В огонь и в воду (Приключения графа де-Монтестрюк).
XXXII. Тишина после бури.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В огонь и в воду (Приключения графа де-Монтестрюк). XXXII. Тишина после бури. (старая орфография)

XXXII.
Тишина после бури.

После сказанных принцессой графине де Монлюсон нескольких слов, участники в кровопролитной схватке в долине, где встретились Гуго и Цезарь, решились повидимому, избегать всего, что могло бы навести их на скользкий путь объяснений. Внимательный и безпристрастный наблюдатель легко мог бы, по одному выражению их лиц, вывести верное заключение об одушевляющих каждого чувствах: так разнообразно и даже противоположно было это выражение.

Поведение Гуго совершенно успокоило маркиза де Сент-Эллиса: еслиб у него и оставалось еще сомнение после разговора с принцессой, то по одному голосу своего друга он бы мог теперь убедиться, каковы именно его чувства. Маркиз был счастлив, что может любить его по прежнему и особенно отказаться от вражды, которая и самому ему была бы и тяжела, и неприятна. Эта новая весна его сердца отразилась в горячих объятиях, которые Гуго, ничего не подозревая, мог приписать только радости маркиза от неожиданной встречи. Теперь, не видя больше в Гуго соперника, маркиз чувствовал себя способным на самые великодушные жертвы; к этому пробуждению прежней преданности примешивалась впрочем и смутная надежда победить наконец своим постоянством упрямое сердце Леоноры, которая не могла же вечно вздыхать о том, кто не любил её вовсе.

Что-то гордое и вместе покорное судьбе виднелось на лице принцессы. Она испытывала то внутреннее и глубокое счастье высокой души, которое проявляется вследствие принесенной любимому существу жертвы. Лицо её совершенно преобразилось: глаза блестели, а в улыбке сиял болезненный восторг мученика, который отрывает с восхищеньем грудь терзающим ее ударам.

Рядом с ней, опираясь на её руку, сидела гордо графиня де Монлюсон, еще взволнованная минувшей опасностью, но тронутая чувством, чистый источник которого изливался прямо в её сердце. Она рада была и тому, что любила, и тому, что в себе самой чувствовала отзыв на эту любовь. Восхищенный Гуго опять видел в глазах её тот же взгляд, как в тот день, когда она отметила ногтем знаменитый стих Корнеля:

Sors vainquer d'un combat dont Chimène est lepris, 

но этот взгляд был теперь еще теплей и еще нежней.

Цезарь и кавалер держались немного в стороне, оба взволнованные одинаково мрачными мыслями: ненависть и ревность в них были отравлены еще сознанием, что они унижены, побеждены. Весь так искусно составленный план их, смелое похищение, дерзкая попытка сделать из графа де Шиври герцога д'Авранша и обладателя одной из самых прелестных женщин во всей Франции, - все это обратилось в прах, пропало, рушилось от простой случайности, в ту самую минуту, когда удача уже казалась так верною и так близкою. Змеи грызли сердце Цезаря. Какая месть может быть достойна его злобы и его гнева?

У Лудеака этот пожар страстей раздувался еще бурей зависти. Он видел перед собой Монтестрюка, против которого он ковал уже столько замыслов и который уничтожал их все один за другим, как будто-бы какой-то добрый гений шел с ним рядом; подле этого соперника, молодого, прекрасного, с незапятнанным именем, с непобедимой шпагой, - он видел итальянку редкой красоты, родственницу самых древних семейств Венеции и Флоренции, которая охотно бы отдала свою княжескую руку бедному дворянину из Арманьяка и которая не удостоивала заметить любви его самого и даже не заботилась об его существовании.

Кавалер смутно чувствовал её руку в позорной неудаче так ловко однакожь составленных планов. Он не мог разобрать только, что именно побудило ее вмешаться. Его душа не в состоянии была понять преданности; но ему довольно ужь было понять, что Монтестрюк был главной причиной той радости, которая светилась в её чертах.

Еще один человек стоял тут же поодаль. То был Кадурь.

