| Автор: | Эмар Г., год: 1878 |
| Категории: | Роман, Приключения |
IX
ГРАФ ДЮ ЛЮК ВОЗВРАЩАЕТСЯ В МОВЕР
На собрании гугенотов в отеле де Лафорса граф дю Люк был выбран членом их депутации для объяснения с королевой-матерью. К сожалению своему, он видел, что ему придется задержаться в Париже дня на два. Однако вышло по-другому.
Мария Медичи отложила аудиенцию сначала на три дня, а потом прислала сказать, что из-за важных обстоятельств не может принять депутатов раньше десятого августа, то есть через две недели.
Протестантам приходилось скрепя сердце покориться. Они понимали, что все это - дело де Люиня, знали, что им грозит страшная опасность, но предотвратить ее не могли, не зная, откуда и в какой форме ее ждать.
Граф дю Люк, зная, как инстинктино боялась графиня всего, что сколько-нибудь касалось мрачной политики того времени, не хотел посылать второго нарочного в Моверский замок, чтобы не встревожить ее слишком.
Он дал ей формальное обещание не вмешиваться в страшную борьбу, делившую Францию на две партии. Когда аудиенцию отложили до 10 августа, он решился уехать в Мовер, боясь, чтобы тревога его дорогой Жанны не приняла слишком серьезных размеров; были у него, может быть, и другие причины для отъезда, но он не смел и себе самому признаться в них.
От Парижа до Аблона всего каких-нибудь три лье; это просто прогулка; в крайнем случае, он через несколько часов мог вернуться. Простившись с герцогом де Лафорсом и объяснив ему необходимость уехать, граф отправился в Мовер.
Был десятый час утра; погода стояла чудесная; богатая разнообразная природа точно улыбалась.
У графа была мечтательная, поэтическая натура; пейзаж и ароматы леса ободряли его.
Он решил все открыть графине, рассчитывая, что хорошо знает ее высокую душу и своими доводами сразу убедит ее. Он объяснит, что его высокое положение между гугенотами обязывает его присоединиться к собратьям для защиты религии от врагов, которые действовали тем вернее, что делали это из-за угла.
Размышляя таким образом, граф приехал в Мовер около двенадцати часов; он не торопился; ему хотелось насладиться чистым деревенским воздухом.
Мажордом уже ждал его со старшими лакеями, и мост был опущен. Но графиня, вопреки обыкновению, не вышла навстречу ему; это его удивило, но он не подал вида и, отпустив слуг, прошел к себе переодеться, прежде чем идти к жене.
За ним шел его камердинер и молочный брат, Мишель Ферре. Переодеваясь, граф обычно разговаривал с ним.
- Что нового, Мишель? - спросил граф.
- Ничего, монсеньор, - отвечал камердинер.
У Мишеля имелась одна привычка: он никогда ничего не знал, но если граф начинал его расспрашивать, то он часто высказывал больше даже, чем от него требовалось. Граф знал это и потому спокойно продолжал:
- Так все благополучно в деревне?
- Все, монсеньор; никогда у нас не было так спокойно.
- Третьего дня только лакеи и пажи поссорились с гугенотами при выходе из церкви.
- Скажите пожалуйста! Но ничего особенного не случилось?
- Да не стоит и говорить, монсеньор, такие пустяки; расшибли несколько голов, больше ничего. Эти пажи - сущие демоны. Одного наповал убили камнем, двоих, троих славно отделали, но больше ничего!
- Гм! И этого, я думаю, довольно, Мишель?
- Что делать, монсеньор! - сказал камердинер, слегка передернув плечами.--Эти ракалии {Ракалия - негодяй, мерзавец.} точно назло задерживают наших по всей дороге от Парижа сюда.
- Правда, Мишель, но будем надеяться, что скоро это прекратится, и каждый во Франции будет иметь возможность свободно исповедовать свою веру.
- И его преподобие Роберт Грендорж говорил нам вчера то же самое, - ответил Мишель. - Он произнес проповедь и назвал этих людей амалекитянами {Амалекитяне - древнее племя арабского происхождения, совершавшее набеги на соседние страны; в переносном смысле - народ-притеснитель, угнетатель, в конечном счете побеждаемый.}, слугами Ваала. Мы мало что поняли, но, должно быть, это было очень хорошо; мы все горько плакали.
- Да, - смеясь отвечал граф, - должно быть, очень хорошо в самом деле. Никто не приезжал в замок?
