Феликс Гольт, радикал.
Глава XXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XXVI. (старая орфография)

ГЛАВА XXVI.

На следующее утро, после долгой молитвы о ниспослании силы и мудрости, Лайон сошел вниз, твердо решив, что в этот именно день будет решено то, что он нашел необходимым; но какой именно час изберет он для торжественного совещания с Эсфирью - это будет зависеть от обстоятельств. Может быть он отложит разговор до того времени, когда они останутся вдвоем, после того как Лидди ляжет в постель. Но за завтраком Эсфирь сказала:

-- Сегодня праздник, папа. Ученицы мои отправились в Дуффильд смотреть зверинец. Что мы будем сегодня делать? Отчего ты ничего не кушаешь? О, Лидди, Лидди, яйца опять перестояли! Зачем вы право читаете "Смуты" Аллейна перед завтраком; вы всегда над ними расплачетесь и позабудете о яйцах.

-- Лица круты, жестки, это правда; но есть сердца еще жестче, мисс Эсфирь, сказала Лидди.

-- Едва ли, сказала Эсфирь. - Это яйцо наверное жестче сердца самого закоснелого еврея. Пожалуйста отдайте его маленькому Захару: пускай играет им вместо мячика.

-- Боже, Боже мой, как вы слегка обо всем говорите, мисс. Мы может быть все перемрем до ночи.

-- Вы начинаете чушь говорить, любезная моя Лидди, сказал Лайон нетерпеливо, - ступайте в кухню.

-- Что же мы будем делать сегодня, папа? повторила, Эсфирь.--У меня сегодня праздник.

Лайон увидел в этом новое подтверждение не откладывать дела.

-- У меня есть до тебя очень сериозное, важное дело, милая; и пока нам никто не мешает, я попрошу тебя пойдти со мною наверх.

Эсфирь удивилась, что у отца оказалось на душе что-то сериозпее и важнее обычных его утренних занятий.

Она скоро узнала, в чем было дело. Недвижная, но в глубине души взволнованная так, как еще никогда в жизни она не волновалась, - Эсфирь выслушала историю матери я излияния вотчима. Лучи утренняго солнца, падавшие на книги, сознание начинающагося дня, усиливали торжественность гораздо больше, чем могла бы сделать ночь. Всякая весть, изменяющая строй жизни нашей, поражает нас гораздо больше, если она доходит до нас рано утром: пережить целый день при новом и может быть на веки печальном освещении иногда невыносимо тяжело. А вечером близко время отдохновения.

Лайон смотрел на свой рассказ, как на исповедь - исповедь своей презренной слабости, своих недостойных заблуждений. Но в её глазах она представлялась совсем иным: душа внезапно разширилась перед неожиданным видением страсти и борьбы, восторгов и самоотречений в участи существ, до сих пор бывших для нея туманной загадкой. И признаваясь ей, что он не был её настоящим отцом, но только стремился любить ее, как отец, желал быть любимым, как отец, - странный, истомленный жизнию, несветский старик возбуждал в Эсфири новую, восторженную симпатию. Может быть это сообщение неимело бы на нее такого влияния, еслиб она не была подготовлена к известному настроению двумя последними месяцами отношений к Феликсу Гольту, научившему ее сомневаться в непогрешимости своего собственного знамени и разбудившему в ней предчувствие нравственных глубин, недоступных поверхностному, легкомысленному взгляду.

Эсфирь села против отца и не двинула даже крепко стиснутыми пальцами во все время, пока он говорил. Но после долгого излияния, в котором он утратил сознание всего, кроме постепенно вызываемых и возникающих воспоминаний, - он помолчал немного и потом сказал робко:

-- Это позднее искупление давнишняго проступка, Эсфирь. Я не стараюсь извинить себя, потому что мы должны стараться основать наши привязанности на правде. Несмотря на то...

Эсфирь встала и передвинулась на стул, стоявший рядом с креслом отца и на который он обыкновенно складывал книги, во время занятий. Ей хотелось говорить, но шлюзы, открытые исповедью отца, не могли быть открыты для одних только слов. Она обвила руками шею старика и, громко вскрикнув, разразилась рыданиями.

-- Отец, отец! Прости, что я не довольно любила тебя. Я буду - буду!

Старик дрогнул от изумления и радости, усилившихся до боли. Он только собирался просить прощения у нея, а она извиняется перед ним. В этот момент высшого душевного возбуждения, в уме священника мелькнула радостная мысль: - Верно на нее снизошла благодать: Господь коснулся её сердца.

Они сидели обнявшись и в молчании, пока Эсфирь изливала избыток своего сердца. Когда она. подняла голову, она просидела совершенно недвижно минуты с две, пристально устремив глаза на одну точку и вложив маленькую ручку в руку священника. Потом подняла на него глаза и сказала:

-- Так ты жил труженической, бедной, очень бедной жизнью. А между тем мать моя воспитывалась в изобилии. Она была из хорошей, достаточной семьи - она была леди.

-- Это правда, милая; я мог дать ей только бедную, труженическую жизнь.

Лайон отвечал, совершенно недоумевая, к чему клонит Эсфирь. До исповеди, он, на основании долгих наблюдений над дочерью, часто служивших поводом к тайной скорби, - думал, что самое главное, самое интересное для нея во всей этой исповеди будет известие о том, что её родители выше званием бедного диссентерского проповедника; но она неожиданно обнаружила другия, лучшия чувства и стремления. Он побоялся сделать слишком поспешное и поверхностное заключение о внутренней жизни девушки и ждал новых указаний.

-- Но ведь так жить - всего лучше, пана? сказала Эсфирь, вставая, вспыхивая бледным лицом и вскинув голову назад, как будто вдохновленная каким-нибудь новым решением: - Ведь это должна быть самая лучшая жизнь.

-- Какая жизнь, дорогое дитя мое?

-- Жизнь, в которой люди выносят, терпят и делают все во имя какого-нибудь великого и сильного чувства, так что все внешния, мелочные подробности не имеют никакого значения.

Эсфирь ничего не отвечала; отцовския слова не подходили к впечатлениям, вызванным его рассказом. Она опять села и, немного погодя, сказала спокойнее:

-- Мама не много говорила о моем первом отце?

-- Немного, милая. Она говорила только, что он был красив с виду, добр и великодушен, и что семья его принадлежала к высшему, избранному кругу. Но теперь я отдам тебе письмо, кольцо и медальон - единственные видимые воспоминания, сохранившияся после него.

в моем представлении, крайне темно и сбивчиво.

Он рассказал тогда Эсфири все, что произошло между ним и Христианом. Возможность, на которую указала тревога Лайона - возможность найдти отца в живых - была новым потрясением. Она не могла говорить об этом с названным отцом своим, но молча внесла и этот факт к архив печальных недоразумений, неожиданно нависших тучею над её жизнию.

-- Я сильно сомневаюсь в показаниях этого человека, заключил Лайон. - Признаюсь, его присутствие и его рассказы кажутся мне медью звенящею. Он похож на человека, никогда не знавшого ничего святого, живущого только ради похоти глаз и суетного тщеславия. Он намекает на возможность какого-то наследства для тебя и как будто хочет подорвать всякое доверие к Джермину. Все это может и не иметь сериозного основания. Но по-моему не следует ничего предпринимать, пока нет других, более определительных указаний.

-- Конечно нет, папа, поспешила вставить Эсфирь. Немного прежде, такая загадочная перспектива очень приятно развлекла бы её праздную мечту; но теперь, по некоторым причинам, которых она не могла бы ясно изложить на словах, - она только испугалась и еще более растревожилась.