Похвала глупости.
Похвала глупости.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Похвала глупости. Похвала глупости. (старая орфография)

ОГЛАВЛЕНИЕ.

Похвала Глупости

Глупость рекомендуется

Оправдывает свое самовосхваление

Глупость нельзя скрыть

Глупомудрецы

Родословная глупости

Свита Глупости

Глупость - источник жизни

Глупость - источник всех радостей жизни

Глупость - благодетельница человеческого рода

Глупость у богов

Глупость общераспространенна

Глупость - душа всякого общения между людьми

Самолюбие, самомнение, самодовольство

Глупость - источник подвигов и искусств

Ласка и лесть

Глупец благоразумнее мудреца

Благодеяния Глупости

Глупость мудрецов и благополучие глупцов

Безумие и помешательство

Тщеславие и лесть

Правда и ложь...........

Преимущество глупцов

Культ Глупости, его всеобщность

Зрелище людской глупости

Учителя грамматики

Поэты

Учителя красноречия

Правоведы

Диалектики и софисты

Философы

Астрологи

Монахи

Князья и вельможи

Епископы

Кардиналы

Папы

Священники

Церковная иерархия

Глупость о себе

Свидетельства авторитетов в пользу Глупости

Как обращаются богословы с св. Писанием

Заключение

ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ.

Глупость произносит речь в свою похвалу

Что бы там ни толковали обо мне люди мне, ведь, не безызвестно, на каком дурном счету глупость даже у глупцов чистейшей воды, во всяком случае я утверждаю, что, именно, во мне - и во мне одной - источник всяческого веселья и для богов и для людей. И вот вам разительное тому доказательство. Стоило лишь мне взойти на кафедру перед настоящим многолюдным собранием, как в миг все физиономии озарились веселою улыбкою; в миг все лица подались вперед; в миг аудитория огласилась вашим веселым и сочувственным смехом. Как поглядеть на вас, ну, право же, точно вы, на манер гомеровских богов, вволю хлебнули нектара, настоянного на непенте {Трава, которой древние греки приписывали веселящее свойство. Настойка на непенте упоминается у Гомера.}; а, ведь, не далее, как минуту перед тем, сидели вы с кислыми, вытянутыми физиономиями, точно только что вернулись из трофониевой пещеры {Сказочная пещера, в которой жил некий демон, изрекавший предсказания. Люди, отправлявшиеся к нему за получением предсказания, возвращались из пещеры с удрученными, печальными лицами.}. Знаете, вот, как у человека лицо невольно озаряется радостной улыбкой при виде утренняго солнышка, когда оно только что показало из-за горизонта свой золотой лик, - или при взгляде на обновившуюся после суровой зимы, под ласкающее дуновение весенних зефиров, и как бы помолодевшую природу: таким вот точно образом в миг изменилось у всех вас выражение лица, лишь только я предстала перед вами. И заправскому ритору дается не без труда, да и то не иначе, как при помощи длинной и тщательно обработанной речи, - развеселить печальных, заставить их стряхнуть с души тяжелые думы; для того чтобы достигнуть этого результата, мне достаточно было одного мгновения, - стоило лишь мне показаться вам.

Почему, однако, выступаю я сегодня в несовсем обычной для меня роли оратора, об этом вы сейчас услышите, если только вам угодно будет уделить моим речам долю внимания, - не того, впрочем, внимания, с каким вы привыкли слушать церковные поучения, а того, которым вы награждаете рыночных скоморохов шутов и фигляров; одним словом, я бы пожелала моим слушателям тех самых ушей, которыми, бывало, слушал Пана царь Мидас {Царь Мидас предпочел дикое пение лесного бога Пана пению Аполлона; разгневанный Аполлон наградил его за это ослиными ушами.}.

И вот, вздумалось мне выступить перед вами в роли софиста, - правда, не одного из тех, что набивают головы мальчуганов разной вздорной чепухой и превращают своих питомцев в каких-то сварливых и вздорных баб; не этих я хочу взять себе за образец, а тех древних, что, желая избежать позорного имени мудрецовсофистами. Их задачею было славословить богов и героев. Вам предстоит сейчас выслушать панегирик, только не Геркулесу, не Солону, а мне самой, т. е. Глупости.

Оправдание самовосхваления.

Я, право, ни в грош не ставлю тех умников что готовы аттестовать идиотом и нахалом всякого, кто сам себя выхваляет. По-ихнему, это глупо, себя выхвалять; и пусть - глупо, лишь бы не было в том ничего зазорного. А по-моему, так нет ничего естественнее того, чтобы Глупость выступала сама глашатаем своих похвал, - чтобы она явилась "сама своею собственною флейтой", как говорит греческая поговорка. Кому, в самом деле, лучше обрисовать меня, как не мне самой? Если только, конечно, не предполагать, что кому-нибудь я знакома более, чем самой себе....

пустомелю-стихоплета, чтобы послушать за деньги похвалы самим себе, т. е. ложь непроходимую. Полюбуйтесь на этого скромника, как он, точно павлин, веером распускает хвост и вздымает хохол, в то время как тот безстыжий подхалим приравнивает ничтожнейшого человека к богам, - выставляет образцом всяческих добродетелей субъекта, которому до них так же далеко, как альфе до омеги, - наряжает ворону в павлиньи перья, - старается, как говаривали греки, выбелить эфиопа и сделать из мухи слона. Наконец, я хочу лишь применить на деле ходячую пословицу: "как не похвалить себя, когда никто другой тебя не хвалит?"

Неблагодарность людей.

Не знаю, право, чему дивиться - неблагодарности ли людей, или их лености: все они в сущности усердно меня лелеют и на каждом шагу испытывают мои благодеяния, и однако же не нашлось в продолжение стольких веков ни одного, кто бы в признательной речи воздал хвалу Глупости, между тем как не было недостатка в охотниках, не щадя ни лампового масла, ни безсонных ночей, слагать пышные панегирики в честь Бусиридов, Фаларидов {Имена известных своею жестокостью греческих тиранов.}, четырехдневных лихорадок, мух, лысин и тому подобных мерзостей.

Свою речь я буду говорить экспромптом, без предварительной подготовки; тем правдивее будет она.

Профессиональные ораторы.

чужую), а потом клянутся всеми богами, что написали ее в три дня, так, шутя, между прочим, либо - по их словам - просто продиктовали ее экспромптом. Что касается меня, то право же, я предпочитаю говорить, по моему всегдашнему обыкновению, первое, что мне взбредет на язык. Во всяком случае, не ждите от меня, чтоб я стала, но примеру заправских ораторов, начинать свою речь разными определениями и разделениями, по всем правилам реторики. Да и какой был бы толк - пытаться начертить точные границы того, чье поле действия безгранично, или разсечь то, что объединено в таком всеобщем и единодушном культе? Да и к чему, так сказать, демонстрировать пред вами мою тень или силуэт, когда вот я вся пред вашими глазами? Я, как вы видите, та щедрая подательница всяких благ, которую латиняне называют Stultitiа, а греки - Мoriа {Глупость.}.

Глупость не скроешь.

богиня мудрости, София по-гречески значит мудрость.}: разве не достаточно было бы просто-на-просто указать на мое лицо, это правдивое зеркало души, чтобы опровергнуть подобное утверждение, даже и не прибегая к помощи речей? Ведь, у меня, что на душе, то и на лице: ни капли нет во мне притворства. И где бы я ни показалась, всегда и всюду я неизменно одинакова. Вот почему невозможно меня скрыть: не удается это даже тем, которые из кожи лезут, чтоб их принимали за умных людей; по греческой пословице, они лишь "щеголяют, как обезьяны в порфире, или как ослы в львиной шкуре". Корчи себе, пожалуй, кого, угодно, да уши-то - о, эти предательски торчащия ушки! - выдадут-таки они Мидаса!..

Предательския ушки. Глупомудрецы

Да, человеческий род, это - клянусь Геркулесом! - олицетворенная неблагодарность. Даже у наиболее близких мне людей мое имя слывет чем-то постыдным, до такой степени, что они же зачастую бросают его в лицо другим, как бранное слово. Вот эти господа, что хотели бы казаться мудрецами и Фалесами {Фалес - один из семи греческих мудрецов.}, между тем как на деле - круглые дураки, - как их иначе назвать, как не глупомудрецами?

Модные ораторы.

двуязычными {Двуязычным назывался во времена Эразма вся кий писатель, владевший, кроме латинского, также и греческим (классическим) языком.}, на подобие пиявок. Они считают верхом литературного изящества уснащать свои латинския речи, как мозаикой, греческими выражениями, хотя бы это было ни к селу, ни к городу. А если не хватает иностранщины, они выкопают из заплесневевших хартий с полдюжины старинных словечек, да и пускают ими пыль в глаза слушателям, в надежде еще более понравиться тем, которые поймут, и удивить своею ученностью тех, которые не поймут. В самом деле, для нашего брата есть какая-то особенная прелесть в том, чтобы смотреть из-под ручки на все иностранное. Бывают, правда, среди людей не понимающих люди самолюбивые, которым бы не хотелось выказать свое невежество. Для этого есть очень простое средство: время от времени одобрительно улыбайтесь, изредка похлопывайте и в особенности не забывайте поводить ушами, на манер осла, - это для того, чтобы другие думали, что вы понимаете.

Но возвращаюсь к тому, с чего начала.

Родословие Глупости.

Но так как многим из вас неизвестно мое родословие, то я попытаюсь, с помощью муз, изложить его. Отцом моим был не Хаос, не Сатурн, не Орк, не Япет и никто другой этого сорта завалющих и заплесневелых богов. Моим отцом был Плутос {По-гречески значит - богатство.}, единственный и настоящий "отец богов и людей", не в обиду будь сказано Гомеру и Гезиоду и даже самому Юпитеру {"Отец богов и людей" обычный эпитет Зевса (Юпитера) у Гомера.}. Это тот самый Плутос, по мановению которого - и его одного - искони и до сегодня управляется жизнь богов и людей. От его усмотрения зависит и война и мир, и империи и советы, и суды и политическия собрания, и браки и контракты, и договоры и законы, искусства, увеселения, празднества - уф. духу не хватает! - одним словом, вся общественная и частная жизнь смертных. Без его помощи, вся эта толпа поэтических божеств, скажу смелее - даже заправские, первосортные боги, либо вовсе не существовали бы, либо влачили бы жалкое существование. На кого прогневался Плутос, тому и Паллада не поможет; напротив, кому посчастливилось заручиться его благоволением, тот и самого верховного Юпитера, с его перунами, может задирать вполне безнаказанно. Вот каков у меня отец! Да и родил он меня не из головы своей, как Юпитер - эту хмурую и чопорную Палладу: он меня родил от самой очаровательной и приветливой из нимф, {По-гречески значит - юность.}. И не в путах банального брака родил он меня, как того хромоногого кузнеца {Гефест (Вулкан), сын Зевса и Геры, родившийся хромым.}, но - что не в пример сладостнее - "сочетавшись в порыве свободной любви", как говорит наш Гомер. О, не думайте! тогда он далеко не был той дряхлой развалиной с потухшим взором, каким его выводит Аристофан; о, нет! это был в ту пору не тронутый еще юноша, с молодою кровью, разгоряченною нектаром, которого ему как раз в ту пору случилось хлебнуть, на пиру богов, несколько более, чем бы следовало.

Если вы спросите о месте моего рождения по-нынешнему, ведь, вопрос о благородстве происхождения решается прежде всего местом, где человек издал свой первый младенческий крик, то скажу вам: родилась я не на блуждающем Делосе, не в пенящемся море, не в глубине укромной пещеры, но на тех блаженных островах, где ростет все не сеянное и не паханное. Там нет ни труда, ни старости, ни болезни; нет там на полях ни репейника, ни чертополоха, ни лебеды, ни цолыми, ни иной подобной гадости; там всюду чудные цветы, на которые глядеть не наглядеться, ароматом которых дышать не надышаться. Рожденная среди этих прелестей, не с плачем я вступила в жизнь, а, напротив, ласково улыбнулась матери. Ну, право же, мне нечего завидовать верховному Зевсу, с его кормилицей козой, когда меня вскормили своими сосцами две очаровательнейшия нимфы: Мете (опьянение), дочь Вакха, и Апедия бровями, Овита имя Филавтия (самолюбие); имя вон той, что играет глазками и бьет в ладоши, - Колакия (лесть). А вот эта с дремлющим телом и сонным лицом, называется Летой Мисопония (леность). А вот - вся увитая розами, напомаженная и раздушенная, это Эдонэ (наслаждение). Вот эта - с безпорядочно блуждающими взорами - называется Аноя (безумие). Вон та, с лоснящейся кожей и упитанным телом, это - Трюфе Комос (разгул), другого Негретос-Юпнос (безпробудный сон). При помощи этой моей верной дружины я все на свете подчиняю своей власти, - повелеваю самим императорам.

Глупость альфа всех богов.

боги и люди, и настолько обширна область моей власти. В самом деле, если правда, как кто-то написал, что быть богом - значит быть полезным людям, и если вполне заслуженно приобщены к сонму богов те, кто первые научили людей приготовлению вина, хлеба и тому подобным полезным вещам, - то почему бы мне, оделяющей всех всевозможными благами, не называться и не считается альфой всех богов? {Т. е. первой среди богов. Альфа первая буква греческого алфавита.}.

Глупость источник жизни. Супружество.

Начать с самой жизни. Что её слаще и драгоценнее? Кому, однако, как не мне, принадлежит главная роль в зачатии всякой жизни? Ведь не копье же дщери могучого родителя Паллады и не эгида тучегонителя Зевса производит и размножает род людской? Напротив, самому отцу богов и царю людей, одним мановением приводящему в трепет весь Олимп, приходится отложить в сторону свои перуны и свои титанический вид, которым он, по желанию, наводит страх на богов, и, на манер заурядного лицедея, напяливать на себя чужую личину, когда ему случится захотеть заняться - это излюбленное его занятие! - продолжением своего рода. Уж на что стоики! {Философская школа, основанная греческим философом Зеноном и отличавшаяся суровостью своих нравственных правил.} Считают себя чуть что не богами. Но дайте мне тройного стоика, или если угодно - четверного, наконец - шестисотерного, а я скажу, что и ему придется в подобном случае отложить в сторону, если не бороду - знак мудрости (впрочем общий с козлами) - то во всяком случае, расправить свои нахмуренные брови, разгладить морщины на челе, отложить в сторону свои нравственные правила и отдаться сладкому безумию. Словом, будь хоть размудрец, без меня не обойдешься, коль скоро захочешь стать отцом. Почему бы не быть мне, по моему обычаю, еще откровеннее с вами? Скажите, пожалуйста, разве голова, разве лицо, разве грудь, разве рука, разве ухо, эти слывущия приличными части тела, производят на свет богов и людей? Не является ли, напротив, в роли распространительницы рода человеческого та часть нашего тела, до того глупая, что даже назвать её нельзя без невольной усмешки... И скажите на милость, ну какой мущина согласился бы надеть на себя узду супружества, если бы он, по примеру знаменитых философов, взвесил предварительно все невыгоды супружеской жизни? Или какая женщина допустила бы к себе мущину, если бы поразмыслила об опасностях и муках родов, о тяжком бремени воспитания? Стало быть, если вы обязаны жизнью супружеству, супружеством же обязаны моей наперснице Аное, то вы понимаете теперь, чем, именно, вы мне обязаны...

Далее, какая женщина, раз испытавшая муки родов, захотела бы снова повторить опыт, если бы другая из здесь присутствующих спутниц моих, богиня Лета, не вмешалась в дело? Вряд ли и сама Венера станет отрицать, что без нашего участия - не в обиду будь сказано Лукрецию - вся её сила оказалась бы бездейственной и безплодной. Не иному чему, как пьяной и смешной забаве, обязаны своим появлением на свет и хмурые философы, роль которых унаследовали в наше время так называемые монахи, - и порфироносные цари, и благочестивые священнослужители, и трижды святейшие Понтифики {Т. е. папы.}, - наконец, и весь этот сонм поэтических божеств, до того многолюдный, что сам Олимп, как он ни просторен, едва вмещает всю эту толпу.

Но пусть еще мало того, что мне обязаны, как источнику и разсаднику жизни, - я берусь доказать вам, что все, что ни есть приятного в жизни, все это не что иное, как мой дар. В самом деле, что это за жизнь - если только можно ее назвать жизнью - если у ней отнять удовольствия? Вы рукоплещете! Ну, конечно, я и заранее знала, что вы не настолько умны, или лучше сказать, не настолько глупы, или нет - не настолько умны, чтобы согласиться на такую жизнь. Уж на что стоики, а и те, ведь, далеко не прочь от удовольствий, как бы старательно ни скрывали они это. На людях они, правда, на чем свет стоит, разносят удовольствия; это и понятно: они хотят отбить к ним аппетит у других, для того чтобы самим привольнее было ими пользоваться. Но пусть скажут мне они, ради Зевса, что же останется в жизни, кроме сплошной скуки, тоски, мрака, тягости, безсмыслицы наконец, если не примешать к ней известную долю удовольствий, другими словами - если не сдобрить ее глупостью? Мне достаточно было бы сослаться на авторитет столь восхваляемого Софокла, которому мы обязаны этим прекрасным и лестным для нас изречением: "не размышлять ни о чем - вот рецепт счастливой жизни". Но я все-таки. попытаюсь разсмотреть вопрос более обстоятельно.

Детство.

Начать с того, что - кому это неизвестно? - детство есть, без всякого сравнения, самый веселый и приятный возраст в жизни человека. Чем же, однако, мы особенно восхищаемся в детях? Что привлекает к ним наши поцелуи, наши объятия, наши ласки? Даже неприятель, и тот не отказывает в помощи этому возрасту. В чем же разгадка этой обаятельности детского возраста, как не в той чарующей прелести глупости, которою предусмотрительно наделила его благоразумная природа, для того, чтобы вызываемым ею удовольствием вознаградить и облегчить труды учителей и воспитателей и вместе - возбудить в них ласковое и любовное отношение к своим питомцам?..

Юность. Зрелый возраст. Старость.

по моей милости, тем меньше он смотрит букой. Пусть меня назовут лгуньей, если не правда, что, по мере того, как человек мужает и, вместе с воспитанием и жизненным опытом, приобретает умственную зрелость, он, вместе с тем, постепенно утрачивает свою юношескую свежесть, живость, бодрость и красоту. И чем более человек удаляется от меня, тем менее он живет, пока не настанет наконец, тяжкая старость, которая и другим и себе самой в тягость. Старость! Да разве вынес бы ее кто из смертных, если бы, из жалости к несчастным, я не являлась к ним на помощь? Как у поэтов боги являются на помощь погибающим, приняв чей-нибудь чужой образ, так и я снова возвращаю, по мере возможности, в состояние детства людей, близких к могиле. Не даром про дряхлых стариков говорится, что они "впадают в детство".

Второе детство.

Если вы спросите, каким образом произвожу подобное превращение со стариками, извольте, скажу вам, это не секрет. Я их подвожу к истокам Леты - река эта, как вам известно, берет начало на блаженных островах, а в подземном дарстве протекает лишь небольшим ручейком - и там, напившись воды забвения и понемногу смыв с своей души тревоги, мои пациенты снова возвращаются к юности. Про них говорят: "они выжили из ума, поглупели". Ну, да! это, именно, и значит - помолодеть, возвратиться в детство! Быть ребенком - что же иное значит это, как не - быть неразумным и глупым? Что составляет лучшую прелесть детского возраста, как не это отсутствие зрелого ума? Ребенок с умом взрослого человека был бы чудовищем; он не мог бы внушить иного чувства к себе, кроме неприязни и отвращения. Это вполне согласно и с общеизвестною пословицей: "Терпеть не могу мальчугана с умом взрослого". Что касается старости, то предоставляю вам самим судить, насколько невыносим был бы и в обществе и в приятельском кругу такой старик, который, в добавок к приобретенной летами опытности, сохранил бы вместе с тем еще и всю остроту ума. Вот почему старческая глупость - истинное благодеяние с моей стороны. Избавившись, по моей милости, от ума, старик тем самым избавляется от тысячи душевных тревог и проклятых вопросов, безпрестанно терзающих мудреца. И это далеко не единственное преимущество, которым мне обязан старик. Благодаря мне, его компания иногда не лишена приятности; как собутыльник, он не ударит в грязь лицом. Ему чуждо то томительное чувство пресыщения жизнью, под гнетом которого часто изнемогает я человек во цвете возраста и сил. Иногда он не прочь, по примеру плавтовского старика, вспомнить эти три буквы: АМО {По-латыни значит люблю.}. Что за несчастье было бы для него - сохранить при этом свой ум! А между тем, по милости моей, он вполне счастлив, приятен друзьям и не прочь даже побалагурить в приятельской компании. Воти. хотя бы у Гомера, например: так из уст старца Нестора "льется речь слаще меда", - какой контраст с желчными речами Ахилла! У того же Гомера в другом месте старички, сидя на городских стенах, тараторят между собою, и поэт сравнивает их шамканье с шелестом лилий. В этом отношении старики даже превосходят детей. Детство, нет слов, приятно, но оно безсловесно и потому лишено главной услады жизни, я хочу сказать - болтовни. Наконец, в пользу моего положения о родстве старости с младенчеством говорит и то обстоятельство, что старики имеют какое-то безотчетное влечение к детям, а последние, с своей стороны, выказывают особенную симпатию. к старикам, что совершенно согласно с этим гомеровским изречением, что "подобное боги сближают с подобным". Да и какая, в самом деле, разница между стариком и ребенком, кроме той, что первый насчитывает более морщин и дней рождения? За то во всем остальном полнейшее сходство: и белые волосы, и беззубый рот, и маленький рост, и аппетит к молоку, и косноязычие вместе с болтливостью, и придурковатость, забывчивость, недогадливость и т. д. И чем более старится человек, тем ближе он подходит к состоянию детства, пока наконец не умирает, и жизнью не наскучив, и не чуя смерти.

Глупость благодетельница человеческого рода.

Пусть после всего этого попробует кто сравнить производимую мною благодетельную метаморфозу с превращениями прочих божеств. Что творят они в минуты гнева, не станем лучше и говорить о том. Но в минуты доброго расположения, чем выражают они свое благорасположение к своим любимцам? Они их превращают - одного в дерево, другого в птицу, третьяго в стрекозу, а то и в змею. Как будто потерять свой образ не все равно что погибнуть! Не то - я! Оставляя человека человеком, я только возвращаю его к иной, лучшей и счастливейшей поре его жизни. Не ясно ли, что, если бы люди совершенно избегали всякого знакомства с мудростью и водились бы всю свою жизнь исключительно со мной, тогда и старости бы вовсе не было, но все бы счастливо наслаждались безпрерывною юностью.

Посмотрите, в самом деле, на этих угрюмых господ, по уши ушедших либо в изучение философии, либо в другия серьезные и трудные занятия: разве они не превратились в стариков, прежде чем стать молодыми? Заботы и усидчивая, напряженная умственная работа разве не вытянули из них капля по капле все жизненные соки? Взгляните, напротив, на моих глупышей: что за цвет лица - кровь с молоком! а это выхоленное тело, а эта лоснящаяся кожа, точно у акарнанских поросяток! Они уж, конечно, никогда не почувствуют невзгод старости, разумеется, если только не заразятся от соприкосновения с мудрецами. К сожалению, это случается! такова уж человеческая жизнь: полное благополучие не её удел.

Глупость источник вечной юности.

Я могу, кроме того сослаться, в подтверждение высказанного мною положения, на авторитет общеизвестной пословицы, утверждающей, что одна лишь глупость способна задержать столь быстрое течение юности и отдалить постылую старость. Пословица эта гласит, что брабантцы глупеют с возрастом складу жизни мои Голландцы - почему бы мне и не называть моими этих ревностных почитателей моих, которые за свое усердное служение мне удостоились соответствующого прозвища? И они не только не думают стыдиться последняго, а им-то в особенности и гордятся.