- Нет, монсеньор, потому что нельзя назвать гостем незнакомого господина, который приехал через два часа после вашего отъезда.
- Что ты, Мишель? Какой господин?
- Как же, монсеньор! Красивый, любезный, веселый и очень щедрый; мы о нем очень жалели; он несколько дней гостил в замке, потом за ним приехал какой-то его приятель, и они уехали.
- Ах, да! - сказал, сдерживая волнение, граф (ему ни за что не хотелось показать этого даже такому доверенному слуге). - Я и позабыл, мы ведь ждали его!
- Я это сейчас подумал, монсеньор; графиня приняла его не только как старого знакомого, но как друга.
- Я поблагодарю графиню, Мишель, - сказал Оливье, для которого эти слова были точно удар ножа.
- Какое несчастье, что графини нет дома! Она была бы так счастлива встретить вас, монсеньор.
- Как?.. Что ты говоришь?.. Графини нет дома!
- Уже два дня нет, монсеньор.
- А ты говорил, что ничего нет нового, Мишель!
- Конечно, монсеньор!
Он говорил отрывисто, с явно напускной веселостью, так что камердинер совсем растерялся и не знал, что делать. В дверь кто-то тихонько постучался. Мишель пошел отворять.
- Что там еще? - спросил граф, когда тот вернулся.
- Ничего, монсепьор. Камеристка мадемуазель де Сент-Ирем пришла просить вас на несколько минут к барышне.
- А! - со странным выражением протянул Оливье. - Так мадемуазель де Сент-Ирем дома?
- Да, монсеньор. Что прикажете сказать?
- Камеристка тут?
- Точно так.
- Скажи, что я сейчас буду иметь честь прийти к мадемуазель де Сент-Ирем.
Мишель вышел.
Граф несколько минут стоял, опершись на спинку кресла, бледный, с опущенными глазами, со страшной болью в сердце,
Оливье ревновал, ревновал без всякого основания, сознавая в душе всю смешную сторону этой ревности.
Он разговорился с Мишелем, просто чтобы позабавиться его чудачествами, но ни за что на свете Оливье не стал бы расспрашивать лакея о поступках своей жены. Только графине принадлежало право объяснить ему, основательны ли его подозрения. Если она виновата, он разойдется с ней без огласки и упреков.
- А если она невиновна? - мелькнуло у него вслед за тем, и сжатые губы слабо улыбнулись. - Жанна меня любит, я в этом уверен; она так же нежно любит и свое дитя - мое дитя. Я с ума схожу. Это все моя проклятая ревность. Что за вздор! Брошу все эти глупые мысли... надо скорей идти к мадемуазель де Сент-Ирем; она меня ждет. А ведь хороша, слишком хороша мадемуазель де Сент-Ирем! - прибавил он через минуту, улыбнулся, пожал плечами, взглянул на себя в зеркало, закрутил кончики темных усов и ушел, звеня шпорами.
Граф немножко побаивался мадемуазель Дианы. Отчего? И сам не знал.
Строго воспитанный отцом, никогда не выпускавшим его из виду, он совершенно незнаком был с безнравственной жизнью молодежи своего круга и возраста. Жену свою он глубоко любил, и эта любовь заменяла ему все. Поэтому многого он не знал. Это было большой радостью в то время, когда на женитьбу смотрели почти как на неизбежное зло для поправления расстроенного состояния.
Друзья часто смеялись над его пуританством, но он не обращал на шутки внимания и не понимал их намеков на блестящую красоту Дианы, составлявшую - прибавляли они с улыбкой - счастливый контраст с красотой графини.
Тем не менее он не без некоторого внутреннего содрогания шел к мадемуазель де Сент-Ирем.
Комнаты девушки были во флигеле, прямо напротив комнат графа, и соединялись с ними длинным темным коридором, пробитым в стене и упиравшимся в альков спальни Дианы. Они были убраны очень пышно и с большим вкусом.
Камеристка доложила о графе, и он вошел вслед за ней в душистый маленький будуар, где царствовал нежный, искусно устроенный полусвет.
читала.
При имени графа она быстро приподнялась, знаком велела камеристке выйти, слегка повернула к нему голову и, взглянув на него из-под длинных бархатных ресниц, улыбнулась.
Оливье молча поклонился. Они помолчали с минуту, исподтишка посматривая друг на друга.
