Любовь мистера Гильфиля.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Любовь мистера Гильфиля. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Три месяца после этого важного в жизнп Катерины события, а именно, позднею осенью 1763 года, из труб Чеверельского замка так и валил дым, и вся прислуга дома с волнением ожидала возвращения своих господ после двухлетняго отсутствия. Сильно было удивление мистрис Беллами, экономки, когда мистер Уарен высадил из кареты черноглазого ребенка, и сильно в мистрис Шарп было сознание своего превосходства в опытности и знании света, когда она вечером, в комнате экономки, за теплым стаканом грога, передавала собравшимся вокруг нея, равным ей по чину членам прислуги, каким образом Катерина попала к ним в дом. Уютная то была комната и приятно в ней было собираться в холодный ноябрьский вечер. Глубокий, обширный камин, с горевшими посереди его огромными поленьями, с миллионами искр, летевших в темную трубу, уже один представлял собою живописную картину; над ним красовалась надпись, тонко вырезанная старинными готическими буквами, на широкой деревянной доске, вставленной в стену: "Бойся Бога и чти царя". А за обществом, образовавшим полумесяц вокруг пылающого огня, что за глубокое пространство в таинственном полусвете, где воображению был простор разыграться! В самой глубине комнаты, что за высокий богатырский стол, на резных массивных ножках! а вдоль стен, какие шкапы и полки, говорящие уму о. бесконечных запасах абрикосового варенья и других хозяйственных прелестей! Две-три картины неизвестно как попали сюда, и составляют приятные темные пятна на серых стенах. Высоко над скрипящею, тяжелою дверью висит что-то такое, что при сильном воображении и при сильной вере можно было принять за кающуюся Магдалину; а гораздо ниже висит подобие шляпы и перьев, с отрывками Фрезы, изображавшее, если верить мистрис Беллами, сэр-Франсисса Бекона, который изобрел порох, и, по её мнению, напрасно занимался таким делом.

Но в этот вечер никто не вспоминает о великом веруламском мыслителе, и все, кажется, того мнения, что давно умерший и похороненный философ гораздо менее интересен чем живой садовник, который занимает видное место в полукруге у камина. Мистер Бетс, обычный вечерний посетитель этой комнаты, предпочитал дружеский разговор за стаканом грога своему одинокому креслу в своем очаровательном, крытом соломой коттедже, на островке, где нельзя было услыхать никаких звуков кроме крика грачей и диких гусей: звуки поэтические, без сомнения, но не располагающие к веселью.

Наружность мистера Бетса была очень замечательна в своем роде. Он был здоровенный мущина, лет около сорока, и, глядя на него, вы бы сказали, что природа верно очень торопилась, окрашивая его лицо, и не успела позаботиться о тенях; ибо все то, что было видно над его галстухом, было покрыто одною безразличною красною краской; когда он находился от вас в некотором разстоянии, вам приходилось отгадывать, где именно в пространстве между его носом и подбородком находился его рог. Но, разсмотренные вблизи, губы его имели даже что-то совершенно особенное; и эта особенность, я полагаю, имела некоторое влияние на его выговор, странности которого нельзя было объяснить одним его северным происхождением. Кроме того, мистер Бетс отличался от большинства смертных постоянным морганьем глаз, и это, соединенное с румяным цветом его лица, и привычкой свешивать голову на бок, а на ходу покачивать ее со стороны на сторону, придавало ему вид Бахуса в синем переднике, поставленного, вследствие стесненных обстоятельств Олимпа, в грустную необходимость собственноручно возделывать свои лозы. Но, также точно, как обжоры часто бывают худы и бледны, люди воздержные часто бывают черезчур румяны; и мистер Бетс, могу вас уверить, был человек воздержный, хотя, конечно, в дружеской компании он был не прочь выпить стаканчик-другой.

-- Экая притча! заметил мистер Бетс, когда мистрис Шарп кончила свой разказ: - не ожидал я от сэр-Кристофера и нашей леди, что они привезут к себе в дом Бог весть какого ребенка. Вспомните мое слово, доживем ли мы до этого или нет, а кончит эта девочка дурно. У первых моих господ был француз лакей; он крал и шелковые чулки, и рубашки, и кольца, и все, что ни попадалось ему под руку, и наконец стянул шкатулку с деньгами и бежал. Все иностранцы таковы: это у них в крови.

