Феликс Гольт, радикал.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава I. (старая орфография)

ГЛАВА I.

Первого сентября, в достопамятный 1832-й год, в Тренсом-Корте ждали кого-то. В два часа пополудни старый привратник открыл тяжелые ворота, зеленевшия, как зеленеют древесные пни под плесенью, оседающей годами. В деревушке Малые-Треби, лепившейся на скате крутой горы неподалеку от барских ворот, сидели старушки, в праздничных платьях, у дверей домиков, обрамлявших дорогу, совсем готовые встать и отвесить поклон, как только покажется дорожная карета; а за околицей стояло несколько ребятишек настороже, намереваясь пуститься без оглядки к старой церкви, смахивавшей издали на ригу, где на колокольне сидел уже пономарь, готовясь грянуть в единственный колокол.

Старый привратник открыл ворота и препоручил их хромой жене. Ему самому нужно было сходить в Корт, подместь листья и заглянуть в конюшни; потому что хотя Тренсом-Корт был большим домом, во вкусе королевы Анны, с парком, чуть ли не самым красивым в Ломшайре, - при нем было весьма немного слуг. Особенно страдал он, должно быть, отсутствием садовников; потому что кроме небольшой и довольно чистенькой клумбы перед каменной террасой у фасада, цветов не было решительно нигде, и дорожки поросли травой. Много окон было закрыто ставнями, и под большой шотландской пихтой, раскинувшейся около одного из углов, иглы, падавшия годами, образовали целый холм, как-раз против двух заколоченных окон. Всюду вокруг стояли величественные деревья, недвижно в солнечном сияньи, и, как все большие неподвижные предметы, словно способствовали увеличению безмолвия. Только и слышались иногда шелест падающого листа, тихое трепетанье лепестков; пролетала тяжелая ночная бабочка и вдруг падала как подстреленная; крошечные птички безпечно прыгали по дорожкам; даже кролики грызли опавшие листья по заросшим тропинкам с несвойственной таким трусливым созданиям дерзостью. Только и слышно было, что сонное жужжанье и однообразный ропот реки, протекавшей через порог. Стоя на южной или восточной стороне дома, вы бы низачто не подумали, что кого нибудь ожидали.

Но с восточной стороны ворота под каменной аркой были открыты настеж; настежь же была открыта и двойная дверь сеней с мраморными колоннами, статуями и с широкой каменной лестницей. И самым явным признаком ожидания служило то, что из одной из дверей, выходивших в приемную, время от времени показывалась женщина, неслышно проходила по гладкому каменному полу, приостанавливалась на верху лестницы и прислушивалась. Она ходила неслышно потому, что вся она была стройная и изящная, хотя ей было между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Она была высока, величава; седые волосы её были густы, глаза и брови темны; что-то орлиное проглядывало в лице её, все еще прекрасном и женственном. Сильно поношенное платье плотно облегало ей стан; тонкое кружево воротничка и небольшой косыночки, падавшей с высокой гребенки, было в нескольких местах подштопано; но дорогие каменья сверкали на руках, казавшихся изящными камнями на темном фоне платья.

М-сс Тренсом несколько раз напрасно подходила к лестнице. Всякий раз она возвращалась в ту же комнату: комната была уютная, средней величины. Низенькия книжные полки черного дерева тянулись вокруг стен. То была прихожая перед большой библиотекой, выглядывавшей из-за открытой двери, наполовину завешенной тяжелой ковровой драпировкой. В этой небольшой комнате было довольно много потускневшей позолоты на стенах и мебели, но картины над книжными полками были все веселого содержания: пастельные портреты белоснежных дам с напудренными волосами, голубыми бантами и открытыми корсажами; великолепный портрет масляными красками одного из Тренсомов в роскошном костюме реставрации; другой портрет Тренсома в детстве, с рукою на шее маленького пони, и огромная фламандская картина, изображавшая какое-то сражение, на которой собственно война составляла только синекрасный аксессуар огромных пространств земли и неба; озаренных солнцем. Может быть эти веселые картины повешены были здесь потому, что в этой комнате обыкновенно сиживала м-сс Тренсом, - и уж положительно поэтому возле кресла, на которое она садилась всякий раз по возвращении с лестницы, висело изображение молодого лица, чрезвычайно похожого на её собственное: безбородое, но мужественное лицо с густыми темными волосами, нависшими на лоб и падавшими по обеим сторонам лица до широкого воротничка. Возле кресла её стоял письменный стол; на столе виднелась расходная книга в кожаном переплете, шкатулка с разными разностями, корзинка с работой, фолиант архитектурных гравюр, с которых она снимала рисунки для своего рукоделья, нумер Ломшайрской газеты и подушка для жирной собаченки, слишком старой и сонной, для того чтобы принимать участие в тревоге своей госпожи, М-сс Тренсом не могла на этот раз сократить скучное однообразие дня своими обычными домашними занятиями. Она вся сосредоточилась на воспоминаниях и мечтах: время от времени вставала и подходила к лестнице, опять возвращалась, сидела, недвижно сложив руки, безсознательно поглядывая на портрет, висевший возле нея, и всякий раз, встретив его молодые темные глаза, отворачивалась в твердою решимости не глядеть больше.

