Феликс Гольт, радикал.
Введение.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Введение. (старая орфография)

РАДИКАЛ.

Роман Джорджа Элиота.

САНКТПЕТЕРБУРГ
Типография Ю. Анд. Бокрама, по Большой Московской, No 4.
1867

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ВВЕДЕНИЕ.

возмещал о своем прибытии веселыми звуками рожка, косари и жнецы узнавали часы по неизменному, метеорическому появлению знакомой савраски или пегашки, и старосветских помещиков, ездивших обыкновенно в таратайках, запряженных мелкими лошаденками, нервически передергивало всякий раз, когда им приходилось сторониться перед быстролетной почтовой каретой, причем они непременно приговаривали с душевным прискорбием, как изменились времена, с тех пор как по дорогам не видно было ничего, кроме ломовых, позвякивавших бубенчиками.

В те времена было множество маленьких городков, Бирмингам не имел голоса в парламенте и зато через меру тараторил по сторонам, хлебные законы были еще в полной силе, письма обходились в три и шесть пенни, было нищих без конца и много других незнакомых нам невзгод; но было и много хорошого, теперь тоже исчезнувшого. Non omnia grandior oetas quae fugiamus habet, говорит мудрая богиня: не все лучшее выпало вам на долго, о юноши! У старого люда есть свои, завидные воспоминания, и не последнее место занимает в числе их воспоминание о продолжительном странствовании на козлах, весенней или осенней порой. Потомство будет мчаться из Винчестера в Ньюкастль с быстротою пушечного ядра. Это одна из наших радужных надежд; но неторопливое, старомодное передвижение с одного ярая родины на другой - одно из отраднейших наших воспоминаний. Путешествие с быстротою пушечного ядра не может дать столько материала для картин и для рассказов; оно однообразно и безцветно, как восклицательное о! Тогда как счастливцы, попадавшие на козлы мальпоста, видели столько приключений, столько городской и деревенской действительности, столько картин земли и неба, что могли бы пожалуй написать современную Одиссею. Представьте себе хоть например поездку через равнину, орошаемую с одной стороны Авоном, с другой Трентом. Когда утро серебрило длинные ряды лесистых холмов, обрамлявших течение вод, и золотило скирды хлеба, сложенные под деревенскими навесами, путешественник видел, как шли коровы с пастбища на дойню. За ними брел пастух, главный работник Фермы, по его пятам плелась пастушья собака, с небрежно-неофициальным видом городского стража на гулянках. Пастух шел медленно и тяжело, в шаг с пасущимися мимоходом коровами, лениво бросая им повременам односложные внушения; взгляд его, привыкший сосредоточиваться на предметах очень близких к земле, казалось, с трудом поднимался до козел. Козлы мальпоста купно с возницей, возседавшим на них, принадлежали в его понятиях к таинственному строю предметов, окрещенных общим названием "Начальства", до которого ему также не было дела, как до туманных пятен южного полушария: его солнечной системой был приход; каприз помещика был его бурей. Он резал хлеб и ветчину карманным, непременно своим собственным, ножем, огорчался только тогда, когда заходила речь о раскладке повинности в пользу нищих или стояла непогода или не в меру падала скотина. Он скоро остался назади со своими коровами; назади же остались и навесы со скирдами хлеба, и пруд с нависшими ветлами, и помещичий дом с грязным огородом и с конусообразной беседкой из тиса. Но всюду живые изгороди истощали почву своей безалаберно-размашистой красотой, прокрадываясь кошкой-орешником вдоль травянистых окраин пастбищ или помахивая долговязыми ветвями ежевики над нивами. Может быть эти изгороди пестрели местами белым цветом боярышника и бледно-красным шиповником; может быть даже около них виднелись ребятишки, собирая орехи и лесные яблоки. Стоило постранствовать хотя бы только для того, чтобы поглядеть на эти живые изгороди, вольные приюты некупленных красот - багряной листвы, усеянной яхонтовыми ягодами, диких вьюнков, расползающихся и раскидывающихся во все стороны, образуя пологи из бледно-зеленых сердец и белых трубок, - ветвистой жимолости, кроющей в тонком аромате своем прелесть выше, изящнее внешней красоты. А зимой эти же самые изгороди выставляли напоказ кораллы - пурпуровые ягоды боярышника, темноыалиновые ягоды шиповника на темнокоричневом фоне листвы, как бы желая перещеголять алмазы изморози. Изгороди эти были зачастую в уровень с крестьянскими избами, тянувшимися рядами вдоль дорог или кучившимися маленькими деревушками, низенькия оконца которых, как подслеповатые глаза, говорили о непроглядной тьме, царившей внутри. Пассажир на козлах мальпоста, проезжая мимо таких деревушек, видел только одне крыши; по всей вероятности дома стояли там спиной к дороге, чуждые всему на всете, кроме своего клочка земли и неба, отлученные от приходской церкви широкими полями и зелеными тропинками Еслиб можно было заглянуть им в Фасад, он непременно оказался бы грязным; но то была протестантская грязь, и высокие, смелые, отдающие джином пешеходы на тропинках были протестантскими пешеходами. Нигде ни образов, ни распятий, хотя жители деревушек вписывали себя в цеиз членами английской церкви, выставляя большие кресты по безграмотности.

