горе. "Неведение, сказал Аякс, есть зло без боли"; а также, полагаю я, и грязь, если судить по веселым лицам, соединенным с ней. Во всяком случае чистоплотность часто бывает добром с болью, как может засвидетельствовать всякий, чье лицо подвергалось безжалостному трению руки с золотым кольцом на третьем пальце. Если ты, читатель, не испытал этой пытки, я не могу требовать от тебя, чтобы ты составил себе хоть приблизительное понятие о том, что приходилось Катерине выносить от совершенно-новой для нея расточительности мистрис Шарп на воду и мыло. По счастию, это чистилище скоро слилось в её маленькой головке с немедленным переходом в блаженную обитель - диван в кабинете леди Чеверель, где находились и игрушки, и собачка покорного нрава, безропотно переносившая маленькия мучения, и где, в довершение, сэр-Кристофер сажал ее иногда на одно колено и заставлял ее прыгать.