Наконец, как будто пораженная какою-нибудь внезапною мыслью или звуком, она встала и быстро прошла в библиотеку. Тут она остановилась в дверях, не говоря ни слова: очевидно ей хотелось только посмотреть, что там делалось. Человек лет семидесяти перебирал на большом столе множество мелких ящиков с насекомыми и разными минералогическими образцами. Его бледные, кроткие глаза, впалая нижняя челюсть и тонкия слабые очертания всей фигуры никогда не должны были выражать много энергии физической или нравственной; теперь же к этому присоединялась некоторая кривизна и дрожание членов, изобличавшия недавно пережитый припадок паралича. Старенькое платье на нем было тщательно вычищено; мягкие седые волосы расчесаны; то был опрятный старичек. Возле него прекрасная охотничья собака, тоже старая, сидела на задних лапах и внимательно следила за его движениями. Когда в дверях показалась м-сс Тренсом, муж её бросил дело и съёжился как робкое животное в клетке, откуда бегство невозможно. Он сознавал в эту минуту, что делал дело, за которое его уже не раз журили прежде - перебирал все свои редкости, с тем чтобы уложить их в новом порядке.

После промежутка, но время которого жена его стояла совершенно молча, не сводя с него глаз, он принялся укладывать ящики на места в шкаф, находившийся под книжными полками в одном углу библиотеки. Когда все было уложено и заперто, м-сс Тренсом ушла, и перепугавшийся старичек уселся с собакой Немвродом на диван. Заглянув в комнату через несколько минут, она увидала, что он обвил рукою шею Немврода и нашептывал ему что-то, как маленькия дети рассказывают свои горести и заботы первому попавшемуся под руку предмету, когда думают, что их не видят и не слышат.

Наконец звук церковного колокола достиг до слуха м-сс Тренсом. Она знала, что за дверями уже должен быть слышен и звук колес, но не встала и не вышла за дверь. Она сидела неподиняшо и слушала; губы у нея побелели, руки похолодели и дрогнули. Неужели это сын едет? Она давно перешла за пятый десяток, и со времени первых радостей об этом любимом мальчике, жатва жизни её была очень скудна. Неужели теперь - когда волосы её седы, зрение слабо, когда многое, прежде полное прелести, стало смешным, как устарелые мотивы её арфы, как слова романса, потемневшого от времени, - ей предстоит обильная жатва радости? Греховные шаги её оправдаются результатами, стало быть милосердное Провидение благословило, освятило их? Соседи не станут больше соболезновать о её нуждах, о полу-умном муже её, о несчастном первенце и её одинокой жизни: у ней будет богатый, умный, может быть нежный сын. Да; но между ними пятнадцать лет разлуки и все, что совершилось в эти пятнадцать лет и отодвинуло ее на задний план в воспоминании и сердце сына. Впрочем ведь дети часто становятся родственнее, нежнее, почтительнее, когда их смягчит опыт или они сами сделаются родителями. Может быть, еслибы м-ес Тренсом ждала только сына, она не дрожала бы так; но она ждала и внука: и были причины тому, что она не пришла в восторг, когда сын написал ей только перед самым возвращением, что у него уже есть наследник.

Но надо было мириться с действительностью, - ведь в сущности важнее всего то, что сын возвратился. Надежды, лелеянные г.ъ течении стольких лет, должны наконец осуществиться в нем - или ни в ком и никогда. Она еще раз взглянула на портрет. Юношеские, темные глаза смотрели на нее ласково; но, отвернувшись от него нетерпеливо и сказав громко: "разумеется он изменился"! она встала будто с трудом и медленнее прежнего прошла через залу на лестницу.

смуглого лица, выглянувшого из-под красной дорожной шапки. Больше она ничего не видела: она даже не заметила, как на крыльце собралась маленькая группа слуг, как старый буфетчик сбежал отстегнуть фартук коляски. Она услышала слово "мать!" почувствовала на щеке легкий поцелуй; но сильнее всех этих ощущений было совершенно неожиданное, непредвиденное сознание того, что возвратившийся сын - совершенно чужой для нея. Еще минуты за три, она воображала, что, несмотря на все перемены, внесенные пятнадцатью годами разлуки, она обнимет его, как на прощаньи; но когда их глаза встретились, ее так и обдало ужасом. Она даже отшатнулась, и сын, приписав это весьма понятному волнению, поддержал ее и провел через залу в гостиную, заперев за собой дверь. Тут он опять обратился к ней и сказал, улыбаясь:

-- Вы бы не узнали меня, мамашечка?