Но там были и хорошенькия, веселенькия деревни, с чистым приходским домком и поседевшей от времени церковью; из кузниц доносился веселый стук молота, у дверей стояли кроткия деревенския клячи, понурив головы; корзинщик раскидывал на солнце ивовые прутья; колесник докрашивал синюю телегу с красными колесами; местами виднелись дачки с цветущей геранью или бальзамином в светлых, прозрачных окнах и с маленькими палисадничками, полными махровых маргариток и левкоев; у колодца стояла опрятная, благообразная женщина с ведрами на коромысле, а по дорожке в безплатную школу плелись маленькие Бритты, побрякивая бабками в карманах оборванных тиковых курток, с медными пуговицами. Земля окрест стлалась мергельная, тучная, на задворках громоздились огромные скирды хлеба; дачи принадлежали богатым фермерам, сохранявшим хлеб дома до повышения цен. Кто нибудь из них непременно обгонял дилижанс по пути к дальнему полю или к ярморочному городу, тяжело сидя на отлично выезженной лошади или перевешивая на сторону оливково-зеленый кабриолет. Они вероятно смотрели на дилижанс не без некоторого презрения, как на учреждение для люда, не имеющого собственных кабриолетов или ездящого в Лондон и другия отдаленные места и, стало быть, принадлежащого к торгующей и менее стойкой, менее солидной^ части нации. Пассажир на козлах видел целые области, заселенные отъявленными оптимистами, глубоко убежденными в превосходстве старой Англии надо всеми возможными странами и в том, что все не попавшее под личное их наблюдение, - факты, не стоющие никакого внимания: области чистеньких ярморочных городков без мануфактур, жирных обывателей, аристократического духовенства и низкой таксы для бедных. Но сцена постепенно изменялась: окрестность начинала чернеть угольными копями, из сел и деревень доносилось бренчанье инструментов. Там рослые, мощные люди, сгорбленные постоянной работой в копях, шли домой, чтобы броситься на пол, не раздеваясь, в грязной фланели, и проспать до разсвета, с тем чтобы потом встать и пропить большую часть высокой задельной платы в портерной; там бледные, озабоченные лица ткачей, мужчин и женщин, истомленных поздним сиденьем за недельным уроком, начатым только еще со среды. Там всюду дома и дети были грязны, потому что матери отдавали все время, все силы ткацким станкам; может быть все оне были набожными диссидентками, полагавшими, что спасение зависит главным образом от предопределения, а не от опрятности. Внешность церквей утрачивала религиозный характер: сами церкви были только помещениями для митингов, отчасти уровновешивавшими магнитную силу полпивных. Дыхание мануфактурного города, затуманивающее дни и образующее на горизонте красное зарево по ночам, расползалось по окрестности и наполняло воздух неугомонной тревогой. Там население не думало, что старая Англия лучше всего на свете; там было множество мужчин и женщин, сознававших, что их воззрения несовсем сходны с воззрениями более светлыми и широкими правителей, которые потому могли бы быть лучше их, и будучи лучше их, могли бы изменить многое, теперь вносящее в мир Божий больше горя и забот, и уж во всяком случае больше греха, чем следовало бы. Были там и старые колокольни, и кладбища с валом, густо поросшим травой и с почтенными надгробными плитами, дремавшими на солнышке; были там и широкия поля, и старинные рощи по холмам или вдоль дорог, непроглядно закрывающия господские дома и парки от рабочого, будничного люда. Путешественник быстро переходил от одного фазиса английской жизни к другому: за деревней, почерневшей от угольной копоти, оглушающей стуком молотов, появлялся приход весь в полях, высоких изгородях, с глубокими бороздами вдоль проселков. Прогремев по мостовой мануфактурного города с торговыми митингами, с неугомонным рабочим людом, дилижанс через десять минут оказывался в совершенно сельской среде, где соседство города чувствовалось только в выгоде близкого сбыта для хлеба, сыра и сена, и где люди с значительным вкладом в банке обыкновенно говаривали, что они "не вмешиваются в политику". Неугомонные центры колес и челноков, раскаленных горнил, шахт и блоков составляли как бы шумные, людные гнезда посреди просторной, медленно ползущей жизни деревень, захолустных дач и парков, осененных столетними дубами. Глядя на дома, разбросанные по лесистым равнинам и вспаханным нагорьям, под низеньким и сереньким небом, висевшим над ними с томительно неизменным безмолвием, путешественнику становилось ясным, что между городом и деревней нет ничего общого, кроме тех местностей, где рабочий люд стелется далеко захватывающей каймой вокруг больших центров мануфактурной деятельности. Он убеждался, что со времен католических смут в 29, английские сельчане столько же слышали о католиках, как о допотопных ископаемых, что их понятие о реформе - какая-то туманная комбинация стачек, Нотингамского бунта и вообще всего, что вызывает противодействие полиции, и наконец, что большинство из них против плодопеременной системы и за паровое поле.