Пусть после этого дураки-люди, в чаыии возвратить себе юность, рыщут в поисках Медей, Цирцей, Венер и каких-то там чудодейственных источников, - когда я одна в состоянии доставить им это, - что обыкновенно и делаю. У меня этот чудодейственный бальзам, при помощи которого дочь Мемнона возвратила юность своему деду Тифону. Я - та Венера, по милости которой старик Фаон помолодел настолько, что в него по уши влюбилась Сафо. У меня те волшебные травы - если только существуют такия - у меня те заколдованные слова, у меня тот чудодейственный источник, который не только возвращает утраченную молодость, но - что еще вожделеннее - навеки сохраняет ее. Если вы все согласны в том, что нет ничего лучше молодости и несноснее старости, то вы видите, полагаю, чем обязаны вы той, которая сохраняет людям столь великое блого и устраняет столь великое зло?

Глупость богов.

К чему мне, однако, останавливаться слишком долго на смертных? Обрыскайте все небеса, и пусть всякий, кому угодно, позорит мое имя, если вы найдете хоть одно порядочное божество, сколько-нибудь заслуживающее внимания, которое бы так или иначе не было чем-либо обязано моему благодетельному влиянию. Отчего. например. у Бахуса всегда такое юное лицо и кудрями вьющиеся волосы? Отчего? Ну, конечно, оттого, что он кутила и дебошир, всю свою жизнь проводит в попойках, плясках, хороводах, играх, и даже ни вот настолько не имеет знакомства с Палладой {Богиня мудрости.}. Он до такой степени далек от каких бы то ни было притязаний на мудрость, что, именно, в угоду ему, самый культ этого бога имеет шутливый и даже шутовской характер. Он отнюдь не думает оскорбляться пословицей, наделяющей его прозвищем дурака, именно, в такой форме: глупее чучелаЛягушки.}, в каком каррикатурном виде выставляет она Бахуса? Вот, говорят: что за дурацкий бог это! Не даром он родился из бедра {Из бедра Юпитера.}. Но я вас спрашиваю, кто ке предпочел бы быть этим глупцом и шутом, развеселым, полным юной свежести, постоянно несущим с собой игры и удовольствия, - кто, говорю я, не предпочел бы быть таким, чем этим вечно для всех страшным Юпитером, с его вечно затаенными в душе мыслями? или, чем этим Паном, что наводит своим криком на всех оцепенение ужаса? или, чем этим насквозь прокопченым и вечно грязным в своей кузнице Вулканом? или даже - чем этой Палладой с её Горгоной и копьем и вечно свирепым взором? Посмотрите также на Купидона. Отчего он всегда малютка? Отчего, как не оттого, что глуп до святости и ветрогон с головы до ног; ничего серьезного не делает, ни о чем серьезном не думает, и занят лишь своими проказами. Или взять Венеру: отчего сохраняет она неизменною свежесть своих вечно юных форм? Именно, оттого, что она мне приходится с родни, и золотистым цветом своего лица она не даром напоминает моего отца: вот почему и у Гомера она зовется "золотой Афродитой". К тому-же она постоянно улыбается, если верить поэтам и их соревнователям, ваятелям. Далее, какое божество чтили когда-либо римляне более усердно, нежели Флору, мать всех удовольствий? Да, наконец, если приняться за всех этих серьезных и чопорных богов да разобрать по ниточкам всю их жизнь, как она расписана у Гомера и прочих поэтов, то, право же, шагу не ступишь без того, чтобы не натолкнуться на глупость.

Нужно ли приводить деяния прочих богов, когда вам хорошо известны любовные похождения и проказы самого молниеносного Юпитера? А эта суровая Диана, которая, забывши свой пол, всецело отдается охоте, что, однако, не мешает ей быть без ума от Эндимиона? Впрочем, пусть лучше слушают боги про свои подвиги от Мома {Мом - сын Ночи, олицетворение злословия.} - блого к этому им не привыкать стать. Однако, недавно боги спустили таки его вниз головой на землю вместе с Ате {Ате, "благородная дочь Зевса" (у Гомера), богиня, олицетворяющая собою ослепление, ведущее к греху о через то к погибели.}, за то что своим умом он нарушал гармонию их благополучия. И никто из смертных не удостоивает изгнанника гостеприимством, - я уж и не говорю о дворцах государей, там безрадельно царит моя Колакия (Лесть), а Мом ей так же под стать, как волку ягненок. Так или иначе, но, отделавшись от этого докучливого цензора, богам теперь полное раздолье безобразничать, кто во что горазд. Каких только шуток не отмачивает этот пошляк Приап! А какие проказы выделывает, какие коленца выкидывает вороватый Меркурий! На что калека Вулкан {По одному мифу (более древнему), он родился хромым, по другому (позднейшему) охромел от падения с неба, откуда был сброшен разгневанным отцом (Зевсом-Юпитером).}, а и тот не отстает от других в роли смехотвора, потешая честную компанию то своим уморительным ковыляньем, то разными шутками да прибаутками. За ним и старый греховодник Силен пускается в пляс вместе с Полифемом, отплясывающим свой излюбленный "третанело", и Нимфами, танцующими "босоножку". В то время, как козлоногие Сатиры разыгрывают более, чем нескромные фарсы, Пан какой-нибудь непристойной песенкой вызывает всеобщий взрыв хохота; послушать его боги любят больше, чем муз, в особенности, когда им случится изрядно хлебнуть нектара.

Впрочем, что распространяться о том, что творят боги после доброй выпивки? Глядя на их глупости, право же мне самой под час не в мочь от смеха. Не лучше ли, однако, в этом случае привести на память молчаливого Гарпократа? Не подслушал бы какой-нибудь сыщик из богов таких речей, какие и Мому не прошли даром...

Но пора, по примеру Гомера, спуститься опять с неба на землю. Мы увидим, что, если и на земле есть веселье и благополучие, то лишь постольку, поскольку мне угодно его даровать людям. Посмотрите, прежде всего, с какой предусмотрительностью природа, эта сердобольная мать рода человеческого, позаботилась о том, чтобы нигде не было недостатка в приправе глупости. По определению стоиков, руководиться разумом, это - мудрость, руководиться чувством - глупость. Не даром же Юпитер в гораздо большей степени наделил людей чувствами, чем разумом; можно сказать, что первых он дал на рубль, а последняго - на грош. Зачем это? Да затем, конечно, чтобы жизнь человеческая не была сплошною печалью и тоской! Сверх того, посмотрите, какое скромное место отвел он разуму - в укромном уголке головы, между тем как все остальное тело предоставил страстям. Далее, этому разуму - одному - он противопоставил двух свирепейших тираннов. Это, с одной стороны - гнев, засевший, как в крепком замке, в груди человека и держащий в своей власти самый источник жизни - сердце; с другой стороны, это - похоть, имеющая самую широкую власть над человеком. Насколько силен разум против этих двух супостатов, достаточно показывает повседневная жизнь. Разум хоть до хрипоты кричи о правилах и требованиях нравственности, его супостаты, скрутив его по рукам и по ногам, задают ему такую встряску, что тот в конце концов сдается и на все соглашается.

Мущина и женщина. Платон о женщинах. Женщина о женщинах. Женщины счастливее мущин.

Мущина, которому, как рожденному для того, и чтобы руководить и управлять, пришлось все-таки впрыснуть разума на одну капельку побольше, для того чтобы он мог стоять на высоте своего мужского призвания, - мущина обратился ко мне за советом по этому случаю, как это он привык делать и в других случаях. Я не заставила ждать и сейчас же дала ему достойный меня совет: взять себе женщину, это глупенькое и вздорное животное, но за то забавное и милое, - для того чтобы своею глупостью она могла приправить и подсластить тоскливую серьезность мужского ума. Недаром же Платон колебался, как кажется, к какому разряду живых существ отнести женщину: к разряду разумных или неразумных. Во всяком случае, он отмечает глупость в качестве характерного признака женского пола. Даже, когда случится женщине пожелать прослыть умницей, то все, что она делает в этом случае, лишь подчеркивает её глупость. Кто хочет, вопреки природе, закрасить порок румянами добродетели, тот лишь усугубляет его, извращая вместе с тем природу. Правду говорит греческая пословица: "обезьяну разодень хоть в порфиру, все - обезьяна". Так и женщина - всегда женщина, то-есть глупенькое существо, в какую бы маску она ни рядилась. Женщинам нечего обижаться этими моими словами: если я им приписываю глупость, так, ведь я сама - Глупость; если я так говорю о женщинах, так, ведь, и сама я тоже женщина. Ведь, если правильно поразмыслить, то женщины мне обязаны признательностью за то, что оне не в пример счастливее мущин. Начать с внешней красоты, которую оне совершению справедливо ценят выше всего на свете: при её помощи, оне самих тираннов подчиняют своей тираннии. С другой стороны, этот отталкивающий вид мущины, с его мохнатой кожей, с его щетинистой бородой, с его наружностью, отзывающей чем-то старческим, - откуда все это, как не от порока разсудительности? Сравните теперь с этим - пухлые щечки женщин, их тоненький голосок, их нежную кожу, их как бы вечно юношескую наружность.

Цель женщины.

эти мази, духи, все эти подкрашиванья лица, глаз, кожи, искусственные закругления форм и тому подобные ухищрения?..

Глупость есть лучшая рекомендация женщины в глазах мущин. И чего только не позволяют они женщинам, лишь бы добиться своего! В глупости женщины - высшее блаженство для мущины. Этому не будет, конечно, прекословить тот, кто припомнит себе, какого только вздора не говорит мущина с женщиной и какими только глупостями с ней не занимается, лишь бы добиться известной цели...

Любовь. Вино и женщины. Глупость на пиру.

Итак, вот вам - первая и главная услада жизни - любовь: вы видите, из какого источника проистекает она. Есть, впрочем, люди - главным образом из числа старичков, более падких на выпивку, чем на женщин - для которых высшее наслаждение - в попойках. Но, во-первых, где же видана сколько-нибудь приличная пирушка без женщин? А, во-вторых, все равно, без приправы глупости нет веселья. Это до такой степени верно, что, если не хватает человека, который бы потешал компанию действительной ли или притворной глупостью, то либо приглашают наемного смехотвора, либо допускают к себе какого-нибудь смешного блюдолиза, для того чтобы он смешными, то есть глупыми словоизвержениями нарушал молчание и разгонял скуку собутыльников. И в самом деле, какой был бы толк от набивания желудка столькими закусками, сластями и лакомыми блюдами, если бы в то же время не услаждались одинаково и зрение, и слух, наконец, вся душа - смехом, шутками, красотой? А по части этого рода дессерта я - единственная специалистка. Все эти придающия торжественность пирам церемонии - избрание жребием "царя пира", определение места для каждого собутыльника, здравицы, пение по очереди с миртовою ветвью, пляска и жестикуляции, - ведь, все это не семью греческими мудрецами изобретено, а мною - на блого рода человеческого. Все эти шутки по природе таковы, что, чем больше в них глупости, тем больше в них проку для жизни людей; а печальная жизнь - разве это можно назвать жизнью? Печальною же будет жизнь непременно, если не разгонять рождающуюся вместе с нами тоску подобного рода развлечениями.

Глупость и дружба. Дружба философов. Благодушие. Дружба, как и любовь слепа.

необходима, чем воздух, огонь или вода. Кроме того, говорят они, в дружбе столько приятности, что без нея жизнь все равно, что день без солнца. Наконец, дружба есть нечто до такой степени почтенное, что и сами философы - если только чего-либо стоит ссылка на их авторитет - не боятся ставить ее в разряд высших благ. Но что, если я докажу, что я альфа и омега, начало и конец и этого столь великого блага? Доказывать же это стану я не крокодилитами, не рогатыми соритами {Термины схоластической диалектики.} или иными подобного рода диалектическими фигурами, но попросту, без всяких мудреных финтифлюшек. Смотреть сквозь пальцы на недостатки своих друзей, закрывать на них глаза, потакать им и даже принимать серьезные недостатки за достоинства, находить в них прелесть, восхищаться ими, -да разве все это не с родни глупости? Когда один покрывает поцелуями родимое пятнышко своей возлюбленной, другой восхищается бородавкой своей Агнесы; когда про своего косоглазого сына отец говорить, что у него глаза Венеры: что все это, скажите на милость, если не глупость непроходимая? Ну да, глупость, трижды, четырежды - глупость! Но эта самая глупость - и она одна - и друзей сводит и дружбу сохраняет. Я говорю о смертных, из которых, ведь, никто не родится без недостатков; превосходный человек, это - тот, у кого их всего меньше. Что же касается философов, считающих себя чуть что не богами, то вообще дружба между ними не процветает, а если и заведется невзначай, то какая-то кислая и хмурая, и всегда лишь в очень ограниченном кругу. Дружатся же они вообще с очень немногими, чтобы не сказать-ни с кем. И понятно почему: потому что огромное большинство людей безумцы, и почти всякий сумасшествует на свой лад, между тем как сходство характеров есть необходимое условие тесной дружбы. Если между так называемыми серьезными людьми и заведется иногда взаимное благорасположение, то оно всегда неустойчиво и мимолетно. Да и какая, в самом деле, прочная и продолжительная дружба возможна между людьми строгими и вдобавок настолько зоркими, что они видят насквозь пороки своих друзей? Зоркостью своей в этом случае они могут поспорить с орлом или эпидаврским змеем. Но коснись дело собственных недостатков, у них темная вода в глазах. Свой недостаток, ведь, что котомка за плечами: не видно. Но мы знаем, что нет человека, который был бы по природе совершенно свободен от всяких недостатков. Прибавьте к этому различие возрастов и занятий, все те промахи, ошибки и непредвиденные случайности, которыми переполнена человеческая жизнь, и скажите мне, есть ли возможность, чтобы хотя в течение одного часа продлилась прелесть дружбы между этими Аргусами {Аргус - мифическое существо, все тело которого было усеяно глазами.}, если только не вмешается в дело известная доля того, что греки называют "благодушием", и что можно с одинаковым правом перенести словами "глупость" и "легкомыслие". Не даром Купидон, как и специалист по части сближения людей между собой, совершенно лишен зрения. За то все, даже и непрекрасное, ему кажется прекрасным; да и съвами он то же самое проделывает: благодаря ему, всякому свое кажется прекрасным, и собственная старушка представляется богиней старичку, точно так же, как и своя девчонка представляется богиней безусому молокососу. Это обычное явление! Над этим смеются, но это смешное есть то, без чего не было бы сколько-нибудь общения между людьми.

Брак. Спутницы Глупости. Неверная жена. Ревность.

или даже еще того хуже, если бы повседневное общение между мужем и женой не поддерживалось ежеминутно - лестью, кокетством женщины и ухаживанием мущины, шутками, различными проделками, взаимною снисходительностью, незнанием истины, притворством, то-есть разными моими спутницами. Да, ведь, надо сознаться, что вряд ли много было бы браков, если бы жених благоразумно осведомился предварительно, с какого рода забавами задолго до свадьбы освоилась эта благовоспитанная по наружности и столь стыдливая девица. А заключенные браки, сколь недолговечны оказалось бы огромное их большинство, еслибы большая часть деяний жен не оставалась в неизвестности, благодаря халатности или тупости мужей. Все это приписывают глупости. Ну да, именно, по милости глупости - мужу мила жена, а жене мил муж; по милости глупости - тишина в доме и мир в семье! Смеются над обманутым мужем, над рогоносцем, или как там еще его называют, когда он продолжает расточать супружеския ласки своей неверной жене. Ну и пусть их *сна. смеются! По-моему лучше уж так обманываться, чем убивать себя ревностью и обращать свою жизнь в трагедию.

Глупость душа всякого общения между людьми.

Словом, без меня невозможно сколько-нибудь приятное или прочное общение между людьми. Без моего вмешательства не выносил бы народ - государя, господин не выносил бы раба, а служанка - госпожи; не выносил бы приятель - приятеля, жена - мужа, домохозяин - квартиранта, сожитель - сожителя. товарищ - товарища, если бы только они не заблуждались взаимно, не расточали бы взаимно лести, не потакали бы слабостям друг друга, не мазали бы друг друга по губам медом глупости. Уже сказанного, кажется, более чем достаточно. Но погодите, вы услышите сейчас кое что посерьезнее.

Самолюбие, самомнение, самодовольство.

Скажите на милость, полюбит ли кого тот, кто сам себя ненавидит? Разве сойдется с другим тот, кто сам с собой в разладе? Разве доставит кому удовольствие тот, кто себе самому в тягость? Никто, полагаю, не станет утверждать этого, разве кто захочет быть глупее самой Глупости! Попробуйте обойтись без меня - и вы не только друг другу омерзеете, но сам себе каждый сделается противен, гадок, ненавистен. Природа во многих отношениях скорее мачиха, чем мать; наделила же она людей, в особенности тех из них, что немножко поразсудительнее, инстинктивною наклонностью - тяготиться своим и преклоняться пред чужим. Эта слабость извращает и портит все, что есть приятного и привлекательного в жизни. Какой толк в красоте - этом лучшем даре безсмертных богов, если она подгажена зловонием? Что толку в молодости, если она подкислена старческой унылостью? Наконец, каким образом будешь ты действовать - на каком бы то ни было поприще - с достоинством (ведь, достоинство - главное не только во всяком искусстве, но и во всяком поступке), если не явится на подмогу Филавтия (самомнение)? А она так ловко и проворно разыгрывает всюду, где возможно, мою роль, что я имею полное право считать ее моею родною сестрой. С другой стороны, питая отвращение к самому себе, ты никогда не произведешь чего-либо прекрасного, изящного, приятного. Отнимите у жизни эту приправу - и оратор покажется скучным в своей замороженной позе; никому не доставит удовольствия своим тщательным исполнением пьесы музыкант; освистан будет актер с своею мимикой; осмеян поэт с своими музами; ошельмован художник с своею картиной, и голодом останется врач с своими лекарствами; Нирей покажется Терситом, Фаоном Нестор, Минерва - свиньей {Пирей слыл красивейшим из греков, бывших под Троею, Терсит - самым безобразным. Фаон - юноша, Нестор - старец. Минерва - богиня мудрости.}, оратор - безсловесным младенцем, столичный щеголь - деревенщиной. Надо, чтобы человек любовался сам собой, и лишь понравившись себе самому, может он разсчитывать понравиться другим.

своим происхождением, своим положением, своею судьбой, своею родиной - до такой степени, что ирландец не поменялся бы своей жизнью с итальянцем, фракиец с афинянином, скиф - с обитателем блаженных островов. Изумительная предусмотрительность природы! Она сумела внести равенство в столь бесконечное разнообразие. Там, где она не додала своих даров, она обыкновенно возмещает этот пробел излишком самодовольства. Виновата-я довольно глупо выразилась: следовало сказать, что это-то, то-есть самодовольство, и есть само по себе величайший дар природы.

Подвиги и искусства. Война.

Нечего и говорить, что нет ни одного выдающагося подвига, который бы не был совершен по моему внушению, - нет ни одного сколько-нибудь заслуживающого внимания искусства, которое бы было Воина, изобретено без моего содействия. Не есть ли война разсадник и источник всяческих достохвальных деяний? Однако, что может быть глупее, как из-за каких бы там ни было причин - вступать в такого рода состязание, в котором обе стороны всегда теряют более, чем выигрывают? Но, оставляя в стороне выбывших из строя, я вас спрошу вот о чем: когда оба закованные в железо неприятельские отряды стоят выстроившись в боевом порядке друг против друга, и воздух огласился хриплыми звуками сигнальных рожков, - скажите, какой толк в эту минуту в этих умниках, истощенных умственными занятиями, с их разжиженною и охолодевшею кровью? Тут нужны здоровяки, крепыши, - поменьше ума, да побольше лихости! Вряд ли какой генерал пожелал бы иметь солдатом Демосфена, который, следуя совету Архилоха, едва завидел издали неприятеля, как бросил свой щит и давай Бог ноги... Прекрасный оратор, что и говорить, но солдат - из рук вон плохой! Но, возразят мне, в войне важное дело сметливость. Спору нет: только сметливость-то тут нужна военная, а не какая-нибудь там философскяя. Это благородное дело - война - ведется, ведь, не кабинетными учеными и философами, а бездомными прихлебателями, торговцами живым товаром, рыцарями большой дороги, кандидатами на виселицу, мужланами сиволапыми, дураками набитыми, должниками неоплатными и прочим отребием рода человеческого {Наемные войска вербовались из разного сброда.}.

Философия в практической жизни. Изречение Платона. Свидетельство истории. Дети умных людей.

Что же касается господ философов, то совершенная негодность этих людей в практической жизни вполне явствует из примера Сократа. Этому "единственному мудрецу", как назвал его - вот уж всего менее мудрое суждение! - оракул Аполлона, вздумалось как-то выступить с речью перед публикой. Что же? Он вызвал лишь общий смех и должен был ретироваться с конфузом. Человек этот не был лишен ума, судя по тому, что он отказался принять эпитет мудреца, считая его подобающим лишь богу; он высказывал также мнение, что умному человеку следует держаться в стороне от политики; еще лучше поступил бы он, если бы внушал, что всякий, дорожащий именем человека, должен воздерживаться от мудрости. Что, в конце концов, и его самого привело к смертному приговору? Мудрость! Философствуя об облаках и идеях, занимаясь измерением ступни блохи, и упиваясь музыкой комариного пения, он остался совершенным младенцем во всем, что касается повседневной жизни. А его ученик Платон? Когда перед судом дело шло о жизни и смерти Сократа. Платон выступает в защиту своего учителя. Хорош защитник! Он оборвал свою речь на первой половине своего отшлифованного периода: его, видите ли, смутил гул окружавшей толпы. А что сказать о Феофрасте? Взойдя на ораторскую трибуну, он моментально онемел: точно волка перед собой увидал. Исократ, который так красноречиво воодушевляет солдат к битве в своих сочиненных в четырех стенах кабинета речах, был так робок, что ни разу не решился разинуть рта перед публикой. Кому неизвестно, что родоначальник римского красноречия Цицерон всегда начинал свою речь, трясясь, как в лихорадке, и запинаясь на каждом слове, точно всхлипывающий ребенок. Фабий видит в этом доказательство продуманного и сознательного отношения оратора к своей задаче. Но утверждая это, не признает ли он тем самым совершенную непригодность мудрости в подобного рода делах? Что станется с этими господами, когда дело дойдет до настоящого сражения, если у них от страху душа в пятки уходит, когда приходится сражаться лишь словами? И после всего этого превозносят это пресловутое изречение Платона, что "блаженны будут те государства, в которых философы будут повелевать или повелители философствовать"! Стоит лишь справиться с историей, чтобы увидеть, что не было более вредных для своего государства правителей, чем те, которые подпадали влиянию философии и науки. Достаточно, для примера, назвать обоих Катонов, из которых один не давал покоя государству своими сумасбродными доносами; другой, распинаясь - черезчур мудро! - за республиканскую свободу, добился лишь её окончательного ниспровержения. Прибавьте сюда Брутов, Кассиев, Гракхов, с самим Цицероном в придачу: вряд ли последний менее вреда принес римской республике, чем Демосфен - афинской! Или вот, Марк Антонин - спору нет, хороший был император, а и его я могу вывести на свежую воду. Он был философ - точно; но, именно, этим был он в тягость своим подданным, которые его терпеть не могли. Хороший был человек - допустим, но факт тот, что, оставив такого наследника {Сына своего, Коммода.}, он принес больше вреда государству, чем его управление принесло ему пользы. Как-то так уж нет ни в чем проку у этого сорта людей-я разумею поклонников философии, - в особенности же - в детях. Полагаю, это не без намерения предусмотрительной матери-природы - чтобы не дать слишком широко распространиться среди смертных этой заразе мудрости. Не даром у Цицерона, как известно, сын был настоящий выродок, а у Сократа дети вышли более в мать, чем в отца, т. е. совершенными олухами.

