Заметки нервного человека

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заметки нервного человека (старая орфография)

*) Бэрнанд - популярный в Англии юморист, долгое время сотрудник, затем редактор "Punch'а". Очерки его не претендуют ни на какую "идейность" и имеют чисто шуточный характер, касаясь только мелочей повседневной жизни. Это есть как-бы регистрация разных мимолетных недоразумений и произвольных скачков мысли, которые мы поправляем или устраняем в уме, как исправляем иллюзии и ошибки своего зрения. Бэрнанд наблюдает именно эту область впечатлений и полумыслей, которые тотчас умом отбрасываются. В этом его оригинальность. Он как-бы разсматривает их в микроскоп, при чем они неизбежно являются несколько увеличенными, и будто-бы моментально заносить их в фиктивную записную книжку. Литературное достоинство очерков, при всей мелочности предметов, заключается в замечательной тонкости наблюдения. Для того, чтобы они могли быть поняты, требуется внимание и усилия воображения со стороны читателя, так как заметки эти написаны отрывисто, недосказанно и в значительной степени - в виде намеков.

Ряд выборок из Бэрнанда, с некоторой необходимой их переделкой, но вполне согласно с его мыслью, причем та или другая его книжка сводилась всего к двум листам, были помещены мною некогда в "Вестнике Европы". Часть из них включена в мою книгу "На досуге", рядом с оригинальными рассказами.

Настоящий очерк представляет новые выборки из второй части книжки "Мое Здоровье". Л. П.

Мои мысли в вагоне. Перечел все свои газеты. Как мало на это нужно времени! А когда, кажется, уже нечего читать, как интересны оказываются разные мелочи, которых обыкновенно не читаешь. Тоже замечание применимо и к объявлениям. Полагаю, именно в положении, подобном моему в настоящее время, (еду один, порядочно далеко), и случается "ближайшему родственнику" найти в газете, что его разыскивают, или вообще кому-нибудь удается открыть, что он давно вызывается в такое-то место в личном своем интересе. Обнимаю взором эту массу объявлений и думаю - а что если в них окажется мое имя? Вот был-бы для меня - по меньшей мере - предмет для рассказов впоследствии, с таким началом: "я преравнодушно так-себе, взглянул на первый лист Times'а, совершенно случайно, потому что не делаю этого почти никогда, пожалуй раз в год, и то нет - как вдруг, бросается мне в глаза мое имя и т. д. и т. д.

Заметка для будущого. Никогда не пропускать того столбца, где помещаются этого рода вызовы. Просмотр стоит минуты в день, а недосмотр может вскочить в тысячи фунтов. Очень может быть, что меня уже и вызывали в качестве ближайшого родственника, а я пропустил это только потому, что не просматриваю первого листа "Times'а". Может быть, кто-нибудь владеет в настоящее время состоянием, которое по праву принадлежало мне. И если-бы я узнал о том теперь и пришел к нему требовать, то он ответил-бы: "слишком поздно; вас вызывали в течение нескольких месяцев через ведомости, но вас не оказалось; сами виноваты, желаю вам лучшей удачи в следующий раз", и другия утешения в том-же смысле.

По старательном просмотре сегодняшних объявлений ни слова обо мне.

Идея. На будущее время составлять коллекцию нумеров "Times'а", накалывая их. Купить эту газету за минувшее полугодие. Говорю полугодие, так как мне смутно представляется, что таков именно законный срок явки для вызываемого наследника или ближайшого родственника. А между тем, как-же мог-бы узнать и поспеть во время ближайший родственник, проживающий в центральной Африке? И как на него подействовало-бы объявление, которое, начинаясь словами: "в исполнение последовавшей резолюции канцлерского суда", сообщало-бы заинтересованному лицу, что если им не будет учинено то-то и то-то в двух-недедьный срок, в таком случае ему уже в течение всей остальной его жизни не будет более сообщено ничего благоприятного? Трудно разрешимый вопрос.

Все еще в вагоне. Продолжаю мыслить. Но спать хочется. Новая станция Усть-Уэстгет. И городок новый, с красивым видом на море. Состоит, повидимому, из кучки только что отстроенных домов и из двух рядов холста, развешанного на веревках. Станция Бэрчингтон. Прозвана так по своей березовой роще... Можно-бы перенести сюда все окрестные школы для мальчиков! Еще станция - Уитстэбль. Здесь входит в вагон джентльмен, который сообщает мне, что Уитстэбль славится устрицами и спокойствием.

Нет

Примечание. Уитстэбль - для спокойствия... Когда поправлюсь настолько, чтобы приняться вновь за мое сочинение "Аналитическая история движения", попробую пожить здесь. При дальнейшем разговоре сосед сообщает мне, что главные ловли устриц принадлежат лондонским стряпчим. Затем, он вынимает кучу бумаг из черной сумки и, повидимому, погружается в созерцание их. Хорошо-бы возить с собой сумки с бумагами: придают деловитый вид. Особенно если при просмотре их хмурить брови, а по временам повернуться к окну и посидеть так, нечто соображая, перед возвращением к просмотру. Жаль, что у меня нет при себе рукописи "Аналитической истории движения". Ему было-бы любопытно, что это у меня, как мне теперь - что такое у него? Быть может, он сам один из стряпчих, владеющих ловлями устриц.

Ужасно хочется спать. Убежден, что подобная сонливость - нездоровое явление. Сонная рыба, например, известно какая. Удивительно, что симптомы моего нездоровья в последнее время стали обнаруживаться в какой-то связи с моим носом. Самое ощущение сонливости у меня проявляется сперва именно в нем, так где-то около переносицы. И затем засыпаю внезапно, то-есть не отдавая себе отчета, что делаю не что другое, а именно это. Глубоко обдумываю какой-нибудь предмет, преследуя одну мысль сквозь целую толпу других, ненужных мыслей; совершенно так, как ищешь важный лоскуток бумаги в ящике, наполненном документами, старыми рукописями, позабытыми росписками, обрезками шнурков, которыми были сшиты бумаги, вообще разной упорно сидящей там дрянью. И долго та, дельная мысль держится как-бы запечатленной на сетчатой оболочке моего умственного глаза. Потом, вдруг проскользнет нечто совсем постороннее... И заинтересует... а после припомнится иногда такое, о чем не думал десяток лет... а еще после... совсем ничего.

"Ваши билеты! Билеты, господа!" Просыпаюсь. Стряпчий устрицелов и его сумка исчезли, когда? Пожалуй, очень давно. Спать так - тяжело и так рано днем непременно вредно. Делаю эту заметку (для моего врача и для себя), только что проснувшись. При этом чувствую себя одеревеневшим в разных частях и как будто меня только-что склеили.

Заметка. Другое удивительное явление. Засыпаю в вагоне, находясь в чистом, опрятном, приглаженном виде. А просыпаюсь в виде как раз противоположном, т. е. грязном, истасканном и взъерошенном - точно на меня навели во время сна мутно-желтую окраску. И костюм мой выглядит точно второго сорта, из магазина готового платья. Даже фасон его как-то изменился и отошел к отдаленному периоду, когда была совсем другая мода. В Рамсгэте я сел совершенно свежий, а на станцию Виктория прибыл заплесневевшим.

Внезапная мысль. Как рыбе должно быть неприятно, когда ее везут. И у меня подобное чувство, после сонливого переезда. Слава небесам, что мне предстоит хорошенько проветриться в море, на яхте моего знакомого Уэтерби. Буду на палубе сегодня-же ночью или рано утром завтра и вскоре окажусь совершенно здоровым; то-есть сильно загоревшим.

Вопрос. Быть загоревшим значит-ли быть здоровым? О человеке с загорелым лицом у нас выражаются так, что он - "настоящий портрет здоровья". Но, разбирая логически, портрет ведь это - не оригинал. Мальчик, о котором говорят, что он - настоящий портрет своей матери, все-таки не сама-же мать, а другой субъект. Значит, и от "портрета здоровья" до самого здоровья есть еще разстояние.

Право, мне кажется, я начинаю засыпать, стоя на платформе станции, где вышел. Это, наконец, серьезно! Меня возвращает к бодрости носильщик с вещами, спрашивая куда нанять извозчика? Сажусь "на извозчика" в сонливом состоянии, не проронив ни одного слова. Такия психическия явления должны быть записываемы. И нос мой опять, повидимому, потолстел, даже более обыкновенного, или, по крайней мере, переносица. В воспитание каждого человека непременно должны-бы входить некоторые понятия об анатомии и медицине. Вместо того, чтобы испытывать нервное раздражение, вследствие чувства утолщения носа, я, быть может, чувствовал-бы себя теперь вполне благополучным, еслибы знал, в каком соотношении переносица состоит с другими частями человеческого организма.

Нечто об обеде на железнодорожной станции. В общем правиле, - весьма некомфортэбльная вещь. Во-первых, вы вперед знаете, что это - только подделка под обед. Во-вторых - совсем не тот час, когда вы имеете обыкновение обедать, что одно уж вас разстраивает. В-третьих - возбуждение, происходящее от суматохи, а возбуждение вредно отзывается на пищеварении. В-четвертых, весьма вредно для здоровья сознание, что вы не можете пройтись после обеда, но должны заботиться о билете и багаже.

