Аттила России.
Часть шестая. Смерть Аттилы.
Глава III

III

Через день у ворот монастыря в Яссах звонил какой-то осанистый седой старик, желавший видеть мать-игуменью. На вопрос об имени он назвался купцом Алексеевым.

Когда его провели в келью к игуменье, он рассказал следующее:

-- Я, мать игуменья, богатый купец. Торгую с Турцией и Персией. И случилось со мной вот какое дело. Соблазнился я большой прибылью, да и вбил свой капитал в два корабля, нагруженных всяким добром. Но через два дня после того, как корабли вышли в море, разыгралась страшная буря. Я был в полном отчаянии: погибнут корабли - и я сразу нищим сделаюсь, а легко ли это в мои годы? Всю жизнь работал, а тут вдруг с одного маху всего лишиться! В полном отчаянии метался я по городу, когда вдруг из вашего монастыря, мимо которого я проходил, не находя себе места, раздалось тихое пение. Меня повлекло в монастырскую церковь, я упал там в боковом приделе на пол и горячо взмолился к Пресвятой Богородице, чтобы она отвела от меня это несчастье. Я дал священный обет пожертвовать новый большой запрестольный образ, так как ваш уже потемнел, да и плоховат он. И что же - недавно мои корабли вернулись целыми и невредимыми! Капитан рассказал мне, что однажды им пришлось совсем уж плохо и они к смерти в холодных волнах готовились, но вдруг около них упало всякое волнение и корабли стрелой понеслись к цели. Вокруг вставали огромные валы, команда сама видела, как гибли другие суда, а около них бури словно и не бывало. Сверили время, и оказалось, что это случилось в тот самый час, когда я молился в вашем монастыре...

-- Ах, ах, ах! - взволнованно закачала головой старушка-игуменья. - Чудо-то какое!

-- Да, воистину великое чудо явила Пресвятая! Так вот, честная мать, и решил я как можно скорее исполнить данный мною обет. Прибыл сюда известный художник Краснов. Изволили слышать?

-- Нет, батюшка, не слыхала такого...

-- Как же! Большой художник! Наш Федор Андреевич свою кисть Господу посвятил и рисует только во славу Его. Так вот, кликнул я его к себе, рассказал, в чем дело, и попросил нарисовать образ, чтобы потом тайно послать в монастырь - "от неизвестного". Да вот что вышло: художник с большим удовольствием взялся бы за работу, да не с кого рисовать Пресвятую Деву!

-- Ах, ах, грех какой! Да и то сказать - здешние молдаванки бесстыжестью самого нечистого с толку собьют, разве можно рисовать с них?!

-- А вчера отправился художник к вам в церковь, чтобы сначала прикинуть, большое ли полотно потребуется. И увидал он у вас такую инокиню, что у него сразу сердце загорелось: если, говорит, писать Богоматерь, так только с нее!

-- Кто же это такая, батюшка?

-- Краснов навел справки - зовут ее сестрой Анастасией!

-- Есть такая, и должна я тебе, батюшка, сказать, что хоть и недавно она у нас, а молитвенным рвением и благочестием светит среди нас, как звезда. Святая это женщина, батюшка, совсем святая!

-- Ну, а по наружности она как? Я-то, признаться, не видал ее.

-- Красивая она, очень красивая, да не грешной, дьявольской красотой, а возвышенной. Что-то в ней есть такое, что напоминает Казанскую Божью Матерь...

-- Ну вот, видите, матушка! Только согласится ли она?

-- Как же не согласиться святому делу послужить? Наш монастырь беден, хороших икон совсем нет. Да и раз Богоматерь явила такое чудо, так, значит, хочет Она, чтобы ты свой обет исполнил. А потом - раз я прикажу, так она супротив моего хотенья не пойдет. Это уж от меня зависит, а не от нее!

-- А вы, конечно, согласитесь?

-- Соглашусь, но только чтобы художник рисовал ее в стенах монастыря, потому что к нему или в другое какое место я ее не отпущу.

Купец с сомнением покачал головой.

-- Да где же здесь, в монастыре-то, рисовать? - сказал он. - Говорил я с художником и об этом - темно, говорит он, в келье-то!

-- Зачем в келье? Можно в самой церкви!

-- Тоже неудобно: там свет не так падает, как художнику нужно...