-- Позвольте, сказала мистрис Шарп, с спокойным сознанием, что собеседник её далеко отстал от нея в либеральности взглядов и понятий: - я не стану защищать иностранцев; я не хуже кого другого знаю, что это за народ, и всегда скажу, что они те же язычники, да и кушанья свои они готовят на таком мерзком масле, что порядочному человеку гадко и в рот взять. Но, несмотря на все это, и на то, что все заботы о ребенке во время дороги пали на меня, я не могу не сказать, что миледи и сэр-Кристофер хорошо сделали, что призрели невинного ребенка, который правой своей руки не может отличить от левой, и привезли его сюда, где он научится говорить полюдски и будет воспитан в нашей религии. Сэр-Кристофер, Бог веет почему, спит и бредит об этих чужестранных церквах; а по мне, так стыдно и грешно даже и войдти в них и взглянуть на картины, которыми обвешаны там стены...

-- А придется вам, однако еще повозиться с иностранцами, сказал мистер Уарен, который любим подразнить садовника; - сэр-Кристофер нанял несколько италиянских работников, чтобы помогать при переделках в доме.

-- При переделках! с испугом воскликнула мистрис Беллами. - Каких переделках?

-- А разве вы не знаете, сказал мистер Уарен, - что сэр-Кристофер хочет совершенно перестроить старый замок? За нами едут портфели, битком набитые рисунками и планами. Весь дом будет выложен камнем в готическом стиле, понимаете, в роде наших церквей; а потолки будут такие, каких вам и в жизнь свою не приходилось видеть. Сэр-Кристофер только и занимался этим в чужих краях.

-- Боже милосердый! воскликнула мистрис Беллами: - нас совсем задушат известью, работники будут строить куры служанкам! Безпорядку не будет конца!

-- Правда ваша, мистрис Беллами, сказал мистер Бетс, - А все-таки я не могу не сказать, что готический стиль очень не дурен, и нельзя не подивиться, как похожи эти каменные листья, ананасы и розы на настоящие. Сэр-Кристофер, я уверен, сумеет украсить замок, и ужь тогда другого такого поместья не сыщешь во всей стране, - с такими оранжереями, таким цветником и парком.

-- А по мне, дом не может быть лучше теперешняго, будь он хоть разготический, сказала мистрис Беллами: - я здесь уже четырнадцать лет заведываю всем хозяйством. Но что на это говорят леди Чеверель?

-- Леди Чеверель никогда не станет прекословить сэр-Кристоферу, сказал мистер Беллами, которому не нравился вольнодумный тон разговора. - Сэр-Кристофер что задумал, то и сделает. И он на это имеет полное право. У него есть деньги, и он всегда ими распоряжался как джентльмен. Допейте-ка свой стакан мистер Бетс и выпьемте за здоровье наших господ, а потом вы нам что-нибудь споете. Сэр-Кристофер и миледи не каждый вечер возвращаются из Италии.

Против этого, конечно, ничего нельзя было сказать, и тост был тотчас же провозглашен; но мистер Бетс, находя вероятно, что пение его не имеет ни малейшого отношения к этому обстоятельству, не обратил внимания на вторую часть предложения мистера Беллами. Поэтому мистрис Шарп, сказавшая однажды, что она вовсе не думает выйдти замуж за мистера Бетса, хотя он "обстоятельный, здоровый человек, которого каждой женщине было бы лестно подцепить", повторила просьбу мистера Беллами.

-- Что ж, мистер Бетс, спойте же нам жена Роя. Мне приятнее будет послушать эту славную старинную песню чем все эти италиянские переливы.

staccato спел всю песню, именуемую: жена Роя из Альдивалоки. также то, что единственная подробность относительно жены Роя была та, что она "надула" его, хотя чем и как - это оставалось неизвестно до конца.

Пешем мистера Бетса заключилось вечернее дружеское заседание, и общество скоро затем разошлось; мистрис Беллами в эту ночь вероятно видела во сне известь и мусор, сыпавшиеся на её варенья, и влюбленных служанок, забывающих свои обязанности; а мистрис Шарп - приятное житье в коттедже мистера Бетса, на свободе, посереди целых гор овощей и фруктов.