Однако-же, решаюсь пообедать. "Посягну" на обед, по выражению Бэдда, моего приятеля. Даю 2 ¹/₂ шиллинга одному должностному лицу, которое обязуется взять мне билет. Затем, носильщику, который уверяет, что он постоянно состоит при вещах, сданных на хранение, сдаю свои вещи и шиллинг. Ассигную равную-же сумму другому носильщику, который, хотя постоянно не состоит не при чем, но обязуется занять мне место в вагоне и снести туда мое осеннее пальто и ручные вещи, включая зонтик. Вдруг спрашиваю себя: уместно-ли брать с собой зонтик - на яхту? Все равно, не бросать-же здесь.

Обед. Железнодорожные овощи. Распарены. Зелень очень яркого цвета, но слабой температуры. Картофель - твердый по краям, как будто подгоревшия части были срезаны или крупный картофель был переделан в мелкий, молодой, составляющий "деликатес". Остроумно, но неудачно. Все подается с выставкой массы "британского металла", вероятно (по мысли буфетчика) с целью как можно более напомнить обыкновенному гостю - его домашния, аристократическия груды столового серебра. Овощи содержатся в теплоте (но не горячими) в чем-то похожем на огнеупорный шкаф банкирской конторы. На мое замечание, гарсон возражает, что они "не могут" быть горячее. Возражение имеет тот смысл, что овощи эти подавались сегодня публике уже десятки раз и никто не ворчал; - вы (я) приехали-бы раньше, когда они еще были горячими?

Сознаю, что он отчасти прав, но все-таки это не резон. Мухи налетают на стол. Всего май месяц и еще холодно, а у них уже масса мух. Человек говорит: "да, сэр, оне здесь более или менее круглый год". Оне привыкли к нему и он к ним. Его оне, вероятно, и не трогают. Он безопасно стоит среди их ватаги, как укротители зверей среди львов.

Баранина совсем холодная. Соус к ней имеет более высокую температуру. Кажется, как будто мой кусок баранины озяб и теперь греется в соусе. Но и тот моментально остывает. Замечаю это гарсону. Он улыбается, подходит к другому столу и перекладывает с него ложку на другой стол.

Всякая фамильярность с гарсоном имеет результатом - "на чай", шесть пенсов. Холодность с гарсоном может быть оценена в три пенса "на чай". Итак, излишество здесь представляется разговором на три пенса.

После обеда. Голова горяча. Опять так и тянет спать. Чувствую, что напрасно "посягнул" на обед. Но остается всего минут десять. Где-же то должностное лицо, которое обязалось взять мне билет? Что-то его невидно. Когда я нанимал его, станция была совсем пуста. Теперь, перед отходом поезда, здесь толпы, как публики, так и служащих при дороге. А где постоянно состоящий при вещах сторож? Вот, - хорошо, шесть пенсов. А где непостоянно состоящий носильщик? Понес вещи в вагон. В который? Его не могу найти. Пробегаю некоторое разстояние, спеша - и это после обеда. Нет! Для чего, с позволения сказать - я ел сыр и еще выпил пива?

Пять минут до отхода, звонок. Суюсь туда и сюда. Оказывается, носильщик сидит в вагоне, занимая для меня место. Лишний шиллинг ему - пусть сидит, тем более, что он знает того сторожа, который должен принести мне билет. Подхожу к шкафу с книгами. Чтобы не терять времени, следует всегда знать вперед, какая именно книга вам нужна. Точно так, как раньше, чем поезд останавливается на станции, вы должны решить вопрос - что именно потребуете в буфете.

Смотрю - целый калейдоскоп обложек. Мальчик-продавец советует мне купить (значит он читал) "Темные дела сыщиков" Картинка на обложке: человек с шафранным лицом, в зеленом сюртуке, красном жилете и белом галстухе, стреляет из огромного пистолета в девицу, носящую платье полиняло-голубой краски, часть которой попала ей и в волосы. Не решаюсь. Заплатишь два шиллинга, а потом, пожалуй, и не дочитаешь до той сцены, которая изображена на обложке. Во всяком случае, это должно быть главное место в книге и оно мне теперь уже известно - даром. Даже если кто-нибудь спросит: "вы читали "Темные дела сыщиков"? - то могу ответить: "а это, где тот, как бишь его, стреляет в девушку? Признаться, остальное позабыл"... Отхожу от стола не купив книги.

зонтик и я, все это стремглав несется в другой вагон. Кстати, что такое "стремглав?" Следовало-бы знать подобные вещи. В вагоне для курящих пассажиры, очевидно, смотрят на мое позднее прибытие как на насильственное вторжение в их вагон.

Самое лучшее - взять вежливостью. Так, чьи-то саквояж и пальто стесняют меня. Вежливо открываю их владельца. "Это ваше?" - сладким тоном с, любезной улыбкой. Признает, что - его. "Вы мне позволите..." Затем, когда он видит, что вы суете его имущество куда попало или помещаете эти вещи в колеблющейся позиции над его головой, он сам встанет и уберет их, к общему удовольствию всех заинтересованных.

Изречение на пользу путешественников. "Ласка предупреждает гнев, а своевременная улыбка устраняет возможные (хотя-бы и невозможные) гримасы". Могли-бы быть еще подобные изречения, которые стоило-бы издать в назидание для туристов. Например: "Кто раньше встал, тот и попал (т. е. на поезд)". "Серебряный ключ отворяет все вагоны". "Один бутерброд не делает завтрака". Изречение для железнодорожных служащих: "Заботься о первом классе, а остальные сами о себе позаботятся".

В вагоне тесно. Однако-же мы понемногу все усаживаемся и устраиваемся с вещами удовлетворительно. Как фунт колотого сахару сперва не входит в ящичек, а после терпеливого встряхивания в нем поместится и полтора фунта. С нами множество вещей, так как каждый из нас полагал, что он один догадался взять с собой саквояж, осеннее пальто, покрывало и зонтик. Но все эти вещи постепенно размещаются, по мере того, как вагон скачет далее. И мы сами делаемся менее неприятны друг для друга, чем вначале.

Сосед спрашивает меня: "Как прошли нынче скачки в Бате?" Я не ожидал этого и несколько озадачен. "Не был нынче там" - отвечаю, из чего он может заключить, что в общем правиле я бываю на всех скачках. Он, очевидно, принимает меня за рьяного спортсмена, так как, извиняясь за свое невежество, долгим отсутствием из Англии, он спрашивает: "как, по моему, можно-ли ставить за Скэвенджера на 2,000-ный приз?"

Заметка. Спорты вообще входят в наш национальный характер. Каждый англичанин родится мореплавателем и спортсменом. Разумеется, если он затем не развивает, а закапывает в землю свои прирожденные таланты, то сам виноват. Следовало-бы просматривать хоть раз в неделю скаковые издания; всего четверть часа и будешь знать выдающихся лошадей.

Но так как я не просматривал, то отвечаю, что "я не совсем уверен в том, как пойдет Скэвенджер". Это буквально справедливо, потому что я впервые слышу это лошадиное имя. Но для моего собеседника подобный ответ может иметь особое значение; пожалуй, побудит его переменить ставку. Он задает мне еще один вопрос, снова извиняясь тем, что провел несколько лет в Индии. А я улыбаюсь, как-бы выражая ему: "ничего, это случается". Он спрашивает: "кто теперь, лучшие жокеи?" В качестве англичанина, сознаю, что должен-бы знать их имена. Не могу-же и я извиниться, что провел в Индии это время. Тем более, что остальные пассажиры прислушиваются к нашему разговору.

Отвечаю с осторожностью: "Как вам сказать" - и раздумываю. Какое-то вдохновение подсказывает мне имя и я произношу - "Гримстон, например, один из удачных". Только что сказав это, чувствую, что провалился. Во-первых, мне приходит на мысль, что Гримстон - не жокей, а кулачный боец; во-вторых, что он даже и не кулачный боец, но известный шампион в состязаниях в крикет; в-третьих, что Гримстон, это - знаменитый адвокат при канцлерском суде. Крайне неловко и ожидаю, что собеседник нападет на меня с разспросами: где скакал Гримстон и на каких лошадях. Но собеседник после моего ответа произнес только "а" и взглянув в левое окно, где не оказалось ничего примечательного, посмотрел потом в правое окно, где также не нашлось ничего интересного. Тогда он развернул газету.

Мало-по-малу пассажиры, один за другим, высаживаются. Я остаюсь один. Ощущение расклеенности. Скучно. Думаю о приезде. На станции Торкэ, где выйду, я, вероятно, найду экипаж Уэтерби или его шлюпку, если станция на самом берегу, как Рамсгэт. Быть может, вышлет мне навстречу своего лоцмана, который будет в фуражке с позументным околышем. На мой вопрос, принадлежит-ли он к экипажу яхты моего приятеля, он ответит: "точно так, ваша честь!" Как у Купера. Затем, я сяду в кабриолет, а он на козлы, в качестве штурмана, чтобы направлять бег колес. Далее мы пересядем в шлюпку, с которой будут видны весело мигающие сигнальные огни на яхте. Сам Уэтерби будет стоять у трапа. Одним словом - все для меня новое; другая обстановка, иной воздух. Именно то, что нужно для моего здоровья.

Выходит совсем не так. На станции Торкэ - никого, кроме начальника станции. Вручаю ему свой билет и осторожно спрашиваю, знает-ли он мистера Уэтерби? Он коротко: "не знаю". Продолжаю - "у него своя яхта". Нет, "не знает ни мистера Уэтерби, ни его яхты, но извозчики могут знать". После этого, он крикнул "Билль!." на кого-то в пространстве и, услышав отклик, пошел быстрыми шагами к концу платформы.

Извозчик объявляет, что знает мистера Уэтерби. Он живет в Фёркин-Террасе.