И в самом деле быть может не узнала бы, еслиб увидела его в толпе, хотя впрочем посмотрела бы на него не без удивления: сходство с нею почти изгладилось, но зато годы придали ему другое сходство, крайне ее поразившее. Она еще не собралась ответить ему, как глаза его небрежно и разсеянно поднялись на портрет, потом быстро обежали всю комнату и снова остановились на ней, когда она сказала:

-- Все изменилось, Гарольд. Я стала старухой, как видишь.

-- Но бодрей и прямей многих молодых! сказал Гарольд, в душе думая впрочем, что лета сделали лицо его матери очень тревожным и печальным. Старухи в Смирне точно мешки. А вы не растолстели и не сгорбились. Отчего же я так расположен к толщине? (при этом Гарольд выставил широкую, жирную руку). Ведь помнится и отец был всегда худ как селедка. А, кстати, как он поживает? Где он?

и когда Гарольд вышел из библиотеки, их уж не было и следа. М-сс Тренсом не искала, подобно многим женщинам, влияния путем чувствительности и пафоса; она привыкла господствовать положительными достоинствами, нравственным превосходством. Сознание, что ей приходилось вновь знакомиться с сыном и что в тридцати-четырех-летнем мужчине не осталось ничего от девятнадцати-летняго юноши, легло ей на душу свинцом; но с этим новым знакомством примиряло ее отчасти то, что сын, живший совсем в ином свете, должно быть думает, что приехал к матери, с которою можно будет посоветоваться обо всем и которая может пополнить недостатки личной его опытности, необходимой английскому помещику. Её доля в жизни была доля умной, хотя невсегда безукоризненной женщины, и у нея сложились свои личные самостоятельные взгляды и привычки: жизнь утратила бы всякое значение для нея, еслиб ее почтительно и нежно устранили от дела, как безполезную старуху. И кроме того были тайны, до которых сыну я ене было никакого дела. Вот отчего, когда Гарольд возвратился из библиотеки, слез не было и следа. Он впрочем не обращал на мать особенного внимания; взгляд его только скользнул по ней, по дороге к Ломшайрской газете, лежавшей на столе. Он взял ее левой рукой и сказал:

-- Однако! Отец-то какая развалина! Паралич, должно быть? Ужасно как осунулся и скрючился, - а все возится с книгами, с букашками, попрежнему. Что ж, впрочем, - смерть медленная и спокойная, Ведь ему за шестдесят за пять?

-- Шестдесят семь, со дня рождения; но отец ваш, кажется, родился стариком, сказала ш-сс Тренсом, немного покраснев от усилий подавить непрошеное волнение.

Сын ничего не заметил: он пробегал глазами столбцы газеты.

-- Но где же твой мальчик, Гарольд? Отчего его нет с тобой?

- кандидат от Ломшайра!

-- Да. Ты мне ничего не отвечал на письмо, в котором я спрашивала твоего мнения на счет этого. ведь у нас нет другого кандидата тори, и ты бы наверное перебил Дебарри, еслиб захотел.

-- Ну, едва ли, сказал Гарольд многозначительно.

-- Это отчего?

-- Да оттого, что я никогда не буду кандидатом торя.

-- Как так? сказала она с живостью, - ведь не вигом же ты будешь?

-- Боже избави! Я радикал.

М-сс Тренсом затряслась и упала на спинку кресла. Вот первое подтверждение смутного сознания того, что сын стал для нея чужим. Вот повость, с которою также не вязались её понятия об уважении и сочувствии к сыну, как еслибы он сказал ей, что перешел в магометанство в Смирне и что у него четыре жены вместо одного сына, оставленного на попечение Доминика. Ее охватило болезненное чувство безполезности, ненужности давно ожидаемого счастия - безполезности смерти нелюбимого Дурфи, приезда и богатства Гарольда. Она знала, что были богатые радикалы, как были богатые евреи и диссентеры, но она всегда смотрела на них как на людей, не заслуживающих ничего кроме глубокого презрения. Сэра Френсиса Бурдета она считала просто сумасшедшим. Уж лучше не спрашивать, а молча приготовиться ко всему, что может быть худшого.

-- Не хочешь ли пройдти на свою половины, Гарольд, и посмотреть, не надо ли там чего изменить?

зале; что он дома? - приедет сюда вечером?

-- Тебе придется побывать у него первому, если хочешь видеть его. Ты должен иметь в виду, что приехал в семью со старинными понятиями. Дядя твой счел необходимым предоставить тебя исключительно мне в первые два-три часа. Он знает, что я не видела тебя пятнадцать лет.

-- А ведь и в самом деле, пятнадцать лет - шутка сказать! начал Гарольд, взяв мать под руку; он заметил в словах её какой-то намек. А вы все еще стройны, как пальма; к вам чудо как пойдут шали, которые я вам привез.

Они взошли молча по широкой каменной лестнице. М-сс "Грейсом так поразило открытие радикализма в сыне, что у нея пропала всякая охота говорить. Гарольд с своей стороны был всегда так углублен в деловые соображения, что не привык, не умел отгадывать женских чувств; и еслиб даже он мог понять, что чувствовала мать в эту минуту, то приостановился бы может быть только на одно мгновение и потом опять пустился бы по привычной дороге.

