Феликс Гольт, радикал.
Глава XLIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XLIX. (старая орфография)

ГЛАВА XLIX.

В этот день Эсфирь обедала одна со старым Тренсомом. Гарольд прислал сказать, что он уже отобедал, а м-сс Тренсом повинилась нездоровьем. Эсфири было досадно, что Гарольд так медлил сообщать ей все, что узнал нового о Феликсе; и, так-как у страха глаза велики, ей пришла мысль, что еслиб было что сообщить приятное, он нашел бы время безотлагательно. Старик Тренсом отправился, по обыкновению, вздремнуть после обеда в библиотеку, а Эсфирь села в маленькую гостиную, где изобилие света и полное уединение навело на нее еще больше уныния. Она не любила этой красивенькой комнаты. Портрет м-сс Тренсом во весь рост слишком настойчиво напрашивался на внимание: молодая, блеегяшая красавица на картине наводила тоску неизбежным сопоставлением с тем, что она видела ежедневно вместо нея - безрадостную, желчную, печальную старуху. Сознание несчастия м-сс Тренсом все более и более затрагивало Эсфирь по мере того, как между ними водворялась, возникала интимность, фамилиарность, которая, уничтожая натяжку хозяйки, все более и более выставляла на вид изношенную ткань жизни этой величественной женщины. Многие из нас знают, как даже в детстве какое-нибудь мрачное, недовольное лицо на заднем плане нашего дома портит нам солнечное весеннее утро. Зачем, когда птицы пели, поля были садами, и мы сжимали другую маленькую руку такой же величины, как паша, близь нас был кто-то, кто находил невозможным улыбаться? Эсфирь перешла из этого детства к той поре жизни, когда ежедневное присутствие старческого недовольства посреди таких условий, которые она всегда считала самыми существенными условиями довольства и счастья, - будило в ней нетолько смутное любопытство, по и рельефную, неугомонную мысль. И теперь, в эти часы после возвращения из Ломфорда, душа её была в том состоянии высоко - возбужденной деятельности, в котором мы становимся как-будто в стороне от нашей личной жизни - безпристрастно взвешивая все искушения и безхарактерные желания, которым мы большей частью поддаемся. "Мне кажется, что я начинаю приобретать способность и силу, которых желал мне Феликс: передо мной скоро будут являться неотступные призраки", сказала она себе, и печальная улыбка мелькнула на лице её, когда она погасила восковые свечи, чтобы избавиться от гнетущого впечатления высоких стен, нарядной мебели и портрета, улыбавшагося, не предчувствуя будущого.

Тут вошел Доминик сказать, что м. Гарольд просит ее удостоить его свиданием в кабинете. Он не любит маленькой гостиной: если она сделает ему одолжение и придет в кабинет немедленно, он тоже сейчас же будет там. Эсфирь удивилась и встревожилась. Она всего больше боялась или надеялась в эти моменты узнать что-нибудь насчет Феликса Гольта. Ей в голову не приходило, чтобы у Гарольда могло быть до нея что-нибудь особенное, личное в этот вечер.

Кабинет без всякого сомнения был привлекательнее маленькой гостиной. Умеренный свет Гпокоился только на зелени и на темном дубе. Доминик поставил для нея восхитительное кресло против кресла господина своего, пока еще не занятого. Все роскошные мелочи вокруг говорили о привычках Гарольда, и Эсфири вдруг стало досадно и противно при мысли о том, как он сейчас войдет и начнет опять ухаживать за ней. В самом разгаре таких чувств, дверь отворилась и появился Гарольд.

Он достиг, наконец, полного самообладания после свидания с матерью: переоделся и совершенно успокоился. Он твердо решился сделать то, что ему предписывала безукоризненная честь. Правда, что за этим крылась не высказанная надежда на то, что ему не придется принести в жертву самое дорогое, правда, что он даже помышлял о награде; но не менее правда и то, что он поступил бы так и без этой надежды. То был самый сериозный момент в жизни Гарольда Тренсома: в первый раз железо вошло в его душу, и он почувствовал тяжкий гнет нашей общей доли, ярмо той могущественной, непреодолимой судьбы, которую налагают на нас действия других людей и наши собственные поступки.

Как только Эсфирь взглянула на него, ей стало стыдно за свою безсмысленную, безпричинную досаду. Она увидела, что на нем что-то тяготело. Но из этого немедленно возникло опасение, что у него есть что-нибудь безнадежное насчет Феликса.

Они молча пожали друг другу руки. Эсфирь при этом взглянула на него с тревожным удивлением. Он выпустил её руку, но ей не хотелось садиться, и они оба продолжали стоять у камина.

-- Не пугайтесь, не тревожьтесь пожалуйста, сказал Гарольд, вида, что лицо её подернулось печальной торжественностью. - На мне должно быть сохранились еще следы недавняго, минувшого волнения. Но это касается исключительно личных моих тревог - интересов моей семьи.

Эсфирь еще больше удавилась и еще сильнее почувствовала угрызения совести.