"Совсем нет - возражаю - у него своя яхта. Он только на якоре в здешней гавани - то-есть порте." Не знаю, как следует назвать: гавань или порт. Но так как я имею дело только с извозчиком, то все равно. Однако, извозчик настаивает и я еду с ним, чтобы, по крайней мере, разузнать. Может быть Уэтерби и жил здесь на берегу, пока не имел своей яхты.

Фёркин-Террас No 14. Вероятно - род бельведера, над морем. На звонок у двери, выходит лакей. "Это - мистера Уэтерби?" - "Да, сэр". - "Дома?" - "Нет, сэр". - "На палубе?" - "О нет, сэр!". Последнее так решительно, как будто вовсе немыслимо, чтобы Уэтерби мог теперь быть на палубе. - "Ожидает меня?" - "Да, сэр; он упоминал, что может быть джентльмен" (это произносится им вовсе нерешительно). Пауза. Ну, теперь как? Извозчик взглядывает на меня с таким видом, как будто хочет сказать: "а что? Как ты ни ломался, а вышло по моему, это самое место и есть. Ну-ка, что ты теперь покажешь?" Говори повелительно: "взять мои вещи".

Отпустил извозчика; вещи в проходе. С некоторым оттенком неуверенности и с сознанием, что нахожусь здесь ровно в 350 милях от своей собственной кровати, спрашиваю человека: "а комната для меня есть?" Слуга, весьма вежливый и услужливый, отвечает: "изволите видеть, сэр, миледи не знала, будет-ли вам угодно остановиться в гостиннице или здесь".

Быстрый ряд мыслей, проносящихся в моем уме между его ответом мне и моим последующим ответом ему. Миледи!? Кто это? Не спрашиваю, так как я, очевидно, должен знать. Я всегда считал Уэтерби холостяком. Но если он и женат, то почему имеет титулованную жену? Разве, что он сам - лорд Уэтерби или сэр такой-то Уэтерби? Мне теперь только приходит отчетливо мысль, что ведь он для меня - только так себе, знакомый. Но сколько раз я с ним ни встречался, он всегда делал на меня впечатление радушного и безцеремонного малого, одного из тех людей, с которыми при первом-же знакомстве сходишься, как будто они давнишие приятели. И встречался-то я с ним - припоминаю - всего три раза. Но при первой-же встрече он пригласил меня когда-нибудь идти с ним в море, на его яхте. Кажется, впрочем, это было в декабре. Но все равно: я приехал сюда, нечего теперь обдумывать.

слуге, после ряда мыслей: "о нет! я, разумеется, предпочитаю остановиться здесь". Очень хорошо, он снесет мои вещи на верх. Миледи, по его словам, находится в гостиной. Как обо мне доложить? Говорю свою фамилию.

Идем по лестнице. Хотелось-бы мне, чтобы он объяснил, кто эта миледи. Хотелось-бы также сперва повидаться с самим Уэтерби. Но если жена его - или как-бы она ему ни приходилась - дома, то неловко было-бы с моей стороны избегнуть её и прокрасться прямо в "мою" комнату. В эту минуту охотно возвратился-бы назад, даже все эти 350 миль, и напрасно я не сказал, что предпочитаю остановиться в гостиннице. Теперь не время. Дверь в гостиную.

Слуга растворяет ее передо мной и сам остается с этой стороны, за дверью. Он, очевидно, убежден, что я прекрасно знаком с леди Уэтерби. А леди Уэтерби, находясь по ту сторону двери, убеждена, что это ей несут ночную свечку, за которой она звонила. Служитель произносит в дверь, передо мной, мою фамилию и произносит ее ошибочно. Так, что мне приходится начать с объяснения, не только, что я - такой-то, но еще, что я - не тот, как ей было доложено. Неприятно начинать с путаницы.

В гостиной две дамы; одна - брюнетка, безспорно красивая, в платье, так сказать, массивном; другая - очень высокая, с золотистыми волосами и в платье - опять так сказать - воздушной легкости. Первая вся - в бархате, настоящих кружевах, и с несколькими бриллиантами. Другая вся - в газе, наводящем на мысль, что она может сейчас улететь на облако, а покамест нуждается в постоянном присутствии человека с каминным половиком в руках, на случай, если она воспламенится. Одна - нечто существенное, другая - призрачное. Ясно, что существенная и должна быть леди Уэтерби. Столь-же ясно делается мне вдруг, что Уэтерби все-таки - не более, как мистер Уэтерби, но что он женился на даме, которая сама имеет титул.

Еще мысль. Мы составляем картину, которую я видал в иллюстрированном журнале: "Леди Уэтерби с подругой принимают таинственного пришельца".

- "Леди Уэтерби, - начинаю я с полным убеждением, что все легко объяснится и что сейчас мы будем сидеть вместе и весело болтать, как старые знакомые. - Леди Уэтерби, я должен просить вашего извинения, что являюсь так поздно, но дело в том (последнее выражение совсем излишне, так как наводит на мысль, что - именно не в том, что человек хочет отуманить), что когда я последний раз видел вашего мужа" - ее это видимо заинтересовало, а весьма важно сразу заинтересовать - "недели три тому назад" - тут дамы взглядывают друг на друга с таким выражением, как будто оне спрашивают себя - "что нам: взвизгнуть или позвонить?" - Имея нервную тетушку, я знаком с подобными припадками. Вероятно, оне обе были глубоко погружены в чтение или дремали, и неожиданное мое появление слишком подействовало на них. Поэтому, продолжаю спокойно: - то ваш муж пригласил меня спуститься сюда на берег, заверяя, что он сам будет здесь; а потому"...

О небо! Что это значит?

Леди Уэтерби буквально попятилась к камину. Ей недалеко было пятиться, так как она стояла на коврике - а та высокая кисейная тень конвульсивно бросается к ней на помощь.

- "Нет, нет! - восклицает воздушная тень. - Это какая-то ошибка. Пожалуйста, отворите дверь, и крикните Кляспер". - Она говорит это мне. Затем следует поспешный опыт с моей стороны отворить дверь наружу комнаты, в тот самый момент, когда ее отворяет внутрь человек, несущий ночную свечку. Редко мне бывало больней, чем на этот раз.

Впечатление можно сказать искрой вылетает у меня из глаза - обнаружить свое рыцарство, не обнаруживая агонии, какая пронеслась у меня от переносицы через глаз и лоб до самых корней волос. Обращаюсь к этому человеку, как к Клясперу.

- "Кляспер, - говорю я, - леди Уэтерби желает..."

В одну секунду он ставит на стол подсвечник и, выйдя на площадку лестницы, зовет "Кляспер!"

его зовет.

Снизу какое-то сопрано отвечает "сейчас" и мелким, беглым шагом поднимается к нам Кляспер. Это - хорошенькая, изящная горничная.

В ту самую минуту хлопает дверь, выходящая на улицу. Раздается голос. Это - Уэтерби! Благодарение небу! Он кричит - "Роберт, сюда!" Потом что-то суетится внизу. "Сказать Биллю, чтобы..." - снова что-то суетится там-же и затем слышны шаги по лестнице. Кажется, никогда еще в жизни я не был так рад увидеть кого-бы то ни было, как я теперь рад, что вижу пред собой Уэтерби.

Он - в полном костюме мореплавателя, что и составляет первый со времени моего приезда сюда признав осуществления того, зачем я приехал. До сих пор во всем окружающем не показывалось ни одного морского признака.

Уэтерби на одну восьмую, примерно, выше меня и ужасно радушен.

- Браво! - восклицает он, прорываясь на сцену, - вы здесь! Ладно! Только у меня одна комната свободна, на самом верху, так как мисс... Тут примечает, что он не наедине со мной и круто сворачивает на "позвольте вас представить мисс Стрэтмир, мисс Джэни Стрэтмир".

В эту минуту он догадывается, что "ладно" им было сказано преждевременно; что у нас что-то неладно. Хотя леди Уэтерби уже стоит прямо, а Кляспер держит свечку для нея. Мой приятель удивлен. "Что это, Бетти, нездоровится, а?" - обращено к леди Уэтерби. Она улыбается и отвечает, что ничего важного не случилось. Далее она выражает (мне) опасение, что вероятно мне было очень и проч. и проч. На что я отвечаю, что прошу ее не и проч. и проч. Тогда Уэтерби представляет меня своей невестке, леди Уэтерби. После того, она грациозно подает мне руку, прося меня извинить ее, так как она немного и проч. и проч. Вследствие чего я вышептываю нечто вроде, что я сам - ворчу что-то невнятное, потому что неопределившееся в моем уме. Она хорошо делает, что не ждет конца моего периода, но идет в верхний этаж, в сопровождении Кляспера со свечкой, а затем, по зову миледи - уходит мисс Джэни. Уходит с любезным наклонением головы мне и пускает в меня из под ресниц такой взгляд, как будто я провел с ней целый час tête à tête.

- Доброй ночи, мисс Стрэтмир, - произношу я как-то с ударением и наклоняю голову под острым углом к позвоночному столбу, тем самым как-бы укрывая впечатление, испытанное мною от того, что ее зовут Джэни, что у нея золотые волосы и что ею была пущена в меня при отступлении, так сказать, парфянская стрела, которая - еслибы не существовали общепринятые в обществе обычаи - давала-бы мне, собственно говоря, прямое право - обнять ее и сказать: "Джэни, будь моя!"

Заметка ночью, при обдумывании. Что это - любовь при первом взгляде или лишь результат контраста с тем, как я жил в последнее время? С тетушкой, её наперсницей, её собачкой и горлицей, которых соединенные годы составляют около полутора столетия. Может быть, именно только последствие резкого контраста. Выспаться, задав себе этот вопрос. Утро вечера мудренее.