-- Я приготовила для тебя южные комнаты, Гарольд, сказала м-сс Треисом, когда они проходили по галлерее, освещенной сверху и увешанной старинными фамильными портретами. Я думала, что тебе будет там лучше, так как между всеми или есть сообщение, а средняя комната может быть очень хорошенькой гостиной.

-- Что же делать, сказала м-сс Тренсом, не на что было держать слуг для нежилых комнат.

-- Вот что! Так вы нуждались?

-- Как видишь: мы живем так уже двенадцать лет.

-- Ах, черт побери! ведь у вас остались на шее долги Дурой, да еще процесс! Стало-быть мне предстоит удовольствие выкупать закладную: это составит брешь тысяч в шестдесят. Ну, впрочем, что его поминать лихом, беднягу; ведь пожалуй пришлось бы заплатить еще больше за новое поместье в Англии. Я уж давно подумывал о том, как бы сделаться английским помещиком и в свою очередь пустить пыль в глаза господчикам, которые пускали мне пыль в глаза в Итоне.

-- Так неужели вы хотели меня женить на чахоточной и жеманной английской барышне, которая повесила бы мне на шею всю свою родню? Я терпеть не могу английских жен; оне всюду суются с своим мнением. Оне вечно вмешиваются не в свое дело. Я никогда больше не женюсь.

М-сс Тренсом прикусила губу и отвернулась открыть заслонку. Она не хотела возражать на слова, которые показывали, какая страшная бездна была между её понятиями и внутренним миром сына. Немного погодя, она обернулась и сказала:

-- Ты вероятно привык к роскоши; эти комнаты кажутся тебе жалкими, но ведь их можно переделать, меблировать.

-- Лет, мне непременно нужно отдельную гостиную внизу, а это должно быть спальней, продолжал он, отворяя боковую дверь. Н-ну, я пожалуй просплю здесь ночь-другую. Но кажется внизу есть другая спальня с небольшой комнатой рядом, где бы мог поместиться Доминик с мальчиком. Вот нельзя ли ее приготовить для меня.

-- Жаль, я терпеть не могу ходить наверх.

-- Там внизу есть еще одна пустая комната, комната управляющого, можно из нея сделать спальню. Я не могу тебе предложить своей комнаты, к сожалению, потому что я сплю наверху. (М-сс Тренсом умела иногда колоть, но у Гарольда была очень нечувствительная кожа).

-- Ну, нет, уж я не пойду спать наверх. Посмотрим завтра комнату управляющого, а для Доминика найдется какой-нибудь чулан. Ужасно досадно, что ему пришлось остаться в городе, потому что некому будет готовить для меня. Ага, вот река, в которой я бывало удил рыбу. Я часто думал в Смирне купить парк с рекой, похожей на Лап. Что за великолепный дубняк! Только надо срубить некоторые деревья.

-- Я сохраняла все деревья как святыню, Гарольд. Мне все думалось, что ты рано или поздно приедешь и выкупишь имение; хотелось сделать его достойным выкупа. Имение без леса все равно что красавица без зубов и волос.

только полеживать на шелковых подушках да баловать внука.

-- Пожалуйста уволь от шелковых подушек. Я привыкла быть на седле по три часа в день, ведь я здесь главный прикащик: у нас на руках две фермы, кроме дома.

-- Фью - фью! Стало-быть Джермин ничего не делает? Ну, уж я всему этому положу конец, сказал Гарольд, покачиваясь на каблуках и побрякивая ключами в кармане.

-- Может быть, когда ты проживешь в Англии подольше, сказала м-сс Тренсом, краснея как девочка, - ты лучше поймешь, как трудно здесь отдавать фермы в наймы.

-- Я очень хорошо знаю, что трудно, мамашечка. Чтобы отдавать в наймы фермы, нужно уметь сделать их привлекательными для фермеров. А я очень хорошо знаю, как трудно удовлетворять требованиям. Что, если я позвоню, - придет кто нибудь в роде лакея и съумеет подать мне гука?

-- Как же, я помню Джепса - только он всегда был олухом. Уж лучше дайте мне старого Гайкса. Это, помнится, очень аккуратная машинка; он всегда как то особенно отчеканивал слова. А теперь он должен быть очень стар.

-- Ты удивительно хорошо помнишь многое из прежнего, Гарольд.

-- Я никогда не забываю местностей и людей - на что они похожи и что из них можно сделать. Весь здешний край лежит у меня в голове как карта, и край славный, нечего сказать, только народ-то все какой-то нелепый, помешанный на вигах и ториях. Вероятно он таким жe и остался.

-- Да я первая осталась такою же, какою всегда была, Гарольд. До тебя в семье нашей не было ни одного радикала. Не думала я, что берегу наши старые дубы для этого. Я как-то не могу себе представить домов радикалов без тощих березок и чугунных оград.