-- Но, сказал Гарольд после небольшой паузы и голосом, звучавшим новым чувством, - это вместе с тем вносит к мои отношения к вам совершенно новый элемент - огромную разницу - и потому именно мне хотелось переговорить с вами. Когда человек ясно видит, что ему следует делать, лучше сделать это немедленно, безотлагательно. Он не может поручиться за себя завтра.

Эсфирь продолжала смотреть на ного глазами, расширившимися от тревожного ожидания. Гарольд отвернулся слегка, облокотился о камин, и, не глядя на нее, продолжал:

-- Чувства мои влекли меня на иной, новый путь. Нет надобности говорить вам, что вы становились для меня день это дня дороже - что еслиб наше взаимное положение было иным.... еслиб, короче, как вам самим должно быть известно.... еслиб наши отношения не обусловливались в такой степени светскими денежными интересами, - я давно сказал бы вам, что я люблю вас и что я был бы вполне счастлив, еслибы вы согласились выйдти за меня замуж.

Сердце у Эсфири болезненно, мучительно забилось. Голос и слова Гарольда так глубоко тронули ее, что её ееагтвенигая обязанность показалась ей тяжеле, труднее, чем она прежде воображала. Молчание, не прерываемое ничем кроме легкого треска пламени, продолжалось очень долго, пока Гарольд не повернулся к ней снова и не сказал;

-- Но сегодня я узнал нечто, что совершенно изменяет личное мое положение. Я не могу сказать вам, что это именно. Да, впрочем, и надобности нет. Я сам тут нисколько не виноват, но у меня уже нет прежнего незапятнанного имени в глазах окружающого света, как было, когда я позволял себе мечтать о вас, ухаживать за вами, Вы молоды, перед вами новая жизнь с блестящей перспективой - вы достойны всего лучшого. Может быть то, что я теперь делаю, вовсе в сущности безполезно; но я принимаю эту предосторожность против себя самого. Я хочу, пока еще голос совести громок во мне, отрезать все шансы, всякую возможность заставлять, побуждать вас принять то, что в глазах других может быть запятнано позором.

Эсфирь была глубоко тронута. В порыве парадоксального желания, часто одолевающого нас, ей хотелось в эту минуту иметь возможность полюбить этого человека всем сердцем. Слезы выступили на глазах; она ничего не сказала, но, с ангельской нежностью в лице, положила руку ему на плечо. Гарольд сделал над собою страшное усилие и сказал:

-- Теперь остается только принять необходимые законные меры для передачи вам вашей собственности, для удовлетворения и соглашения наших взаимных требований и прав. А затем я вероятно уеду из Англии,

Эсфирь угнетало страшное недоумение. Симпатия к Гарольду была в ней в эту минуту так сильна, что заволокла туманом все прежния мысли и решения. Невозможно было ранить его прямо в сердце. Не спуская руки с его плеча, она сказала застенчиво:

-- Разве нужно... необходимо ехать... во всяком случае?

-- Не во всяком случае, может быть, сказал Гарольд, и вся кровь хлынула ему в лицо; - покрайней мере не надолго, не навсегда.

Эсфирь заметила, как у него сверкнули глаза. Она испугалась самой себя и сказала торопливо:

-- Постойте, я теперь ничего не могу сказать. Я хочу подумать, подождать до завтра.

Она сняла руку с его плеча. Гарольд взял ее почтительно и поднес к губам. Когда он опустил её руку, она сделала шаг назад, но тотчас же села в кресло в совершенном изнеможении. Ей не хотелось уходить от Гарольда. Ей хотелось узнать, предложить ему вопрос, и не хватало духу. Она должна была ждать, пока он сам не вспомнит о том, что не находится в непосредственной связи с его личным делом, с его личным интересом. Она сидела безпомощно в борьбе симпатий, а Гарольд стоял в некотором разстоянии от нея, сильнее чувствуя усталость и тревогу теперь, когда дело было сделано и волнение ожидания улеглось.

-- Вам, без сомнения, приятно будет услышать, что мы отправили в секретариат внутренних дел прошение о молодом Гольте. Ваше заступничество за него принесло ему огромную пользу. Вы заставили нас желать того, чего вам, хотелось.

Эсфирь только этого и ждала, хотя не смела спросить, отчасти из уважения к личному огорчению Гарольда, отчасти из того чувства, которое побуждает нас умалчивать и скрывать самые заветные наши желания и потребности. Давно страстно ожидаемое известие сказалось в краске и в выражении лица. Она как-будто вдруг неожиданно освободилась из - под какого-нибудь мучительного гнета. Но мы истолковываем признаки волнения, какъ/ и разные другие признаки, часто совершенно ошибочно,/пока не доберемся до истинного их значения. Гарольд не понял, что Эсфирь ждала только этого и что изменение в её лице обусловливалось только намеком на выходку, которую она сделала в сильном порыве сострадания.

Кроме того, переход к новому предмету после таких многознаменательных слов, не успевших еще сгладиться с души, непременно ставит нас в совершенно новое отношение к самим себе и к тому, с кем мы имеем дело.

И потому весьма естественно, что вскоре после этого Эсфирь протянула руку и сказала: "прощайте".