- "Джэни" - сообщает мне на ночь Уэтерби... Признаюсь себе, мне не нравится, что он называет ее Джэни и хотелось-бы заметить ему, что это слишком фамильярно. Только, конечно, не имею еще права. Но все-таки, единственное что мне в Уэтерби не нравится это - фамильярные отношения между ним и мисс Стрэтмир.

- "Джэни" - говорит он - рассказала мне об ошибке, в какую вы впали. Бетти, т. е. леди Уэтерби и её два мальчика теперь постоянно живут со мной, так как я опекун этих детей, а она ведет мой дом". Высказываю сожаление о случившемся, скромно относя это к моей глупости. Но Уэтерби берет главную часть вины на себя, так как ему следовало раньше объяснить мне; а меньшую часть он относит к самим этим дамам, которые перед моим приездом читали нелепые росказни о духах и привидениях. Вот почему, когда я выступил с своим неожиданным заявлением, то оно так и подействовало на его невестку.

Леди Уэтерби, как теперь оказывается - вдова сэра Джемса Уэтерби, сводного брата моего приятеля. Покойный был пожалован в кавалеры ордена Бани на службе в Индии за то, что сделал что-то или чего-то не сделал с правительственными складами и с раджей какой-то области.

Заметка для будущого. то это оказалось-бы прилично, даже если-бы он и был её муж. А так, как я сказал, именно, что я недавно виделся с её мужем (покойным, как оказалось теперь-же) и спустился сюда на берег по его приглашению, то это было крайне неосторожно. Хорошо еще, что я употребил выражение: "спустился", по приглашению покойного сэра Джемса, а не наоборот, так как это дает утешительное понятие о его нынешнем местопребывании. Вперед быть осторожнее.

Однако, Уэтерби доселе не сказал ни слова о выходе в море, странно. Он вдруг взял свечку, кликнул "Роберт!" и прибавив - "он проведет вас в вашу комнату; прощайте" - исчез.

Ночью-же. Если что напоминает о яхте в настоящий момент, так это отведенная мне каюта под самой крышей дома. Нельзя сказать, что эта каюта менее всякой данной величины, но она немного и больше. Кровать слишком высока и широка. Влезаю туда и ползу на середину. Если меня внезапно разбудят и я быстро сяду, то головой хвачусь о потолок. Усиленно внушаю себе об этом, прежде чем заснуть. Посмотрим, выйдем-ли завтра в море. Неужели Уэтерби бросил это занятие?.. Мисс Джэни Стрэтмир... Чудные глаза... Помнить, чтобы не треснуться головой... А хорошенькое имя - Джэни... Сэр Джемс, вот что... Ну-с, кажется...

Рано меня будит солнце, которое усиленно проникает сквозь широкое итальянское окно моего мезонина, как-бы принимая его за парник для огурцов, а меня за самый этот овощ, свернувшийся и зреющий на своем ложе. Нет занавески. Предвижу желчное состояние и головную боль на весь день, если солнце будет продолжать жарить так. На часах: 6.30.

Три мухи, внезапно призванные теплом к жизни, начинают спазмодически жужжать. Одна из них делает упорные налеты на меня, злобно жужжа, при чем всякий раз усиливает свое жужжание при самом приближении к моему лбу или уху. Бац. Кажется, скомкал ее в волосах. Нет, улетела. Что может быть раздражительнее этого подлого, намеренного жужжания, на зло человеку.

Стратегическая уловка. Спрятал голову под простыню и надул мух. Дремлю снова.

7.30. На сцену входит Роберт, с платьем. Сам он одет в роде матроса. "М-р Уэтерби, сэр, завтракает ровно в восемь", сообщает он. Почти уже неуверенный в самом существовании яхты, я спрашиваю: - а в море не пойдем?

- Как-же, сэр. Я только что ходил на палубу сказать шкиперу, чтобы он был готов к одиннадцати.

Прекрасно. В море! Самое лучшее для моего здоровья. А то - солнце-ли это, или вчерашнее путешествие, или железнодорожный обед в необычное время, не знаю, но только чувствую сонливость, тяжесть во всем теле и какое-то сжатие в переносице. Равным образом (против чего борюсь уже в течение нескольких, месяцев), ощущаю толстоту: сознаю, что толстею. Не знаю, достаточно-ли это приметно снаружи. Но у меня такое чувство, как будто во мне содержится еще гораздо больше, чем доступно для посторонняго глаза. Меня гнетет именно внутреннее сознание толстоты. Одеваюсь в состоянии некоторого окоченения. От моего носового и общого самочувствия зависит и нерешительность в выборе костюма. Думаю, что к яхте подходило-бы некоторое неглиже. Обдумываю это, при чем чуть не уснул на стуле. Прихожу к выводу - без жилета. - А мисс Джэни и леди Уэтерби? Не будет-ли отсутствие жилета непочтительно?

Решение. Оделся как обыкновенно для завтрака; посмотрю, в чем другие и если нужно, - возвращусь в мезонин, где всегда успею снять жилет. Сошел вниз.

с бронзовыми пуговицами) отвечает. - "Да. Берите, пожалуйста, сами". Далее уведомляет, что дамы будут готовы отплыть к 11-ти.

Любопытно, как далеко предпринимаемое нами плавание. Уэтерби сильно звонит. Спрашивает явившагося Роберта - "Где Билль?" Билль - это уж в морском роде. И тот предстал; также в виде матроса. Его спрашивают, видал-ли он лодку, покрашена-ли она? Оказывается да, то и другое. Уэтерби делает свои вопросы громко и резко. "Роберт!" Выходит тотчас; оказывается был тут же, за дверью.

Заметка. Вообще служащие у Уэтерби, повидимому, уходят со сцены только за дверь, но никогда не отдаляются, так как ежеминутно могут быть призываемы, в резком тоне и, пожалуй, лишиться места, как только не окажутся налицо при первом зове. В смысле дисциплины, это совершенно правильно. Но напоминает о "тысяче и одной ночи", где какой-то восточный человек безпрестанно хлопает в ладоши, и каждый раз моментально перед ним появляются сто невольников, черных как дерево того же наименования. Кстати, какой же ширины были у него двери?

"Послать за мальчиком". Билль между тем стоит, также ожидая приказа. Взглянув в окно, Уэтерби произносит: - "Ветер между зюдом и зюдэстом?" На что Билль отвечает: "да, сэр, по моему есть немножко зюда". - "А шлюпка готова?" - "Да, сэр". - "Что?" - кричит Уэтерби. Билль повторяет. - "А Бэнтер здесь?" - "Здесь". - "Прислать мне его".

Уэтерби ходит по комнате, а я спокойно завтракаю. Потом, высунувшись из окна, он неожиданно повернулся назад и спросил меня, как я переношу море? Я сам задавал себе этот вопрос, когда собирался ехать сюда, но не решил его. Уже много лет не бывал на парусном судне и не помню с точностью, каково на нем. Если сказать, что переношу хорошо, а потом окажется, что не хорошо, это будет значить, что я хвастал. А если сказать, что не хорошо, то он, пожалуй, не возьмет меня в плавание.

Благоразумный ответ. "Не знаю наверное; это зависит".

Уэтерби взглядывает на меня и спрашивает: - "Как? Что?" - таким тоном, как будто он недоволен моим ответом. Но тут входит Бэнтер. Это высокий и широкоплечий человек, также в роде матроса, но попроще Билля, который возвратился и встал за ним. У Бэнтера есть особая манера смотреть на вас - пожалуй несмело, а между тем так, как будто бы его постоянно занимает и доставляет ему большое удовольствие некая его собственная шутка, так и остающаяся неизданною для других. Он, повидимому, постоянно напрягает всю силу воли, чтобы не подмигнуть вам - в таком смысле, что он отлично понимает все, что происходит вокруг и видит все насквозь, даже прищурив глаз. Мне Бэнтер нравится с первого взгляда и с ним я решился бы плыть хотя бы к полюсу. Бэнтер, я уверен, ничего бы не говорил, но доставил бы безопасно куда угодно. Вот бы порекомендовать первому лорду адмиралтейства такого человека.

"Ага, Бэнтер" - обращается к нему Уэтерби, только теперь заметив его, и даже с некоторым удивлением. Бэнтер взглядывает на меня правым глазом, которым ясно выражает - "разве это не забавно, разве не чудно?" Но не подает никакого знака, не моргнет. Замечательный тип матроса. - "Да, так что жe?" - произносит Уэтерби и подумав: - "ветер между зюдом и зюдэстом, а?" Бентер отвечает с юмором - у него все выходит с юмором: - "Да, по моему, есть немножко зюда, сэр". Уэтерби: - "Что-такое? Как?" А Бэнтер, повторив, смотрит на меня, выражая весь юмор положения. Но он, однако, не впадает в припадок хохота над этим, а лишь едва приметно улыбается, и то только - глазом. Примечаю, что для этой цели ему преимущественно служит правый глаз.

До сих пор не отдаю себе отчета, для чего производится этот смотр всему экипажу. Входит позванный мальчик, в сопровождении Роберта, и оба имеют самый серьезный вид, точно опасаясь немедленной отставки. Мальчик - парень лет 18-ти. Вижу, Бэнтер наблюдает его и, следуя по направлению левого глаза Бэнтера, замечаю, что парень - в сапогах с отворотами, как у жокеев. Бэнтер взглядывает на меня и в правом глазу его выражается полный восторг юмора. Совершенно так-же ясно, как если бы он кричал: "ха-ха-ха! в отворотах на море! Каков!"