Возница может быть рассказал бы, как в одном приходе фермера-прогрессиста, толковавшого о сэре Гумфри Деви {Знаменитый химик и агроном.}, выжили как гнусного радикала; как пастор сказал на воскресной проповеди: "вспахивайте залежи сердец ваших", а народ подумал, что он выдумал этот текст из своей головы, что иначе он не вышел бы так "кстати"; но когда нашли точно такой же текст в библии!; прийдя домой, то кто-то заметил, что это должно быть насчет паровых полей. Случись на грех, что на следующее же утро пастора разбил паралич. Все это вместе так возстановило приход против aермера-прогрессиста и плодопеременной системы, что тому пришлось отказаться от аренды.

Возница был отличным спутником и коментатором окрестностей: он называл поименно местности и личности и объяснял их значение не хуже тени Виргилия в более достопамятном путешествии; у него было столько росказней о приходах и людях, живших в них, как у странников Энеиде, только с некоторою разницею в слог. Воззрения его на жизнь были первоначально самого веселого свойства, как и подобало человеку в таком удобном и безспорно авторитетном положении, но распространение железных дорог отравило ему существование: ему стали мерещиться дороги, усеянные оторванными членами, и он видел в смерти Гускиссона {Известный государственный человек в Англии, умерший в 1838 году вследствие несчастья на железной дороге.} доказательство Божьяго гнева на Стефенсона. "Как, все гостинницы по дорогам закроются"^, к обыденному, будничному тону рассказа. Называл земли, через которые приходилось ехать; знал, какие именно помещики разорились на игре; у кого шли дела хорошо, и кто был на ножах со старшим сыном. Он быть может помнил отцов теперешних баронетов и знал много рассказов о закулисной стороне их домашняго быта; на ком они были женаты, кого хлестали плетью, как охотились и как прокладывали каналы. Он знал достоверно, был ли и теперешний землевладелец за реформу или против реформы. В последнее время вышла такая оказия, что и люди богатые, люди древних родов стали подавать голос в пользу билля... но он не останавливался долго на этом нападоксе, очень забавном, по его мнению; - он обходил его с благоразумием опытного богослова или ученого схоластика, предпочитая указывать бичем на предметы, неспособные возбуждать вопросов или недоумений.