Араб в первый раз видел графиню де Монлюсон. По странному стечению обстоятельств, он никогда не встречал её в Париже, а в замке Мельер, когда там был Гуго, его также не было. Не двигаясь с места, с дрожащими ноздрями, с сверкающими глазами, напоминая собою конную статую, он смотрел теперь на нее. Он был ослеплен, как правоверный, которому внезапно является божество есо в святилище храма. Лицо его дышало восторгом; кроме графини, он ничего не замечал; душа его была очарована и вся горела на огне, зажженном одной искрою.

В эту минуту Орфиза взглянула с нежностью на Монтестрюка. Глаза араба вдруг озарились мрачным огнем и белые зубы показались из-за дрожащих губ, как у тигра, когда он облизывается,

Что-то такое, чего сейчас не было, зажглось в глубине души Кадура и сделало из него нового, незнакомого нам человека.

В это самое время показался в долине Коклико, об котором никто теперь и не думал. Он повесил нос и едва держал в руке поводья, висевшие по шее коня, который тяжело дышал. Он спас Пемпренеля, но не догнал Бриктайля.

- Это был наверное он, шептал он, никто так не кричит: Гром и молния! я слышал это раз в Тестере и никогда не забуду.... Точно вызов бросает небо.... Но ведь ушел же от меня!... У его лошади были крылья! Может быть, и лучше, что моя-то отстала!... Мудрецы ведь учат же, что всегда надо смотреть на вещи с хорошей стороны... Может статься, я был-бы теперь мертв, покойник Коклико, сорванный с ветки цветок!... Но зачем Бриктайл здесь? - как бы он там ни назывался, разбойник, для меня он все-же будет Бриктайль, исчадие сатаны. Наверное ужь, не для хорошого дела. И если он напустил свою шайку на графиню де Монлюсон, то что он - голова или только рука? правда, оне не прочь пограбить; но из-за того, чтоб очистить карету, стал ли бы он соваться, когда графиню провожают такие бойцы, как граф де Шиври и кавалер де Лудеак!... Вот это ужь просто непонятно.

Пока Коклико разсуждал сам с собой, люди графини де Монлюсон приводили в порядок упряжь и экипаж. Солдаты епископа рыли в стороне могилы, куда спешили опустить тела убитых разбойников, выворотивши однакожь прежде у них карманы. А что касается до раненых, то их вязали по рукам и по ногам и клали на земле, пока сдадут их на руки конвойным, которые сведут их в Зальцбург, где виселица окончательно вылечить их от всяких болезней.

Одна из горничных старалась всеми силами принести в чувства старую маркизу д'Юрсель, поливая ее усердно свежей водой после того как все душистые воды были перепробованы без успеха. Укладывали в сундуки разбросанные по траве платья и драгоценные вещи, прилаживали порванные постромки. Кавалер де Лудеак поправил свой туалет и, притворясь, что хромает, клялся, что не успокоится ни днем, ни ночью, пока не обрубит ушей разбойнику, который так жестоко повалил его с лошади.

Коклико опять призадумался, находя, что за это, право, не стоило бы так сильно сердиться.

Когда поезд тронулся снова в путь, с несколькими всадниками впереди, граф де Шиври сделал знак Монтестрюку и немного отстал. Этого никто не заметил, так как при выезде из долины опять въехали в тесное ущелье. Как только Гуго подъехал к нему, Цезарь сказал:

- Не угодно ли вам, граф, поговорит о серьезных вещах шутя, чтоб графиня де Монлюсон, если взглянет случайно в нашу сторону, не была ни удивлена, ни обезпокоена?

Лицо графа де Шиври озарилось веселой улыбкой.

- Вы не верите, надеюсь, всем этим знакам дружбы, что я вам так часто оказывал, чтоб угодить прихоти моей прекрасной кузины, но прихоти для меня весьма даже обидной? На самом деле, я вас ненавижу и вы, должно быть, питаете ко мне тоже самое чувство.

- От всего сердца, действительно; особенно теперь.

- Кроме того, вы сейчас произнесли такие слова, что я хоть и сделал вид, будто не обратил на них внимание, как-бы следовало, но тем не менее не мог не разслышать, потому что я ведь не глух.