- Заложить тележку! - командует Уэтерби. Что же это, в тележке поедем, а не на яхте? Потом Уэтерби по очереди кличет еще Джима и Бейджера. Наша яхта называется "Сильфида". Но вот, входит гость. Это оказывается, владелец другой яхты - "Аталанты". Он также идет в море и спрашивает моего приятеля, что мы намерены делать? - "Закинем невод" - объявляет Уэтерби и затем представляет меня. Похоже как будто он дает понять тому, другому моряку, что больше и делать нечего, как закинуть невод, когда я здесь.

Невод. Так это, значит - не плавание. А я думал, что мы поплывем к Испании или, по меньшей мере, к Франции. Владелец "Аталанты" обращается к собственнику "Сильфиды": - "Будет слегка свежевато".

- Разве что чуть чуть - возражает Уэтерби. Услышал его слова сразу, и не спросил как, что? - Почти зюд - зюд - эст, - прибавил он.

Соображение: будет пляс. Это выражение впервые, так сказать, ставит меня лицом к лицу - с морем. Первое мое движение таково, чтобы сказать - "послушайте, Уэтерби, если будет пляс, то не лучше-ли остаться дома?" Но ведь я-же приехал сюда для здоровья и "маленький пляс снаружи" может быть мне прямо полезен. Однако соображаю, что каждая вещь, кроме наружной стороны, имеет еще и внутреннюю. Если снаружи будет пляс, то как будет... Не хочу об этом думать.

Тут Уэтерби спросил владельца "Аталанты" - "правда-ли, что вчера они все переболели?" И тот несколько замялся, вследствие чего Уэтерби, почувствовав свое превосходство, прибавил и ему на этот раз: "Как? Что?" А потом захохотал. Если такие настоящие мореходы, и те бывают больны на море, то что-же ожидает меня? Не слишком-ли много я съел мяса за завтраком? Вот, когда дождусь "пляса снаружи", то и будет рифма. И хорошо еще, если только рифма.

"Аталанты" сообщает, что вчера ему нездоровилось еще прежде, чем он вышел в море. Недурная мысль - пожалуюсь на нездоровье прежде, чем мы начнем плавание. Тогда, если все сойдет благополучно, окажется, что я природный моряк, что родная стихия тотчас меня вылечила. Если-же окажусь плохим моряком, то это скроется фактом, что мне уже раньше нездоровилось.

Входит мисс Джэни Стрэтмир. Костюм для яхты, из синей саржи, матросский отложной ворот, галстучек повязан в морской узел, рубашка морского цвета, с манжетами сильно напоказ. Её светлые волосы зачесаны на верх затылка, на голове миниатюрный соломенный кружок, вроде опрокинутой подкладки под сыр, с синей лентой, которой концы, окаймленные серебряной тесемкой, летают по ветру; напереди шляпы надпись "Sylphide". Я так поражен этим светлым видением, что не нахожусь сказать ничего, напр. хотя-бы по поводу "сильфиды".

Она в восторге от погоды и от всего. Задает два десятка вопросов Уэтерби и порхает то к окну от зеркала, то к зеркалу от окна, чтобы переставить иглу в волосах и т. п.

нет перчаток! Это ужасно, не правда-ли? - У нея особая манера произносить "не правда-ли"; очень хорошенькая манера. Но впоследствии поправляю свое мнение в таком смысле, что хотя это - очень хорошенькая манера сперва, но через, три дня она раздражает.

- Это ужасно, не правда-ли? - Медленно возводит взоры кверху и оттуда быстро бросает их на меня. И это - не раз. Каждый такой маневр равнозначущ вопросам: понимаете, как я проницательна? Понимаете-ли, я насквозь вижу, что в вас происходит? И разве я не обольстительна? Разве вы могли себе представить нечто подобное мне? - Вот, если-бы Бэнтеров глаз был здесь, воображаю, какое юмористическое наслаждение он-бы выразил. В смысле, что - "вот так штучка! Ай да барышня!"

Я слишком долго жил отшельником. Необходимо чаще бывать в женском обществе. "История движения" и другие труды совсем погрузили меня в одно мышление. Как я бесконечно серьезен, сравнительно с мисс Джэни! Правда, она немножко уж слишком воздушна... Но ее, наверное, испортили комплиментами и пустыми разговорами. Надо овладеть её вниманием... (Ага, уже - овладеть? Это несовсем мне нравится). Просто поговорить с ней серьезно. Она шаловлива, гибка и изворотлива как котенок. Вот, и прицепить к ней нечто веское, для устойчивости. Меня. Вовсе не потому, что я толстею, но в смысле солидности умственной.

Мисс Стратмир спрашивает, есть-ли ей еще время пойти купить перчатки? Уэтерби отвечает что "есть." - "В самом деле? - миловидно произносит она - Ведь еще есть время, не правда ли?" Не только миловидно, но даже трогательно, как будто она научена опытом не полагаться на слова мужчин. Тогда Уэтерби сказал, что времени достаточно и спросил, не хочу-ли я проводить мисс Джэни в магазин и потом доставить ее безопасно на палубу.

Она повторяет прежний маневр со взорами и присоединяет вопросы: - "Хотите вы быть так добры? Вы наверное " Отвечаю, что с большим удовольствием. И мы идем. Я и эта златокудрая энтузиастка. Весь разговор её состоит из вопросов или, лучше сказать, из патетических загадок, предлагаемых собеседнику.

Заметка. Что она - такова со всеми ("такова" в таком смысле, что она вся - восторг и вся - глаза)? - или это только со мной и в первый раз? Прохожие смотрят на нас. На нее и меня. И на её глаза... Un regard incendiaire... Мне кажется, что прохожие, после того, как они уже прошли, оборачиваются и говорят: "Какая хорошенькая! Совсем подходящая пара! Вот счастливец! Смотрите, она поедет на его (т. е. на моей) яхте! Кто она такая? Кто он?" Чувствую, что с удовольствием вздул-бы каждого, кто надевает пенсне при нашем приближении.

Разговор с ней, разумеется, следовало-бы начать так, чтобы сразу стать выше уровня её прежних поклонников. Но не легко. А если я не буду занимать ее, то она, во-первых, сочтет меня глупым; а во-вторых, сейчас-же сама займется кем-нибудь другим. Напр. одним из шляющихся по берегу молодых людей в матросских костюмах (акробаты!). Занять ее чем-либо серьезным? Но чем? Нельзя-же так, вдруг спросить - "как вы думаете, билль о реформе пройдет в нынешнюю сессию?" Нельзя - подумает, что я смеюсь над ней. И может заплакать.

Придумал - "Какую чудную картину представляет сегодня море".

Она. "О да! Прелестно, не правда-ли?" Не могу сказать, что нет. И потому развиваю далее этот сюжет - "В самом деле восхитительно!" Естественное продолжение этого разговора - мой вопрос: "вы любите плавать на яхте, мисс Стрэтмир?"

- О, для меня это - прелесть, просто прелесть! А вы?

- Ничего, - отвечаю умеренно, ибо еще не знаю результата своего опыта.

- Мой брат держит шлюпку - в Коузе...

Её брат. Это несколько охлаждает мой пыл. И раньше уже я замечал, что когда ухаживаешь, то известие о существовании брата умеряет пыл. Он сразу представляется чем-то, что желательно-бы устранить. Мне хочется возразить ей - "для меня совершенно безразлично, что-там есть у вашего брата. Не суйте мне, пожалуйста, брата, как угрозу. В таком роде, что "если вы (т. е. я) зайдете слишком далеко, сэр, так у меня есть брат! "

Так как я сам невысокого роста (хотя многие предпочитают мой рост долговязым фигурам), то со стороны мисс Стратмир предупреждение меня о брате может значить, что рост его - в шесть футов, по меньшей мере, что у него косая сажень в плечах и соответственная мускулистость.

Не открывая ей этих впечатлений, произношу с равнодушием: "В самом деле? И вы часто плаваете с ним?" Отвечает: "О нет! Хотя я-бы так желала. Он служит в стрелках. Я уверена, что он очень-бы вам понравился".

- Наверное - говорю, зная между тем, что самый вид его был-бы мне ненавистен и что я не без удовольствия услышал бы о каком-нибудь неблагополучии с ним на море или о том, что он, вместе с своими глупыми стрелками, отправляются правительством на мыс Доброй Надежды. Не хочу разспрашивать мисс Джэни о её родстве. Лучше спросить леди Уэтерби. Это будет деликатнее.

- Я полагаю, мисс Стрэтмир, вы очень любите веселость - говорю с оттенком горечи. Она поворачивается ко мне, наклоняет голову на-бок выжидательно и смотрит косо. Видел попугая, который делал совершенно так, удивленный, когда ему насвистывали новую для него мелодию.

Она отвечает: "Отчего?" Я не ожидал такого вопроса. Как-будто она ничего не хочет сказать от себя, но желает, чтобы я один говорил и проговаривался.

Неловко сказать: - Изволите видеть, ваша прическа, употребление глаз, ваша походка, все показывает...

"Извините, сэр, но м-р Уэтерби не может дольше ждать. Шлюпка у берега". Значит, прямо так и отплыть. А мои вещи? Не решаюсь спросить Роберта, принес-ли он на палубу мой зонтик. Потому что они могут смеяться потом в лакейской компании и пожалуй называть меня, между собой, именем этого предмета. Воображаю, как-бы тогда смотрел Бэнторов глаз.