Минков - читатель, наверное, уже догадался, что это именно он явился к доверчивой игуменье под видом купца Алексеева - был очень смущен таким оборотом разговора: трапезная со всех сторон была окружена другими службами, и это лишало его возможности привести в исполнение задуманный план. Он на скорую руку вызвал в своей памяти планировку монастыря, заранее тщательно осмотренного им, и поспешил ответить:

-- Да, света в трапезной-то достаточно, но для того, чтобы художник мог отдаться священному настроению, необходимо, чтобы никто и ничто не нарушало часов работы. А по трапезной будут ходить... Нет, вот что мне в голову пришло: лучше всего будет в ризнице - и светло, и просторно, и никто не помешает!

-- Ну, что же - в ризнице, так в ризнице! - согласилась игуменья.

-- Ну, а когда я могу прислать художника?

-- Да когда тебе угодно будет, батюшка!

-- В таком случае, завтра. Сначала он зарисует сестру Анастасию карандашом... Ну, так значит, решено?

Прямо из монастыря Минков отправился к Потемкину.

-- Ну, что? - с нетерпением спросил его светлейший.

-- Старая грымза попала-таки в западню! - весело ответил Минков. - Она сразу согласилась, но только потребовала, чтобы вашу цыганку рисовали в самом монастыре: "Не пущу, - говорит, - к художнику", да и только! Я и так и сяк... В келье тесно, в церкви света мало... Совсем она меня к стене приперла, предложив рисовать в трапезной. Мыслимое ли дело! Кругом монашки так и снуют! Кое-как я вывернулся и предложил рисовать в ризнице. На том и порешили...

-- А ты думаешь, что в ризнице это удастся?

-- Еще бы! Из ризницы ведет вторая маленькая дверь, через которую выход на небольшой дворик к самой ограде. А за оградой в этом месте поле. Наши люди должны частью остаться за оградой, а частью - перелезть и спрятаться во дворике...

-- Дельно! Молодец, Спиридон! - Потемкин радостно потирал руки. - Ну, погоди, козочка! Погоди, ведьма! За все сочтемся завтра - оптом дешевле! Кликни-ка мне Свища, Спиридон, да вернись с ним. Обсудим, что и как завтра устроить.

Через несколько минут Минков привел в кабинет Свища.

Никто не узнал бы в высохшем, сморщенном старике прежнего удалого Свища. После того как Бодена своей стойкостью потрясла его и в ответ на его предложение бежать с ним вместе за границу презрительно отказалась, ее пленительный образ, ее черные, выразительные глаза все время стояли перед ним. Тогда еще, получив от Потемкина крупную награду, Свищ отправился - это было после сдачи Бодены ораниенбаумскому коменданту - прямо в кабак.

Но и водка не в состоянии была залить тоску впервые полюбившего сердца. Свищ пил, пил и пил, a образ Бодены с прежней яркостью дразнил его своей недостижимостью. Целый месяц беспробудно пропьянствовал Свищ, а потом заболел и долго находился между жизнью и смертью.

Из больницы Свищ вышел совсем другим человеком. Прежде он творил зло, не вдумываясь в сущность своих поступков, не будучи в состоянии дать им нравственную оценку: надо добывать средства, и все, что дает возможность жить припеваючи, то и хорошо. А теперь зло стало его стихией, он сознательно искал его. Прежде он не был жестоким, он просто не сентиментальничал. Но в редкие минуты просветления он был способен на хорошие порывы. Так, он когда-то верхом скакал за едой для больной Бодены, лежавшей у старой знахарки. Но теперь он радовался возможности помучить кого-нибудь, и если под руками не было человеческого "материала", то готов был терзать и мучить котят или щенков. Жизнь проходила между пьянством и жестокостью: или он валялся пьяный на кровати, или выискивал себе какую-нибудь жертву.

-- Ну, Свищ, - сказал ему Потемкин, - тряхни-ка стариной, покажи, что ты - прежний молодец! Спиридон все наладил. Теперь остается и тебе сыграть свою роль. Он тебе рассказал, что они там с игуменьей порешили?

-- Рассказал, ваша светлость!

-- Что же ты скажешь?

-- Скажу, ваша светлость, что завтра цыганка будет в вашей власти!

-- Так-то оно так... Да, вот еще что: умеешь ли ты карандаш-то держать в руках? Хорошим же художником ты будешь, если карандаш не за тот конец возьмешь!

-- Не извольте беспокоиться, ваша светлость, все будет в аккурате!

-- Да смотри, не напейся заранее, а то двадцать семь шкур с тебя спущу! Потом, когда доставишь ее сюда, - пей сколько влезет. Но до этого... смотри. Ну, ступай!