Но пусть бы, куда ни шло, негодны были этого сорта люди - как ослы к музыке - к общественной деятельности; но ведь, и в повседневной жизни от них также мало проку. Позови мудреца на пирушку, - он либо нагонит на всех скуку смертную, либо разгонит непринужденную развязность какими-нибудь неуместными вопросами. Пригласи его на танцы, запляшет он тебе, что твой верблюд; возьми его с собой на какое-нибудь публичное увеселение, одной своей кислой физиономией он отобьет у всех охоту веселиться; -достаточно вспомнить мудрого Катона, который предпочел уйти из театра, чем расправить свои насупленные брови. Вмешается ли такой человек в разговор, моментально у всех язык отнялся, точно вдруг волка увидели. Доведись, надо что купить или заключить контракт, одним словом - сделать одно из тех дел, без которых шагу не ступишь в повседневной жизни, - во всех подобных случаях этот мудрец окажется болван болваном. Словом, ни себе самому, ни отечеству, ни ближним ни малейшого проку от мудреца, как вследствие его совершенной неопытности в житейских делах, так и вследствие его решительного и постоянного разлада с общепринятыми понятиями, вкусами и навыками. Неизбежным следствием такого разлада является антипатия такого человека ко всему окружающему. Не полна ли, в самом деле, жизнь глупости? Не всюду ли - глупые деяния глупых людей и глупые приключения с глупыми людьми? Вот почему я бы посоветовала человеку, который захотел бы протестовать против такого порядка вещей - один против всех - я бы посоветовала ему последовать примеру Тимона {Афинский мизантроп времен пелопоннесской войны.}: удалиться в какую-нибудь пустыню и там один-на-один смаковать свою мудрость.

Ласка и лесть. Тщеславие.

Но возвращаюсь к прерванной нити моей речи. Какая, скажите, сила соединила в одно государственное целое этих гранитных, дубовых, первобытных людей? Ласка и лесть! Не иное что, как, именно, это означает миф об Амфионе и Орфее {Под звуки лиры Амфиона, очарованные камни двигались и соединялись в стройные ряды: так возникли стены города Фив. Орфей - мифический певец. Чарующая сила его пения была настолько велика, что им он приводил в движение деревья и скалы и укрощал диких зверей.}. Чем был возстановлен внутренний мир в народе римском, в критическую минуту, казалось, неминуемого распадения? Быть может, философскою речью? Ничуть не бывало! Весь этот благодетельный переворот был произведен смехотворною, совершенно детскою побасенкой о желудке и прочих членах человеческого тела {Намек на известную басню, которою Менений Агриппа умиротворил плебеев, решивших было переселиться на Священную гору.}. Не менее успеха имела, при других обстоятельствах, аналогичная басня Фемистокла о лисе и еже {Содержание этой басни в коротке следующее. Лиса завязла в болоте и не могла двинуться. Из жалости еж хотел было согнать облепивших ее комаров. "Оставь их, пожалуйста, в покое", сказала ему Лиса: "эти успели уж напиться моей кровью; сгонишь их, налетят другие, голодные, от которых мне будет еще хуже".}. На долю какой речи какого мудреца выпадал такой успех, какой имела выдумка Сертория с его ланью и лошадиным хвостом {У Сертория была дрессированная белая лань, о которой он распустил слух в народе, что она ему прислана Дианой и что через нее он узнает волю богов. Желая показать наглядно своим солдатам превосходство ума над простою силой, он велел привести двух лошадей, одну молодую, сильную, другую - старую клячу. Затем он приказал силачу вырвать хвост у последней, что и было им исполнено не без великих усилий. То же самое по отношению к молодой, сильной лошади, он приказал сделать дряхлому старичку: последний без всяких усилий выщипал лошадиный хвост по волоску.}, или выдумка знаменитого лакедемонянина с двумя собаками {Намек на эпизод из жизни Ликурга, который, по словам Плутарха, желая наглядно показать спартанцам всю силу воспитания, воспитал двух щенком от одной и той же матери так, чтобы одного сделать ленивым и прожорливым, другого - ретивым и бойким. Результат своего воспитания Ликург демонстрировал таким образом. Рядом был поставлен горшок с едой и живой заяц; спущенные с привязи обе собаки бросились на добычу, только одна - в погоню за зайцем, а другая - прямо к горшку.}? Я уж не говорю о Миносе и Нуме, так ловко управлявших глупою толпой, мороча ее искусно придуманными баснями {Критский царь Минос пустил о себе басню, что через каждые девять лет он получает приглашение в совет богов, и тем придал ореол божественности своим законам. С подобною же целью, римский царь Нума распустил слух в народе о своих личных совещаниях с богиней Эгерией.}. Такими-то росказнями можно, оказывается, заставлять плясать под свою дудку этого громадного и могучого зверя, которому имя - народ!.. С другой стороны, когда какое государство приняло законы Платона и Аристотеля, или принципы Сократа? Между тем, что подвинуло Дециев добровольно обречь себя манам? Что заставило Курция спуститься в страшную пещеру? Что другое, как не тщеславие, эта сладкогласная Сирена, которую так сурово осуждают эти философы? Что, говорят они, глупее, как холопски пресмыкаться перед толпой ради получения большинства голосов на выборах, - подачками заискивать её благоволение, добиваться подкупом рукоплесканий и сочувственных приветствий толпы, - видеть верх счастья в том, чтобы тебя с триумфом несли на руках, как идола какого, на показ всему народу, - мечтать о том, чтобы твою статую поставили на площади? А эта погоня за громкими именами и звучными прозвищами? А эти божественные почести, воздаваемые под час ничтожному человеку? А эти торжественные церемониальные обоготворения часто преступнейших тиранов? Сколько во всем этом непроходимой глупости! Для осмеяния всего этого понадобился бы не один Демокрить {Демокрит, "смеющийся философ", V в. до Р. X.}. империи, правительства, религия, управление, суд. Да и вся жизнь человеческая не есть ли вообще какая-то игра глупости?...

Науки и искусства.

Перейдем к наукам и искусствам. Что иное, как не жажда славы, возбуждала человеческие умы к работе над изобретением и увековечением в потомстве стольких, как думают, превосходных наук и искусств? В погоню за какою-то там знаменитостью, то-есть за совершенным вздором, глупцы-люди не щадили ни безсонных ночей, ни изнурительного труда. Да! Но за-то этой глупости вы обязаны столькими важными жизненными удобствами, и что еще всего приятнее - вы наслаждаетесь плодами чужого безумия.

Благоразумие Глупости.

Теперь, после того что я воздала себе должную хвалу за мою мощь и изобретательность, мне остается еще похвалить себя за свое благоразумие. Ну да, за мое благоразумие! Мне могут заметить, что приписывать мне благоразумие, это все равно, что хотеть соединить вместе воду и огонь. Ничего! я все-таки берусь с успехом выполнить и эту часть своей задачи, если только вам угодно будет выслушать меня с прежнею благосклонностью.

Во-первых, если правда, что благоразумие состоит в практической сметливости, то предоставляю вам самим судить, кто имеет более права на эпитет "благоразумного": мудрец ли, который, либо из застенчивости, либо из робости, сторонится от всякой практической деятельности, - или глупец, которого не удерживает ни от чего ни стыд, которого у него нет, ни опасность, которой он не сознает? Мудрец зарывается в старые книги и выискивает в них различные ученые тонкости; глупец, наоборот, вращаясь постоянно в водовороте жизни, приобретает тем самым истинное благоразумие. Это заметил еще Гомер - даром что слепой: "свершившееся, говорит он, не трудно познать и ребенку".

Стыдливость и робость. Лицо и изнанка.

Дело в том, что два главные препятствия существуют для познания вещей: это, во-первых, стыдливость, которая отуманивает душу, и, во-вторых, робость, которая отпугивает от всякого дела, связанного с очевидною опасностью. Глупость тем и благодетельна, что она совершенно освобождает человека и от стыда и от робости. Немногие понимают, до какой степени выгодно и во многих других отношениях - никогда не краснеть, ни перед чем не робеть. Если люди отдают предпочтение благоразумию, состоящему во взвешивании и оценке вещей и обстоятельств, то послушайте, пожалуйста, как далеки от него те, которые им хвастаются. Известно, во-первых, что все в жизни имеет, подобно Алкивиадовым Силенам {Статуи, представлявшия снаружи уродливые фигуры, под которыми скрывались божественные изображения.}, двойную физиономию, из которых одна закрывает другую. Эти две физиономии столь мало схожи между собою, что взглянуть на одну, наружную - как будто смерть, а заглянуть под нее - жизнь, и наоборот; или снаружи - красота, внутри - безобразие; снаружи - роскошь и богатство, внутри - бедность и убожество; снаружи - гнусность, внутри - изящество; снаружи - ученость, внутри - невежество; снаружи - крепость и сила, внутри - слабость и хилость; снаружи - благородство, внутри - подлость; снаружи веселье, внутри - печаль; снаружи - благополучие, внутри - беда на беде; снаружи - дружба, внутри - вражда; снаружи - здорово, внутри - яд: словом, стоит лишь открыть Силена, чтобы увидеть совершенно противоположное его наружной физиономии.

Быть может, кому покажется это мое разсуждение черезчур философским; извольте, объясню дело проще и нагляднее. Кого, как не короля, считать и богатым и властным? Но если он лишен духовных дарований, если он вдобавок ненасытен, то не есть ли он в сущности последний из бедняков? А если к тому же он отдался различным порокам, он не только нищий, он - презренный раб. Подобным же образом можно разсуждать и обо всем прочем; но достаточно и этого примера.

К чему, однако, клонится это разсуждение? - спросит, быть может, кто-нибудь. Сейчас увидите, в чем дело. Представьте себе, что кто-нибудь ворвался бы на сцену во время представления комедии и сорвал бы с актеров маски, обнаружив таким образом перед публикой их настоящия, природные физиономии. Скажите, не нарушил ли бы он театрального представления, и не вывели ли бы его вон из театра, как помешанного? Представьте себе, в самом деле, какое превращение произошло бы мгновенно на сцене: женщина оказалась бы вдруг мущиной, молодой человек - стариком, король - тряпичником, бог - плюгавеньким человечишком. Одним словом, перед зрителями обнаружилась бы настоящая действительность на место воображаемой, правда, на место лжи. Но уничтоживши ложь, тем самым уничтожили бы и художественную иллюзию, без которой немыслим сценический эффект. Чем, в самом деле, вызывается интерес и поддерживается внимание зрителей, как не этим маскированием и переодеваньем, одним словом - ложью?

Жизнь - театральное представление.

Да и жизнь-то человеческая, что такое она в сущности, как не одно сплошное представление, в котором все ходят с надетыми масками, разыгрывая каждый свою роль, пока режиссер не удалит его со сцены? Режиссер же зачастую заставляет одного и того же актера выступать в различных ролях, и тот, кто только что щеголял в царской порфире, является на сцене в жалком рубище раба. На сцене, конечно, кое-что подкрашено, оттенено более резко; но в театре ли, или в жизни, - все та же гримировка, все те же маски, все та же вечная ложь...

Представьте себе также, что какой-нибудь свалившийся с неба мудрец принялся бы кричать: "Нет, этот человек, которого все почитают за государя и даже за бога, он не заслуживает даже имени человека, потому что живет и действует лишь по внушению скотских инстинктов, - что это презренный раб, потому что он добровольно служит столь многим и столь гнусным господам". Представьте себе далее, что этот мудрец сказал бы человеку, оплакивающему своего усопшого отца, что ему следует ликовать, потому что теперь-то и началась настоящая жизнь для его родителя, тогда как здешняя жизнь есть не что иное, как продолжительная смерть. Пусть, далее, этот мудрец, встретив человека, хвастающагося своим родословием, назвал бы его безродным и подкидышем, на том основании, что ему не достает нравственного достоинства, которое одно только и есть источник настоящого благородства. Представьте себе, что этот мудрец стал бы разглагольствовать со всеми и обо всем подобным образом: скажите мне, не нашли ли бы его все помешанным? Чего добился бы он в конце концов, кроме того, что прослыл бы за сумасброда и сумасшедшого?

Нет ничего глупее мудрости не впопад, нет ничего безумнее благоразумия не кстати. Нет пути в том, кто поступает, не сообразуясь ни с временем, ни с местом, ни с обстоятельствами, - кто забывает основное правило пиршества: "либо пей, либо уходи", - кто требует, чтобы комедия не была комедией, и т. д. Напротив, куда благоразумнее - родившись человеком, не претендовать на, сверхчеловеческую мудрость и плыть по течению вместе со всею людскою толпой, добровольно разделяя и человеческия слабости и человеческия заблуждения. Но, ведь, это же - глупость отъявленная! скажут мне мудрецы. Не стану спорить; пусть только они с своей стороны признают, что в этом-то и состоит роль человека на жизненной сцене.

Воззвание к музам.

И вот что еще... Но - боги безсмертные! говорить ли? не замолчать ли лучше?... Чтож, однако молчать, когда это истиннее правды! Только лучше пожалуй, в столь важном деле предварительно вызвать на помощь муз с Геликона? Призывают Воззвание же их поминутно поэты ради сущого вздора. Помогите же мне малую толику, о дочери Юпитера, доказать, что, если кому удавалось достигнуть этой превосходной мудрости и - как они там выражаются - замка благополучия, - то не иначе, как по пути указанному Глупостью!...

Чувство и разум. Безчувственный мудрец.

Вот почему стоики отстраняют от мудреца, точно болезни, всякия душевные волнения. Между тем, чувства не только служат путеводителями тем, которые спешат в гавань мудрости, но и играют роль шпор и хлыста во всяком проявлении добродетели, так как они-то и побуждают человека ко всякому доброму делу. Правда, против этого на стену лезет Сенека, этот стоик в квадрате, отнимающий у мудреца всякое чувство. Но, лишенный всякого чувства, этот мудрец Сенеки в сущности перестает быть человеком; в своем мудреце Сенека в сущности создает скорее некоего нового бога, который нигде никогда не существовал и не будет существовать. Скажу откровеннее: по-моему, этот Сенекин мудрец - просто каменный истукан, холодный и безжизненный, лишенный всякого человеческого чувства. Пусть эти господа носятся, сколько угодно, со своим мудрецом, - пусть будет он предметом их любви без соперника, - пусть они живут с ним, если угодно, в области платоновских идей, или в танталовых садах. Не будет ли всякий с ужасом сторониться, как от чудовища или привидения, от подобного человека, умершого для всякого природного чувства, для всякой привязанности, - в котором заглохло всякое человеческое чувство, - который, как безчувственный камень, не доступен ни любви, ни жалости? Ничто от него не укроется, ни в чем он не ошибется: как Линкей, все видит он насквозь. Все вымерено у него по ватерпасу: не ждите от него ни в чем снисхождения! Довольный лишь собой самим, в своих глазах один лишь он богат, один лишь он здоров, один лишь - царь, один - свободный человек, словом - все один лишь он! Нужды нет, что один лишь он такого о себе мнения. До друзей ему мало дела, так как и сам он никому не друг. Что ему друзья, когда он и к самим богам относится свысока, и все, что творится в жизни, критикует и осмеивает, безумство?.. И такое-то чудовище выставляют нам, как идеал мудреца!... Если бы дело решалось голосованием, скажите, пожалуйста, какое государство пожелало бы избрать себе такого человека на государственную должность, или какое войско захотело бы иметь такого предводителя? Какая женщина пожелала бы или вынесла бы такого мужа, какой хозяин - такого гостя, какой слуга - такого господина? Кто не предпочтет ему любого из массы заурядных глупцов? Сам глупец, он как нельзя более годился бы повелевать глупцами и глупцам повиноваться; он нравился бы большинству, как себе подобным. Ласковый с женой, обходительный с друзьями славный собутыльник, уживчивый сожитель, он не считал бы ничего человеческого чуждым для себя.

Житейския выгоды от глупости.

Но оставим этого мудреца: меня тошнит от него. Возвратимся к прерванной нити нашего разсуждения и перейдем к дальнейшему разсмотрению проистекающих от глупости житейских выгод.

Житейския невзгоды. Самоубийство.

Если взглянуть на жизнь человеческую с поднебесной высоты, как смотрит на нее Зевс, по словам поэтов, то каких только бед в ней нет! Рождение человека - что за плаченная и неприглядная картина! А как трудно и хлопотливо первоначальное воспитание ребенка! Сколькими невзгодами окружен детский возраст! Сколько трудов несет с собою юность! А там суровая старость - преддверие неизбежной и тягостной смерти! А эти вечно осаждающия человека вражеския рати болезней, эти стерегущия его на каждом шагу беды, не говоря уже о множестве разного рода мелких неприятностей!.. Есть ли хоть одно удовольствие, одно наслаждение в жизни, которое бы не было отравлёно каплей желчи? А сверх всего этого, сколько еще бед терпит человек от человека! Раззорение, тюрьма, клевета, сплетни, пытки, козни, предательство злословие, сутяжничество, обман!.. Впрочем, я принимаюсь, выражаясь греческой поговоркой, исчислять песок морской... Какими винами заслужили все это люди, или какое разгневанное божество обрекло их от рождения на все эти беды, здесь не место разсуждать об этом. Во всяком случае, кто даст себе труд поразмыслить обо всем этом, тот вряд-ли решится осудить поступок милетских девушек, как ни жалка представляется их участь {Намек на рассказ Авла Геллия о милетских девушках, наложивших на себя руки в припадке коллективного умоизступления.}. Но какого рода люди всего чаще налагали на себя руки, вследствие невыносимого пресыщения жизнью? В числе самоубийц, не говоря уже о Диогенах, Ксенократах, Катонах, Кассиях и Брутах, мы встречаем, например, Хирона, - того Хирона, которому боги предложили безсмертие: он предпочел, однако, умереть от своей руки! Предоставляю вам самим судить о том, что было бы, если бы большинство людей были мудрецами: понадобился бы снова кусок глины, снова оказался бы нужен ваятель Прометей {Намек на греческий миф о Прометее, создавшем первого человека из куска глины.}.

К счастью, в этом нет нужды - благодаря мне. Поддерживая в людях неведение, мешая им задумываться над разными проклятыми вопросами, погружая их в забвение о пережитых невзгодах, внушая им надежду на лучшее будущее, спрыскивая медом их удовольствия, я, не смотря на все окружающия людей бедствия, достигаю того, что им не хочется разстаться с жизнью даже тогда, когда пряжа Парк кончилась, и жизнь оставляет человека; и чем менее у человека основания оставаться в живых, тем более хочется ему жить. Пресыщение жизнью, - он даже не поймет, что это значит! По моей милости, вы на каждом шагу встречаете старичков, ровесников Нестору; у иного уж и образа-то человеческого не осталось: и говорит насилу - шамкает, и из ума выжил, ни зуба во рту, сед, как лунь, плешив, весь скрючен и сморщен, и воняет-то от него, а посмотрите, какой у него аппетит к жизни, какое желание помолодеть! Иной красит себе седые волосы; другой прикрывает свою лысину париком; тот вставляет себе зубы, взятые, быть может, из свиной челюсти; этот пускается ухаживать за какой-нибудь девочкой и в любовных глупостях готов перещеголять безусого молокососа. Иной одною ногой уж в могиле стоит, и песок из него сыплется, а он еще норовит жениться на какой-нибудь молоденькой, разумеется, без всякого приданого и не столько, конечно, для собственной потребы, сколько на пользу другим. Происходит это повседневно, и никто не находит в том ничего неестественного или предосудительного, не редкость даже услышать похвалы.

Старые кокетки.

Еще забавнее видеть, как иная дряхлая старушонка, развалина-развалиной, похожая на мертвеца, возвратившагося с того света, кокетничает напропалую со всяким "интересным мущиной": это слово у ней не сходит с языка. При случае не прочь даже побаловаться - конечно за приличное вознаграждение ему - с каким-нибудь Фаоном. А как она занята собой! Как усердно разрисовывает она свою физиономию! От зеркала не отходит. Волоски из подбородка выщипывает; декольтируется до тошноты, ломается до омерзения, вмешивается в толпу танцующих девушек, пишет любовные записочки. Все над ней смеются, как над дурой набитой; но что в том, если сама она находит себя восхитительной, наслаждается прелестями жизни, утопает в меду, одним словом, чувствует себя вполне счастливой - по моей милости?.. И я бы просила тех, которые находят это смешным, поразмыслить, что лучше: жить ли таким образом в свое удовольствие, или постоянно искать перекладины для петли?...

Что касается позора, который принято связывать с подобными вещами, то для моих глупцов он не существует, так как они либо не замечают его, либо, если и замечают, то не обращают на то ни малейшого внимания. Вот, если камень на голову свалится, это, действительно/ неприятность. Но - стыд, позор, безчестие, злословие - это, ведь, только тогда составляет неприятность, когда чувствуется. Нет ощущения, нет и неприятности. Что до того, что тебе отовсюду шикают, - разве это мешает тебе апплодировать самому себе? Но чтобы это было возможно, для того необходимо содействие Глупости.

Однако, я представляю себе протестующих философов. Зависеть от Глупости, заблуждаться, обманываться, не понимать - но, ведь, это значит быть несчастным! скажут они. А я скажу, что это значит - быть человеком. Не вижу причины - называть такого человека несчастным или жалким, раз так уж создан человек, раз он таков от природы и от воспитания, и раз - таков общий удел всех людей. Находить жалким человека потому только, что он остается человеком, это все равно, что считать плаченным его удел из-за того, например, что он не может летать вместе с птицами или ходить на четвереньках с четвероногими и не вооружен рогами на подобие быка. Но в таком случае надо также признать несчастною и лошадь, хотя бы красивейшую, на том основании, что она неграмотна и не питается пирожным; надо считать жалким и быка за то, что он не обладает пластическою гибкостью гимнаста. Но если нет оснований для того, чтобы считать жалкою лошадь за её неграмотность, так же точно мы не имеем права называть несчастным человека за его глупость, потому что глупость так же присуща человеческой природе, как безграмотность - природе лошади.

Природа и наука.

Ожидаю возражений со стороны тонких диалектиков. Но, ведь, для того и дана человеку наука, скажут они, чтобы образованием ума возместить пробелы, оставленные природой. Как это, в самом деле, похоже на правду!.. Ну, допустимо ли, чтобы природа, проявившая такую предусмотрительность в создании мошек, травок и цветочков, только для одного человека сделала исключение, так что для него потребовалась помощь науки?... Нет, на беду человеческому роду выдумал науки Тевт {Тевт слыл изобретателем геометрии и астрономии.}, этот злой гений человечества! Далеко от того чтобы быть полезными, оне, напротив, лишь портят то, ради чего были изобретены, как это остроумно доказывает у Платона этот умный царь {Намек на рассказ Платона об египетском царе Таме, которому Тевт показал искусство писать. "К чему оно?" спросил царь. "Помогает памяти", отвечал Тевт, на что царь возразил, что, по его мнению, напротив, искусство писать должно лишь вредить памяти, так как, благодаря ему, человек склонен будет "более записывать на бумаге, чем в голове".}.

Науки создание демонов. Люди золотого века.

демоны, как бы даэмоны, то-есть . В самом деле, поколение золотого века, не вооруженное никакими науками, жило себе в простоте, следуя лишь указаниям природы и врожденного инстинкта. Какая, в самом деле, была нужда в грамматике, когда все говорили на одном общем языке, ни о чем другом не заботясь, как только о том, чтобы быть понятыми друг другом? К чему была бы тогда диалектика, когда не существовало противоположных мнений, и следовательно не было и предмета для диспутов? На что была бы реторика, когда не было тяжеб? "Какая была бы нужда в юриспруденции. когда еще не было испорченности нравов, которой, без всякого сомнения, обязаны своим происхождением законы? Тогда люди были слишком богобоязненны, для того чтобы, из нечестивого любопытства, пытаться проникнуть в тайны природы, измерять величину небесных светил, изследовать их движение, их влияния, вскрывать сокровенные причины вещей; они почли бы верхом нечестия пытаться, наперекор человеческому уделу, быть мудрыми. Задаваться же вопросом о том, что находится за пределами небесной сферы, - подобная сумасбродная мысль им и в голову не приходила.

Происхождение наук и искусств.

Но, с постепенным упадком первобытной чистоты золотого века, одно за другим были изобретены искусства, первоначально, правда, немногочисленные и не многими усвоенные, а потом, по милости суеверия халдеев и праздного легкомыслия греков, до того размножились всякого рода науки и искусства, то-есть умственные истязания, что теперь, например, одной грамматики более, чем достаточно для того, чтобы превратить жизнь человека в сплошную пытку.

Богословы, естествоведы, астрологи, диалектики. Врачи.