Мы в шлюпке. - "Прощай, Англия!" - говорю я, в шутку. Но Уэтерби морщится. Подплыли близко. Кто-то, в полосатой куртке, находясь на палубе "Сильфиды", машет платком, и мисс Стрэтмир отвечает ему движением руки. Конечно, ненавижу его. Она: "А, там капитан Доусон; я так рада, что он с нами. Так мило. Вы его знаете?"

Не знаю и не хочу знать. Мысленно зачисляю его в один разряд с её братьями и остальной родней. И ненавижу всех их вместе.

Леди Уитерби, еще одна дама и высокий джентльмен, затем, шкипер, экипаж и Бэнтер с своим глазом. Молчит, но совершенно ясно выражает: "вот это - жизнь. Rule Britannia и ура! в честь Уэтерби".

Замечательно красиво и старательно снаряженная яхта.. Все - белое и лоснящееся от чистоты. На минуту я даже забываю о мисс Стрэтмир, предоставляя ее человеку в полосатой куртке, и - наслаждаюсь воздухом и морем, как-бы первобытными условиями жизни человеческого рода. Где-же, если не здесь, может быть здоровье?

Да и качки никакой нет. Правда, справившись, вижу, что мы еще стоим на якоре. Схожу вниз. Здесь дамская комната, мужская комната и кают-компания, с фортепьяно, камином, книжным шкафом, висячими лампами, диванами, кушетками и креслами разной формы. Пол весь покрыт дорогим ковром.

Выхожу опять на палубу. Чудный день, светло-голубое небо, море с оттенком синьки, красные утесы и целая компания белых домиков, совершенно одинаковой постройки, но на разной высоте. Как будто антрепренер, строивший эти дачки, доставил их сюда, на берег Дэвоншёра, а оне вырвались на свободу и разбежались, в перегонку, на возвышенности. Потом устали и остались так.

на низком табурете, кокетничая со своим зонтиком и с полосатым. Он полулежит на мате, у её ног. Наверное воображает себе, что живописен. Чувствую, что они - ниже моего внимания. Лучше поучиться морскому делу из разговоров Уэтерби со шкипером и командой. Слышу, шкипер все рассказывает ему о Томе, который находится в госпитале, но поправляется. Уэтерби велит доставлять ему все нужное, а также его жене, обещая заплатить.

Потом он призывает к себе мальчика. Не того - в сапогах с отворотами, а настоящого, морского и шкипер свидетельствует, что он ведет себя пока хорошо и что если не избалуется, то можно из него что-нибудь сделать. "Слышишь это?" - строго спрашивает его Уэтерби. А Бэнтер юмористически выражает глазом: - "да, как-же, свиреп, ужасно, живого съест". Впоследствии узнаю от леди Уэтерби, что этот мальчик - сирота и был нищий. Однако Уэтерби - славный малый.

Признак здоровья. Охотно-бы закусил. Странно, что я голод ощущаю сперва в груди. Записываю это, как, замечательный симптом. Сегодня для меня положительно - не "толстый" день; скорее худощавый. В толстые дни я чувствую себя, как будто я проглотил пушечное ядро, к тому-же жирное. В такие дни люблю уединение и такой простор в одежде, какого придерживаются южно-американские плантаторы. Тогда пуговицы составляют нестерпимый деспотизм. Подобная разница в самочувствии, по дням - невеселое условие существования.

"почему вы так нелюбезны? Неразговорчивы? Полосатый мне надоел. Приходите. Преданная вам Джэни". В ответ взгляду, слегка улыбаюсь. Но что означает моя улыбка? Что я рад? То есть рад, что она меня поманила к себе? Но в таком случае, я улыбаюсь совершенно так, как собака виляет хвостом, подходя к своему хозяину. Нет, не хочу этого. Пускай полосатый виляет хвостом, когда его приметят.

Все это нездорово. Ну, что ей надо? Подхожу.

- Отчего вы не присели разговаривать? - При этом она слегка опускает за собой зонтик и стреляет в меня взглядом, закрывшись от полосатого. - Разговаривать? На какую тему? Разве против пустоты и кокетства и о недалеких людях (это довольно язвительно; жалко, что нельзя сказать).

не позволил-бы себе (так мне теперь кажется) улыбаться человеку, не будучи с ним знаком.

Не могу сказать ей, что "не хочу вас забавлять". Но зато и я улыбаюсь - ей, в таком смысле, что "у вас-же - полосатый, для этой цели". Улыбаюсь саркастически. А это я делаю - нажимая правый угол рта вниз.

Важная заметка. Впоследствии проверяю этот прием перед зеркалом. Оказывается: то, что я издавна употреблял в качестве саркастической улыбки, скорее похоже на опухоль правой шейной железы. Поэтому я в четверг сменяю ту саркастическую улыбку, которую употреблял еще в среду - на иную, более подходящую.

"я не знал, что вас надо забавлять".

Она сперва взглядывает на носки своих кокетливых ботинок, потом поднимает глаза на меня, как-бы проникая в самую душу и говорит: "Почему?" Ужасно раздражительно. Хотел-бы ей сказать грубо - почему что? Но высказываю это мягко. "То-есть почему я думал, что мне нечего вас забавлять?

- Да. Почему? После этого, она наклоняет свой зонтик на правую сторону и глядит в море, ни на что. Как будто ей совершенно все равно, что я отвечу или она даже забыла о своем вопросе.

Мы с капитаном Доусоном (в полосатой куртке) стоим и также смотрим в море. Вдруг, он ко мне, любезно: "вы меня, кажется, не узнали... Моя фамилия - Доусон". Разсматриваю его в деталях, как ребус, и стараюсь сложить. Нет, не знаю. В эту минуту мне припоминается нечто такое, о чем я никогда не думал лет тридцать, а именно, что у моего отца была прачка и что она, вторым браком, вышла за Доусона, у которого был плюшевый жилет с стеклянными пуговицами. Но тот, конечно, был другой и капитан Доусон не может иметь с ним ничего общого.

- Как-же это, неужели совсем не помните? Ведь я был с вами в-пансионе у Пиксли. - "А, у Пиксли! Да-да, конечно". Мы пожимаем друг другу руку дружелюбно, точно миримся, и будто даем себе взаимное обещание, что не станем мешать один другому у барышни... Что напрасно ревновать... Старые товарищи... Ладно, ладно. В уме подмигиваем друг другу (по крайней мере, мне это так кажется).

Он - высокий, красивый блондин. - "Я вас познакомлю с моей женой". И идет к той даме, которая сидит с леди Уэтерби. Как, он женат! Очень приятно представиться миссис Доусон.

- Мы столько лет не виделись - говорит он при этом. - И я сам едва узнал его (т. е. меня). Он стал так кругл и дороден.

- А я еще почувствовал-было к нему дружбу! Но теперь - ненавижу человека до такой степени лишенного такта. Возражаю: "Не думаю, что я стал дороден" (доселе это выражение казалось мне применительным только к швейцарам, фермерам и, пожалуй еще, к лицам духовного звания). Слегка выставляю свою грудь и ничего другого. Принимаю несколько военную осанку. "Когда я нынче пробовал надевать мои прошлогодние (поправил себя во-время)... жилеты, то нашел их совсем впору" (положим это не безусловно точно).

Какой-то стук на палубе. Это вынесли наверх невод с шестами и гирьками. Все интересуются, где лучше закинуть. Решают - здесь. А мне еще сильнее захотелось есть. По словам Доусона, завтракать будем еще не скоро. Велел подать себе сухарь и все взяли по сухарю. Мисс Стрэтмир мне: - "Вы очень любите рыбную ловлю"? Можно-бы ответить: "люблю " и пусть-бы поняла, как хочет. Но говорю только "да". - "Попросите, чтобы мне дали удочку. О леди Уэтерби, велите дать мне удочку! Мне так хочется ловить рыбу!" Леди Уэтерби улыбается и спрашивает, не будет-ли это мешать неводу, который брошен с другого борта.

- О, нет! - вкрадчиво уверяет обольстительница и обращаясь к шкиперу: - Рейнольдс, ведь не будет мешать? - Молчание Рейнольдса принимается за согласие и Роберт приносит ей удочку.

Перез минуту она обращается ко мне: "Хотите меня? - Все это с обычными её курсивами в произношении. Беру, значит нечего и отвечать, что хочу". - "Не берите, если это вам скучно. Вам не хочется?" - Нечего делать, сказал ей все-таки, что хочу. - "Вы непременно поймайте мне рыбу. Поймаете, не правда-ли? Недавно мы с Рейнольдсом поймали". И стреляет взором в шкипера, который стоит на руле и обязан не смотреть по сторонам.

Неужели она готова кокетничать даже с рулевым? И почему она говорит иной раз так, чтобы слуги слышали и восхищались? Неужели ни минуты она не может обойтись без восхищения ею мужчины, двух, трех, всех на свете мужчин?..

"для нея" удочку и ушла.

Капитан Доусон предлагает мне сигару. - "Нет благодарю". Что-то не хочется. Говорю ему, что с нетерпением ожидаю завтрака. Он смеется. До нас доносится запах из кухни. Неуместен как-то на море и потому неприятен. Мисс Стрэтмир уже несколько раз заставляла меня поднимать удочку, уверяя, что что-то клюнуло. И я делал это, хотя безуспешно. Но когда она в настоящую минуту пристает ко мне с тем же - то мне противно. "Вы же обещали поймать мне рыбу? О, леди Уэтерби, какой он нелюбезный! Не хочет поймать мне рыбу". Разве возможно, чтобы я обещал это? Садится возле меня.