Катерина скоро победила все предубеждения против её чужестранного происхождения, да и какие предубеждения могут устоять против безпомощности и детского лепета? Она вскоре стала любимицей целого дома, и, благодаря ей, любимая гончая собака сэр-Кристофера, канарейка мистрис Беллами и необыкновенные куры мистера Бетса много утратили своего значения в доме. И вследствие этого, сколько разнообразных удовольствий выпадало на долю маленькой Катерины в продолжении одного долгого летняго дня! Вырвавшись из доброжелательных, но несколько жестоких рук мистрис Шарп, она отправлялась в кабинет леди Чеверель, где царствовало важное величие, но где, зато, так лестно было сидеть на коленях сэр-Кристофера; он играл с ней и брал ее иногда с собой в конюшню, где Катерина скоро привыкла без слез слышать лай привязанных собак и говорить с отважным видом, но прижимаясь к ноге сэр-Кристофера: "оне не тлонут Тину". Затем мистрис Беллами отправится, бывало, собирать розовые листья роз, и Тина бежит за нею, и счастлива, если она ей позволит нести горсточку в своем переднике; и еще счастливее, если ей удастся попасть под душистый дождь листьев, когда их высыпали на простыни для сушки. Другое, часто повторявшееся удовольствие её было совершать с мистером Бетсом путешествие по фруктовым садам и оранжереям, где желтенькая ручка невольно протягивалась к высоко-висевшим над ней сокровищам, и никогда не возвращалась домой пустая. В спокойном досуге этой однообразной деревенской жизни, всегда находился кто-нибудь, кому нечего было другого делать, как заниматься Тиной. Южная птичка нашла на севере теплое и мягкое гнездышко, любовь и ласки. Природная нежность и чувствительность ребенка должны были при этой обстановке перейдти в совершенную неспособность бороться с трудностями жизни, тем более что с самого детства в ней проявлялась какая-то необузданность при всяком сколько-нибудь резком или строгом обращении с нею. Пяти лет она за какое-то неприятное запрещение отмстила мистрис Шарп тем, что вылила чернильницу в её рабочий ящик, и однажды, когда леди Чеверель, видя, что она с любовию слизывает краску с лица своей куклы, отняла ее у ней, злодейка тотчас же взлезла на стул и сбросила на пол вазу, стоявшую на столе. Это был впрочем единственный случай, когда вспыльчивость её одержала верх над обычною робостью в присутствии леди Чеверель, которая своим, всегда ровным, несколько холодным обращением с ней, приобрела над ней большую власть.

двор, и мирный дом огласился звуком топоров и пил. В продолжении следующих десяти лет сэр-Кристофер был единственно занят архитектурным преобразованием своего старинного семейного жилища; следуя единственно внушениям своего вкуса, он опередил общую реакцию против безтолкового подражания греческому стилю, в пользу возстановления готического, которою обозначился конец восьмнадцатого столетия. Настойчивость, с которою он стремился к своей цеди, возбуждала не малое презрение к нему со стороны его соседей, не понимавших другой страсти, кроме охоты, и удивлявшихся тому, как человек с таким именем и состоянием мог до того сбиться с толку, чтобы скупиться на вина и держать всего двух старых каретных лошадей да одну верховую, ради какой-то непонятной затеи. Жены их не находили очень предосудительными его дурные вина и плохих лошадей, но красноречиво выражали свое сожаление о леди Чеверель, которая была поставлена в грустную необходимость жить только в трех комнатах, посреди шума, суеты, в дурном воздухе, от которого непременно должно было пострадать её здоровье. Это было все равно, что иметь мужа, страдающого одышкой. Отчего сэр Кристофер не нанимал для нея дома в Бате или, если ему уже так хотелось лично присматривать за работниками, где-нибудь в окрестностях замка? Сожаления эти были потрачены совершенно даром; леди Чеверель, хотя и не разделяла архитектурной страсти сэр-Кристофера, имела однако такое строгое понятие об обязанностях жены, и такое глубокое уважение к сэр-Кристоферу, то никак не тяготилась своею покорностию. Что же касается сэр-Кристофера, то он был совершенно равнодушен ко всяким осуждениям. "Упорный причудник", называли его соседи. Но я, видевший Чеверельский замок так, как сэр-Кристофер завещал его своим наследникам, я признаю искру гения в этой настойчивости, с которою он, не жалея трудов, отказывая себе во всем, привел к концу свое намерение; и проходя через эти комнаты с их великолепными потолками и скудною мебелью, говорящия о том, что все лишния деньги были уже истрачены, когда наступила очередь позаботиться о комфорте, я чувствовал, что этого старого английского баронета оживлял дух, умеющий отличить искусство от роскоши я безкорыстно покланяющийся красоте.