Но в некоторых случаях женщина бывает в десять раз сильнее и решительнее самого храброго мужчины. Девушка доказала это, первая начав разговор.
- Я только несколько минут назад узнала, что вы вернулись, граф; благодарю вас за то, что вам угодно было самому прийти ко мне, а не ждать меня к себе.
- Мадемуазель, - отвечал он, поклонившись, - вы женщина, любимая подруга моей жены и наша гостья, я обязан был сам прийти к вам. Вам угодно было видеть меня и сказать мне что-то?
Девушка исподлобья взглянула на него и лукаво улыбнулась.
- Прежде всего, граф, прошу вас сесть. Я не смогу говорить с вами, - прибавила она, видя, что Оливье колеблется, - если вы будете стоять передо мной; вы, пожалуй, от меня убежите. Наш разговор может оказаться длиннее, нежели вы предполагаете.
Она придвинула стул к своим подушкам и указала на него графу. Он с видимой неохотой сел. Хитрая девушка заметила это и опять слегка улыбнулась.
- Ну, вот так мне больше нравится, - сказала она, - поговорим теперь, мне многое нужно сказать вам.
- Мне, мадемуазель?
- Да, вам, чему вы так удивляетесь? Во-первых, я должна успокоить вас. Жанна два дня тому назад уехала.
- Я знаю, мадемуазель.
- А!.. Но вы не знаете, что за ней приезжал нарочный от господина де Барбантана, ее деда: он умирает.
- Этого я действительно не знал.
- Его, кажется, ранил кабан на охоте. Господин де Барбантан ведь страстный охотник. В настоящую минуту он, вероятно, умирает, если уже не умер. Вот письмо из замка Вири.
Она подала графу письмо, которое тот тихонько отстранил, и руки их при этом встретились - случайно или нет, неизвестно. Это подействовало как электрический удар; рука графа осталась в руке девушки. Он пристально поглядел на нее, они помолчали с минуту. Граф хотел высвободить руку, девушка тихонько придержала ее.
- Зачем же бежать от меня? - томно сказала она. - Разве вы не догадались, что я вас люблю, Оливье?
Диана говорила, казалось, разбитым от волнения голосом.
Граф вздрогнул.
- Отчего же? Разве истинная, преданная любовь - такая обыкновенная вещь, что на нее не стоит обращать внимания, когда встречаешь ее в жизни?
- Диана!
- Я люблю тебя! - прошептала она. - Люблю!
Она наклонилась к графу; волосы ее распустились, глаза блестели, грудь так и колыхалась; горячие пунцовые губы потянулись к нему, точно прося долгого страстного поцелуя. Граф, как очарованный, склонился к ней; они поцеловались.
- Ах, ты любишь меня, Оливье! - вскричала Днана с непередаваемым выражением, обняв его обеими руками за шею. - Ты мой, мой наконец!
Это слово заставило графа очнуться.
Он быстро откинулся, оттолкнул девушку и важна поклонился.
- Прощайте, мадемуазель де Сент-Ирем, - сказал он невольно дрожащим от внутреннего волнения голосом, - я уезжаю к графине дю Люк, моей жене!
Еще раз поклонившись, он вышел из комнаты.
Страшное бешенство овладело на минуту Дианой; она, как пантера, вскочила и хотела броситься за ним, но потом опять томно опустилась на подушки и посмотрела на затворившуюся за графом дверь; взгляд ее был полон ненависти и стыда, а на побелевших губах промелькнула страшная улыбка.
- Ты ускользнул на этот раз, - глухо прошептала она, - ну, ступай к своей жене, бессердечный глупец! Но, клянусь Богом, ты будешь мне принадлежать, хотя бы мне пришлось перешагнуть через труп той, которую ты мне предпочитаешь!
Как только стемнело, граф дю Люк уехал верхом в сопровождении одного лакея в замок Вири, к господину де Барбантану.
Сцена с мадемуазель де Сент-Ирем заставила Оливье забыть ревность; он чувствовал только свою первую вину перед женой; на его губах горели поцелуи Дианы, и он спешил стереть их святыми, чистыми поцелуями и ласками Жанны, ему хотелось увидеть ее, прижать к своему сердцу.
Он наказал себя тем, что ни слова не говорил с графиней о происшедшем в Мовере во время его отсутствия, что было ему очень тяжело.
Неожиданный приезд графа в замок Барбантана был радостным сюрпризом для Жанны. Оливье, чувствуя себя несколько виноватым, был необыкновенно мил с ней.