- Отчего вы не хотите меня занимать? Меня никто не занимает. Разве вам меня не жалко? - И прячет нас обоих за своим зонтиком, хотя говорит во всеуслышание - "Отчего?"

Хотел бы сказать ей - ах отстаньте, пожалуйста. Но говорю - "Оттого что... Разве вы не видите, что я..." Чувствую, лицо мое должно ясно выражать, что я голоден и что мне делается нехорошо. - "Разве я не вижу, что вы - что?" Это она произносит тихо и нежно, как я хотел бы, чтобы она обращалась ко мне. Но обращалась бы - в другое время, а не теперь.

Отвечаю сам вопросом - "Ловко-ли это, что мы так много вместе?" Она, опять во всеуслышание. - "Что за важность?" Тут Роберт докладывает, что завтрак подан. Не знаю, не поздно-ли для меня. Если бы меня накормили раньше, то может быть... Лэди Уэтерби говорит, что не сойдет вниз, она боится каюты. Дело в том, что мы, хотя и стоим, но тем не менее, как-то движемся. На мой вопрос шкиперу Рейнольдсу, он отвечает: - "чуть-чуть пляшем".

"Пляс" - вот он. Покамест, действительно, "снаружи". Чтож, пойду завтракать. Говорят, хуже всего пустой желудок. В кают-компании пляс обозначается гораздо явственнее, чем на палубе. Входя, слышу замечание Уэтерби, что когда в ветре есть эст, то если остановиться при неводе, всегда бывает маленький пляс. В таком случае, зачем же они останавливались? И с утра все они толковали, что в ветре есть зюд, при зюд-эсте. Теперь вижу, что им следовало обращать внимание не на зюд, но именно на эст, так как от него зависит пляс. Профессиональные люди все - рутинеры.

Конечно, не обличаю их. Потому что вообще не в силах теперь. Стол прекрасно подвешен и все на нем держится. Но мы не подвешены. Сидим по обеим сторонам стола, как на начальной доске, центром тяжести которой и служит стол. Какое облегчение, что нет дам. Барышня ушла в дамскую комнату, вероятно, перешпилить волосы. Капитан Доусон, который сидит напротив меня, в эту минуту медленно подымается, будто ростет над своей тарелкой. Затем, он постепенно оседает и - моя очередь подыматься.

Полагаю, что до шести раз, примерно, можно вынесть это поочередное возвышение и принижение. Вероятно не больше. Но главное - думать не надо.

зеленый. Слишком ярким цветом прямо напоминает свеже-покрашенные садовые решетки на даче. И он пахнет маслом. Чувствую, что душно от запертых окон. Оказывается - все отворены. Голова..

- "Баранины" - вырывается у меня слабо, но точно командуя, чтобы мне сейчас дали.

- Послушайте, выпейте шампанского - говорит Уэтерби. Я сжимаю губы. На минуту не желаю вовсе никакого разговора. на своей стороне стола. Слышу, Доусон говорит - "Шампанское, это - самое лучшее в данном случае". И при этом, он тихо опускается. - "Тогда дайте мне шампанского. Но только сейчас, моментально". Однако, могу проглотить всего несколько капель. Потому что теперь я опускаюсь и челюсти мои почему-то сжимаются, а горло как будто заткнуто. Вместе с тем, капитан Доусон снова пошел вверх.

даже даме. Просит, чтобы я ей что-то дал. Не могу. И объяснить не в состоянии, что, пожалуйста, не говорите со мной; скоро пройдет, тогда опять можно.

Она - "О, выпейте шампанского! Не желаете? Отчего?" И бросает зажигательный взгляд - на несчастный обломок кораблекрушения, каким я являюсь теперь.

Заметка. Совершенно невольная. Идея для картона: "Умирающий моряк, мучимый русалками". - "Мне плохо" - говорю. Она - "И мне, ах я так больна". Вздор, потому что накладывает себе горошка. Не возражаю. Мне теперь ни до чего и ни до кого нет дела, так как я уже безнадежен. Опускаюсь

В этот момент Роберт припосит сладкую яичницу, с вареньем. Ужасно желтую. - "Пожалуйста, господа, не подходите... Ничего... Я - сам"... В каюту шкипера. Увы, бедный шкипер!

Поплясал как нельзя лучше.

Чрез некоторое время, выглядываю из этой каюты, как будто ожил опять. Достаточно-ли я оправился, чтобы идти на палубу? Слышу смех женщин. Слышу, как матросы навертывают этот подлый невод. Уэтерби, сверху, напевает, очевидно, для меня: "Fische, Fische", из хора в "Фенелле", по-немецки. Выхожу, прячась за главный парус, слегка пошатываясь и чувствуя слабость в коленях. Я слаб, но сохранил прежнюю силу наблюдательности.

Держусь за канат и вижу, что палуба, мокрая, конечно, покрыта рыбою разных именований и всякого рода гадостью, которая едва-ли даже может иметь особые имена. Сотнями лежат морския звезды, морския собаки, ползают морские пауки, валяются какие-то неимоверные устрицы. Все это смешано с песком, илом и травами. Уэтерби и Доусон с интересом разсматривают эту дрянь, а в юмористическом взгляде Бэнтера приметен оттенок жадности, с какой голодные смотрят в витрины фруктовых магазинов.

сама себя, барышня восклицает, не жалея курсивов: - "О, какая страшная! О, леди Уэтерби, подите сюда и взгляните! О! (хватается за плечо Доусона) она меня не укусит? Ах, какой ужас!"

Улыбаюсь саркастически (в новом, исправленном я значительно дополненном издании). Хотя чувствую себя истощенным физически и нравственно (к несчастию шкипера). Сознаю, что я теперь уже только призрак, посетивший палубу, где прежде для меня было столько жизни и наслаждения.

пугаясь разных рыб и других тварей и потому не сходит со стула. А Доусон, потому-же, не может отойти от нея. Любопытно-бы знать, как это нравится миссис Доусон и "попадет-ли" ему за это, впоследствии? Ясно, что испуг барышни одно притворство. Отлично понимаю это, продолжая стоять в роли привидения, иронического призрака, который прозревает всю пустоту того, чем он при жизни обольщался.

Бэнтер показывает ей какую-то чудовищную игру природы. - "Бросьте, бросьте! - восклицает мисс Джэни за плечом Доусона, - она меня укусит!" Бэнтер, по обыкновению, улыбается и говорит (глазом) - "как-же! так сейчас и бросил. Если хорошенько разварить да немножко перцу..."

Наконец. Благодарю судьбу - сети прибраны, машина пущена в ход и мы приближаемся к Торкэ.

стороны. Но раз вы - на море, все удовольствие заключается лишь в том, чтобы было возможно меньше неприятности. Это - взгляд на море с "плясовой" стороны.

Действительно, наилучше устроенная яхта может достигать именно только того, чтобы давать вам минимум неприятных ощущений. В ней вы можете найти койку, подвешенную так научно, что она пребывает почти неподвижною, подобно гробу Магомета, висящему на воздухе. Но за то все вокруг вас вертится. Вдруг, вы замечаете, что пол каюты подходит к вашему правому локтю, затем опускается, а потом идет к левому локтю. Много-ли пользы в том, что ваш стол не движется, когда вы сами находитесь в неустойчивом положении вокруг стола? То взлетаешь над своей тарелкой подобно хищной птице, то тебя как будто тащат за ноги под нее, точно Дон-Жуана, после ужина. Много-ли выигрываешь от того, что лампа вполне независима от движений судна, когда сам, с книгой в руках, то находишься выше этой лампы, то рядом с ней, то на два фута ниже её?

В то время, как дамы с Доусоном отплывают в шлюпке к берегу, подхожу к Уэтерби и задаю ему вышепрописанные, неотразимые вопросы. Он: - "Что? Как?" Повторяю свои вопросы. Говорит, что, после двух-трех выходов в море, я привыкну к этому и прибавляет, что сам Нельсон постоянно подвергался морской бодезни, а между тем побеждал. Но если сам Нельсон постоянно подвергался болезни, то почему-же я привыкну?

Любопытная это, однако, черта героя! Я совсем не знал о ней. Должно быть, намеренно умалчивают в учебниках. И совершенно напрасно, ибо такая черта еще возвышает его геройство. Лежать в каюте и изнывать - как я изнывал у шкипера. А в это время, за дверью, начальник штаба эскадры и свита ожидают приказаний, как поступить в виду предпринятого неприятелем боевого маневра... И приказания давались... В промежутках. И невзирая на то, что было между промежутками, победа постоянно венчала британский флаг. Это верх героизма, нельзя иначе сказать.

Вечером получаю письмо от Бэдда, который сообщает, что у моей тетушки - процесс, для ведения которого необходимо достать некоторые документы в Париже и во Флоренции. Что так как я, благодаря тетушке (и на её счет) изучал законоведение и сделался адвокатом (непрактикующим), то она желает, чтобы это дело вел я и чтобы гонорар достался мне, а не постороннему лицу. Счастливая мысль - путешествовать по Европе, с гонораром за это. Тотчас сообщаю всем, что послезавтра я должен уехать. Мисс Стрэтмир: - "вы рады, что уезжаете. Отчего?" Не могу ответить - оттого, что вы говорите "отчего". Наоборот изъявляю сожаление.

На другой день. Встаю. Роберт, почистив мое платье, по своему обыкновению, вывернул его все наизнанку и в этом виде сложил. Не понимаю отчего он всегда так делает. Но забывал заметить ему. "Отчего" напоминает мне о мисс Джэпи. "Есля-бы она не была так" - натягиваю сапоги - "то думаю, что может быть" - подтяжки - "Но она в самом деле так"... Застегиваю воротничек рубашки, напрягая голову вверх. Какая масса силы требуется, чтобы застегнуть воротник. И очень больно. Даже вижу это на лице.