- Ни одного из них я не возьму назад и не изменю ни за что.

- Следовательно, любезный граф, продолжал де Шиври, притворно смеясь, потому что в эту самую минуту головка кузины выглянула из окна кареты, - вы не удивитесь, если когда-нибудь я у вас попрошу начисто и поближе объяснения.

- Когда угодно! завтра, если хотите, или сегодня же вечером.

- Нет, ни сегодня и не завтра. Вы позволите мне самому выбрать час, который для меня будет удобней. Не ужели вы забыли, что графиня де Монлюсон наложила на нас перемирие на три года?

- Разумеется, не забыл; я даже, несколько времени, имел наивность думать, сознаюсь в этом, что можно остаться друзьями, будучи соперниками.

- Вы тогда только что приехали из провинции, граф.

- Боже мой, да, граф! но с того времени я переменил мысли и думаю, что теперь мои чувства совершенно согласны с вашими.

- Вот это самое вам поможет понять, что я нарушу перемирие только в удобную для меня минуту, когда мне ужь нечего будет щадить.

- Это только доказывает, что вы ставите осторожность выше других добродетелей.

- Вы очень тонко насмехаетесь, любезный друг; да, именно, я люблю осторожность, особенно когда она мне позволяет пользоваться всеми моими преимуществами, а мое родство с графиней де Монлюсон дает мне кое-какие, вот хоть бы право провожать ее повсюду, даже и в тот город, куда вы едете. Но будьте покойны, вы ничего не проиграете от того, что подождете.

- Вы дадите мне в этом клятву?

я даю вам слово, что один из нас убьет другого и что я ничего не пожалею, чтоб этим другим были вы.

- Посмотрим; но пока я вам все-таки благодарен за это слово. Оно мне так приятно, что накануне того дня, когда графиня де Монлюсон сделается графиней де Шаржполь, я непременно вам напомню об нем, еслибы вам самим изменила память!

- Вы - герцог д'Авранш! вскричал Цезарь с резким смехом; чтоб это сбылось, надо прежде, чтоб у меня не осталось ни одной капли крови в жилах!

- Пожалуй и так! возразил Гуго холодно.

Читателю может показаться удивительным, что съехавшись с Орфизой, принцесса Мамиани не объяснилась с ней тотчас же на счет счастия графа де Шиври в сделанном на нее покушении. Ей помешало следующее разсуждение: какое матерьяльное доказательство его сообщничества в этом покушении могла она представить? Он был такой человек, что прямо отрекся бы, положив руку на распятие и стоя одной ногой в могиле! Разорванное платье, несколько капелек крови на галунах, удары, которые он наносил и получал - не доказывало-ли все это напротив, что он бросился на разбойников, чтоб разогнать их? Его друг Лудеак лишился даже лошади в этой схватке,

мысль пришла в голову, то нечего было и думать даже говорить об ней: её сила служила ей недосягаемым оплотом; притом же, и солгать ей также ничего не стоило.

Всего благоразумней было, значит, молчать и ожидать, наблюдая за всеми происками Цезаря, лучшого случая изобличить его: этого требовала осторожность и на это именно принцесса и решилась.

Когда все было исправлено и приведено в порядок, путешествие продолжалось и окончилось без приключений; кареты ехали под охраной нескольких человек, выбранных принцессой из числа солдат епископа и взятых ею к себе на службу, и под двойным покровительством Монтестрюка и маркиза де Сент-Эллиса, у которого камень спал с сердца с той минуты, как он отрекся от недавней злобы против своего молодого друга.

де Монлюсон приехала в Вену со своим милым и любезным обществом, древняя столица Австрии готовилось встретить графа де Колиньи и его войска празднествами и увеселениями. Это была интермедия, которую двор и город давали себе с общого согласия, между вчерашним страхом и завтрашними опасениями.

В тот самый вечер, когда граф де Шиври приехал в Вену вслед за Орфизой де Монлюсон, неизвестный посланный оставил для него в гостиннице, где он остановился, записку, в которой была всего одна строчка:

- Милый капитан! прошептал Лудеак, которому Цезарь передал записку, он хоть и не подписывает, но как легко его узнать!