Рана господина де Барбантана была серьезна, но после первой же перемены перевязки доктор сказал, что ручается за выздоровление, хотя оно пойдет и нескоро. Граф и графиня провели у больного несколько дней и затем уехали в Мовер.
Дорогой граф подробно объяснил жене, почему ему необходимо принять участие в борьбе гугенотов, и рассказал о данном ему назначении отправиться с объяснениями к королеве-матери.
- Розы нашего счастья опали до последнего лепестка, - кротко, жалобно прошептала она, заглушая вздох, - теперь мне беспрестанно прядется дрожать за вас, милый граф!
- Я надеюсь, что все это закончится лучше, нежели мы предполагаем, - сказал граф, сам не веря тому, что говорил. - Король поймет справедливость наших заявлений, увидит бездну, в которую толкают нашу несчастную родину фавориты, и послушает нас.
- Нет, Оливье, - отвечала Жанна, грустно покачав головой, - не обольщайся ложной надеждой! Все это кончится войной, тем более ужасной, что это война братьев с братьями.
- Война! О Жанна, ты ошибаешься.
- Нет, не ошибаюсь, Оливье; вот скоро ты и сам видишь...
- Да почему ты так думаешь?
- Послушай, Оливье, ведь мой отец, граф де Фаржи, был достоин того, чтобы к нему прислушивались, не правда ли?
- Еще бы, Жанна! Это был человек огромного ума.
- Ну так послушай, что он всегда говорил... я так часто слышала это, что невольно запомнила. Слушай внимательно, Оливье.
- Слушаю, дорогая Жанна.
- Франция по своему географическому положению, по климату и нравам - страна исключительно католическая и требует управления одним лицом. Протестанты, сами того не подозревая, подрывают основы монархии, оспаривают факты, уравнивают права и обязанности, зажигают такое пламя, от которого непременно сгорят сами. Они хотят, чтобы в управлении государством приняли участие все, и этим страшно подстрекают алчность и честолюбие.
Как бы ни велика была сила протестантов во Франции, они непременно будут побеждены, потому что страна твердо стоит за свои старинные верования и всем пожертвует, чтобы поддержать их.
Протестантство возможно в гористой Швейцарии, в холодной, эгоистической Англии, в туманной Германии; но мы, французы, имеем слишком горячее сердце и живой ум, чтобы протестантство переросло в нечто большее, чем незначительный раскол между слабым меньшинством нации. Генрих IV хорошо понял это; он видел, что если не обратится в католичества, то никогда не будет королем Франции. Вот что говорил мой отец, друг Генриха IV, проливший кровь в двадцати битвах, богатый опытом, беспристрастно судивший о вещах и людях. Подумай об этих словах, дорогой.
Грустная улыбка скользнула по губам графа, он опустил голову и ничего не ответил.
Целый час они ехали молча. Оба были заняты своими думами. Наконец показался Моверский замок.
- А между тем, милая Жанна, - сказал Оливье, наклоняясь к жене и словно продолжая прерванный разговор, - честь заставляет меня стать в ряды моих единоверцев, что бы из этого ни вышло.
- Милый граф, - отвечала она с кроткой, грустной улыбкой, - я далека от мысли отвлекать тебя от твоего долга; ты должен слушаться только голоса своей совести. Девиз одного из твоих предков, мужественно погибшего в битве при Пуатье возле короля Иоанна, был: "Вперед! Все ради чести!" И ты поступай так же.
- Благодарю тебя за эти слова, милая Жанна; я, признаюсь, боялся сказать тебе о новых обязанностях, налагаемых на меня доверием моих единоверцев.
- Отчего же, милый граф?
- Милый Оливье, счастье наше в руках Божьих; без его воли ничего не случится; мы только орудие в его руках, которое служит ему для какого-нибудь великого дела, невидимого для наших слабых глаз и непонятного нашему слишком узкому разуму.
Граф остановил лошадь и минуты две со странным выражением смотрел на жену.
- Что с тобой, друг мой? - спросила она, вся вспыхнув.
- Ничего, Жанна, - ласково отвечал он, - я только восхищаюсь тобой. С каждым днем я узнаю тебя лучше. В твоей душе скрываются такие сокровища, о которых я и не подозревал, хотя, казалось бы, от меня-то у тебя нет секретов. Где ты берешь все это?