-- Он будет здесь в девять часов, к чаю. Но я оставлю тебя с Гайксом; мы будем обедать через час.

М-сс Тренсом ушла и заперлась у себя в уборной. Наступила пора оглянуться и дать себе отчет. Так вот оно - свидание с сыном, с предметом таких долгих, страстных ожиданий; с сыном, ради которого она решилась взять на душу тяжкий грех, с которым разсталась с такой горестью, и возвращение которого было лучшей надеждою её последних лет. Момент свидания наступил и прошел; и не было ни восторга, ни даже радости; не прошло и получаса, высказано было так мало; - но с проницательной чуткостью женщины, привыкшей давать себе строгий отчет в своих действиях и впечатлениях, м-сс Тренсом сразу увидела, что возвращение сына ничего не внесет светлого и отрадного в её жизнь., Она остановилась перед большим зеркалом и посмотрела на лицо свое с суровым вниманием, как будто бы оно было для нея совсем чужим, незнакомым. Трудно было бы придумать более благообразное, даже более красивое старое лицо: все мелкия подробности, все черты были поразительно изящны, но общий эфект исчез безвозвратно. Она видела впалое, изсохшее лицо и глубокия борозды скорби около рта.

-- Точно баба-яга! сказала она себе (она часто выражалась очень резко), - безобразная старуха я больше ничего. И он только это и увидел во мне, как я увидела в нем чужого, чуждого мне человека. Глупо было и ждать чего-нибудь другого.

Она отвернулась от зеркала и прошлась по комнате.

Она бросилась в кресло и задумалась. Все настоящее, действительное исчезло, отодвинулось перед воспоминанием прошлого, возставшим со страшною, мучительною жизненностью. Немножко больше тридцати лет назад, на её коленях лежало маленькое, кругленькое созданьице, болтая крошечными ноженками и смотря на нее со звонким смехом. Она думала, что этот ребенок придаст жизни её новый смысл. Но вышло не так, как ей хотелось. Восторги матери продолжались не долго, и даже во время их в ней проснулось томительное, страстное желание, как ядовитое зелье, вырастающее на солнечном свете, - желание, чтобы её первый безобразный, тупоумный, больной сын умер и уступил место любимцу, которым она могла бы гордиться. Такия желания делают из жизни гнусную лотерею, в которой всякий день может вынуть пустой билет, в которой мужчины и женщины, спящие на мягчайших постелях, наслаждающиеся огромной долей неба и земли, - впадают в тревогу, в лихорадку, в тоску, как все пристрастившиеся к лотереям. День за день, год за годом приносят пустые билеты, приходят новые заботы, вызывают новые желания, и желания, достижимые только разве путем лотереи. Между тем кругленькое дитя выросло в сильного юношу, любившого многое, гораздо больше материнских ласк, и ставившого свою независимость выше привязанности к ней, выше всяких отношений к ней: яйцо ящерицы_: белое, кругловатое, пассивное, сделалось темной, смелой, решительной ящерицей. Любовь матери сперва - всепоглощающее наслаждение, притупляющее все другия чувства; это высшая степень развития животной жизни, она расширяет область личной жизни и деятельности. Но в последующие годы она может существовать только на условиях всякой другой старой привязанности - то-есть на условиях полного самоуничижения одной стороны, уменья жить умом и опытом другого. М-сс Тренсом смутно предчувствовала гнет этого неизменного факта. Между тем, она крепко держалась за веру в то, что обладание этим сыном есть самая лучшая цель её жизни; без этой цели, с одним воспоминанием вместо спутника, жизнь была бы слишком безотрадна, слишком страшна для нея. Раньше или позже, каким бы то ни было путем, она вырвет дедовское наследие из когтей закона и передаст Гарольду. Так или иначе, ненавистный Дурфи, идиот, пристрастившийся к недостойной жизни, сойдет с дороги; разврат убьет его. Между тем имение обременилось долгами: перспектива наследников стала весьма незавидной. Гарольд должен уехать и сделать себе карьеру; и этого ему самому страстно хотелось. Подобно всем энергическим натурам, он твердо верил в свое счастье; он весело простился с нею и обещал разбогатеть. Несмотря на все прошлые разочарования, возможное обогащение Гарольда послужило почвой для воздушных замков его матери. Счастье ему не изменило; но её ожидания не сбылись. Жизнь её сложилась точно неудавшийся праздник: музыканты обманули и не пришли, гости не приехали, или приехали те, которых не ждали, и к концу вечера не осталось ничего, кроме тоскливой усталости - результата безплодных усилий. Гарольд отправился с посольством в Константинополь, под покровительством знатного родственника, кузена матери; ему предстояло сделаться дипломатом и проложить себе путь на самые верхния ступени общественной жизни. Но счастье его приняло другой оборот: он спас жизнь одному армянскому банкиру, который из благодарности сделал ему предложение, пленившее его практический ум больше проблематических надежд дипломатии и знатного родства. Гарольд сделался купцом и банкиром в Смирне. Бремя шло, а он не старался найдти возможность посетить родину и прежний дом и не выказывал ни малейшого желания ввести мать в свою интимную жизнь, просил подробных писем об Англии и отвечал очень коротенькими, сухими записочками. М-сс Тренсом привыкла писать постоянно сыну, но мало-по малу безплодные годы подорвали её надежды и стремления; возрастающая забота о деньгах изнурила ее, и она больше готовилась услышать что нибудь дурное о своем распутном первенце, чем отрадное и утешительное о Гарольде. Она стала жить исключительно мелкими, непосредственными заботами и занятиями, и, как все женщины страстные и сильные, которым жизнь не дает ни широкой деятельности, ни глубоких симпатий, у ней сложилось множество мелочных, но упорных привычек, множестию своеобразных воззрений, в которых она не терпела противоречия. Она привыкла наполнять пустоту жизни приказаниями фермерам, раздаванием лекарств бедным больным, мелкими триумфами в торговых сделках и личной экономии и отпарированием едких замечаний леди Дебарри колкими эпиграммами. Таким образом, жизнь её проходила годами, и наконец желание, томившее ее еще в цветущую пору молодости, исполнилось - но когда уже волоса у ней поседели, лицо стало тревожным и безотрадным, как и самая жизнь её. Между тем пришла с Джерсея весть о смерти Дурфи-идиота. Гарольд стал законным наследником; богатство приобретенное им в чужих краях, даст ему возможность освободить землю из-под тяжелого долга; теперь стоит вернуться домой. Жизнь её наконец переменится: солнце, проглядывающее из-за туч, приятно, хотя бы ему предстояло скоро совсем закатиться. Надежды, привязанности, лучшая, сладчайшая доля её воспоминаний - воспрянули из-под гнета зимней спячки, и опять ей показалось великим благом иметь второго сына, стоившого ей во многих отношениях так дорого. Но тут представились обстоятельства, на которые она не расчитывала. Когда хорошия вести дошли до Гарольда, и он объявил, что возвратится, как только устроит дела, он в первый раз сообщил матери, что женился на чужбине, что гречанка жена его умерла, но что он привезет домой маленького мальчика - прелестного внука ей и наследника себе. Гарольд, сидя у себя в Смирне, воображал себе мать доброй старушкою, живущею без всяких претензий в захолустье, и думал, что она придет в восторг, когда узнает, что у ней есть здоровенький, хорошенький внук, и не станет справляться о подробностях долго-скрываемого брака.