низко-гнездящуюся деревушку Малые Треби. Мы наконец очутились на отлично-выровненной дороге, обставленной по одну сторону высокими лиственницами, дубами и развесистыми вязами, местами разступавшимися до того, что путешественнику виден был парк позади их.

одно и тоже, не дожидаясь вопроса: Это? - о, это Тренсом Корт, из-за которого у нас было не мало тяжб. Несколько поколений назад, наследник имени Тренсом сбыл дедовское поместье, и оно попало в руки к Дурфи, очень дальней родне, которые стали называться Тренсом Корт. Но права Дурфи не раз оспаривали впоследствии, и возница, еслиб его спросили, сказал бы может статься, что старый Корт не всегда попадал в добрые руки. Адвокаты, между тем, грели себе руки и набивали карманы, а людям, получавшим их стараньями старое наследье, приходилось сплошь и рядом жить не завиднее мыши в пустом сырном круге; так было дело и с теперешними ДурФii или Тренсомами, как они себя называли. "Сам" - бедный, полуумный старик; зато "сама" - барыня, как быть должно, из знатного дома и, ух, какая умница! - сейчас по глазам видно и по тому, как она сидит на лошади. Сорок лет назад, когда она только что приехала сюда, говорят, что она была картинка; но родители у нея были бедные, и потому ей пришлось идти за несуразного Тренсома. И старший сын был точь-в-точь отец, только еще хуже - якшался со всякой дрянью. Говорят, что мать ненавидела его и желала, чтобы он умер; потому что у нея был еще другой сын, совсем другаш склада, уехавший в молодых годах куда-то далеко. Ей хотелось сделать его наследником. В ожидании настоящого наследника, адвокат Джермин понажился около наследства. Двери в новом большом доме его были из отличного, полированного дуба, Тренсомских лесов конечно. И конечно он уверял, что дорого заплатил за них. Адвокат Джермин не раз и не два сиживал на этих козлах. Он поставлял духовные завещания на весь околоток. Возница пожалуй был бы не прочь и свое завещание сделать при помощи Джермина современем. Адвокату ведь не след быть через-чур честным, он должен быть отчасти пройдохой, чтобы уметь провести и вывести, в случае надобности, и самому никогда не попасться в просак. Таким образом и в делах Тренсомов было стараньями адвокатов столько нагорожено разных огородов, что вы ровно ничего не поняли бы, еслиб вздумали заглянуть в их архивы... При этом Самсон (кто в Ломшайре не знает ямщика Самсона?) корчил гримасу, выражавшую полный нейтралитет, и норовил хлеснуть лошадь непременно в правый бок. Если пассажир изъявлял желание узнать еще что нибудь насчет Тренсомов, Самсон покачивал головой, и говорил, что в его время многонько-таки ходило разных интересных историй; но какие именно были эти истории - не сказывал. Одни приписывали это умалчивание благоразумной осторожности, другие-безпамятсву, третьи-просто незнанию. Но Самсон был прав, говоря, что было много интересных историй, подразумевая иронически истории, не делавшия чести тем, кто в них участвовал.

А между тем многия из этих историй были интересны и не в ироническом смысле; потому что редко дурные, темные дела не влекут за собой разрушения слепых надежд, горьких страданий, неудовлетворенных желаний, застарелых, хронических болезней, проклятий в виде жалкого, убогого потомства, - какой-нибудь трагической связи между кратковременной жизнью детей и предшествовавшею долгою жизнью отцов - связи, поражавшей состраданием и ужасом людей с тех пор, как они стали различать произвол от рока. Но все это часто остается неизвестным миру; потому что большая часть страданий безмолвна, и вибрация человеческих мук - только шепот в общем реве и гуле жизни. Взгляды ненависти не вызывают криков помощи; грабежи, оставляющие людей навсегда лишенными покоя и радости, не вызывают никакого протеста, кроме тихих стонов по ночам, не видны ни в каких письменах, кроме тех иероглифов, которыми испещряют лицо долгие месяцы сдержанной тоски и тайных слез.

алая, горячая кровь питает трепетные нервы неотступного воспоминания. Это - притча.