богословам, не тепло живется естествоведам, над астрологами издеваются, а диалектиков ни во что не ставят. Один лишь "муж врачеватель чтится за многих", выражаясь словами Гомера. Но и тут надо заметить, что чем невежественнее врач, чем он нахальнее и самоувереннее, тем выше ему цена, и тем более на него спрос - даже у сильных мира. С другой стороны, ведь, медицина, в особенности как она практикуется ныне большинством врачей, есть не что иное, как своего рода искусство морочить людей - совершенно как реторика.

Законоведы.

Первое место после врачей принадлежит законоведам; не знаю, быть может, они имеют право на место даже впереди врачей. Во всяком случае, эта профессия - скажу не от себя - всеми философами единодушно предается осмеянию, как ослиная. Однако, не от другого кого, как, именно, от этих ослов зависит решение множества житейских дел - начиная самыми ничтожными и до самых важных включительно. И не даром же эти господа сколачивают себе имения, в то время, как иной богослов, проникший во все тайники божеств, грызет волчьи бобы и ведет ожесточенную войну с клопами и блохами.

Итак, если более бласополучия несут с собою те искусства, которые находятся в ближайшем родстве с Глупостью, то, без всякого сравнения, всего счастливее те, которым удалось совершенно воздержаться от всякого знакомства с науками и следовать во всем лишь указаниям природы, которая сама по себе ни в чем не заблуждается, если только мы сами не пытаемся перешагнуть за положенные ею человеческой доле пределы. Никакой подделки не выносит природа, и всего лучше выходит то, что не искажено никаким искусством.

Животные.

Что их изумительнее? А оне даже не всеми чувствами обладают! Между тем, в зодчестве оне могут утереть нос любому архитектору. А пчелиный улей? Придумал ли когда какой философ столь совершенную республику? С другой стороны, вот - лошадь. По своим чувствам, она довольно близка к человеку, она сделалась его 'ближайшим спутником, но вместе с тем и участником его невзгод. Случится ли участвовать в состязании? ей стыдно быть обогнанной, и, вот, бедняга надрывается изо всех сил; либо еще хуже, когда случиться быть в битве: из кожи лезет, чтобы добиться триумфа, а глядь - вместе с всадником летит кувырком, пронзенная вражеской стрелой. Я уж не говорю о зубастых удилах, заостренных шпорах, о тюрьмообразных стойлах, о бичах и нагайках, о путах, наконец - об удовольствии носить на своей спине тяжелого всадника. Не станем говорить обо всей этой трагедии рабства, на которое она добровольно себя обрекла из непреодолимого желания - по примеру сильных духом мужей - отомстить своему врагу.

Насколько завиднее жизнь мошек и пташек! Беззаботно живут себе оне, руководимые лишь природным чувством. Беда им лишь от людских козней. Раз попала птица к человеку в клетку, кончено! перенимает его язык и теряет свою природную красоту, вырождается.

Природа и искусство.

Итак, во всех отношениях созданное природой лучше всего искусственного.

Пифагор. Уллис.

"разговоров" Лукиана. Некто Микилл разговаривает со своим петухом, который говорит, что он, петух, есть не кто иной, как знаменитый философ Пифагор.}, что, путем метемисихоза {То-есть переселения души из одного живого существа в другое. Идея метемисихоза была одной из принадлежностей пифагорейского учения.}, прошел через всевозможные состояния: был он философом, и мущиной, и женщиной, и царем, и подданным, и частным человеком, был затем последовательно - рыбой, лошадью, лягушкой, чуть ли даже не губкой, и нашел, что все-таки нет животного злополучнее человека, и причиною тому то, что, между тем как все остальные животные довольствуются тем, что дала им природа, один лишь человек пытается перешагнуть за пределы назначенной ему природою доли. Что касается людей, то петух этот во многих отношениях отдает предпочтение простецам и неучам перед учеными и знатными. И мне сдается, что куда умнее "многоопытного Одиссея" поступил его спутник Грилл, который предпочел остаться хрюкать в своем свинушнике, чем вновь подвергаться с Одиссеем новым злоключениям. Мне кажется, что я не расхожусь в этом случае с самим Гомером. В самом деле, этот отец побасенок на каждом шагу называет людей "жалкими, злополучными", Улисса же, который является Ути. у него образцом мудрости, называет зачастую "горемыкой", между тем как этим эпитетом ни разу не награждается ни Парис, ни Аякс, ни Ахилл. Почему это? Почему как не по тому, что этот ловкий и изобретательный человек поступал всегда не иначе, как по совету мудрой Минервы, и в своей мудрости как можно дальше отстранялся от внушений природного инстинкта.

Глупость мудрецов.

Стало быть, с одной стороны, среди смертных мудрецов, наиболее далеки от благополучия поклонники мудрости. Эти мудрецы вдвойне глупцы, потому что, родившись людьми, они хотят жить, как безсмертные боги, совершенно забыв о своей смертной доле. Как в былое время титаны, они ведут войну с природой при помощи новых боевых орудий-наук.

Благополучие глупцов.

это не стоическими энтимемами, а самым что ни на есть наглядным примером. Боги безсмертные! кому живется счастливее, чем тому роду людей, который принято называть шутами, скоморохами, дурачками, юродивыми и тому подобными ласкательными именами. То, что я скажу, может показаться на первый взгляд глупостью и нелепостью, но в действительности это - сущая правда.

Начать с того, что этим людям совершенно не известен страх смерти, то-есть одно - клянусь Юпитером! - из далеко не последних зол. Далее, они не знают угрызений совести, не пугаются росказнями о выходцах с того света, не боятся ни привидений, ни призраков, не мучатся опасениями угрожающих бед, не волнуются надеждами на будущия блага; одним словом, они свободны от тысячи треволнений, которых так много в этой жизни. Им не знакомо ни чувство стыда, ни чувство уважения, ни чувство зависти, ни чувство любви. Наконец, стоит им сделать еще небольшой шаг для приближения к безсмысленным животным, и они достигают той ступени невменяемости, при которой - по авторитетному мнению богословов - они даже не могут грешить.

Счастливые дурачки.

А ну-ка, теперь ты, глупейший мудрец, взвесь-ка все те душевные тревоги, которые и денно и нощно терзают твою душу; собери в одну кучу все невзгоды, которыми преисполнена твоя жизнь, и ты разумеешь, от скольких бед избавляю я своих дурачков! Прибавь к этому, что они не только сами безпрестанно веселы, играют, напевают, хохочут, но и другим, с кем только им приходится вращаться, приносят с собой хорошее настроение, шутливость, игривость и смех; можно подумать, что они посланы богами из милосердия, для того чтобы вносить луч веселости в печальный сумрак человеческой жизни.

Вот почему совершенно иначе относятся к дуракам, чем к прочим людям. Между тем как к последним относятся различно, к одним приветливо, к другим недружелюбно, - дураки служат предметом симпатии всех и каждого; их все с удовольствием слушают, все наперерыв их залучают к себе, ласкают, холят, лелеют, выручают из беды; что бы они ни сказали, что бы ни сделали, все им сходит безнаказанно с рук. Никому и в голову не приходит - вредить дуракам; даже дикие звери, и те их не трогают, точно инстинктом чуя их безобидность. Дело в-том, что они находятся под особым покровительством; неудивительно поэтому, что все относятся к ним с такою симпатией.

Дураки составляют усладу величайших государей; без них иные не могут ни обедать, ни гулять, ни жить {Намек на шутов, которые были в старину необходимою принадлежностью всякого королевского или княжеского двора.}. Во всяком случае, своих дурачков они решительно предпочитают хмурым мудрецам, хотя и этих последних держат иногда на своем иждивении, чести ради. Причина подобного предпочтения настолько же очевидна, насколько и естественна. Мудрецы, ведь, обыкновенно докладывают государям самые грустные вещи; с другой стороны, ученость внушает им такую самоуверенность, что они не боятся под час резать нежное ухо монарха грубою правдой. Дураки же, наоборот, доставляют государям то, что их всего более забавляет: шутки, смех, хохот, развлечение.

Дураки правдивы.

Примите также во внимание и тот немаловажный дар дураков, что они одни безхитростны и правдивы. А что похвальнее правдивости? Правда, известное изречение Алкивиада у Платона называет правдивость спутницей вина и детства; но в действительности эта честь принадлежит мне. Сошлюсь на свидетельство Эврипида, которому принадлежит это изречение на мой счет: "глупец глупости и говорит". Но у дурачка, ведь, что на уме, то и на языке. У мудрецов же, по словам того же Эврипида, два языка, из которых один говорит правду, другой же - то, что, по их мнению, приличествует времени и обстоятельствам. Их дело - обращать черное в белое и из одного и того же рта выпускать и холод и жар, и держать одно на уме, а другое на языке

Несчастие государей.

быть может, возразит кто: уши государей не выносят правды, и потому они избегают мудрецов, которые, чего доброго, позволят себе говорить более правды, чем приятных вещей. Что ж, надо в том сознаться, недолюбливают правды власть имущие. Но это-то вот особенно и ценно в моих дурачках, что от них не только правда, но под час и явные укоры выслушиваются с удовольствием. Попробуй сказать правду мудрец - он рискует поплатиться своей головой; ту же самую правду сказал шут - всем весело! В правде, самой по себе, есть, ведь, что-то само по себе привлекательное; надо только, чтобы в форме её выражения не было ничего оскорбительного; но тайну этого боги открыли одним лишь глупцам.

Глупцы и женщины.

По тем же приблизительно причинам и женщины отдают обыкновенно предпочтение мущинам, принадлежащим к этому разряду людей, как по природе своей более способным отдаваться удовольствиям и всякому вздору. Кроме того, что бы ни произошло у них с этого сорта мущинами, даже если и серьезное что, - им всегда легко обратить дело в шутку: неистощима изобретательность женского пола, в особенности когда требуется прикрыть благовидными предлогами свои грешки!..

Благополучие глупцов.

Но возвращаюсь к благополучию глупцов. Проведя приятным образом жизнь, затем умирая без всякого страха смерти, почти её не сознавая, они прямиком переселяются в Елисейския поля, для того чтобы и там забавлять скучающия благочестивые души.

Ну, а теперь давайте сравним с этим уделом глупца участь какого-нибудь мудреца. Вообразим себе, как совершенную противоположность глупца, идеального мудреца. Это - человек, проведший все детство и юность в штудировании разных наук, и стало быть загубивший лучшие свои годы безсонными ночами, гнетущими заботами, изнурительным трудом. И добро бы все это для того, чтобы всю остальную жизнь наслаждаться спокойно радостями жизни, - но и этого нет! Он беден и потому принужден отказывать себе во всем; он вечно печален и мрачен, взыскателен и суров к самому себе, тягостен и невыносим для других; он бледен, как полотно, худ, как щепка, хил и подслеповат; он преждевременно состарился и поседел; он еще не стар летами, но уже смотрит в могилу. Да и не все ли равно, раньше или позже умереть человеку, который в сущности и не жил никогда?

Вот вам - портрет идеального мудреца!

Возражения стоиков.

Но здесь я опять слышу кваканье стоических лягушек, Нет, говорят они, ничего злополучнее безумия; глупость же сродни безумию, или лучше - она и есть само безумие. Что, в самом деле, значит безумствовать, как не быть без ума, т. е. быть глупым?

{Намек на диалог Платона "Пир".}, так же точно и этим тонким диалектикам следовало бы различать безумие и безумие, если только сами они хотят казаться в здравом уме. Нельзя утверждать без дальнейших околичностей, будто всякое безумие пагубно. Иначе не сказал бы Гораций: "Не стал ли я игрушкой милого безумия?" А Платон не поставил бы вдохновенное безумие поэтов, прорицателей и влюбленных в ряду первостепенных благ. И не назвала бы знаменитая прорицательница {Сивилла. См. шестую песню Энеиды.} безумным подвиг Энея.

Два рода безумия. Вылеченный сумасшедший.

Дело в том, что есть два рода безумия. Одно безумие посылается из ада неумолимыми мстительницами, которые, при помощи подсылаемых ими змей, нагоняют на людей то воинственный пыл, то неутолимую жажду золота, то противоестественную и безбожную любовь, то отцеубийство, содомский грех, святотатство, и тому подобные гнусности, - либо преследуют преступную душу фуриями и страшилищами с факелами. Совершенно не похож на это другой род безумия, который идет от меня; этого рода безумия нельзя не пожелать всем и каждому. Оно случается тогда, когда какое-нибудь приятное заблуждение ума освобождает душу от удручающих забот и погружает ее в море наслаждений. Пожелание себе такого, именно, заблуждения высказывает Цицерон в одном из своих писем к Аттику, - именно, где он говорит, что желал бы не ощущать и не сознавать окружающих бедствий. То же приблизительно ощущал и тот Аргивянин, про которого рассказывает Гораций, что, в припадке умопомешательства, он целые дни проводил в пустом театре, смеясь и апплодируя, точно он видел на сцене интересное представление, между тем как сцена была совершенно пуста. Нужно заметить, что, за исключением этой странности, он всюду выказывал себя совершенно нормальным человеком. "Приветливый с друзьями, говорит Гораций, ласковый с женой, он был мягок в обращении с рабами и не поднимал из-за всякого пустяка бури в стаканчике". Но вот родственникам удалось его вылечить от болезни. Когда он пришел в себя, то, вместо благодарности, друзья услышали от него упреки. "Право же, друзья мои, убили вы меня, говорил он, а не спасли. Вы лишили меня моего лучшого наслаждения, насильно лишив меня моего милого заблуждения". И он был прав. Не он. а они в сущности заблуждались; сами они более нуждались в нескольких приемах чемерицы, за то что сочли нужным прогнать разными микстурами, точно болезнь какую, столь счастливое и сладкое помешательство!..

До сих пор мы еще не решили, следует ли называть помешательством какой бы то ни было обман чувства или заблуждение ума. В самом деле, ведь, не сочтут же за помешанного - человека, который, по близорукости, примет мула за осла, или, по недостатку художественного вкуса, придет в телячий восторг от бездарного стихотворения, как от какого-нибудь поэтического шедевра?.. Близким к помешательству можно счесть лишь того, кто не одному лишь обману чувств подвержен, но и выказывает явную и постоянную превратность суждения; например, если кто, при всяком блеянии осла, принимал бы эти звуки за восхитительную симфонию, или кто, родившись бедняком и безродным, считал бы себя за Креза, царя лидийского. Если этот последний вид безумия имеет известную веселую сторону, то от него испытывают удовольствие не только сами помешанные, но и все окружающие, которые, впрочем, отнюдь не становятся от того сумасшедшими. Вообще же этот вид помешательства гораздо обычнее, чем это принято думать. Зачастую двое помешанных смеются друг над другим, к обоюдному своему удовольствию, и тот, кто громче смеется, оказывается сплошь да рядом более помешанным, чем другой. И чем более у человека точек помешательства. тем он счастливее: таково, по крайней мере, мое мнение. Следует только оставаться в том из двух выше упомянутых родов безумия, который находится в моем ведомстве. Этот род безумия до такой степени общераспространен, что вряд ли во всем человечестве найдется хоть один человек, который бы всегда был в здравом уме, и который бы не страдал каким-либо видом помешательства. Да и где в действительности граница между человеком в здравом уме и помешанным? Если, видя перед собою тыкву, человек принимает ее за свою жену, его называют помешанным. Почему? Да просто-на-просто потому, что подобный случай редок. Но если муж неверной жены клянется-божится, что она вернее Пенелопы, с чем и поздравляет себя при всяком удобном и неудобном случае (счастливое заблуждение!), то никому и в голову не приходит называть такого человека помешанным. А почему? Да просто потому, что мужья в подобном положении - на каждом шагу!

Охотники.

К этому же сословию принадлежат и те, что помешаны на охоте. В сравнении с нею, для них все - трын-трава. Дикое завыванье охотничьих рожков, смешанное с лаем собак, для их слуха слаще музыки. По крайней мере, так сами они уверяют. Им, сдается мне, даже вонь от собачьяго помета кажется восхитительным ароматом. А свежевать зверя - какое это наслаждение! Резать быков, баранов, это - дело мясников, мужланов сиволапых; совсем другое - резать дикого зверя: это - привилегия благородного дворянина. Посмотрите, с какою ритуальною торжественностью принимается он за свежевание убитого зверя. Вот он снял шапку, склонил колена. В его руках особый, специально для такой операции предназначенный нож: пускать в дело первый попавшийся ножик было бы профанацией священнодействия... Посмотрите теперь, с какой церемонной методичностью производится самая операция: знайте, что каждое телодвижение оператора предусмотрено, как предусмотрен строгий порядок, в каком совершается операция над различными членами убитого зверя. Право, можно подумать, что совершается какое то священнодействие!... Толпа зрителей вокруг, молчаливая, сосредоточенная, смотрит-дивуется, - можно подумать, что дело идет о каком-то диковинном, невиданном зрелище, а не о самом обыденном, тысячу раз виденном каждым... А если кому из присутствующих посчастливится при этом отведать дичины, он уж чувствует себя повысившимся на целую ступень в дворянском достоинстве... Правда, что эти страстные звероловы и звероеды и сами в конце концов чуть что не превращаются в зверей; но это отнюдь не мешает им думать, что они живут истинно по-царски.

Строители.

и т. д. строят и перестраивают до тех пор, пока в один прекрасный день строитель оказывается без дома и даже без средств к пропитанию... А впрочем, что за важность, что потом случится? За-то как приятно прожито несколько лет!..

Изобретатели.

Ближайшую к этим категорию помешанных представляют те, что погружены в поиски пятой стихии и каких-то там новых и таинственных знаний, при помощи которых они замышляют ни более ни менее, как перевернуть вверх дном весь существующий порядок вещей. В сладкой надежде на свои великия открытия, они не щадят ни трудов, ни средств. Их безпокойный ум постоянно что-нибудь изобретает, для того лишь, правда, чтобы приятным образом себя морочить, до той минуты, когда от всех его разорительных затей у злополучного изобретателя не останется даже, на что починить свой горн!.. И после этого, впрочем, не перестают ему грезиться сладкие сны. По мере сил своих, он и других всячески старается склонить к подобному же благополучию. Наконец, когда сладостному самообману приходит конец, он находит себе преизбыточное утешение в том, что, как гласит известное изречение, "в великом уже одно желание - подвиг". Они все сваливают тогда на кратковременность жизни, совершенно недостаточную для осуществления великого дела.

Игроки.

у них моментально начинает прыгать и усиленно биться сердце. Затем, когда, в надежде на выигрыш, игрок терпит крушение со всем своим имуществом, ударившись о подводный камень, то, вынырнув нагишом, он отнюдь не станет отыгрываться у своего счастливого соперника, для того, чтобы не уронить своего достоинства. А что сказать о стариках, которые, плохо видя, напяливают на себя очки, чтобы принять участие в игре? Есть и такие, что хирагрой у них пальцы скрючило, так они нанимают себе особого человека, который бы метал за них кости. Вот до чего сладка игра! Страсть к игре зачастую переходит в настоящее умоизступление, но тогда она уже выходит из моего ведомства: то - ведомство фурий.

Суеверы.

За-то вот уж, без всякого сомнения, нашего поля ягода-эти охотники послушать и порассказать о разных вымышленных чудесах и знамениях, - любители росказней о разных чудищах, привидениях, призраках, домовых, мертвецах, выходцах с того света и тому подобных дивах-дивных; и чем нелепее эти росказни, тем охотнее им верят. тем приятнее щекочут они уши слушателей. Не для одного, впрочем, приятного препровождения времени служат эти росказни; от них и прибыль перепадает кое-кому, в особенности церковникам и проповедникам. С родни этим те люди, которые составили себе глупое, хотя и приятное, убеждение, что стоит лишь взглянуть на статую или икону Полифема-Христофора {Сопоставление св. Христофора с мифическим великаном, циклопом Полифемом, объясняется тем, что первый изображался человеком исполинского роста.}, чтобы обезпечить себя от беды на этот день; или - что стоит прочитать известную молитву перед статуей Варвары, чтобы вернуться невредимым с поля сражения; или - что стоит лишь в определенные дни приходить на поклонение к Эразму с известными молитвами, чтобы в самое короткое время стать богачем. В лице Георгия-Геркулеса они нашли себе второго Ипполита {Намек на миф об Ипполите, разбитом своими конями. Сопоставление с ним Георгия Победоносца объясняется здесь, повидимому, лишь тем, что последний изображался всегда на коне.}. На коня его, украшенного дорогим чапраком с кистями, они только что не молятся, но время от времени приносят ему дары; клясться его медным шишаком считается достойным королей. А что сказать о тех, что ликуют, откупившись от своих грехов дарами, и срок пребывания в чистилище измеряют бы хронометром, вычисляя с математическою точностью века, годы, месяцы, дни, часы? Допускается впрочем при этим известная возможность ошибки в вычислениях. Что сказать далее о тех, что верят в какие-то магические значки и волшебные заклинания, изобретенные каким-нибудь благочестивым шарлатаном - для спасения души, а, быть может, и просто прибытка ради? И чего-чего не сулят себе эти суеверы от подобных запук: и богатства-то, и почестей-то, и долгой жизни в сытости и вечно цветущем здоровьи, и здоровую бодрую старость, и наконец - одно из ближайших ко Христу мест на том свете. Последняго достигнуть они, впрочем, желали бы как можно позднее: когда им сделаются окончательно недоступны радости здешней жизни, тогда вот они, пожалуй, не прочь поменять их и на небесное блаженство... Иной купец, солдат, судья, уделив копейку из нахищенного богатства, думает что этим он разом очистил клоаку своей жизни. Все свои обманы, все безчинства, кутежи, насилия, убийства, мошенничества, предательства, - все это он думает выкупить, совершенно как если бы дело шло о какой-либо торговой сделке, - а выкупивши, начать сызнова новый ряд гнусностей. Можно ли быть глупее, или, лучше сказать - можно ли быть счастливее - тех людей, которые, прочитывая ежедневно семь стихов из псалтири, сулят себе высшее блаженство? Полагают при этом, что эти чудодейственные стихи указал св. Бернарду один демон. Дошлый демон, что и говорить! только на беду свою был он более болтлив, чем сметлив, потому что сам же себе подгадил, открыв свой секрет св. Бернарду {Здесь намекается на следующий эпизод из жизни св. Бернарда. Дьявол как-то похвастался перед ним, что знает такие семь стихов в псалтири, в ежедневном чтении которых заключается верный способ спасти свою душу. Подвижник поинтерссовался узнать эти стихи, но дьявол отказался открыть секрет. "Хорошо же", сказал тогда св. Бернард, - "в таком случае я буду отныне прочитывать ежедневно всю псалтирь: таким образом прочту и те чудодейственные семь стихов". Эта угроза подействовала, и дьявол решил, что чтение семи стихов все-таки меньший подвиг благочестия, чем чтение всей псалтири, и счел за лучшее открыть свой секрет подвижнику.}.

в деле религии.

Не сюда ли также относится и то суеверие, в силу которого каждая местность заявляет притязание на особое, специальное покровительство кого-нибудь из святых? Каждому из них приписываются специальные способности. Одному молятся при зубной боли, другого призывают на помощь в муках родов, третий должен помочь отыскать украденную вещь, дело четвертого - подоспевать на помощь потерпевшим кораблекрушение, на пятом лежит забота о стадах, и т. д. и т. д. Понадобился бы длинный список, если бы всех перечислять. Есть и такие, что годятся в различных обстоятельствах жизни. Такова в особенности св. Дева: масса верующих ей приписывают даже большее могущество, чем Сыну.