М-сс Тренсом скомкала это письмо в первом порыве негодования. Но в течении месяцев, истекших до возвращения Гарольда, она приготовилась подавлять все упреки и вопросы, которые могли бы огорчить или раздражить сына, приготовилась не идти против его желаний, каковы бы они ни были. Она все еще ждала его возвращения с нетерпением; нежность и удовлетворенная гордость согреют её последние годы. Она не знала, каким стал теперь Гарольд. Он конечно должен был излениться во многих отношениях; и хотя она говорила себе это, образ знакомый, образ дорогой и милый, неизменно преобладал над новыми образами, вызываемыми разсудком.

И таким образом, идя к нему навстречу, она думала, надеялась обнять в нем прежнего сына, найдти в нем маленького оболгавшого кумира своей страстной, бурной молодости. Не прошло и часа, как все эти мечты и надежды безследно разсеялись. Женския надежды - солнечные лучи: тень уничтожает, убивает их. Тень, упавшая на мечты и надежды м-сс Тренсом во время первого свидания с сыном, была - предчувствие безполезности, безсилия. Если Гарольд выкажет расположение уклониться от пути, о котором она для него мечтала, если он примет ненавистное для нея направление, - она предвидела, что её слова, её увещания ни к чему не послужат. Равнодушие Гарольда ко всему, что не входило в личные его виды, что не соответствовало личным его целям и стремлениям, отозвалось на ней так, как будто бы она почувствовала, что возле нея опустилась огромная птица и позволила ей погладить себя по голове на минуту, потому только, что рядом с нею лежал кусок мяса,

бодрость и подвижность и на малочисленность прислуги, она никогда не одевалась без чужой помощи, да и маленькая, чистенькая, чопорная старушка, представшая теперь перед нею, не потерпела бы такого посягательства на свои исконные права. Маленькая старушка была м-сс Гайкс, жена буфетчика, исправлявшая обязанности экономки, горничной и главной стряпухи. Она поступила на службу к м-сс Тренсом сорок лет тому назад, когда та была прелестной м-сс Лингон, и госпожа звала ее до сих пор Деннер, как и в былое время.

-- Колокол прозвонил, стало-быть, а я и не слыхала? сказала м-сс Тренсом, вставая,

-- Да, мэм, отвечала Деннер, вынимая из платяного шкафа старое, черное бархатное платье, отделанное исштопанными кружевами, в которое м-сс Тренсом всегда облачалась к обеду.