Пока таким образом превращался и украшался Чеверельский замок, росла, выбегивалась и хорошела также и Катерина. Положительною красотой она не отличалась, но какая-то воздушная нежность, соединенная с её большими черными трогательными глазами, и голосом, говорившим сердцу, придавали ей особенную, неизъяснимую прелесть. Но развитие Катерины не было, как превращения в замке, плодом систематических и заботливых трудов. Она росла, как растут дикия фиялки; садовник рад видеть их в своем саду, но не печется и не заботится о них. Леди Чеверель выучила ее читать и писать, и заставляла ее учить наизуст катехизис; по её желанию, мистер Уарен давал ребенку уроки арифметики, а мистрис Шарп приучала ее к разным рукоделиям. Но долго не было и мысли о том, чтобы дать ей более тщательное воспитание. Я уверен, что до самой смерти своей Катерина воображала, что земля стоит на месте, а солнце и звезды вращаются вокруг нея, ко что касается до этого, то, вероятно, то же самое думала и Елена, и Дидона, и Десдемона, и Джюлиетта; а потому, я надеюсь, вы не найдете, что из-за этого моя Катерина недостойна быть героиней повести. Я должен признаться, что, за одним только исключением, небо не наградило её никакими особенными дарованиями. Но за то она умела любить, и в этой способности, я уверен, самая сведущая в астрономия дама не могла бы сравняться с ней. Хотя она была сирота и воспитанница, но эта драгоценная способность находила себе богатую пищу в Чеверельском замке, и Катерине представлялось гораздо более случаев любить чем многим молодым леди, и джентльменам, воспитанным нежными родными и окруженным попечениями и заботами. Первое место в её детском сердце занимал, полагаю я, сэр-Кристофер; маленькия девочки обыкновенно привязываются к самому изящному в доме джентльмену, тем более что ему редко приходится вмешиваться в дисциплину. За баронетом следовала Доркас, веселая, краснощекая девушка, помощница мистрис Шарп в детской, игравшая таким образом роль варенья в ложке ревеня. Грустный то был день для Катерины, когда Доркас вышла замуж за кучера, и с гордым самодовольствием отправилась в городок Слопетер управлять "заведением". Маленький рабочий ящик с надписью: "кого люблю, того дарю", присланный ей от Доркас, хранился между сокровищами Катерины десять лет спустя.

Исключительное дарование, о котором я сказывал выше, было, - вы отгадываете? - её способность к музыке. Когда леди Чеверель впервые заметила, что у Катерины не только замечательный слух, но и замечательный голос, это открытие очень обрадовало и ее, и сэр-Кристофора. Музыкальное воспитание её очень заняло их. Леди Чеверель посвящала ему много времени, и успехи Тины были так неожиданно-быстры, что леди Чеверель почла нужным взять для нея италиянского учителя пения, который каждый год, на несколько месяцев, приезжал в замок. Это неожиданное дарование очень изменило положение Катерины. После первых годов, когда с девочками играют как с куклами, настает время, когда становится не так ясно, на что оне могут быть годны, особенно же если оне, как Катерина, не обещают быть особенно блестящими или красивыми; и не удивительно, что в этот интересный период никто не делал особенных планов насчет её будущности. Но теперь её, редкий голос крепче привязал к ней леди Чеверель, страстно любившую музыку, и поставил ее на другую ногу в доме. Мало-по-малу на нее привыкли смотреть как на настоящого члена семейства, и слуги поняли, что мисс Сарти, как бы то ни было, суждено быть барыней.