- В своем сердце, мой друг; оно меня учит и мной руководит.
- Да, Жанна, для таких женщин, как ты, сердце всегда лучший советчик.
- Постараюсь не возгордиться от твоих комплиментов, милый Оливье. Но почему же еще ты боялся сказать мне о своих проектах?
- Эта причина очень щекотливого свойства, и я заранее прошу тебя быть снисходительной.
- Изволь, милый Оливье, - отвечала она с веселой улыбкой.
- Видишь ли, я думал, что тебе, хотя ты и протестантка, не понравится мое намерение служить интересам веры.
- А, понимаю! Оттого что я прежде была католичкой?
- Да; я рад, что ты сама догадалась.
- Ты ошибаешься, милый Оливье; мы, женщины, вполне отдаемся любимому человеку; мы ведь живем любовью. Так как и хорошее, и дурное у нас всегда доходит до крайностей, мы делаемся горячими католичками или ревностными протестантками, смотря по тому, католика или протестанта любим. Не бойся же, что я стану удерживать тебя, Оливье, - прибавила она с особенным оживлением, - напротив, я в случае необходимости постараюсь помочь тебе. Видишь, я откровенна. Да будет же воля Божья, мой друг! А я сумею покориться. Ты, вероятно, долго не вернешься?
- Не думаю; разве только начальники обеих партий решатся прибегнуть к оружию.
- Это неизбежно, друг мой; протестанты слишком сильны; приближенные Людовика Тринадцатого, управляющие несчастной Францией от его имени, поскольку он сам слишком еще молод, боятся их влияния и употребят все, чтоб одолеть его.
- Да, Жанна, это правда. Я рад, что ты так прямо со мной разговариваешь; это дает мне возможность по мере сил служить моей партии.
- Долго ты пробудешь дома, милый Оливье?
- К сожалению, нет; дня через два придется уехать. Но не бойся, моя дорогая Жанна; если дело дойдет до оружия, я прежде всего примчусь к тебе, чтобы оградить тебя от всякой тревоги. У нас, слава Богу, довольно замков, а в случае надобности, и друзей, чтобы я без затруднения мог найти для тебя надежное убежище.
- Не будь у меня сына, милый Оливье, я ни за что не согласилась бы разлучаться с тобой в минуты опасности. Но прежде всего я должна заботиться о своем ребенке; мое сердце делится надвое: большая часть твоя, меньшая - сына...
- Нет, мой друг, - кротко отвечала она, - я только любящая тебя женщина. Не теряй никогда веры в меня. И тогда, что бы ни случилось, несчастье не коснется нас.
- О, пусть только оно посмеет когда-нибудь подойти к нам! - пылко вскричал граф.
- Как знать! - прошептала она с грустной улыбкой. Они подъезжали к замку. Их заметили издали. Мост был опущен, и несколько человек ожидали хозяев. Впереди всех стояла Диана. Граф увидел ее и покраснел.
Графиня тоже ее заметила и радостно захлопала в ладоши.
- Вон Диана! - сказала она. - Как я рада увидеться с ней снова после долгого отсутствия! Посмотри, Оливье, она берет за руку Жоржа! О, она хорошо знает, что это для меня главное! Какая она добрая! Как я ее люблю, И ты ведь тоже ее любишь, Оливье?
- Я! - граф вздрогнул, но сейчас же взял себя в руки. - Конечно, Жанна, - равнодушно прибавил он, не глядя на жену.
- Ты очень строг к Диане, Оливье; вспомни, что она ведь бедная сирота, что у нее никого на свете нет, кроме нас; будь добр к ней, пожалуйста.
- Хорошо, Жанна, только я, право, не знаю, как...
- Да, - быстро перебила она, - ты всегда с ней серьезен, разговариваешь с неохотой.
- Разве мадемуазель де Сент-Ирем тебе...
- О нет! Она мне не жаловалась, напротив, всегда так хвалит тебя; она, право, тебя очень любит!
"Слишком, может быть", - подумал он и, будто уступая какому-то необъяснимому чувству, пришпорив лошадь, скорой рысью проехал мост.
Графиня сначала с удивлением посмотрела ему вслед, но потом, вероятно решив, что поняла его, улыбнулась и поспешила за ним.
Диана шла им навстречу с прелестным белокурым мальчиком, но вдруг быстро отскочила в сторону: ее чуть не сбила с ног лошадь графа, которую он с трудом сдержал.