Но посмотрим, с какими прошениями обращаются люди к этим святым. Укажите мне хоть одно из них, которое бы не имело ничего общого с глупостью. Скажите, пожалуйста, видели ли вы, среди стольких благочестивых приношений, сплошь покрывающих стены церквей, вплоть до потолка, видели ли вы, спрашиваю я, хоть раз такое приношение, которое бы сделано было кем-либо в благодарность за исцеление от глупости? - за то, скажем к примеру, что человек стал немножко умнее бревна?... Посмотрите на эти приношения! Один чуть не утонул - и выплыл; другой - едва не умер от раны - выздоровел; третьему удалось спастись бегством (столько же удачно, как и браво!) с поля сражения, в то время как прочие соратники продолжали сражаться; четвертому удалось ускользнуть от петли, по милости какого-либо святого, покровителя воров, для того чтобы снова подвизаться над облегчением черезчур обремененных карманов; пятому посчастливилось вырваться со взломом из тюрьмы; седьмой выздоровел от лихорадки, к великому огорчению доктора; восьмой вместо того, чтобы умереть от подсыпанного ему яда, получил лишь исцеление от запора, чем вовсе не была обрадована его жена, потерявшого даром и хлопоты и деньги; девятый перевернулся вместе с экипажем, но остались целы лошади; десятый попал под обрушившуюся стену, но остался жив; одинадцатому посчастливилось ускользнуть из рук разъяренного мужа обольщенной им женщины. Хоть бы кто поблагодарил за избавление от глупости!... Еще бы! быть свободным от ума, да это такое счастье, что ото всего, от чего угодно, будут открещиваться люди, только не от глупости.

Суеверие и духовенство.

Но к чему пускаться в этот океан суеверий? Будь у меня сто языков и сто уст, будь у меня железное горло, мне и тогда бы не описать всех типов глупцов, не перечислить всех видов и оттенков глупости". Да, до крайности переполнена жизнь всех христиан подобными нелепицами. А их, между тем, не только допускают с легким сердцем священнослужители, но и еще и поощряют. Для них, ведь, не тайна - проистекающий отсюда прибыток...

"Хорошо живи, и ты не погибнешь; ты искупишь свои грехи, если к пожертвованной лепте присоединишь отвращение к дурным делам, слезы сокрушения, бдения, молитвы, посты, и если вдобавок совершенно изменишь свою жизнь; ты приобретешь покровительство такого-то святого, если будешь подражать его жизни". Если, говорю я, начал бы этот мудрец развивать такую философию, то предоставляю вам самим представить себе, какую бы смуту вызвал он в душах людей, почивавших до той минуты на лаврах благополучия.

К этой же компании принадлежат и те, что еще при жизни так заняты своими похоронами, что заранее определяют все до мельчайших подробностей: и сколько факелов должно быть в процессии, и сколько провожаых в трауре, сколько певчих, сколько наемных плакальщиков, - как будто они в состоянии будут видеть это зрелище, или будут краснеть, если их труп будет погребен без должной торжественности. Они хлопочут, точь в точь только что выбранные эдилы - об устройстве игр и угощений для народа.

Родословное тщеславие.

Как я ни спешу, но не могу все-таки пройти молчанием и тех, которые, ничем не отличаясь от последняго сапожника, любят, тем не менее, бахвалиться своим знатным происхождением. Один возводит свой род к Энею, другой к Бруту, третий к Артуру. Выставляют на показ статуи и портреты своих предков; перечисляют своих дедов и прадедов, припоминают старинные фамильные прозвища. Право же, не многим чем отличаются сами они от безсловесных статуй! Это отнюдь, однако, не мешает им, при любезном содействии ласковой Филавтии, чувствовать себя на верху благополучия. И нет недостатка в дураках, которые готовы смотреть на этих скотов, чуть не как на богов.

Другие виды тщеславия.

не хуже Нирея! Другой, которому удалось начертить циркулем три кривых, считает себя чуть что не Эвклидом. Третий мнит себя вторым Гермогеном, хотя бы пел хуже петуха, а в музыке смыслил не более осла.

Барское тщеславие.

Есть еще один - несравненно более приятный вид помешательства. Именно, есть господа, которые считают себя в праве хвастаться талантами своих слуг, как своими собственными. Таков, например, тот сугубо счастливый богач, о котором говорит Сенека. Собираясь рассказать какую-нибудь историю, он окружал себя рабами, которые должны были подсказывать ему собственные имена. Как ни дряхл был этот господин-в чем душа! - но я уверен, он не поколебался бы ни на мгновение выйти на единоборство с силачем, вполне полагаясь на мускулы своих многочисленных рабов.

Нужно ли говорить о представителях так называемых свободных профессий? Если кому, то им в особенности близка Филавтия. Иной из них скорее поступится своим имуществом, чем согласится признать отсутствие у себя таланта. Сказанное относится в особенности к актерам, певцам, ораторам и поэтам. И чем менее у кого из них таланта и образования, тем усерднее он кадит себе, тем нахальнее бахвалится и величается, тем более в нем спеси. Но, по пословице, всякия губы находят по себе салат: и действительно, чем низкопробнее кто из них, тем более находит он себе поклонников; вообще, чем хуже какая вещь, тем большему числу людей она по и-кусу. и может ли быть иначе, раз огромное большинство людей, как было выше замечено, подвержено Глупости? А так как решительное преимущество на стороне невежества - оно доставляет своему обладателю и больше удовольствия и больше поклонников - то какая кому охота добиваться истинной образованности, которая и стоить будет дорого, и сделает человека более скромным и робким, и наконец - сократит число его ценителей?...

Вот еще одно наблюдение, которым я хочу поделиться с вами относительно тщеславия. Природа не ограничилась тем, что каждому дала свою собственную Филавтию - она снабдила еще каждую отдельную нацию, чуть что не каждый город, некоторой общей Филавтией. И вот почему британцы заявляют, между прочим, притязание, как на свое национальное достояние, на телесную красоту, на музыкальные таланты и на хороший стол; шотландцы бахвалятся своею знатностью и родством с королями, а также тонкою диалектикой; галлы приписывают себе монополию вежливости и общительности, парижане претендуют на исключительный авторитет ъ Но пальма первенства в разсматриваемом виде благополучия принадлежит, безспорно, римлянам, которым до сих пор грезится древний Рим, столица мира. Венецианцы находят свое благополучие в том, что считают себя поголовно дворянами; греки, в качестве родоначальников наук и искусств, кичатся тем, что они первые создали науки, и что у них были столь славные герои; турки, это скопище варваров, - и те находят чем гордится: они претендуют на исключительное обладание истинной религией и смеются над христианами, как над суеверами. В еще более сладкое самообольщение погружены иудеи, все еще ожидающие своего Мессию и в то же время крепко держащиеся за своего Моисея; испанцы не хотят никому ни шагу уступить в деле военной славы; германцы бахвалятся своим богатырским ростом и знанием тайн магии. К чему, впрочем, пускаться в подробные перечисления, когда и без того ясно, сколько удовольствия доставляет всем и каждому Филавтия?..

Тщеславие и лесть.

Довольно похожа на нее её сестра Колакия (лесть). Что такое, в самом деле, тщеславие, как не ласкательство по отношению к самому себе? Такое же ласкательство по отношению к другому будет - лесть. В настоящее время лесть считается чем-то позорным, гнусным, - впрочем, это у тех, на кого более впечатления производят названия вещей, чем сами вещи. Они, видите ли, находят несовместимою с лестью - верность. Что в действительности дело обстоит совершенно иначе, они могли бы убедиться в этом хотя бы на примере неразумных животных. Уж на что, например, льстива собака, а что же её вернее? Что ласкательнее белки? А между тем, как легко она сдружается с человеком! Если бы верно было противоположное, то пришлось бы признать, что для совместной жизни с человеком более подходят грозные львы, свирепые тигры, ярые леопарды. Есть, действительно, некоторый вид лести безспорно вредный; это та лесть, при помощи которой люди коварные и насмешливые доводят иных несчастных до гибели. Но моя лесть имеет своим источником природное благодушие и чистосердечность, и несравненно ближе к добродетели, чем противоположные ей свойства: суровость, и сварливость - несуразная и докучливая, по выражению Горация. Такая лесть ободряет упавших духом, облегчает горе, развеселяет печальных, возбуждает к деятельности ослабевших, воскрешает к жизни впавших в оцепенение, поднимает на ноги больных, смягчает свирепых, завязывает любовь между людьми и упрочивает узы любви. Она привлекает юношей к ученью, веселит старость; в безобидной форме, под видом похвалы, наставляет и поучает государей. Наконец, благодаря ей, каждый становится приятнее и дороже самому себе, а такое довольство самим собой представляет один из главных, и, быть может, наиболее важный элемент счастия. Какое умилительное зрелище представляет собою пара мулов, любовно почесывающих друг другу спины своими мордами: Не в этом ли взаимном почесывании состоит главная заслуга красноречия, в еще большей степени - медицины, и еще больше - поэзии?.. Словом, лесть, это - мед и приправа всякого общения между людьми.

Заблуждение и счастие. Правда и ложь.

Но, скажут, какое несчастие - заблуждаться! Напротив, не заблуждаться - вот верх несчастия! Полагать, что счастье заключается в самых вещах, это - верх недомыслия! Счастие зависит исключительно от мнения. Дело в том, что в человеческой жизни до такой степени все темно и сложно, что точное знание здесь не может иметь места, как это было справедливо замечено моими академиками, наименее притязательными среди философов. Если же в отдельных случаях точное знание и возможно, то оно сплошь да рядом лишь наносит ущерб приятности жизни. Наконец, так уж устроен человеческий ум, что легче на него повлиять ложью, чем правдой. В справедливости этого легко убедиться каждому наглядным образом: стоит лишь зайти в любой храм, на любое публичное собрание и посмотреть на слушателей. Если они дремлют, зевают, сидят с вытянутыми физиономиями, это значит, что речь идет о чем-либо серьезном; но стоит лишь оратору начать, как это сплошь да рядом водится, рассказывать какой-нибудь глупый анекдот, все мигом встрепенулись, подняли головы, насторожили уши. Точно также вы заметите, что гораздо усерднее поклоняются тем святым, которые, как св. Георгий, Христофор, Варвара, окружены дымкой поэтической легенды, чем таким святым, как Петр и Павел. Впрочем, здесь не место распространяться об этих вещах.

Я остановилась на том, что счастие коренится не в вещах, а в человеческом мнении. Дело в том, что всякая вещь, даже из наименее важных, как например, простая грамотность, требует большой затраты сил. Совсем другое дело - мнение: воспринять его не стоит ни малейшого труда; а между тем, его вполне достаточно для достижения счастья. Посмотрите, с каким аппетитом иной уплетает тухлую солонину; другой бы не вынес и запаха этой тухлятины, а этому она представляется деликатесом. Скажите, разве он не вполне счастлив в этот момент? Другого, напротив, тошнит от осетрины: какой для него толк в этом деликатном блюде? У иного жена отменная рожа, но мужу она кажется чуть что не Венерой: скажите, не все ли равно для него, как если бы его жена была действительно красавицей? Или какой-нибудь ценитель искусства, глядя на лубочную мазню иного грошевого горе-художника, восхищается ею, как какою-нибудь картиной Апеллеса или Зевксиса, - скажите, ну, разве не счастливее он даже того, кто купит за дорогую цену произведение этих мастеров, но которое, быть может, не доставит ему такого наслаждения?.. Один мой знакомый, мой тезка {Быть может намек на Т. Мора, имя которого созвучно с Moria.}, подарил своей молодой жене несколько украшений с поддельными камнями; мастер заговаривать зубы, он уверил жену, что камни эти не только настоящие, самородные, но и редкие по своему качеству, и потому - из самых дорогих. Скажите, разве не все равно было этой дамочке, когда она с таким же удовольствием любовалась и истинно восхищалась этими грошовыми безделушками, как если бы в её шкатулке хранилась какая-нибудь действительно редкая драгоценность? Между тем, муж и деньги сберег и жене угодил!.. Какую разницу найдете вы между теми, что созерцают в платоновской пещере тени и образы вещей, и тем мудрецом, который, выйдя из пещеры, созерцает самые вещи? {Люди, довольствующися обыденными понятиями, представляются Платону как бы находящимися в пещере, где они видят лишь тени вещей, находящихся вне пещеры; философ напротив, это - человек, вырвавшийся из этой пещеры на свет Божий и созерцающий уже не тени, а самые вещи.}. Про Лукианова Микилла, который видел себя во сне богачем, можно сказать, что он был бы вполне счастлив, если бы этот сон продолжался всю жизнь {В одном из своих разговоров Лукиам выводит некоего Микилла. Человек бедный, он, после хорошого обеда у богатого соседа, засыпает и видит себя во сне богачем. Разбуженный своим петухом, Микилл набрасывается на него на то, что он прервал его стол приятный сон.}.

Преимущество глупцов.

Итак, в отношении счастья, преимущество, несомненно на стороне глупцов: во-первых потому, что счастье им стоит всего менее - для них вполне достаточно чтобы им сказали, что они счастливы, или чтобы они только подумали это, на яву ли или во сне; во-вторых, потому еще, что они имеют возможность разделять свое счастье со многими, а никакое счастье неполно, если не с кем его разделить. Кому однако неизвестна крайняя редкость мудрецов? Греки насчитывали их - за столько веков! - всего лишь семь, да и то сдается мне, если бы основательно прощупать этих семерых, то вряд ли оказалось бы в итоге хотя бы пол-мудреца, а быть может, не оказалось бы и полной трети...

Глупость лучше вина.

к тебе гнетущия думы. В сравнении с этим, насколько полнее и прочнее то благотворное действие, которое я оказываю, держа голову человека, как бы в постоянном опьянении, и тем поддерживая в нем неизменно веселое, жизнерадостное настроение. И результат этот получается вдобавок без всякого труда и без малейшого расхода!..

Глупость благодетельнее прочих божеств.

Перед прочими божествами и могу похвалиться тем преимуществом, что, между тем как последния приобщают к своим дарам, одни одних людей, другие других, - я, наоборот, не делаю исключения ни для кого из смертных, всех их делая причастниками моих щедрот. Не во всякой стране родится виноград, дающий благородный и тонкий напиток, что разсеивает удручающия душу заботы и назойливые думы и развертывает перед человеком розовые перспективы. На долю немногих достается красота, дар Венеры; еще менее людей получают в дар от Меркурия красноречие. Немногочисленны и те, что стали богаты, с помощью Геркулеса. Не каждому дает власть гомеровский Юпитер. Зачастую Марс отказывает в своей помощи обеим воюющим сторонам. Многие с невеселыми лицами возвращаются от Аполлонова треножника. Нередко поражает своими перунами сын Сатурна. Феб своими стрелами насылает иногда мор. Нептун больше губит, чем спасает. Лишь мимоходом упомяну об этих Вейовах, Плутонах, Атах, Пенах, Фебрах и прочих не богах, а кровопийцах. Одна лишь я, Глупость, всех людей без исключения делаю участниками моих благодетельных щедрот. При том, ни обетов я не требую себе от людей, ни умилостивительных жертв. Не рву и не мечу, когда приглашают остальных богов, а меня оставляют дома, лишая возможности насладиться аппетитным ароматом дымящихся жертв Что же касается прочих богов, то, ведь, они до такой степени требовательны и привередливы на счет всего, что касается их культа, что, пожалуй, лучше и безопаснее вовсе им не приносить жертв; они похожи на тех людей, которые до такой степени заносчивы, щекотливы и вспыльчивы, что лучше вовсе не иметь с ними никакого дела и быть, как с чужими.

Культ Глупости. Храм Глупости - Вселенная.

Но, возразят мне, ведь, у глупости нет ни жрецов, ни храмов. Ну да, и я уже говорила. что не могу надивиться подобной неблагодарности! Впрочем, по доброте моего характера, я отношусь к этому довольно благодушно; да, признаться, даже и не желала бы для себя особого культа, по примеру прочих божеств. Что мне, в самом деле, добиваться воскурений, или щепотки муки, либо кусочка козлятины или свинины. когда и без того все смертные, без различия наций, поклоняются мне в такой форме, которая и со стороны богословов встречает полное одобрение? Диане что ли мне завидовать, которую умилостивляют человеческою кровью? Что касается меня, то полагаю, что воздаваемое мне поклонение представляет собою идеал богопочитания: все носят меня в сердце своем, и своими правами, всей своей жизнью являются лучшими моими выразителями и истолкователями. И из христианских святых не многие окружены подобным почитанием. Множество людей ставят зажженные свечки перед образом Богородицы, часто среди бела дня, когда вовсе нет нужды в освещении; за то как мало таких, которые стараются подражать ей чистотою жизни, кротостью, любовью к неземному! А, ведь, в этом и состоит истинное и наиболее угодное небожителям почитание их. Да Храм и зачем желать мне храма, когда вся вселенная - мой храм? и какой другой храм может сравниться с этим по своему великолепию? И к чему мне жрецы, когда все люди поголовно являются моими усердными жрецами? Ведь, наконец, не так уж я глупа, чтобы добиваться для себя высеченных из камня или красками намалеванных изображений, которые иногда даже вредят религии, благодаря тому, что глупцы и тупицы обожают, вместо святых, их изображения; это похоже на то, как иной викарий отбивает приход у своего настоятеля. У меня же - так я думаю - столько собственных живых статуй, сколько на свете людей: каждый из них - мой живой образ, хочет он того или нет. Стало быть, мне решительно нечего завидовать прочим богам, если тот или другой из них чтится в том или другом уголке земли, в те или другие определенные дни в году; таковы: Феб, которого чтут Родосцы, Венера, имеющая свой культ на о. Кипре, Юнона - в Аргосе, Минерва - в Афинах, Юпитер - на Олимпе, Нептун - в Таренте, Приап - в Лампсаке; мне лишь одной вся вселенная приносит вседневно обильные жертвы.

Иному может показаться, что в словах моих больше самомнений, чем правды. Хорошо, присмотримтесь к жизни людей и мы наглядным образом убедимся, насколько они все одолжены мне, и в каком почете нахожусь я у всех, начиная с сильных мира сего и кончая последним из маленьких людей. Нет нет нужды останавливаться на представителях всех слоев общества: это было бы слишком долго; достаточно будет остановиться лишь на представителях более видных и влиятельных: по ним легко будет судить и об остальных, тем более, что масса, ведь, и без того, безспорно, целиком мне принадлежит. Проявления глупости в ней дотого многообразны - можно сказать, что каждый день приносит с собой какую-нибудь новинку в этом отношении - что для осмеяния всех их не хватило бы и тысячи Демокритов, не говоря уже о том, что потребовался бы еще особый Демокрит для осмеяния этих последних. Трудно себе представить, сколько развлечения, сколько забавы и потехи доставляют ежедневно люди богам, обыкновенно посвящающим свои трезвые дообеденные часы выслушиванию людских споров и домогательств. Но когда, хорошо угостившись нектаром, они теряют и способность и охоту к серьезным делам, тогда, усевшись на самой верхушке неба, начинают они со своей возвышенной позиции наблюдать за тем, что делают люди: нет для них усладительнее этого зрелища! Боже безсмертный, что за комедия - весь этот разноголосый гомон глупцов! Говорю это на основании личных впечатлений, так как иногда мне тоже случается бывать в обществе поэтических богов. Чего-чего тут не насмотришься! Вон, один умирает от любви к бабенке, и тем более в нее влюбляется, чем менее встречает от нея взаимности. Тот женится на приданом, вместо жены. Этот торгует своею собственной невестой. Другой, ревнивец, не спускает с своей безпокойного взгляда. Иной, по случаю траура, творит тысячи глупостей; призывает, например, наемных лицедеев, чтобы они изобразили в лицах его печаль. Другой плачет на могиле тещи. Этот все, что только ему удается набрать, сваливает в свой желудок, хотя вскоре ему предстоит быть может, изрядно голодать. Иной считает верхом благополучия - валяться в постели и плевать в потолок. Другие вечно в хлопотах и тревогах о чужих делах, а о своих забывают. Есть и такие, что в долгу, как в шелку, и накануне банкротства воображают себя богачами. Другой находит высшее счастие в том, чтобы жить как нищий, лишь бы оставить богатое состояние своему наследнику. Этот, из-за ничтожной и неверной прибыли, рыщет по морям, бравируя волны и ветры и рискуя жизнью, которую, однако, ведь, не купишь потом за деньги. Тот предпочитает искать обогащения в войне, вместо того, чтобы проводить жизнь дома в покое и безопасности. Есть и такие, что самый верный путь к обогащению видят в том, чтобы подмазаться к бездетным старичкам. Нет недостатка и в таких, которые стремятся достигнуть той же цели, превратившись в милых дружков богатеньких старушек. Всего забавнее для зрителей-богов видеть, как зачастую попадают в сети те, которые ставят сети другим. Но нет людей глупее и гнуснее купцов! Из всех людских профессий, торговля есть самая гнусная, как потому, что имеет своею целью - такую низкую вещь, как корысть, так и потому, что вершится она при помощи самых гнусных средств: обмана, лживой божбы, мошенничества, обвешиванья и обмериванья. Не смотря на это, купцы имеют глупость считать себя первыми людьми только потому, что пальцы у них унизаны золотыми кольцами. И нет у них недостатка в льстецах и подлипалах, которые всячески льстят им, даже титулуют их "превосходительствами", в надежде, что и на их долю перепадет крупица неправедно нажитых теми богатств. Инде увидишь пифагорейцев, которым до такой степени представляются общими все имущества, что они считают себя законными наследниками всего, что плохо лежит. Есть люди, которые богаты лишь в собственном воображении, и, грезя сладкими сновидениями, считают этого вполне достаточным для своего счастья. Некоторые находят удовольствие казаться богачами на людях, а дома скряжнически голодают. Один торопится поскорее просадить все свое имущество; другой, наоборот, стремится сколотить себе состояние всякими правдами и неправдами. Один хлопочет и мечется, чтобы добиться общественной должности, а другого клещами не вытащишь из-за печки. Немало людей, которые поглощены нескончаемыми тяжбами и наперерыв друг перед другом стремятся обогатить на свой счет и судью, который тянет дело, и адвоката, который под рукой ему помогает: судебная волокита, ведь, им обоим на руку. У одного на уме революции, у другого грандиозные проекты. Иной идет в Рим или ко св. Якову, где ему в сущности делать нечего, оставляя дома жену и детей.

Род людской - рой мошек.

Вообще, если взглянуть на все эти безчисленные треволнения смертных с луны, как это сделал когда-то Менипп, то род людской представится в виде роя мошек или комаров, ссорящихся и воюющих между собой, строящих друг другу козни, грабящих, играющих, дурачащихся, плодящихся, падающих, умирающих... Трудно себе представить, сколько потрясений, сколько трагедии в эфемерной жизни этой крохотной твари! Налетит ли военная буря, язвы ли смертоносной бедой разразятся, - их гибнут тысячи!.. Было бы, однако, верхом глупости пытаться перечислить по порядку все проявления людской глупости и сумасбродства.

Перехожу поэтому к тем, которые слывут у смертных мудрецами и которые, как говорится, держат золотую ветвь в руках. Первое место среди этой категорий людей занимают учителя грамматики. Вот люди, которые были бы самыми злополучными и жалкими, истинными пасынками судьбы, если бы я не скрашивала неприглядность их жалкой профессии некоторым усладительным сумасбродством. Они обречены не пяти проклятиям, о которых говорит известная греческая эпиграмма, а целым сотням. Вечно впроголодь, неумытые непричесаные, грязно одетые, сидят они в своих школах, соединяющих в себе прелести толчеи и застенка. Убийственный труд управляться с буйной ватагой маленьких сорванцов; не даром же и старятся они прежде времени, глохнут от вечного шума и крика и чахнут от вечной вони и грязи, в которой им приходится проводить свою жизнь... Жалкие люди! скажете вы. Но подите-ж, самим себе они кажутся первейшими среди смертных - и это по моей милости. С каким самодовольством нагоняют они страх на запуганную толпу ребятишек своим грозным видом и свирепым голосом; с каким наслаждением угощают они своих питомцев линейками, розгами, плетками, и свирепствуют на все лады, точь в точь этот куманский осел {Намек на известную басню об "осле в львиной шкуре".}. Они настолько довольны собой, что окружающая их грязь кажется им изысканною чистотой, амарикийская вонь - благоуханием, собственное рабство - царством, и свою тираинию они не променяли бы на власть Фалариса или Дионисия.

Их ученое самомнение.