Деннер обладала проницательной зоркостью, способною видеть сквозь самую узенькую щелочку между ресницами. Физический контраст между высокой, надменной, темноглазой госпожей и маленькой, быстроглазенькой, дрябленькой горничной - положительно имел сильное влияние на чувства Деннер к м-сс Тренсом. Чувства эти сложились и развились в нечто подобное поклонению богам встарину, поклонению, или правильнее обожанию, не нуждавшемуся в высокой нравственности богини. По мнению Деннер, люди бывают разного рода, и она принадлежала совсем не к той категории, к которой принадлежала её госпожа. Ум у нея был востренький как иголка, и она вполне сознавала всю смешную сторону претензий служанки, не подчиняющейся безусловно участи, поставившей над ней барскую власть. Она назвала бы такия претензии стараниями червяка ходить стоймя на хвосте. Само собой разумеется, что Деннер знала все тайны госпожи своей и высказывалась перед нею прямо и без всякой лести; но с удивительной утонченностью инстинкта, никогда не говорила ничего, что могло бы м-сс Тренсом показаться неприличной фамильярностью служанки, через-чур много знающей. Деннер отождествляла личное свое достоинство с достоинством госпожи своей. Она была во многом страшным скептиком и преупрямая, но на нее можно было положиться, как на каменную гору.

Заглянув в лицо м-сс Тренсом, она сразу смекнула, что встреча с сыном была разочарованием в некотором отношении. И начала негромким, проворным, однообразным голосом:

-- Как он изменился, ДеннеръО Ни малейшого сходства со мною.

-- Все-таки хорош, только загорел и возмужал. Удивительное, право, у него лицо. Помнится, выговорили, мэм, что иных людей вы сразу замечаете, входя в комнату, хотя бы они стояли в углу, других же напротив не замечаете, пока не наткнетесь на них. Это сущая правда. А что касается до сходства, то тридцатипяти-летний может быть похож на шестидесяти летняго только в памяти людской,

М-сс Тренсом очень хорошо знала, что Деннер угадывала её мысли.

-- Не знаю, право, как теперь пойдут дела; кажется, нельзя ожидать ничего хорошого.

-- Какая ты, право, Деннер! Точно французская еретичка! Для тебя, кажется, нет ничего страшного. А я всю свою жизнь боялась - постоянно видела над собою что-нибудь, чего не могла допустить, не могла вынести.

-- Полноте, мэм, не унывайте, не показывайте тревоги, чтобы не перетревожит и других. К вам вернулся богатый сын, все долги будут уплачены, вы здоровы и сильны, у вас такое лицо и такая фигура, что перед вами все ломят шапки, еще не зная, кто вы... позвольте поднять косыночку повыше... вам предстоит еще не мало радостей в жизни.

-- Вздор! Какие радости может дать жизнь старухе. У старух одна только радость, одно удовольствие: мучить, надоедать, быть в тягость. Какие например у тебя радости, Деннер? Разве только то, что ты сознаешь себя моей рабой?

-- А не приятно разве сознавать себя умнее, лучше окружающих? Не приятно разве ухаживать за больным мужем - не приятно делать все хорошо? Да еслибы мне дали сварить померанцовое варенье, я не умерла бы спокойно, пока не сварила бы его как следует. Ведь не все будни и тень, бывают и праздники и солнышко; а я люблю солнышко, как кошка. По-моему, жизнь точно наш вист по вечерам, когда приходит Бенкс с женою к нам в людскую. Я не особенно люблю эту игру, но раз начав играть, люблю играть хорошо, люблю, чтобы и карты у меня были хорошия. Мне приятно знать, что будет дальше. Мне хочется, чтобы и вы играли до конца, как следует, мэм, потому что ваше счастье было ведь и моим счастьем в эти сорок лет. Но мне пора идти, надобно взглянуть, как Китти накрывает на стол. Я вам больше не нужна?