сделать самое несносное и самое тяжелое сносным и даже отрадным - если она его любит. Если же нет - он все-таки поступил так, как следовало истинному джентльмену.

Эсфирь пошла к себе ниверх, думая, что ей не заснуть в эту ночь. Они поставила свечку повыше и не стала раздеваться. Ей хотелось увидеть в безпрепятственной ясности все, что могло быть впереди; она жаждала успокоения окончательного выбора. Дело было трудное. С обеих сторон было бы отречение, была бы жертва.

Она приподняла сторы, чтобы посмотреть на серое небо, на тусклое сияние месяца, на очертания неудержимо - вечно бегущей реки, на покачивание черных деревьев. Широкий простор внешняго мира мог бы помочь ей думать. Она ходила легкими шагами взад и вперед по комнате, опиралась на окно, откидывала назад свои каштановые кудри, как-будто вглядываясь во что-то незримое. Она шибко жила в последние месяцы с тех пор, как увидела Феликса Гольта в первый раз. Жизнь измеряется не годами, но рядом влияний, совершенно преобразующих наш внутренний строй; и Эсфирь пережила нечто в роде внутренней революции. И революционная борьба еще не пришла к концу.

нам оплачивать все действительно хорошее. Настоящая, облагораживающая любовь - мотив, вносящий высоко-прекрасный ритм в женскую жизнь, будит в душе высшия потребности и побуждения, но сплошь и рядом сопровождается такими условиями, такой обстановкой, которой она - девушка или женщина - прежде не имела в виду и, может быть, считала невозможной, невыносимой: чтобы вполне приобщиться к этому великому священному таинству, ей часто приходятся вступать на тяжелую, суровую стезю, чувствовать, дышать холодным, резким воздухом, зорко, пристально высматривать цель свою в окружающей тьме. Неправда, что любовь делает все легким: напротив, она побуждает нас выбирать самое тяжелое, Предшествовавшая жизнь ознакомила Эсфирь со многими отрицаниями, со многими положительными неприятностями, но только неприятностями несносными. Она не выбрала бы тяжелую долю, еслиб ей пришлось нести ее одной, еслиб не было возле силы, на которою можно было бы опереться, - еслиб она не съумела добраться до родника неизсякаемой веры и любви. Прежний опыт оградил ее от иллюзий. Она знала и понимала безотрадную жизнь в глухом переулке, столкновения с тупою пошлостью, недостаток комфорта и изящества для чувств, суровую требовательность ежедневного обязательного труда. А то, что могло бы сделать эту жизнь лишений вовсе непохожею на печальное, грозное прошедшее - присутствие и любовь Феликса Гольта - было еще только трепетной надеждой, а не уверенностью. Надежда в таких женщинах, какою она была, возникает постепенно из глубины души и слагается в сильное убеждение. Она знала, что он ее любит: не говорил он разве, как женщина может поддерживать мужчину, то-есть женщина хорошая, достойная. А что если она окажется хорошей?... Но при всем том ее разбирал страх, что, в конце концов, она может остаться совсем одна на каменистой до роге и изнемочь в безпомощной усталости. Если даже надежды её осуществятся, она звала, что ей предстоит нелегкое дело.

А с другой стороны манила доля, где все казалось легким

роскоши, тоска и скука при всех средствах к удовольствию - казались неотъемлемой принадлежностью этого дома, бродили за ней под дубами и вязами парка, и любовь Гарольда Тренсома, уже не фантазия больше, которою она томилась, во сложившаяся в сериозный факт, лежала на ней тяжелым гнетом. Ухаживанье мужчины может быть чрезвычайно приятным, увлекательным, пока он не требует любви, которою женщина должна расплатиться за его любезности. С тех пор, как Феликс поцеловал ее в тюрьме, ей казалось, как будто она обручилась с ним навеки и печать его обладания неизгладимо лежала на её губах. А между тем все, что случилось в этот вечер, усилило её расположение к Гарольду, участие ко всему, что до него касалось: и вместе с тем увеличило в ней отвращение к завладению тем, что он считал своего собственностью. Она побоялась сказать ему что-нибудь, в чем не заключалось положительного, утешительного обещания, способного разсеять возникшую неприятность.

Было уже около полуночи, но, вдумываясь и вглядываясь в постепенно возникавшия и разсеивавшияся картины пережитого и переживаемого, Эсфирь была более внимательной и более чуткой, чем даже днем. Все было тихо, безмолвно, кроме легкого колебания ветра за окнами, но слух её вдруг уловил какой-то звук за дверью - звук чуть слышный, мгновенный. Она подвинулась к двери и услышала легкой шорох по ковру в коридоре. Шорох приблизился и смолк. Потом опять начался и как-будто стад отдаляться от нея. Потом опять приблизился и опять смолк. Эсфирь слушала и удивлялась. Тот же самый звук повторился еще раз и еще раз, так что, наконец, она не могла выносить дольше. Она отворила дверь и в полусвете коридора, где стеклянный верх как-будто составлял мерцающее небо, она увидела высокую фигуру, медленно двигавшуюся по направлению к её двери, подперев щеку рукою.