Но что в особенности преисполняет блаженством их душу, это-то высокое мнение, которое они имеют о своей учености. Пусть они набивают головы своих питомцев самой вздорной чепухой, но - Боже мой! - где тот Палемон или тот Донат {Имена двух знаменитых в свое время грамматиков.}, на которого они не смотрели бы свысока! И каким-то колдовством удается им до такой степени обморачивать глупеньких маменек и придурковатых папенек, что последним они кажутся тем, за что себя выдают. Ко всему этому надо прибавить и еще один вид наслаждения, который составляет удел людей этой категории. Посчастливится ли кому из них вычитать в какой-нибудь заплесневевшей грамоте имя матери Анхиза или мало известное слово, в роде bubsequa, bovinator, manticulator, - либо откопать где-нибудь обломок старого камня с полустертою надписью - Юпитер! - какое тут ликованье, какой триумф, какие панегирики! точно человек Африку по корил или завоевал Вавилон! Иной с хвастовством показывает своим поклонникам - ведь бывают такие и у этих господ! - образцы своего бездарного и безтолкового стихоплетства, совершенно уверенный, что в него переселилась душа самого Вергилия.

Их взаимное самовосхваление. Обращик ученого грамматика.

сделать какую-нибудь пустячную ошибку в одном словечке в присутствии одного из этого рода аристархов - Боже мой! - какая громоносная, какая безпощадная критика! Я вам приведу один случай, и да обрушится на меня гнев всех грамматиков на свете, если я что-либо прибавляю от себя. Есть у меня один знакомый, ученейший энциклопедист: он и эллинист, и латинист, и математик, и философ, и медик - и все это не как-нибудь. Ему уже под 60 лет. И вот этот ученейший муж, оставив все свои прочие научные интересы, уже более 20 лет корпит над грамматикой; его мечта, это - дожить до той минуты, когда наконец он дойдет до точного решения вопроса о способе безошибочного различения всех частей речи, - вопрос, которого не удалось до сих пор вполне удовлетворительно разрешить ни одному эллинисту или латинисту. Точно, в самом деле, стоит поднимать войну из-за того, что кто-нибудь примет иной раз союз за наречие!.. И так как, благодаря этому обстоятельству, существует столько грамматик, сколько грамматиков, и даже более - например, один лишь мой Альд издал более пяти грамматик - то мои ученый старик считает своим долгом не пропустить ни одной, хотя бы самой невежественной и нелепой грамматики, без того, чтобы не подвергнуть ее самому тщательному изучению и самому кропотливому разбору. Его мучит при этом безпокойная подозрительность ко всякому: а вдруг кто-нибудь другой работает над тем же вопросом! И вот его гнетет страх, что кто-нибудь предвосхитит его славу, и труд стольких лет будет потерян безвозвратно...

Эффект производимый Глупостью.

Назовите это сумасбродством или глупостью не придаю значения различию в словах: для меня достаточно, если вы признаете тот факт, что жалчайшая из тварей моею милостию возносится на такую высоту благополучия, что не пожелала бы поменяться своею участью с самим царем персидским.

Поэты.

Менее обязаны мне поэты, хотя, в силу своей профессии, они принадлежат также к моей компании. Ведь, все занятие этих господ состоит в том, чтобы ласкать уши глупцов всевозможной чепухой да вздорными побасенками. Любопытно, однако, что от подобных побасенок они не только себе самим сулят безсмертие и чуть что не равную с богами славу, но еще и других обещают обезсмертить. Близкие в особенности с Филавтией (самомнением) и Колакией (лестью), эти господа принадлежат к числу наиболее, искренних и постоянных моих поклонников.

Далее, что касается учителей красноречия, то, хотя они и фальшивят малую толику, заигрывая с философами, но это не мешает им принадлежать точно также к нашей компании. И лучшее тому доказательство - оставляя в стороне множество других менее важных - в том, что, кроме прочого вздора, ими столь много было писано о том как следует шутить. Не даром автор послания к Гереннию "об искусстве" - как он называется, это не важно - говорит о глупости, как об одном из видов шутки. Можно также указать на такой первостепенный авторитет в области красноречия, как Квинтилиан: смеху он посвящает целую главу и даже более обширную, чем глава об Илиаде. Глупость стоит столь высоко во мнении всех профессиональных ораторов, что они охотно прибегают к помощи смеха там, где не могут помочь делу никакими аргументами. Возбуждать же хохот смешными словами, это есть своего рода искусство, составляющее одну из специальностей Глупости.

Писатели.

Из того же теста сделаны и те господа, что думают создать себе безсмертную славу писательством. Все они очень многим мне обязаны, в особенности же те, что наполняют свои книги всякой вздорной чепухой. Кто пишет ученое сочинение для ограниченного числа ученых и не боится самых строгих судей, в роде Персия или Лелия, такой автор кажется мне более достойным жалости, чем зависти. Стоит лишь посмотреть как он мучится над своим сочинением: он то прибавит, то изменит, то вычеркнет, то переставит, то повторит, то переделает сызнова, покажет потом своим знакомым, наконец, лет через десять предаст свой труд тиснению, оставаясь все-таки недоволен своим произведением. И что же в конце концов покупает он ценою стольких трудов, стольких безсонных ночей, стольких пыток и самоистязаний? Похвалу двух-трех авторитетных ценителей - вот и вся награда! Прибавьте к этому разстроенное здоровье, исхудалое, выцветшее лицо, близорукость, а то и слепоту, бедность, завистничество, воздержание от всяких удовольствий, преждевременную старость, безвременную смерть, и т. д. и т. д. И этот мудрец считает себя вполне вознагражденным за все эти беды, если найдутся у него один или два таких же, как и сам он, подслеповатых читателя... За-то посмотрите на писателя из моих! Насколько он счастливее в своей недалекости. Станет он вам корпеть! Первое, что взбрело на ум или попало под перо - будь то хотя бы его собственный бред - все это, без дальнейших разсуждений, спешит он опубликовать во всеобщее сведение, при чем это ему ничего не стоит, если не считать бумаги. Он прекрасно знает, что чем вздорнее напечатанная чепуха, тем больше найдет она себе читателей и поклонников, потому что все глупцы и невежды будут в этом числе. Эка беда, если два-три ученых - предполагая, что найдутся такие в числе читателей - отнесутся с презрением к его книге! Что будут значить два-три голоса умных людей в этой многоголовой и многоголосой толпе? Еще умнее поступают те, что выдают за свои чужия сочинения, присвоивая таким образом себе славу, созданную чужими трудами, в том верном разсчете, что если даже в конце концов и уличат их в плагиате, то все же хотя некоторое время им удастся попользоваться своею ловкою операцией. Стоит посмотреть на их самодовольные физиономии, когда им расточают в обществе похвалы, или когда в публике показывают на них пальцем: "смотрите-дескать, это такой-то известный писатель!" - когда их краденое сочинские выставлено на видном месте в книжных магазинах.

Но коего восхитительнее, когда эти господа начинают взаимно восхвалять друг друга - глупцы глупцов, невежды невежд - в посланиях, гимнах, панегириках. Приговором того этот возведен на степень Алкея, тот - приговором этого превращен в Каллимаха; тот превознесен этим превыше Цицерона, этот ставит того выше Платона. Не редкость, что иной из таких господ старается найти себе конкуррента, для того, чтобы соревнованием увеличить свою славу. Тут "разделяется на два лагеря толпа, в ожидании исхода единоборства" {Слова, взятые из .}, пока оба бойца не выходят с триумфом, как победители." Смеются над этим мудрецы, как над величайшею глупостью. Оно и глупо, в самом деле, - кто-ж будет против этого спорить? Но что в том, если, по моей милости, они приятно проводят жизнь и своими триумфами не поменяются со Сципионами?... Да, ведь, правду сказать, и те самые ученые, которые с таким самодовольством подсмеиваются над чужой глупостью, плодами которой они, однако, сами пользуются, - ведь, и они - говорю я - не мало сами обязаны мне. Они не могут отрицать этого, если только у них есть хоть крупица благодарности.

Правоведы.

На первое место в ряду ученых заявляют притязание правоведы. Правда, их профессия несколько напоминает Сизифову работу: результат их работы тот же, т. е. равняется нулю. Трудно, однако, представить себе человека более самодовольного, чем законовед, когда ему удастся процитировать залпом шестьсот законов - нужды нет, что они не относятся к делу. Нагромождая глоссы на глоссы, толкования на толкования, они делают правоведение одною из труднейших наук; и они лишь гордятся этим, так как то, что трудно и кропотливо, то, по их мнению, и достойно хвалы и славы.

Диалектики и софисты.

мальчика с железным кнутом, на другом медная чаша, о которую, при каждом дуновении ветра, ударял кнут. Звон "додонской меди", таким образом, почти никогда не прекращался.}; каждый из них в отдельности в состоянии состязаться в болтливости с двома десятками баб. Для их счастья было бы, однако, куда лучше, если бы они были только болтливы, и не были бы к тому же дотого сварливы, чтобы объявлять друг другу воину не на живот, а на смерть из-за козлиной шерсти {См. примечание выше.} и в жару полемики сплошь да рядом упускать из вида истину. Тем не менее, собственное их самомнение делает их вполне счастливыми. С каким самодовольством, с какой самонадеянностью готовы они, заучивши три силлогизма, вступить каждую минуту в словесный бой с кем угодно и о чем угодно. Благодаря своему упрямству, они непобедимы, их не перекричать и Стентору {Имя одного из греков, участвовавших в троянской воине. Он отличался необыкновенно зычным голосом.}.

Философы.

За ними следуют философы. Длинная борода и широкий плащ придают им почтенный вид. Они считают мудрость своим исключительным достоянием, между тем как прочие смертные, но их мнению, блуждают, как тени во мраке подземного царства. Счастливое самообольщение! Что такое представляют собою, на поверку, эти мнящие себя мудрецами? Полупомешанных - не более! Стоит только прислушаться к их речам, когда они воздвигают безчисленные миры, вычисляют размеры солнца, луны, звезд и орбит, и с такою уверенностью, точно они их измерили при помощи указательного пальца или шнурка. Они объяснят вам причины молний, ветров, затмений и прочих необъяснимых явлений; они делают это с такою уверенностью, точно они были посвящены в тайны зиждительницы вещей природы и явились к нам прямо из совета богов. Только природа-то великолепно подсмеивается над их догадками. В сущности, ведь, нет в их мнимых знаниях ничего достоверного; и лучшее тому доказательство - это их постоянные и нескончаемые взаимные препирательства о тех самых вещах, на название которых они претендуют. Ничего в сущности не зная, они однако, выдают себя за обладателей всякого знания. Они даже сами-то себя плохо знают, чисто не замечают, по своей близорукости, либо по разсеянности, ни ямы, ни камня под ногами, а в то же время уверят, что они созерцают идеи, универсалы, формы отдельно от вещей, первичную материю, субстанцию, то-есть вещи дотого тонкия и неуловимые, что вряд ли бы и сам Линкей их мог заметить. А с каким презрением смотрят они на непосвященную толпу, когда им представится случай пустить пыль в глаза мало сведущим людям своими треугольниками, четыреугольниками, кругами и прочими математическими чертежами, которые они нагромождают одни над другими, в виде замысловатого лабиринта, располагая сбоку симметрическими рядами буквы.

Астрологи.

Есть среди этих господ и такие, что предсказывают будущее по звездам и сулят самые что ни на есть волшебные чудеса. И везет же этим господам: находятся, ведь, люди, которые им верят!...

Что касается богословов, то лучше, быть может, было бы пройти их молчанием, "не трогать этого вонючого болота", как говорят греки, - не прикасаться к этому ядовитому растению. Ведь, это такой хмурый и сварливый народ, что, чего доброго, они толпой обрушатся на меня со своими шестью стами "заключений", чтобы заставить меня взять мои слова обратно, а в случае отказа с моей стороны, чего доброго, объявить меня еретиком: ведь, это их обычный прием - запугивать обвинением в ереси тех, кто успел снискать себе их неблаговоление. Хотя богословы всего менее склонны признавать мое благотворное на них влияние, но в действительности они также многим мне обязаны. Счастливые благодаря моей верной спутнице Филавтии, они чувствуют себя на третьем небе и с высоты своего величия с презрительным сожалением взирают на остальных смертных, пресмыкающихся на земной поверхности, на ряду с безсмысленными животными.

Схоластическия тонкости. Богословския гномы. Схоластическия направления. Схоластическая ученость.

Они оградили себя непроницаемым забором из магистральных определений, заключении, короллариев, предложений - определительных и вводных; они понаделали себе столько скрытых. тайников и потайных выходов"различений", они выскользнут откуда угодно, а своими диковинными словечками они не хуже, чем тенедосскою секирой, разрубят всякий узел. С каким авторитетом объясняют они "собственным умом" дошли! - по какому плану создан и устроен мир, через какие каналы распространилась на потомство язва первородного греха и т. д. Есть безчисленное множество разных вздорных тонкостей: относительно моментов, понятий, отношений, формальностей, сущностей, субстанций, одним словом - таких вещей, которые - обладай ты зрением Линкея, который был способен видеть в полной темноте - и то их не увидишь: оне просто-на-просто не существуют. Прибавьте сюда их так называемые "гномы"парадоксы стоиков могут показаться банальными, избитыми истинами. Эти богословския гномы стоят того, чтобы привести здесь несколько обращиков их. Так, одна из них гласит, что меньше греха зарезать тысячу человек, чем в воскресенье починить башмак бедняку; другая гласит, что лучше допустить гибель всей вселенной, чем сказать самую пустяковинную ложь. Эти наитончайшия тонкости еще утончаются вследствие размножения схоластических направлений. Легче выбраться из лабиринта, чем разобраться в хитросплетениях реалистов, номиналистов, фомистов, альбертистов, оккамистов, скотистов реальности, или же простые абстракции? Таков был один из вопросов, наиболее занимавших схоластическую философию. Одни разрешали этот вопрос в смысле первой части дилеммы: universalla sunt realia. Это . Их противники стояли за другое решение: universalia sunt nomina. Это - номиналисты. - Фомисты - последователи Альберта Великого, последователи Оккама, Скотисты - последователи Дунса Скота.} - я назвала далеко не всех, а лишь главнейшия схоластическия школы. Во всех их столько учености, столько трудности, что, право, если бы Апостолам пришлось вступить в состязание о подобных вещах с нынешними богословами, то им понадобилась бы помощь иного Духа, чем тот, который древле говорил их устами. Ап. Павел, правда, дал на деле доказательство своей веры, по он не сумел дать магистрального определения веры. Вера есть говорит он (Евр. 11, 1), "осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом". Далеко не магистральное определение! То же самое относительно христианской любви, которой был так преисполнен этот Апостол; сделанное им определение христианской любви в 13 гл. послания к Коринфянам точно также не удовлетворяет всем требованиям логического определения. Благочестиво совершали Апостолы эвхаристию, но если бы спросить их o terminus а quo и o terminus ad quem, o пресуществлении, - о том, каким образом тело Христово может одновременно находиться в различных местах, - о различии между телом Христа на небе, на кресте и в таинстве эвхаристии, - в какой момент совершается пресуществление, так как произнесение сакраментальных слов, в силу которых совершается этот акт, требует известного промежутка времени, - если бы говорю я подобные вопросы были предложены Апостолам, то вряд ли, полагаю, сумели бы они ответить на них с такою тонкостью, с какою дают свои определения и заключения {Вместо скотисты. Грецизированная форма скотиды заключает в себе сатирический каламбур: σκοτιδαι от - σκότος - мрак, значит - "мракобесы", "обскуранты".}. Апостолы знали лично Мать Иисуса, но кто из них столь философски выяснил, - как это делают наши богословы, - каким образом Она была предохранена от первородного греха? Апостол Петр, собственноручно получивший ключи церкви от самого Христа, вряд ли, однако, понимал во всяком случае он не мог бы оценить всей тонкости этого разсуждения, - каким образом может обладать ключами к знанию тот, кто не обладает самим знанием. Апостолы крестили на каждом шагу, и однако нигде ни разу не учили они, что такое формальная причинапричина материальная, производящая и конечная причина крещения, ни разу не обмолвились ни словом о его характере - изгладимом или неизгладимом"Бог есть, дух, и молящиеся ему должны молиться в духе и истине". Но им, повидимому, не было открыто, что следует не менее благоговейно чтить, чем самого Христа, нарисованное углем на деревянной доске его изображение, если только он изображен с двумя выпрямленными перстами, с необрезанными волосами и с тремя завитками на локоне, опускающемся от затылка. Впрочем мог ли всему этому научить тот, кто не прокорпел 36 лет над физикой и метафизикой Аристотеля и Скота? Равным образом, Апостолы наделяют благодатью, но нигде они не делают различия между благодатью благоданной и благодатью благодательной. Они проповедуют добрые дела и не различают доброго дела действенного от . На каждом шагу говорят они о любви, и не отличают любовь внедренную от любви приобретенной и не объясняют, представляет ли она или же субстанцию, есть ли она вещь созданная несозданная. Они гнушались греха, но я готова умереть, если они смогли дать ученое определение того, что такое грех, как это делают скотисты. Я не могу допустить, чтобы Ап. Павел, ученнейший из Апостолов, решился столько раз высказаться неодобрительно о всякого рода спорах и словопрениях, если бы был посвящен во все тонкости схоластики; оно и неудивительно, если принять во внимание, что все поднимавшияся в те времена контроверзы и спы отличались довольно грубоватым и простоватым характером, по сравнению с более чем хризипповскими тонкостями {Хризипп философ-стоик III в. до Р. Х., отличавшийся остроумием и диалектическою находчивостию.} нынешних докторов богословия. Надо, впрочем, отдать справедливость их необыкновенной снисходительности: встречая в писаниях Апостолов вещи неудовлетворительные с точки зрения новейшей богословской науки, наши богословы не только воздерживаются от того, чтобы осуждать эти п^удачные места апостольских писаний, но стараются дать им по возможности приличное истолкование. Они считают своим долгом отдать эту дань уважения, как древности, так и авторитету Апостолов. Да, наконец, и несправедливо было бы требовать от Апостолов таких тонкостей, о которых они сами ничего не слышали от своего Учителя. Встретя подобные же неудовлетворительные места в писаниях Отцов Церкви, как Златоуст, Василий Великий, Иероним, наши богословы довольствуются лишь пометой на полях: "это не признается".

И все-таки этим Отцам Церкви удавалось опровергать языческих философов и иудеев, не смотря на врожденное упрямство последних, - но достигали они этого результата более примером своей жизни и чудесами, чем силлогизмами; при помощи последних, вряд ли, впрочем, можно было бы добиться какого толку от людей, из которых едва ли кто в состоянии был бы постигнуть умом хотя бы одно Quodlibetum Скота {Название одного из сочинений средневекового богослова-схоластика, Дунса Скота, имя которого уже неоднократно упоминалось.}. Теперь - совсем другое дело. Какой язычник, какой еретик устоит против стольких тонкостей? Надо быть круглым невеждой, совершенным неучем, чтобы не сдаться на них; надо быть меднолобым наглецом, чтобы смеяться над ними, либо, наконец, - быть вооруженным настолько, чтобы отважиться на единоборство. По-моему, право, умно бы сделали христиане, если бы, вместо этих многочисленных войск, что бьются с переменным успехом против турок и сарацин, если бы, говорю я, вместо них христиане выслали против этих врагов Христа своих горластых скотистов, тугоносых оккамстов и непобедимых альбертистов вместе со всем воинством софистов, - то-то было бы любо посмотреть!.. Это, ведь, была бы в своем роде первая в летописях истории битва и безпримерное воинское деяние... Кто настолько холоден, чтобы не воспламениться под впечатлением всех ученых тонкостей? Кто настолько туп, чтобы не почувствовать всей глубины их остроумия? Кто настолько зорок, чтобы не заметить напущенного ими тумана?

Но, быть может, вам кажется, что я говорю все это шутки ради? Я это вполне понимаю. Действительно, надо признать, что среди самих богословов есть люди настолько образованные {Разумеются ученью богословы-гуманисты, каким был и сам Эразм.}, что им претит от всех этих вздорных, по их мнению, хитросплетений богословской схоластики. Есть, далее, такие, которые решительно осуждают, как верх нечестия, это самоуверенное разглагольствование с неумытым ртом о столь сокровенных вещах, - о таких вещах, которые следует более чтить, чем искать объяснить, - все эти препирательства о них при помощи профанных диалектических приемов, выдуманных язычниками, с разного рода притязательными определениями: не значит ли это - профанировать величие божественного богословия холодными и пошлыми словами и разсуждениями?

Все, это однако, нисколько не мешает нашим самодовольным богословам восхищаться самими собой и рукоплескать себе. Они до такой степени поглощены своим усладительным вздором, что, проводя за ним и дни и ночи, они не находят уже ни минуты времени для того, чтобы хоть раз перелистовать Евангелие или послания Ап. Павла. Но занимаясь своим ученым вздором, они вполне уверены, что на их силлогизмах так же держится вселенская Церковь, как небо - на плечах Атласа, и что без них Церковь не продержалась бы и минуты.

Богословы и св. Писание.

А это, думаете вы, малое счастье - лепить из Священного Писания, как из воска, какие угодно фигуры? А это также одно из постоянных занятий наших ученых богословов. Для своих заключений, за подписью нескольких схоластиков, они претендуют на одинаковый авторитет, с законами Солона и на больший авторитет чем папские декреты!

Их притязательность.

"заключениями", - и изрекают тоном оракула: "это положение неблагочестиво", "это - непочтительно", "это - отзывается ересью", "это - нехорошо звучит", и т. п. Словом, ни крещение, ни Евангелие, ни Аи. Павел или Петр, ни Св. Иероним или Августин, ни даже сам Фома "Аристотелейший" не в состоянии сделать человека христианином, если только не выскажутся в его пользу гг. баккалавры богословия: их ученость безусловно необходима для суждения о столь тонких вещах. Кто бы мог предугадать, если бы только эти умные головы не открыли нам этого - что не христианин тот, кто будет утверждать, что одинаково правильно сказать: matula putes и matua putet, ollae fervere и ollam fervere {Оба выражения безразличны по существу, что не помешало, однако, оксфордским богословам осудить одно из них: на это и намекает насмешливо Эразм.}. Кто освободил бы церковь от стольких грубых заблуждений, которых пожалуй, и не прочел бы никто, если бы они не были отмечены особым штемпелем?

Благополучие богословов. Диспуты. Язык богословов. Magistri nostri.

Но скажите, разве не на верху благополучия чувствуют себя занятые всем этим господа? Разве малое счастье для них - описывать жизнь преисподней с такою точностью и с такими мельчайшими подробностями, как будто они провели там многие годы? А - фабриковать по произволу новые миры, в том числе один обширнейший и прекраснейший? Нужно, ведь, чтобы было где блаженным душам разгуляться на просторе и попировать в приличной обстановке, а при случае и в мяч поиграть... От всего этого и тому подобной вздорной чепухи головы этих господ дотого росперло, что вряд ли у самого Юпитера до такой степени распирало череп в тот момент, когда он готовился разрешиться от бремени Палладой и взывал к Вулкану о помощи {По одному из греческих мифов, Паллада Афина вышла во всеоружии из головы Зевса (Юпитера), после того, как Гефест (Вулкан) разсек ему череп.}. Не удивляйтесь поэтому, если они являются на публичные диспуты с обмотанною столькими повязками головой: иначе череп мог бы не выдержать внутренняго давления. Сама я под час не в силах удержаться от смеха, глядя на самодовольные физиономии этих господ, которые воображают себя тем более замечательными богословами, чем более варварски и неуклюже выражаются. Говоря, они до такой степени заикаются, что только заика разве и поймет у них что-нибудь. Впрочем, если их не понимают, они не только не смущаются этим, но даже гордятся, приписывая это необыкновенному глубокомыслию своих речей. Стараться выражаться просто и толково, это, по их мнению, значило бы унижать достоинство богословской науки. Подивимся величию богословов! Им одним предоставляется привилегия коверкать язык, хотя, правда, привилегию эту они разделяют со всеми сапожниками. Слыша со всех сторон по своему адресу почтительное обращение: "Мagister noster", - они воображают себя чуть ли не равными богам по своему достоинству. В этом своем титуле они думают найти нечто, находящееся в иудейской тетраграмме "четырехбуквие", то-есть слово состоящее из четырех букв и составляющее один из десяти эпитетов Бога; его можно передать словом "невыразимый".}. Они утверждают поэтому, что титул MAGISTER NOSТЕR следует писать всегда прописными буквами. Боже сохрани также сказать навыворот Noster magister, - это было бы равносильно оскорблению их богословского величества...