И когда м-сс Тренсом спускалась по каменной лестнице, в старом бархатном платье и старинных кружевах, её наружность вполне оправдывала комплимент Деннер. У нея был тот повелительно-царственный вид, который возбуждает особенное негодование и ненависть демократической, революционной толпы. Она была так типична, тан породиста, что никто не мог бы пройдти мимо нея равнодушно: такая осанка пристала бы королеве, которой нужно было бы вступить на престол вопреки сильной оппозиции, дерзнуть на нарушение трактатов, предпринимать смелые походы, захватывать новые территории, стоять посреди самых тяжелых, безвыходных обстоятельств и томиться тоской вечно жаждущого и никогда не удовлетворенного сердца. А между тем заботы и занятия м-сс Тренсом невсегда были царственно-величественны. В последние тридцать лет она вела однообразно-узенькую жизнь - удел всех бедных дворян, никогда не ездящих в город и непременно неладящих с двумя из пяти семей ближайших помещиков. В молодости она слыла удивительно умной и даровитой, ей хотелось умственного превосходства - она тайком выхватывала лучшия страницы из опасных французских авторов и могла говорить в обществе о слоге Борка, о красноречии Шатобриана, подтрунивала над лирическими балладами и удивлялась Thalaba Соусея. Она думала, что опасные французские писатели - нечестивцы, и что читать их сочинения грешно; но многия из греховных вещей были ей чрезвычайно приятны, и многое несомненно хорошее и добродетельное казалось ей пустым и безсмысленным. Многие из библейских характеров казались ей странными и смешными; ее чрезвычайно интересовали рассказы о преступных страстях: но она тем не менее думала, что блого и спасение заключались в молитвах и проповедях, в учении и обрядах Английской церкви, одинаково далекой от пуританства и папизма, - в таких воззрениях на этот и на грядущий мир, которые обезпечили бы, сохранили существующее устройство английского общества неизменным, ненарушимым, сдерживая, подавляя назойливость и недовольство бедных. Она знала, что история евреев должна стоять выше всякой другой истории, что язычники разумеется безбожники, и что их религия совершенная нелепость, если смотреть на нее, как на религию, - но классическое учение происходит от язычников; греки славились скульптурой; итальянцы живописью; средние века были под гнетом мрака и папства; но теперь христианство идет рука об руку с цивилизацией, и земные правительства, хотя немного запутанные и шатающияся в чужих краях, в нашей благословенной стране прочно стали на принципах ториев и английской церкви, поддерживаемых преемственностью Брауншвейгского дома и умным английским духовенством. У мисс Лингон была, разумеется высшого образования, гувернантка, которая находила, что женщине необходимо только уметь написать складную записку и высказывать приличные мнения о предметах общих. И удивительно, как такое воспитание шло к хорошенькой девушке, отлично сидевшей в седле, умевшей немножко петь и играть, рисовать маленькия фигурки акварелью, лукаво сверкавшей глазами при каком-нибудь смелом вопросе и принимавшей солидно-достойный вид всякий раз, когда ей случалось выкапывать что-нибудь из своей кладовой дельных сведений. Но блестки остроумия и многообразные сведения, очень приятные и уместные в элегантном обществе во время нескольких сезонов в городе, не составляют еще положительного достоинства девушки, как бы при этом она ни была хороша и свежа. Отрицание вообще всего хорошого и честного, признаваемого человечеством хорошим и честным, далеко не надежный якорь в море житейских искушений и затруднений. М-сс Тренсом была цветущею до начала этого столетия, и в течение долгих тяжелых лет, минувших с тех пор, все, на что она когда-то смотрела как ни, высшую степень образованности и талантливости, стало таким же безполезным, безцветным, устаревшим, как какая-нибудь старомодная резьба, материал которой никогда ничего не етоил, а форма давно стала не по вкусу живущим смертным. Огорчения, оскорбления, денежные заботы, угрызения преступной совести изменили для нея вид света; в утреннем сияньи солнца отражалась тревога, во взглядах соседей недоброе торжество или презрительное состраданье, а между тем годы шли, и она старелась. И что могло усладить дни такой ненасытной, требовательной души, какая была у м-сс Тренсом? Человек под гнетом продолжительного несчастия всегда найдет что-нибудь, что доставит ему некоторое облегчение. Когда жизнь кажется сотканною из тяжких страданий, он съумеет превратить сравнительно меньшее страдание в утеху, если не в наслаждение. Железная воля м-сс Тренсом не дала ей возможности преодолеть или устранить тяжкия испытания жизни и вся сосредоточилась на мелочных проявлениях. Она не была жестокой и невидела ничего привлекательного в том, что называла удовольствием старух, - в терзании окружающих; но она любила и дорожила всеми, даже самыми ничтожными проявлениями власти, выпавшей ей на долю. Она любила, чтобы фермер стоял перед ней с обнаженной годовой, требовала, чтобы работа, начатая без её приказания, была переделана с начала до конца; любила, чтобы ей все прихожане низко кланялись, когда она по праздникам ходила в церковь. Любила переменять лекарства, выданные крестьянам доктором, и заменять их другими по своему рецепту, Еслиб она не была так изящна и величественна, люди, знавшие её предшествовавшую жизнь, непременно назвали бы ее злою, самоуправной старой ведьмой, с бритвой вместо языка. Но теперь этого никто не говорил; хотя никто не говорил и всей правды об ней, никто не видел и не понимал, что под этой внешней жизнью крылась женская болезненная чувствительность и боязливость, свернувшись под всеми мелочными привычками и узенькими воззрениями, как какое нибудь трепещущее создание с глазами, полными слез, и с сердцем, полным муки под кучей негодного мусора. Чувствительность и боязливость заговорили, затрепетали в ней еще сильнее, еще громче при вести о скором возвращении сына; а теперь, когда она увидела его, она сказала себе с горечью: "Счастлив угорь, если его сварят, не сдирая шкуры. Самое величайшее счастие, выпавшее мне на долю, - только возможность избегнуть величайшого несчастия"!