Но задолго до того времени, о котором мы говорим, новая пора наступила в жизни Тины, благодаря прибытию в дом более молодого товарища чем все те, которыми она была окружена. Ей не было еще восьми лет, когда питомец сэр-Кристофера, Менард Гильфиль, мальчик пятнадцати лет, начал проводят каникулы в Чеверельском замке. Менард был добродушный мальчик, сохранивший страсть ко всем тем детским забавам, на которые молодые джентльмены обыкновенно смотрят свысока. Он много занимался также уженьем и столярным ремеслом, почитая его одним из самых благородных искусств, а не из каких-нибудь низких, практических целей. И во всех этих забавах, для него было наслаждением иметь при себе маленькую Катерину, играть с нею, отвечать на её наивные вопросы и видеть как она всюду следует за ним, точно маленькая левретка за большим сетером. Каждый раз, когда Менард возвращался в свою школу, происходило трогательное прощание.

-- Ты не забудешь меня, Тина? Ты будешь вспоминать обо мне, когда меня не будет здесь? Я оставляю тебе все веревки, которые мы сучили, а ты, смотри, береги мою морскую свинку. Поцелуи же меня хорошенько и скажи, что не забудешь меня.

С летами, когда Менард из школы перешел в университет, и из тоненького мальчика превратился в стройного высокого юношу, его отношения к Катерине необходимо должны были несколько измениться, хотя по прежнему они остались дружескими и короткими. У Менарда эта детская привязанность незаметно перешла в страстную любовь. Первая любовь всегда бывает сильна, особенно тогда, когда она имеет свое начало в дружбе детских лет, когда страсть сливается с привычкой, с давнею привязанностью. Любовь Менарда была такого рода, что только бы ему видеть Катерину, он с радостию согласился бы принять от нея всякия мучения, и предпочел бы их самым заманчивым удовольствиям вдали от нея. Видно ужь такова участь высоких, широкоплечих силачей, начиная с Самсона до наших времен. Что же касается Тины, - плутовка, очень хорошо видела, что она вполне поработила Менарда; он был единственный человек на свете, с которым она могла делать все, что хотела; и мне нечего прибавлять, что то был верный признак её равнодушия к нему: страстная женщина любит не иначе как с трепетом и страхом.

Менард Гильфиль не обманывал себя насчет чувства к нему Катерины; но его не покидала надежда, что когда-нибудь она привяжется к нему на столько, что не будет отвергать его любви. Он терпеливо ждал того дня, когда ему можно будет смело сказать: "Катерина, я люблю тебя!" Он мог бы, как видите, довольствоваться очень малым, как все люди, не придающие своей личности большого значения, не выставляющие своего драгоценного я, на каждом шагу, на показ. Он воображал (очень ошибочно, как всегда влюбленные), что он много выиграл, когда ему пришлось совершенно поселиться в Чеверельском замке, в качестве домашняго капелана и пастора соседняго прихода; он судил по себе и думал, что привычка и дружеския отношения - лучший путь к любви. Сэр-Кристоферу было приятно во многих отношениях поместить Менарда капеланом в своем доме. Ему нравилось архаическое достоинство этого домашняго чина; он любил общество молодого человека, и думал, что Менард, с своим маленьким состоянием, может прожить очень счастливо и спокойно в его доме, не убивая себя занятиями, пользуясь полною свободой, пока не очистится комбермурское куратство и он навеки не поселится в соседстве замка. "И женится, тогда на Катерине", также скоро начал мечтать сэр-Кристофер; хотя добрый баронет вовсе не был прозорлив относительно того, что могло ему быть неприятно или противно его намерениям и надеждам, он очень скоро замечал то, что согласовалось с его видами, он отгадал чувство Менарда и заставил его признаться в них. Он тотчас же порешил в своем уме, что и Катерина разделяет эти чувства, или разделит когда будет постарше. Но в то время она была так молода, что нельзя было ничего порешить.

не будет принадлежать ему, но что оно уже совершенно отдалось другому; и все его надежды обратились в горькую тревогу.