Монахи.

К богословам всего ближе стоят, по своему благополучию, так называемые или монахи, хотя оба эти наименования одинаково мало подходят к ним: большинство их имеют очень мало общого с религией; с другой стороны, нет людей, которые бы чаще встречались на всех улицах и перекрестках {Наперекор своему названию монахов, то-есть "отшельников".}. Что за несчастный народ были бы монахи без моей помощи! Они служат предметом такой всеобщей антипатии, что даже встретиться с монахом считается дурною приметой. Но за-то, по моей милости, какого они высокого мнения о себе! Начать с того, что благочестие они считают своим исключительным уделом; высшее же благочестие они полагают в возможно полном невежестве: не уметь даже читать, это в их глазах идеал благочестия. Читая ослиным голосом свои псалмы, без всякого выражения и понимания, они воображают, что доставляют величайшее наслаждение слуху Святых. Иные из них бахвалятся своей неопрятностью и нищенскою жизнью. С диким завываньем выпрашивают они у дверей милостыню. Назойливою толпой наполняют они постоялые дворы, публичные экипажи, суда, к немалому ущербу для настоящих нищих. Своею нечистоплотностью, невежеством, грубостью, безцеремонностью эти милые люди хотят, как они сами утверждают, представить нам собою живой образ Апостолов. Забавно видеть, как все у них предусмотрено, предписано, разсчитано с математическою точностью, не допускающей ни малейшого отступления: сколько должно быть узлов на башмаке, какого цвета перевязь, какой окраски должна быть одежда, из какой материи, и какой ширины пояс, какого фасона и каких размеров капюшон, сколько пальцев в диаметре должна иметь тонзура, сколько часов надо спать, и т. д. Насколько, однако, неудобно подобное однообразие, при бесконечном разнообразии телесных и духовных особенностей людей, - это слишком очевидно. И однако, этими-то вот, именно, пустяками они всего более и дорожат; и не только кичатся ими перед мирянами, но и друг друга из-за них презирают. Эти люди, исповедующие и проповедующие апостольскую любовь и милость, готовы душить друг друга за горло из-за того, что пояс, например, не так опоясан, или что одежда несколько более темного цвета, чем предписано. Есть между ними дотого строгие в своем благочестии, что сверху одевают шерстяное, а на тело надевают полотняное; другие, наоборот, сверху носят полотно, а под ним - шерсть. Есть и такие, что боятся дотронуться до денег, как до яда, за то не прочь выпить или побаловаться с женщинами. Наконец, всего более озабочены они тем, чтобы во всем отличаться от мирян. Вообще же они стараются не столько о том, чтобы походить на Христа, сколько о том, чтобы друг на друга не походить. Вот почему такое наслаждение доставляют им их орденския клички. Одни с гордостью называют себя ; но вервеносцы, в свою очередь, разделяются на так называемых колетов, миноров, минимов, буллистов. За вервеносцами Бенедиктинцы, Бернардинцы, Бригиттинцы, Августинцы, Вильгельмиты, Якобиты - точно недостаточно им имени христиан!...

Монахи перед судом Христа.

обратит на все это никакого внимания, а потребует лишь отчета в исполнении единственной своей заповеди - любви к ближнему. Между тем, с чем предстанут перед Христом эти люди в день последняго суда? Один покажет ему свою брюшину, растянутую рыбою всех сортов и видов: другой вывалит сотню пудов псалмов; третий начнет перечислять мириады постов и сошлется при этом на свой желудок, сколько раз рисковавший лопнуть от розговенья после каждого поста; четвертый вывалит такую кучу обрядов, что ими можно было бы нагрузить семь купеческих судов; пятый будет бахвалиться, что в течение 60 лет ни разу не прикоснулся к деньгам иначе, как надев предварительно на руку двойную перчатку; шестой принесет свой плащ, дотого пропитанный грязью и потом, что последний бурлак не захотел бы надеть его; седьмой сошлется на то, что он 60 лет прожил, как губка, не двинувшись с места; восьмой принесет с собой хрипоту, приобретенную усердным песнопением; девятый - нажитую в одиночестве спячку; десятый - оцепеневший от продолжительного молчания язык. А как прервет Христос этот бесконечный поток бахвальства, да как скажет: "Откуда этот новый род иудеев? Единственный закон признаю я истинно моим, но о нем-то я до сих пор ни слова не слышу! А, ведь, открыто, без всякой аллегории или притчи, обещал я в свое время наследие Отца моего - не капюшонам, не молитвословиям, не постам, но делам любви. Не хочу я знать людей, которые слишком хорошо знают свои подвиги. Эти люди, желающие казаться святее меня, могут, если угодно, занять небеса Абраксазиев {Абраксазиями назывались последователи одной греческой секты, которая, между прочим. учила о существований 865 небес.}, либо прикажут выстроить себе новое небо тем, которые свои уставы ставили выше моих заповедей". Какими глазами, думаете вы, посмотрят они друг на друга, когда выслушают эти грозные слова, и увидят, что отдано предпочтение перед ними бурлакам и извозчикам?...

Благополучие монахов. Их сила.

Но что им в том, когда, благодаря мне, они вполне счастливы своей надеждой? Хотя они и не принимают прямого участия в общественных делах, никто, однако, не осмелится относиться к ним с пренебрежением, в особенности к нищенствующим монахам, которые держат в своих руках всевозможные тайны всех и каждого. Тайны эти они свято блюдут; правда, если иной раз под пьяную руку явится желание позабавит друг друга веселыми анекдотами, то они не прочь и порассказать кое-что в приятельской компании, но при этом они ограничиваются лишь сущностью дела и умалчивают имена. Другое дело, если кто на беду раздразнит этих ос, тогда они сумеют славно отплатить ему при первом же случае, опозорив его имя в публичной речи, не называя, правда, по-имени, но намеками давая настолько ясно понять, о ком идет речь, что не поймет разве тот, кто вообще ничего не понимает. И до тех пор не перестанут они лаять, пока не заткнешь им глотку лакомым куском.

Монашеское красноречие. Ученый проповедник. Другой оратор. Голос интонации.

А когда говорят они свои публичные речи, со всеми приемами ораторского искусства, самым забавным образом воспроизводя все ухватки и жесты, о которых говорится в сочинениях риторов, Боже безсмертный! как они тогда ломаются, как играют своим голосом, постоянно меняя интонацию, пуская по временам певучия нотки, как рисуются, как играют своей физиономией, как вскрикивают! Таково это ораторское искусство, которое, как какое-нибудь таинство, передают "братья" один другому. Хотя мне и не подобает знать все тайны этого искусства, однако я попытаюсь очертить его в главных линиях, частью по собственным наблюдениям, частью по догадкам. Оратор начинает обыкновенно воззванием - прием, который эти ораторы заимствовали у поэтов. Затем, собираясь говорить о христианской любви, он начинает вступлением о Ниле, реке египетской; или предполагая излагать тайну креста, очень удачно начинает свою речь с Бэла, дракона Вавилонского. Посвящена ли беседа посту? - оратор начинает сначала говорить о двенадцати знаках зодиака. Идет ли речь о вере? - предварительно оратор толкует более или менее обстоятельно о квадратуре круга. Самой мне как-то довелось слышать одного отменного глупца - то бишь ученого - который, собираясь перед многолюдной и избранной аудиторией говорить о тайне Божественного Триединства и желая блеснуть своею необыкновенною ученостью, а вместе с тем понравиться и ученым богословам, прибег к следующему оригинальному приему. Он начал с азбуки, перешел к словам, потом к частям речи, затем повел речь о согласований имен и глаголов, существительного и прилагательного. Многие из слушателей начинали недоумевать и бормотали уже себе под нос горациевский стих: "К чему клонится вся эта чепуха?" Но вскоре дело разъяснилось. Оказалось - так излагал оратор - что элементы азбуки и грамматики содержат в себе символическое отображение троичности. Никакой математик не сумел бы доказать этого более очевидным образом. Заметим мимоходом, что архибогослов этот потел над этой речью целых восемь месяцев и так притупил свое зрение, что вряд ли теперь видит лучше крота в норе; очевидно, острота ума у него развилась на счет остроты зрения. Сам он, впрочем, не особенно грустит о своей слепоте и находит, что слава куплена им сравнительно недорогою ценой. Слышала я еще одного восьмидесятилетняго старика, богослова, дотого ученого, что можно было подумать - сам Скот в его лице воскрес. Желая объяснить тайну имени Иисуса, он с необычайною тонкостью доказал, что в пяти буквах, составляющих это имя, содержится все, что только можно сказать о Нем самом. В самом деле, имя это имеет лишь три падежа: явное указание на божественную троичность. Далее, первое падежное окончание этого имени есть буква S, второе - буква М и третье - буква U. В этом заключается неизреченная тайна, а именно: эти три буквы обозначают, что Христос есть Summus, Medius и Ultimus - и Край. Оставалось разъяснить другую, еще более сокровенную тайну. Для разрешения её оратор прибег к математическому методу. Он разсуждал так. Если разделить имя Jesus пополам, то одна буква останется в середине, именно буква S. У евреев эта буква называется Syn; но слово Syn по-шотландски значит грех. Итак ясно, что эта буква означает то, что носитель имени Иисус явился в мир для того, чтобы уничтожить грех. Слушая с напряженным вниманием столь оригинальное вступление, - слушатели, в особенности же богословы, пришли в такой восторг, что с ними едва не приключилось то же, что случилось некогда с Ниобой; что касается меня, то от неудержимого смеха со мной чуть не стряслась такая же беда, какая приключилась старому греховоднику Приапу, когда он вздумал посмотреть на ночные священнодействия в честь Канидии и Сатаны. И было от чего! Когда, в самом деле, начинали подобным вступлением свои речи этот грек Демосфен или этот латинянин Цицерон? Они считали негодным вступление, не имеющее никакого отношения к предмету речи. Но, ведь, подобным же образом начинают, когда случится, свою речь и свинопасы - для этого достаточно природного здравого смысла! Наши ученые богословы сочли бы ниже своего достоинства следовать столь вульгарному методу. Они полагают, что, чем менее будет иметь отношения то, что они называют введением, к предмету речи, тем более будет оно удовлетворять требованиям реторики: надо так ошеломить слушателя, чтобы он в недоумения бормотал про себя: "а интересно, куда он поворотит?.. После определения предмета речи и , оратор приступает к третьей части своей речи: к изложению. Здесь он ограничивается обыкновенно беглым и поверхностным толкованием какого-нибудь евангельского текста, - как бы попутно и мимоходом, тогда как в этом-то и должна бы была заключаться главная суть всей речи. Далее, в четвертый раз переменивши свою физиономию, оратор поднимает какой-нибудь богословский вопрос, сплошь да рядом "не касающийся ни земли, ни неба", выражаясь словами греческой пословицы: это точно также, оказывается, входит в число требований ораторского искусства. Тут наступает самый патетический момент речи. Приподняв свои богословския брови, оратор оглушает уши слушателей целым градом громких имен: докторов величавых, докторов тонких, докторов тончайших, докторов серафимских, докторов святых, докторов неопровержимых в котором предстоит оратору обнаружить всю свою артистическую виртуозность. Тут оратор выволакивает на сцену какую-нибудь дурацкую и невежественную побасенку, выкопанную либо из Исторического Зерцала, либо из Римских деяний, и начинает ее толковать сначала , потом тропологически и наконец анагогически"Человечьей голове", и т. д. Слыхали они от кого-то, что начинать речь надо сдержанным, негромким голосом. И вот они начинают свою речь так тихо, что даже и себя едва ли слышат. Стоит говорить речь, которую никто не может слышать!... Слыхали они также, что для того, чтобы взволновать слушателей, надо возвышать голос. И вот, говоря обычным тоном, они вдруг возвышают голос до какого-то дикого выкрикиванья, хотя бы это было ни к селу ни к городу. Право, подумаешь, что оратору было бы полезно прописать геллебор. Они слышали, далее, что, по мере произнесения речи, оратор должен все более и более одушевляться. И вот, едва успев произнести обыкновенным голосом несколько первых периодов, они вдруг начинают так вскрикивать, если бы даже сюжет и требовал полного хладнокровия, что под конец речи у них едва хватает духу, и глядя на бедного оратора, невольно боишься за него: вот-вот упадет он бездыханный! Наконец, вычитали эти господа у риторов, что оратору следует время от времени вызывать смех в слушателях. И вот, наш оратор из кожи лезет, чтобы уснастить свою речь остротами - любезная Афродита! что за милые остроты и как кстати, ну совершенно как по греческой пословице, "пение осла под аккомпанемент лиры". Иногда они норовят кого-то укусить; но их беззубые укусы скорее щекочут, чем ранят, и под видом обличений, они в сущности льстят слушателям. Вообще этого сорта ораторы производят впечатление, что они научились своему искусству у балаганных скоморохов, хотя до последних им все-таки далеко. Во всяком случае их взаимное сходство между собою настолько велико, что остается предположить, что либо эти учились своей реторике у тех, либо те у этих. Все это, однако, не мешает им находить - с моей опять-таки помощью - слушателей, готовых считать их за Демосфенов и Цицеронов. Аудитория их состоит главным образом из купечества и бабья. К ним-то и стараются всего более подольститься наши ораторы. Почему это? Да потому, что первые охотно уделяют монахам, которые умеют к ним подъехать, из своего неправедного прибытка; что же касается женщин, то для наших господ есть много оснований относиться благосклонно к этому сословию; главное же из этих оснований - то, что перед кем же, как не перед монахами, изливать женам свои сетования на мужей? Теперь вам ясно, полагаю, до какой степени обязан мне этот род людей, что безгранично властвуют над смертными посредством своих мелочных церемоний, вздорным пустяков да кривляний, и воображают себя настоящими Павлами и Антониями. Но пора оставить - делаю это с искренним удовольствием - этих неблагодарных лицедеев, так лицемерно замалчивающих мои благодеяния к ним и так подло разыгрывающих из себя святош.

Князья и вельможи. Их тяжелая доля. Чем они обязаны Глупости.

С удовольствием перехожу к князьям и вельможам, которые чтут меня по-просту, без прикрас, с откровенностью и прямотой, достойною благородных людей. Что, если бы у этих людей была хоть капля здравого смысла? Вряд ли можно было бы представить себе что-либо грустнее и злополучнее их участи! И вряд ли пришло бы кому в голову - ценою клятвопреступлений и убийств добиваться власти, если бы человек взвесил предварительно в уме своем. какое тяжкое бремя ожидает всякого, кто претендует на роль князя. Тот кто взял свои руки бразды правления, должен оставить свои частные дела ради общественных, ни о чем другом не думать, как о государственных интересах; не отступать ни на иоту от законов, которых он является и автором и исполнителем. Ему надо следить за неподкупностью всех чиновников и судей. Взоры всех устремлены на него одного. Он может, либо как благодетельная звезда, чистотой своих нравов оказывать благотворное влияние на человечество, либо как зловещая комета, навлечь величайшия беды. Если пороки частных людей проходят едва замеченными и оказывают мало влияния на других, то положение князя таково, что и малейшее уклонение с пути чести и долга отзывается гибельным образом на множестве людей. С другой стороны, те огромные средства, которыми располагает князь, являются сами по себе источником постоянной опасности для него - уклониться с правого пути, и чем более вокруг него блеска, роскоши, лести, избытка всяких наслаждений, тем более приходится быть ему настороже, бы не сделать ложного шага и не уклониться с пути долга. А сколько разных интриг, сколько затаенной ненависти окружает князя, сколько различных опасностей висит над его головой! Наконец, ему предстоит рано или поздно предстать перед Царем царей, чтобы дать Ему отчет во всех своих поступках, не исключая и самых ничтожных; и тем с большею строгостью будет у него потребован такой отчет, чем обширнее была власть, которою он располагал. Если бы, говорю я, все это и прочее в этом роде, взвесил в своем уме князь - а он не преминул бы это сделать при наличности здравого ума, - то вряд ли, полагаю, не лишился бы он и сна и пищи. Но теперь, по моей милости, князья предоставляют все эти заботы богам, живут беззаботно и чтобы не портить себе хорошого расположения духа, допускают к себе лишь тех, кто умеет говорить одне приятные вещи. Они уверены, что честно выполняют свой долг князя, если целые дни проводят на охоте, разводят породистых жеребцов, выгодно продают чины и должности, изобретают ежедневно новые способы выколачивать из народа деньги для наполнения своей казны, - последнее впрочем не иначе, как под разными благовидными предлогами, так чтобы дело - будь оно по существу верхом несправедливости - было, по крайней мере по наружности, справедливым. Не забывают при этом сказать несколько нежных слов по адресу "своего народа", чтобы возбудить в нем привязанность к своей особе.

Портрет германского князя.

Теперь вообразите себе - такими, ведь, иногда они и оказывают в действительности - человека совершенно невежественного в законах, к общественным интересам не только равнодушного, но чуть что не враждебного, - поглощенного исключительно своими личными выгодами, целиком отдавшагося удовольствиям, ненавистника всякой науки, свободы и правды, - всего менее думающого о благе государства и все измеряющого своим произволом и личною выгодою. Наденьте теперь на этого человека {Далее идет описание парадного костюма германских князей того времени.} золотую цепь - символ гармонического соединения всех добродетелей, потом возложите на него усыпанную драгоценными каменьями корону - видимое напоминание о том, что её носитель должен быть впереди всех своим геройством и всякими доблестями. Дайте ему также скипетр - символ справедливости и душевной прямоты. Оденьте его, наконец, в порфиру - символ особой любви к государству. Если бы теперь князь этот вздумал сопоставить эти символические знаки своего достоинства со сисею жизнью, то, право же, думаю, ему бы стало стыдно своего собственного одеяния; он не на шутку почувствовал бы в душе тревогу, как бы какой насмешник не поднял на смех весь этот торжественный убор.

Нужно ли говорить о придворных? Я не знаю ничего продажнее, подлее, безсовестнее и гнуснее этих тварей, которые, однако, хотят, чтобы на них смотрели, как на первейших среди людей. В одном лишь отношении они безусловно скромны: они довольствуются тем, что украшают свою особу золотом, драгоценными каменьями, пурпуром и прочими внешними знаками добродетелей и мудрости, попечение же о самих этих вещах великодушно предоставляют другим. Они с избытком счастливы тем, что могут запросто разговаривать с государем, - что умеют сказать удачный комплимент и кстати ввернуть в свою речь почтительные титулы светлости, высочества, превосходительства. Ктому же они так умеют раздушиться и с таким тактом говорить самую изысканную лесть. Вот те качества, которыми следует обладать истинному аристократу и придворному. Но присмотритесь ближе к этим господам: что это за феаки, что за женихи Пенелопы - окончание цитируемого мною гомеровского стиха вам лучше подскажет эхо. Спит наш вельможа до полудня. Наемный поп ожидает его пробуждения, чтобы тут же, пока тот еще потягивается в постели, пробормотать утреннюю молитву. С постели - к столу: завтракать. Едва позавтракал - обедать. Потом - игра в кости, в шашки, пари, скоморохи, шлюхи, потехи, шутовство. Одна или две закуски в промежутке. А затем - опять за стол: ужин, за которым следуют обильные возлияния. В такой беззаботной и безпечальной жизни проходят часы за часами, дни за днями, месяцы за месяцами, годы за годами, века за веками. Для меня настоящее наслаждение - любоваться торжествующим самодовольством этих людей. Вот щеголиха, воображающая себя чуть не богиней только потому, что волочит за собой более длинный хвост, чем другия; недурен и вон тот фат, работающий обоими локтями, чтобы протискаться вперед других, поближе к ИОпитеру. Каждый из них тем самодовольнее, чем тяжелее у него цепь на шее; каждому хочется порисоваться не только своим богатством, но и своей телесной силой.

Духовенство.

Что означает это одеяние {Далее следуют подробности епископского одеяния.} из белоснежного полотна? Совершенную невинность и чистоту жизни. Какой скрытый смысл заключается в этой двурогой митре, с перевязанною узлом двойной верхушкой? Это есть символическое выражение совершенного знания ветхого и нового завета. Что означают перчатки на руках? Чистоту в совершении таинств и неприкосновенность ко всему земному. Что такое этот епископский посох? Он - символ бдительного попечения о вверенном стаде. А этот крест на груди? Это - символ победы над всеми плотскими вожделениями. Если бы теперь кто-либо из этих людей позадумался серьезно над всем этим, не знал ли бы он в тоску и скорбь, и не отравили ли бы душевные тревоги его существования?... К своему счастью, они, благодаря мне, вовсе не задумываются над подобными вещами и живут себе в свое удовольствие. Пасут сами себя, заботу же об овцах поручают Христу, либо слагают с себя на так называемых "братьев" и викариев. Им не приходит даже и в голову, чтобы их должность, как указывает самое название епископ, возлагала на них какие-либо труды, заботы или безпокойства. За одним только наблюдают они, об одном пекутся и безпокоятся - это об уловлении пенязей: тут они "смотрят в оба".

Кардиналы.

Если бы, в свою очередь, кардиналы поразмыслили о том, что они заступают место Апостолов, и что, следовательно, и жизнью своей должны уподобляться Апостолам; если бы, далее, подумали они о том, что они не собственники духовных даров, а лишь их временные управляющие, от которых будет рано или поздно потребован строгий отчет! Наконец, просто-на-просто вдумались бы хоть они немножко во внутренний смысл внешних знаков своего достоинства! Не означает ли эта белизна рубашки-высшую степень непорочности? Не есть ли пурпурная мантия - символ пламенной любви к Богу? Или, что означает эта необычайная широта мантии, дотого вместительной, что её хватило бы одеть верблюда? Не означает ли она безпредельную, всеобъемлющую христианскую любовь, т. е. живое стремление помогать ближнему - поучением, увещанием, обличением, напоминанием, умиротворением, сопротивлением неправедным князьям, даже пролитием собственной крови за стадо Христово, не говоря уже о материальных жертвах? Да и к чему материальные богатства тем, кто заступает место неимущих Апостолов? Если бы, говорю я, серьезно поразмыслили они обо всем этом сами с собою, то одно из двух: либо вовсе не стали бы добиваться такого сана, а обладая им, поспешили бы отказаться от него, либо-в противном случае - стали бы, действительно, вести жизнь полную трудов, забот и тревог, т. е. такую, какую вели в свое время Апостолы.

Папа.