- Ах, граф! - поглядела она с насмешливой улыбкой прямо ему в лицо. - На кого это вы так сердитесь? На Жоржа или на меня?
- Извините, мадемуазель, - сказал Оливье, стыдясь, что поддался такому смешному чувству гнева. - Это моя лошадь виновата.
Девушка пожала плечами и, звонко рассмеявшись, без церемонии повернулась к нему спиной. Ее смех неприятно отозвался в ушах Оливье.
В эту минуту и Жанна въехала во двор. Диана взяла дитя на руки и передала его графине.
Графиня осыпала мальчугана горячими ласками, которые для ребенка - целая жизнь, и наклонившись к Диане, поцеловала ее в лоб.
- Не бранишь меня, Диана? - спросила она со слезами на глазах. - Ты всегда так добра. Спасибо, спасибо!
- За что же ты благодаришь меня, Жанна? Разве я не сестра твоя?
- О да! Сестра, милая сестра!
- Ну, так нечему и удивляться! Ты этим почти оскорбляешь меня.
- У! Гадкая! Никогда не исправишься?
- Что же делать! Надо или любить меня такой, какая я есть, или совсем оттолкнуть.
- Что ты говоришь, злая! - с укоризной в голосе сказала Жанна. - Не угодно ли сейчас попросить у меня прощенья?
Диана улыбнулась.
- Это правда! - сказала она. - Прости меня, моя Жанна; я виновата.
- Ну и отлично! Мы помирились, давай руку и пойдем.
Графиня, говоря так, сошла с лошади, взяла Диану под руку, и они поднялись на крыльцо; Жорж бежал впереди, теребя отца и оглашая двор веселым смехом.
- Что такое случилось? - тихонько спросила Диана подругу. - Твой муж, кажется, не в духе?
- Муж? - с удивлением воскликнула графиня. - Напротив, я его никогда не видала таким спокойным, как сегодня; всю дорогу мы смеялись и шутили.
- Странно; значит, я ошиблась. Или, может быть, ему неприятно меня видеть?
- О, как ты можешь это думать?
- Послушай, милая, твой муж немножко дикарь; может быть, я, совершенно невольно конечно, напугала его?
- Злая!
- Нисколько, но, признаюсь, твой муженек часто бывает очень угрюм.
- Очень понятно, милая; он ведь только тебя одну и видит и слышит, остальные для него не существуют,
Жанна с удивлением посмотрела на нее. Диана поняла, что сказала не то и почти возбудила подозрение в подруге. Она закусила губу.
- Dame {Еще бы!}! - продолжала она самым простодушным тоном. - Ведь это вовсе не весело, согласись, милая: под предлогом, что он знал меня девочкой, он и теперь воображает, что я все еще ребенок. Мне это, право, очень неприятно. Да на кого же я похожа?
- На девчонку, когда ты так говоришь, мой ангел, - отвечала, смеясь, графиня. - Муж, напротив, очень любит тебя.
- Он тебе говорил это? - вскричала Диана.
- Конечно; вот сейчас только уверял меня, что любит тебя, как брат любимую сестру.
- А! - как-то странно протянула Диана со злой улыбкой.
На этом разговор прервался.
Вечером за ужином они втроем опять сидели рядом и долго весело разговаривали. На другой день, после завтрака, граф сказал, что уезжает вечером, потом заперся с женой, и они часов до двух о чем-то тихо говорили.
Сейчас же после ужина, то есть около восьми часов, граф велел оседлать Роланда.
Наступила минута отъезда.
Графиня была бледна; покрасневшие глаза доказывали, что она плакала. Однако она хорошо владела собой во время прощания.
Привели Жоржа; отец обнял его с какой-то безотчетной тревогой в сердце.
Граф встал; все пошли за ним.
У крыльца ржал и нетерпеливо перебирал копытами Роланд. Мишель Ферре неподвижно и прямо восседал на другой лошади.
Оливье еще раз поцеловал жену, поклонился девушке и вскочил на лошадь.
- Прощайте, прощайте все! - сказал он. - Будьте здоровы!
- Римлянин вернулся бы назад, - колко сказала Диана.
- Я французский дворянин, - с горечью в голосе отвечал он, - не верю в предзнаменование и еду вперед не останавливаясь!
Граф пришпорил лошадь и умчался. Мишель мерно следовал за ним, спрашивая себя, какая муха вдруг укусила хозяина.