Раза два, во время детства Катерины, в замок приезжал другой мальчик, моложе Менарда, кудрявый, нарядный красавчик, на которого Катерина смотрела тогда с робким восторгом. То был Антони Вибрау, сын младшей сестры сэр-Кристофера и объявленный наследник Чеверельского замка. Баронет не пожалел денег, стеснил себя даже в исполнении своих архитектурных замыслов, чтобы, помимо прямых наследников, утвердить свои владения за этим мальчиком; и побудила его к этому, должен я признаться, жестокая ссора с старшею сестрой: способность прощать не была в числе добродетелей сэр-Кристофера. Наконец, после смерти матери Антони, когда он сам уже был взрослый молодой человек, с чином капитана, он стал проводить все свободное время в Чеверельском замке. Катерине было тогда шестнадцать лет, и нечего мне тратить много слов, чтоб объяснить вам то, что, как видите, было очень естественно.

от радости, вспыхнет, и робко взглянет на него своими большими, черными глазами, если он похвалит её пение или скажет ей ласковое слово. Приятно также было отбить ее у этого длинноногого капелана. Какой праздный мущина может противустать искушению очаровать женщину и затмить другого мущину, особенно если ему совершенно ясно, что у него ньт дурных намерений, если он уверен, что в самом коротком времени опять все придет в порядок? Однако, к концу восьмнадцати месяцев, которые капитан Вибрау почти сполна провел в доме дяди, он вдруг увидел что дела подвинулась гораздо далее чем он ожидал. Нежные взгляды повлекли за собой нежные слова, а нежные слова вызвали такие красноречивые взгляды, что невозможно было не идти вперед crescendo. Видеть себя предметом обожания милой, черноглазой, нежной, невинной девушки весьма приятно, и было бы даже жестоко отвечать на эти чувства совершенною холодностию.

увлекался и всегда знал, что делает; а слабая, нежная Катарина скорее могла подействовать на воображение чем на чувственную сторону человека. Он в самом деле был очень нежно расположен к ней, и вероятно полюбил бы ее, еслибы только был в состоянии полюбить кого бы то ни было. Но природа не одарила его этою способностью. Она даровала ему прямой нос, белые руки, нежнейший цвет лица и немалую дозу спокойного самодовольства; но, как бы для того, чтоб оградить это тонкое изделие свое от всяких опасностей, она позаботилась о том, чтоб он не был подвержен никаким страстям. В детстве, в молодости, он всегда вел себя отлично; сэр-Кристофер и леди Чеверель почитали его примерным племянником, самым удовлетворительным наследником, почтительным к ним, разсудительным, и, что всего важнее, всегда повинующимся чувству долга. Капитан Вибрау всегда поступал самым приятным и удобным для себя образом из чувства долга. Он одевался великолепно, потому что он был обязан к тому своим положением; из чувства же долга он покорялся непреклонной воле сэр-Кристофера, бороться против которой было бы утомительно да и безполезно; он был слабого сложения, и из того же чувства долга, он берегся и возился с собой. Одно только в нем, его здоровье, безпокоило и огорчало его друзей; и вследствие этого баронет очень желал пораньше женить племянника, тем более что ему представлялась партия, которая во всех отношениях утешила бы сэр-Кристофера. Антони видел мисс Эшер, единственную дочь предмета первой любви сэр-Кристофера, изменившого ему, увы! для другого баронета, - и пленился её красотой. Отец мисс Эшер умер недавно и оставил ей очень порядочное состояние. Если, что весьма вероятно, Антони успел бы тронуть её сердце, то ничто не могло бы так обрадовать сэр-Кристофера и успокоить его насчет того, что его наследство не попадет в ненавистные ему руки. Антони уже был очень хорошо принять у леди Эшер, как племянник старинного друга; почему бы ему не съездить в Бат, где она жила с дочерью, сблизиться с ними и попытать счастие?

Сэр-Кристофер сообщил свои желания племяннику, который тотчас же изъявил свое согласие сообразоваться с ними - из чувства долга. Он нежно известил Катерину об этой жертве, требуемой от них обоих непреодолимым чувством долга; и три дня спустя произошла та прощальная сцена, при которой вы присутствовали в галлерее, накануне отъезда капитана Вибрау.