А верховные первосвященники, заступающие место самого Христа? Если бы они в свою очередь, так понытались подражать Его жизни, т. е. Его бедности, Его трудам, Его учению, Его страданию, Его презрению к жизни, - да если бы к тому поразмыслили о значении своего титула папыотца, и святейшого, - то скажите, что было бы плачевнее положения папы? И кто стал бы ценою всего своего достояния добиваться этого места? Кто, купив его, стал бы отстаивать его мечем, ядом, всякого рода насилием? Скольких выгод лишился бы папский престол, если бы сюда получила доступ мудрость? Мудрость, сказала я... Что говорю я - мудрость? да хоть бы крупица той соли диспенсациями, поборами, индульгенциями, лошадьми, мулами, телохранителями, - что сталось бы, говорю я, со всеми этими прелестями? Вместо всего этого явились бы на сцену - бдения, посты, слезы, молитвенные собрания, церковные поучения, размышления, воздыхания и тысячи других подобных неприятностей. А что сталось бы тогда со всею этою массою папских секретарей, писцов, нотариусов, адвокатов, делопроизводителей, секретарей, мулятников, конюхов, менял, сводников - я хотела было прибавить кое-что побукетистее, да не хочу оскорблять ушей моих слушателей. Одним словом, всей этой тысячеголовой толпе, которая разоряет - виновата, оговорилась - которая украшает римский престол, пришлось бы помирать с голоду. Не говоря уже о том, что это было бы крайне негуманно и недостойно, возможно ли, без сердечного содрогания, допустить, чтобы верховные князья церкви и светочи мира были доведены до сумы и посоха? Теперь, наоборот, все труды предоставляются Петру и Павлу: у них ведь достаточно досуга!... На свою долю папы оставляют за-то весь блеск и все удовольствия. При моей благосклонной помощи, никому так вольготно и спокойно не живется на свете, как именно папам. Они уверены, что, титулуясь блаженнейшими и святейшими - Как это устарело, как старомодно! Да и не по нынешним это временам. Поучать народ? - Черезчур тяжелый труд! Толковать священное писание? - Что за схоластика! Молиться? - Непроизводительная трата времени! Проливать слезы? - Что за бабья сантиментальность! Жить в бедности? - Некомфортабельно! Примириться с поражением? - Позорно и недостойно того, кто едва королей допускает лобызать свои блаженные ноги. Наконец, умирать - вещь неприятная, быть распятым на кресте - вещь позорная. После всего этого у нас остается то кроткое оружие и "благия словеса", о которых говорит Ап. Павел - на этот счет суда как щедры папы - т. е. интердикты, временные и вечные отлучения, анафемы, карательные грамоты, наконец эти страшные перуны, посредством которых одним своим мановением папы низвергают души смертных грубже самого тартара. Ни на кого однако, не обрушивают более грозных громов святейшие во Христе отцы и Христовы наместники, как на тех, которые, по дьявольскому наущению, пытаются уменьшить или расхитить вотчину св. Петра. Хотя, по Евангелию, Петр сказал: "Мы все оставили и последовали за Тобой", тем не менее папы называют вотчиною Его - поля, города, подати, пошлины, феодальные повинности. Пылая ревностию по Христе, они отстаивают все это огнем и мечем, не без изрядного пролития христианской крови; нанося поражение неприятелю, папы убеждены, что этим они апостольски защищают Церковь, невесту Христову. Как будто могут быть у Церкви более опасные враги, чем нечестивые первосвященники, которые своим систематическим молчанием о Христе, позволяют почти забыть о нем; они связывают его и по рукам и по ногам своими лихоимными законами, искажают его учение натянутыми толкованиями, наконец вторично распинают его своею гнусною жизнью. На том основании, что христианская Церковь основана кровью, кровью же укреплена и кровью увеличена, они и ныне орудуют мечем, - точно погиб Христос, который бы мог по-своему защитить верных своих! Но что такое война? Это - нечто до того чудовищное, что она уподобляет людей хищным зверям. Это - нечто дотого безумное, что, по представлению поэтов, она насылается на людей фуриями; это - нечто дотого зловредное, что она оказывает самое разлагающее влияние на людские нравы - это с быстротой заразительной язвы; это -- нечто дотого несправедливое, что лучшими её выполнителями оказываются обыкновенно отъявленные разбойники; это - нечто дотого нечестивое, что не может иметь ничего общого со Христом. Все это, однако, нисколько не мешает папам войною-то всего более и заниматься. Тут у иного дряхленького старичка и юношеская отвага вдруг является, - никакия издержки его не страшат, никакие труды не утомляют; если нужно, он не остановится перед тем, чтобы перевернуть вверх дном и религию, и мир, и все людския отношения {Намек на "папу воина", Юлия II, современника Эразма.}. И нет недостатка в ученых льстецах, которые все это сумасбродство называют благочестивою ревностью и мужеством; они додумались до такой философии, по которой можно хвататься за мечь и пронзать им внутренности своего ближняго и в то же время оставаться верным этой первой заповеди Христа о любви к ближнему!..

Мне не совсем ясно, с нас ли взяли пример, или же, наоборот, сами им подали пример некоторые германские епископы. Они еще более упростили дело. Сбросив с себя епископския облачения, отложив в сторону епископския благословения и прочия церемонии, живут они себе настоящими сатрапами и считают позорною для епископского сана трусостью - отдавать Богу душу иначе, как на поле брани.

Что касается священников, то большинство их, считая грехом отставать в святости жизни от своих принципалов, чисто по-солдатски отстаивают свои права на десятину - мечами, копьями, пращами и тому подобным оружием. И зорок же у них глаз - вычитывать в старинных грамотах такия вещи, которыми бы можно было напустить страху на безграмотных простолюдинов для того, чтобы сорвать с них больше, чем те обязаны платить. Что же касается того, что там где-то написано об их обязанностях по отношению к пасомым, то об этом они и знать не хотят. Даже выбритая макушка не в состоянии напомнить им о том, что долг священника - воздерживаться от всех земных страстей и помышлять лишь о небесном. Эти милые люди вполне уверены, что честно исполнили свой долг, если кое-как пробормотали свои молитвы. Клянусь Геркулесом, никак не могу я взять в толк, как это Бот может слышать или понимать это бормотанье, когда и сами-то они вряд ли понимают, что мелют своим языком. Есть у священников одна черта общая с мирянами, это-их неусыпная бдительность относительно всего, что касается доходов; относящиеся сюда законы они прекрасно знают. Но лишь только коснется дело исполнения своих обязанностей, это не по их части. Свое бремя они предусмотрительно сваливают на чужия плечи, передавая его из рук в руки, как игральный мячик. Подобно тому, как светские князья передают бремя управления страной своим министрам, так же точно и князья церкви предоставляют - из скромности, разумеется! - дела благочестия народу. Народ же, в свою очередь, передает их церковнослужителям - точно сами они не имеют ничего общого с церковью, и и как будто таинство крещения не имело никаких реальных последствий. В свою очередь, так называемые светские свету регулярных священников. Эти последние, с своей стороны, сбрасывают с себя бремя на монахов, монахи же - одни на других: монахи менее строгих орденов-на монахов орденов более строгих, то-есть прочие монахи - на нищенствующих, а нищенствующие - на картезианцев. У этих-то последних, наконец, и сокрыто истинное благочестие, да так сокрыто

Церковная иерархия.

Так же точно и верховные первосвященники, столь прилежные и деятельные в денежных делах, апостольские труды возлагают на епископов, а епископы, в свою очередь, на приходских священников, те - на своих помощников, а эти последние - на нищенствующих братьев, которые, в свою очередь, сбрасывают их с себя на тех, которые так хорошо умеют стричь своих овец.

Глупость о себе. Злая доля мудрецов.

порицать хороших. Моею задачею было лишь в немногих словах выяснит тот факт, что нет ни одного смертного, который бы мог приятным образом проводить жизнь, не получив предварительно посвящения в мои таинства и не заручившись моим благоволением. Да и могло ли быть иначе, когда сама Рамнузия {Рамнузия - эпитет Немезиды, богини мщения, от названия местности Тимофея, в Аттике, где был храм этой богини.} заправляющая судьбами людей, до такой степени со мной солидарна, что относится с неизменною враждебностью к нашим мудрецам, между тем как глупцы даже во сне получают от нея всяческия блага. Стоит лишь припомнить афинского полководца Тимофея, прозванного Счастливым, каким он действительно и был - по греческой пословице: "счастливый охотник спит, а дичь к нему в сети бежит". Про мудрецов, напротив, говорится, что они родятся на ущербе" {Т. е. их ожидаст тяжелая жизнь.}, "ездят на Сеяновском коне" {Т. е. им ни в чем нет удачи.} и "получают тулузское золото" {T. е. его счастье не будет прочно. Консул Сервилий Цепион, разграбивший храмы в Тулузе, кончил жизнь в изгнании.}. Но довольно цитировать пословицы: чего доброго, могут подумать, что я обворовала моего приятеля Эразма...

Итак - к делу. Как я уже сказала, любит фортуна людей сумасбродных и поклонников девиза: "была-не-была!" Мудрость, наоборот, делает людей робкими. Благодаря своей робости, мудрецы прозябают в бедноте, голоде и грязи, в пренебрежении, в безславии, ни откуда не встречая доброжелательства. А глупцы? Деньги текут к ним рекой, им дают государственные должности, словом - им везет всюду и во всем. В самом деле, если для человека высшее счастье - нравиться князьям и вращаться в обществе придворной знати, то на что ему мудрость, которая ведь у этих господ на самом дурном счету? Поставил ли кто целью своей жизни обогащение? - Как зашибить ему деньгу, если он последует голосу мудрости, которая не допускает клятвопреступления, - если он будет краснеть, когда его уличат во лжи, если в его глазах будут иметь какое-нибудь значение все эти выдуманные мудрецами щепетильности относительно кражи и ростовщичества?... Если, далее, человек стремится сделать церковную карьеру? Кому же неизвестно, что хорошей церковной должности скорее добьется осел или буйвол, чем мудрец?... Ищешь ли ты чувственных наслаждений? Но женщины всей душой преданы глупцам, а от всякого мудреца брезгливо сторонятся, как от гадины. Наконец, люди, желающие пожить в свое удовольствие, прежде всего удаляют из своей компании всякого мудреца, вместо которого они примут скорее какое-нибудь животное. Словом, куда ни повернись - у первосвященников, у князей, у судей, у чиновников, у друзей и недругов, у великих и ничтожных - все приобретается на наличные деньги; а так как мудрец относится к деньгам с презрением, то оне систематически избегают его.

Свидетельства авторитетов. Пословицы. Писатели.

писателей такие, которые прославили меня, как своими писаниями, так и своими деяниями: я не хочу, чтобы мои слушатели вынесли впечатление, будто я только одна собой восхищаюсь и не могу сослаться ни на какой авторитет, за что, конечно, не преминули бы меня упрекнуть законоведы. Последую же их примеру, и позволю себе сослаться на некоторые авторитеты, хотя бы и не относящиеся к делу. Начну с общепризнанной истины, что - как гласит пословица - "если нет вещи, нужно ее подделать". Более конкретным образом высказывают ту же истину, когда твердят детям: "если хочешь быть умненьким, умей кстати прикинуться глупеньким". Судите же сами, какое это великое блого - глупость, если даже обманчивая тень её, - если простое подражание ей так рекомендуется авторитетными людьми!.. Еще откровеннее этот откормленный и выхоленный поросенок из Эпикурова стала {Так называет сам себя Гораций в одном из своих "Посланий". Эпикур - греческий философ IV в. "Эпикурово стадо" - его последователи, возводившие наслаждение в принцип этики.}, рекомендующий "примешивать глупость к серьезным вещам" - напрасно только прибавил он "изредка". У того же поэта читаем в другом месте: "Побезумствовать кстати - разлюбезное дело!"

В другом месте он говорит про себя, что "предпочитает казаться сумасбродом и болваном, чем - медрецом и букой". Сошлюсь также на Гомера. Телемака, которого он всячески расхваливает, он "дитя неразумное". И трагики точно также любят прилагать этот эпитет, в симпатичном смысле, к детям и юношам. А что составляет главный сюжет этой священной поэмы Илиады, как не ярость и гнев одинаково глупых царей и народов?.. Наконец, что категоричнее этой похвалы Цицерона по моему адресу: "Глупцами - говорит он - полон мир". Но кому же неизвестно, что, чем более распространено известное блого, тем оно превосходнее?.. Но, быть может, приведенные мною авторитеты не имеют достаточно убедительности в глазах христиан?

Ссылки на Св. писание.

Так как вряд ли было бы удобно снова вызывать муз с Геликона, тем более, что и дело на этот раз не входит в их компетенцию, то, быть может, приличнее будет начать мне свое вступление на тернистый путь богословия обращением к душе Скота {Средневековой богослов Дунс Скот, уже неоднократно упомянутый.}, чтобы она хоть на минутку переселилась из своей Сорбонны в мою грудь, а потом пусть переселяется, куда ей угодно, хоть в ворону! Эх, если бы да еще подходящую физиономию, да богословское облачение в придачу... Одного только боюсь: увидев во мне столько богословской учености, не притянули бы меня по обвинению в краже, как будто бы я обобрала докторов богословия... Но я должна заметить, что вовсе нет ничего удивительного в моей богословской учености, если принять во внимание мою исконную и тесную дружбу с богословами, благодаря чему я успела кое-что перенять у них. Ведь, заучил же этот болван Приап несколько греческих слов, которые ому удалось подслушать и записать, когда господин читал вслух по-гречески? {Намек на один миф о Приапе.} Сошлюсь также на пример Лукиановского петуха, который, живя постоянно с людьми, научился под конец довольно бегло изъясняться по-человечески {Намек на один из Разговоров

"Неразумным нет числа". Говоря о безчисленности неразумных или глупцов, не хочет ли писатель сказать, что все люди глупы, за единичными исключениями, которые вряд ли стоит принимать во внимание? Еще определеннее выражается Иеремия, говоря, в 10 гл., что "глупым становится всякий человек от мудрости своей". Одному лишь Богу приписывает он мудрость, оставляя в удел людям глупость. Тот же пророк немного выше пишет: "Да не похвалится человек мудростию своею". Почему не хочешь ты, превосходный Иеремия, чтобы человек гордился своею мудростью? Да потому - ответит он - что нет у человека мудрости! Но возвращаюсь к Экклезиасту. "Суета сует, и все суета!" - восклицает он. Что иное хотел он сказать этими словами, как не то, что вся человеческая жизнь есть лишь некоторая игра глупости? Не представляют ли эти слова Экклезиаста блестящее подтверждение приведенного выше изречения Цицерона, что "мир полон глупцов"? Далее, мудрый Экклезиаст говорит: "Глупец изменчив, как луна, мудрец же неизменен, как солнце": не заключается ли в этих словах намек на то, что род человеческий глуп поголовно, а эпитет мудрого приличествует лишь Богу, предполагая, что под луной разумеется человеческая природа, а под солнцем, источником света, Бог? Такое толкование как нельзя лучше гармонирует с этим изречением Христа в Евангелии, что "никто не благ, только - один Бог". А так как всякий, кто не мудр, глуп, всякий же кто благ, мудр, как учат стоики, то отсюда с логическою необходимостью вытекает, что все люди глупы. Далее, Соломон, в 15 гл., говорит: "Глупость есть радость глупца". Этими словами премудрый царь хочет, очевидно, сказать, что без глупости нет никакой радости в жизни. Ту же мысль находим и в другом месте, в следующих словах: "Кто умножает знание, умножает скорбь, и чем умнее человек, тем менее доволен он жизнью". Не ту же ли самую мысль находим мы у того же превосходного моралиста, когда он говорит в 7 гл.: "Сердце мудрых - там, где печаль, а сердце глупых - там, где веселие"? После всего этого понятно, почему этот мудрый Соломон не удовольствовался изучением мудрости, но счел нужным также и со мной познакомиться. Если мне не верите, вот вам его собственные слова, глава 1: "И отдал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и науку, заблуждения и глупость". Обратите здесь внимание на то обстоятельство, что глупость упомянута на последним месте: это для того, чтобы оттенить её превосходство, так как вам хорошо известно, что по церковному чину лицо, первое по своему достоинству, занимает всегда последнее место, согласно евангельскому изречению: "первые будут последними, а последние первыми". Но что глупость имеет превосходство перед мудростью, совершенно ясное свидетельство тому находим в сочинении известного церковного писателя. Слова его я впрочем приведу не иначе, как под условием, что вы поможете соответствующими ответами на мои вопросы ввести вас в занимающую меня мысль, как это делают у Платона собеседники Сократа. Что надо более скрывать по вашему: то ли, что редко и ценно, или то, что общераспространенно и дешево? Вы молчите? Ну, чтож, если не хотите мне ответить, за вас ответит мне эта греческая пословица: "кувшину и у порога неопасно". Чтобы предупредить всякую попытку возражения, спешу заявить, что пословицу эту цитирует сам Аристотель, которого боготворят наши магистры. Не думаю, чтобы среди вас нашелся такой дурак, чтобы драгоценные камни и золото оставить на улице, "у порога". О, нет, такия вещи вы припрятываете как можно подальше и понадежнее - в самые потаенные уголки окованных железом с секретными замками сундуков. Стало быть, то, что драгоценнее, то прячут, а то, что подешевле, оставляют на виду. С другой стороны, авторитет, на который я ссылаюсь, запрещает скрывать мудрость и рекомендует скрывать глупость. "Человек, скрывающий свою глупость, говорит он, лучше человека, скрывающого свою мудрость". Стало быть, мудрость есть менее ценная вещь, чем глупость. И Священное Писание приписывает глупцу простодушие и прямоту, между тем как мудрец всегда ставит себя выше других. Так, по крайней мере, понимаю я слова Экклезиаста, гл. 10: "Идя по улице, глупец всех встречных принимает за глупцов". Но приравнивать к себе других, это значить приписывать им свои собственные достоинства (кто же, думая о себе, думает о чем-либо ином, как не о достоинствах своих?), а не есть ли это признак необыкновенного простодушия? Неудивительно поэтому, что нисколько не стыдно было великому царю сказать о себе, 30 гл.: "Я - глупейший из людей". Точно также Ап. Павел, в своем послании к Коринфянам, признается, не совсем правда охотно: "Как неразумный говорю я, и даже более", - он как бы считает позорным уступить кому-либо в неразумии.

глаза совершенным богословам, на которых напускают туман своими комментариями. Сказать мимоходом, к этой шайке - если не в качестве альфы, то во всяком случае в качестве беты - принадлежит и мой приятель Эразм, которому я уже не раз сделала честь упоминанием его имени. Вот, возопиют они, поистине глупая и подлинно достойная Мории цитата! Вовсе не то хотел сказать Апостол, что тебе померещилось! Апостол не хочет непременно сказать, что его следует считать неразумнее прочих, но дело в том, что сказав: "они - служители Христа, и я - тоже", - он как будто спохватился, что, приравнивая себя в этом отношении к прочим, он некоторым образом умалил свое достоинство, и чтобы исправить эту недоговорку, он прибавил: "я еще в большей степени", - давая тем понять, что он сознает не только свое равенство с остальными Апостолами в евангельском служении, но и некоторое превосходство над ними. Но, с другой стороны; чтобы не произвести дурного впечатления подобным категорическим заявлением, которое могло бы показаться несколько хвастливым, Апостол предпочел прикрыть свою мысль ссылкой на глупость: дескать это - привилегия глупцов - высказывать всю истину, без риска кого-нибудь оскорбить.

Впрочем, я предоставляю самим моим оппонентам решить вопрос о том, что хотел сказать своими словами Аи. Павел. Что касается меня лично, то я предпочитаю следовать великим, тучным и дородным богословам, пользующимся общепризнанным авторитетом. Не даром же огромное большинство ученых предпочитают заблуждаться с ними, чем разделять хотя бы и здравые идеи с этими трехъязычными {Намек на Рейхлина, которого, за его знание трех языков (кроме родного немецкого) - латинского, греческого и еврейского-называли "трехъязычным чудом".} самозванцами, которых наши богословы ни во что не ставят. Я могу сослаться на одного знаменитого богослова - имя его я благоразумно умалчиваю, чтобы не дать повода нашим супостатам лишний раз сослаться на греческую пословицу об "осле с аккомпанементом лиры". Приведенный мною текст: "Я говорю слишком меразумно, даже более того" - богослов этот толкует по всем правилам богословской науки. Ему он посвящает целую главу. Приведу его собственные слова, сохраняя не только содержание, но и самую форму. "Говорю слишком неразумно: т. е. если я кажусь вам безумным, приравнивая себя к лже-апостолам, то я покажусь вам еще менее разумным, ставя себя выше их". Впрочем, вслед затем мой богослов, точно забыв о чем шла речь, перебрасывается совсем на другой предмет.

Впрочем, чего не сойдет с рук этим господам, после того, что этот великий богослов - чуть было не вымолвила его имя, но не скажу: боюсь греческой пословицы {Намек на средневекового богослова Николая из Лиры и на греческую пословицу об "осле и лире".}, - клиенты имеют возможность показать на деле свою преданность патрону - Христос, желая изгнать из души учеников своих всякую надежду на помощь подобного рода, спросил их: "Когда я посылал вас без мешка, без сумы, без обуви: имели ли вы в чем недостаток?" Они отвечали: "Ни в чем". Тогда он сказал: "Но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму, а у кого нет, продай одежду свою и купи меч". Все учение Христа проникнуто призывом к кротости, терпению, презрению к жизни и совершенно ясно, что хотел сказать он в данном случае. Для полноты отречения от мира, ученики Христа должны махнуть рукой не только на сумку и обувь, но и оставить свою одежду, чтобы вступая на стезю евангельского подвига, они ничем не снаряжались, кроме меча - но какого меча? Не того, конечно, с которым орудуют разбойники и убийцы, но меча духовного, который проникает человека до самых глубоких тайников души и разом отсекает все плотокия вожделения, так что благочестие остается единственною страстью человека. Но посмотрите теперь, куда гнет этот текст наш знаменитый богослов. Меч он толкует как право защиты против преследования; мешок - как достаточный запас провизии. Будто Христос, спохватившись, что в первый раз недостаточно по-царски снарядил своих глашатаев, совершенно изменил своему первоначальному правилу: как будто забыв свое изречение, что "блаженни есте, егда поносят вам и изженут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще", и что Он запретил своим ученикам сопротивляться злому, потому что блаженны кроткие, а не свирепые, - как будто забыв все это, Христос хочет теперь, чтобы Его ученики, отправляясь в путь, вооружились мечем - и это во что бы то ни стало, даже если бы пришлось, для приобретения оружия, продать свою одежду: ступайте дескать лучше без одежды, чем без оружия. Если наш богослов разумеет под мечем все, что может служить к сопротивлению насилию, то сумка, по его мнению, обозначает все необходимое для жизни. И вот, таким-то путем толкователь божественной мысли выводит Апостолов на проповедь креста вооруженными пиками, луками, пращами, чуть что не пушками. Он снабжает их дорожными корзинами, чемоданами, сумками, чтобы они могли путешествовать с полным комфортом. Нашего богослова нисколько не смущает то обстоятельство, что минуту спустя после того, что Христос велел купить мечи, он повелевает вложить меч в ножны, - ни то, что, насколько известно, Апостолы никогда не прибегали к помощи меча для защиты против насилий со стороны язычников, хотя, очевидно, они бы прибегли к этому способу самозащиты, если бы так им заповедал Христос.

Другой богослов, тоже с именем - которого, впрочем, я также не назову, из уважения - нашел, что "кожи шатров мадианитских," о которых говорит пророк Авнакум, означают кожу, содранную с св. мученика Варфоломея.

Богословский диспут.

следует бороться скорее при помощи огня, чем при помощи убеждения? Тут поднялся старик сурового вида, в котором уже по одним насупленным бровям можно было распознать богослова. Он заявил, что так поступать повелевает Аи. Павел говоря: "Еретика - после первого и второго состязания - избегаи" - Haereticum hominem post unani et alteram correptionem devita. Он повторил эти слова несколько раз с ударением. Многие из присутствующих в недоумении спрашивали себя, не стряслось ли что со стариком. Но он скоро вывел своих слушателей из недоумения. De vi ta, то-есть, пояснил он, de vlta tollendum haereticum: "еретика следует извергнуть из жизни!" Несколько слушателей хихикнули, за-то другие нашли это толкование, вполне богословским. Послышалось несколько возражений. Тогда поднялся другой богослов. "Послушайте," сказал он, - в Священном Писании написано: "не позволяй жить злодею" {Второзак, гл. XIII, ст. 5: Maloficum ne patiaris vivere.}. Но всякий еретик - злодей. Следовательно..." Это остроумное толкование привело всех в восторг и вызвало единодушное одобрение. Никому и в голову не пришло, что цитированные слова относятся специально к колдунам, чародеям и магам, так называемым у евреев мехашефим

Было бы, однако, глупо перечислять все подобные случаи: для этого потребовались бы десятки томов. Я хотела только дать вам понять, что, если такия вещи позволяются самым ученым богословам, то ко мне, как к профану в богословии, можно отнестись снисходительнее, если мне случилось допустить какие неточности в моих цитатах.

Если вы найдете, что в моей речи я сбрехнула что наобум или сболтнула лишнее, то не забывайте, пожалуйста, что вы слушали Глупость и женщину. Напомню вам также греческую пословицу: "Под час и глупцу случается дельным обмолвиться словом", - если только вы допускаете, что выражение глупец

Вижу - вы ждете заключения...

Ну, и глупцы же вы, если не на шутку воображаете, что, вывалив перед вами такую кучу слов, я хоть что-нибудь помню из того, что вам наговорила!... Мне приходит на ум эта старинная поговорка: "Долой памятливого собутыльника"! К ней я бы прибавила еще другую: "Долой памятливого слушателя!"...

Честь имею кланяться, славные жрецы Мории!

Живите и кутите во всю!...