Муки одеванья. Я знаю одного человека, который, так сказать, весь состоит из разных колючек и механизмов. У него пряжки с острыми спицами на жилете и на брюках. Пряжки с еще более острыми спицами на башмаках. Его галстук - остроумный механический аппарат, построенный из шелка и железа с концом, ходящим на чем-то вроде блока. Когда натянуть его книзу по блоку, то он и держит. Запонки на рукавах у этого господина таковы, что оне режут ему пальцы, а на переде рубашки режут самый перед. Если этому субъекту приходится спешить, переодеваясь к обеду, то он положительно танцует от боли. Самым великим изобретением нашего века мог-бы быть костюм совершенно лишенный пуговиц и застежек. Припоминаю немецкую сказку: "Человек, лишенный тени". Гораздо полезнее было придумать человека, лишенного пуговиц.

входом в каждое ухо. Одет он как для дороги. Очевидно - ротмистр такой-то, такого-то гусарского полка.

Другой - низенький боченок, с маленькой головой. Можно еще сравнить его с голубем, если-бы только голубь стоял на хвосте.

К компании принадлежат еще два мальчика, от 10 до 12 лет. Рядом - низкая коляска, запряженная парой пони и при ней - одноколка с грумом. Утро. Вероятно, все едем куда-нибудь прогуляться. Во всяком случае, хорошо, что внутрь страны, от берега.

Еще издали, Уэтерби произнес радушно: - "а, виконт Мелон!" Или какую-то французскую фамилию в этом роде; не разслышал. Который из них виконт: боченок или гусар? Но гусар до такой степени очевидно англичанин, что, должно быть, именно - тот толстенький.

Заметка заключается в том, что почин при этом вступлении непременно должен принадлежать - вам. Это все равно, как в уличной драке - первый удар решает судьбу. Стало быть, вопрос: кто должен нанесть первый удар всегда решайте в свою пользу... И притом раньше, разумеется, чем ваш противник догадается о том-же. Одним словом, правило таково: вы наступили кому-нибудь на мозоль или случайно ругнули его. Он делает угрожающий жест - Сшибите его с ног, моментально. Без малейшого колебания - сшибите его с ног. Не говорите: - "если вы сделаете что еще раз, то я вас и проч.". Нет, прямо - бац. Напр. кэбмен грубит нам при разсчете, в таком роде, "что он, всего за четыре пенса, треснул-бы вас по башке" или делает другия употребительные у них оговорки. Сшибите его с ног; одним ударом. И так далее.

Вот, тоже самое и с разговором на иностранном языке; в данном случае на французском. Не ожидайте момента, когда знатный иноземец раскроет против вас свою, маскированную пока, словесную батарею и осыплет вас целым градом картечи. Нет, вы, первый, откройте по нем огонь, послав ему заряд такого готового периода, ответ на который вам легко предвидеть и понять.

Мы подошли к ним уже совсем близко, а я все еще не приготовил французской фразы. Останавливаюсь и будто-бы завязываю шнурок на своем башмаке; а на самом деле подыскиваю, какой-бы мне зарядиться французской фразой? Ага, придумал: "Mr. le vicomte, je suis enchanté. Est ce que vous êtes longtemps en Angleterre?" Но - постараться, чтобы "longtemps" не произнести, "Long Tom".

"...je suis enchanté"... Но оказывается, что толстенький - не более, как мистер Дэрли, лейтенант Дэрли, с какого-то нашего военного судна. Значит, французский виконт, это - тот англичанин. Фамилия его в самом деле похожа на Мелон. Интересно-бы посмотреть, как она пишется. Кланяюсь ему особенно учтиво. Вообще, всегда стараюсь показать иностранцам, что мы вовсе - не медведи и не лавочники. (Впрочем именно лавочники особенно учтивы. И постоянно кланяются).

Бормочу теперь во второй раз..."je suis enchanté". Не знаю, услышал-ли это виконт. Но, отвечая на мой поклон, он сказал Уэтерби чистейшим английским языком: - "Теперь мы все на лицо; как-же мы разделимся?" Ни малейшого признака француза в нем: ни в одежде, ни в разговоре, ни в манерах.

Мальчики (они - сыновья леди Уэтерби и о них было упомянуто в начале моих заметок о Торкэ) предпочитают ехать в одноколке виконта (одноколка - его и грум - его. Все безусловно английское), если он повезет их.

"взгляда". Француз согласился. Её дальнейшее игриво-умоляющее заявление: "Леди Уэтерби, вы мне позволите? Я, право, не упаду!" Затем, ко мне: "Вы - с нами и поддержите меня". Объясняю, что в таком экипаже нельзя поместиться виконту, ей, мне, двум мальчикам и груму. Тогда она говорит мне - конечно всегда и непременно - мне, при виконте и лейтенанте: "Отчего?"

Наконец леди Уэтерби устраивает нас так: Джони, лучше, поедет с ней; один из её мальчиков с г. Мелоном, другой - с самим Уэтерби. А боченкообразный лейтенант и я - на тележке, имея на козлах Бэнтера, рядом с кучером. Действительно, еще два экипажа подъехали. Она даже принимает на себя труд мотивировать такое распределение: - "Видите, г. Мелон берет с собой наши корзинки с провизией; значит, нельзя слишком обременять его экипаж. А едем мы довольно-таки далеко для пони. Вот почему я и думаю - в любезно веселом тоне - что так как тележка запряжена парой сильных лошадей, то более солидную часть компании вернее поместить на ней".

Мысль в тележке. Я, боченок и Бэнтер составляем, наиболее солидную часть. Мне грустно после этого.

для моего доктора. - "Уже предвижу свою судьбу. Грядущия события вперед бросают свою тень на настоящее. Грядущее событие для меня, это - толстота; быть может, неимоверная. Прежде я имел "толстые" дни. Теперь у меня бывают толстые часы, даже - минуты. Переменял местности, пользовался восточными банями, свежим морским воздухом; пользовался морской болезнью... И все-таки не вижу решительного результата.

"Иногда утром с удовольствием замечаю в себе некоторую легкость, тесно застегиваю жилет и это мне приятно. Сознаю себя свободным, легким, хожу эластическими шагами. Чувствую прекрасный аппетит - и завтракаю умеренно. Но после того, тотчас ощущаю тяжесть везде. Как будто я весь пропитался жирным соусом.. Вы знаете, многоуважаемый д-р N, что значит захлебнуться в соленой воде, которая войдет вам в нос, рот и уши. И вот, представьте, у меня бывает такое чувство, точно вместо соленой воды проник повсюду - соус. Что все это значит, дорогой доктор? Меня очень облегчает чиханье; но само оно болезненно для меня и даже для присутствующих. Дается только после больших усилий и тогда происходит род носового выстрела, после которого я должен сопеть с полминуты, чтобы прийти в себя. Объясните, пожалуйста, не скрывая опасности; а если возможно, то успокойте меня".

Дорога ведет вокруг холма, по крутому боку которого ростут обыкновенные кусты, деревья и трава, испещренная самыми простыми полевыми цветами. Но мисс Стрэтмир, конечно, пришла в восторг и стала выражать желание достать их. Мы сходим с экипажа и подымаемся далее пешком. Тут у меня тотчас оказывается то сопение, о котором я только что писал, хотя я и не думал чихать.

- О какие миленькие цветы! Достаньте мне их! - умоляет она, непременно меня... Ей стоит самой нагнуться, чтобы нарвать их сколько угодно. Но, само собой разумеется, - ей нужны именно те, которые ростут высоко - "Сорвите хоть один такой цветок, Не хотите, почему?" Не могу сказать ей просто, что кто и так уже сопит, тот не в состоянии еще лезть на стену. Лейтенант Дэрди приносит ей целую охапку и получает за это в награду цветок - из её рук; другой цветок она втыкает в волосы. При этом она стреляет в меня взглядом, как-бы говоря; это счастье могло выпасть и на вашу долю, если-бы вы заслужили. И одновременно ухитряется произвесть точно такой-же выстрел в лейтенанта.

Заметка. Её глаза, это - пара револьверов системы Стрэтмир.

Предлагает и мне незабудку. Благодарю, но не принимаю, под предлогом, что у меня болит голова. Как будто незабудка имеет слишком сильный запах. Но это - очевидная демонстрация с моей стороны и означает - Простите навсегда, кокетливое существо. Удовольствуйтесь лейтенантом или кем вам угодно другим. - Они опять сели в экипаж и я хочу туда подняться, когда мисс Джэни указывает мне на вьюнок, растущий на высоте, всего может быть, двух ярдов, но на крутом откосе. Она умоляет меня достать ей только этот, один этот цветок. - Если достанете, обещаю, что не буду больше просить вас. - Никогда? - Никогда.

терновник. Быстро отнимаю руку и теряю равновесие. Меня спасает куст чертополоха, который зацепляет меня, но за-то некоторое время не пускает от себя.

Наконец мы приехали к замку Крэнтон; это - цель нашего пикника. Великолепная руина. В десяти минутах от замка находится озеро, известное обилием рыбы. Уэтерби взял с собой всевозможные приборы для ловли. Прежде всего направляемся к озеру, при чем приборы несет Бэнтер. Но нельзя достать лодки. С нам приближается какой-то туземец и объясняет, что лодок здесь не полагается, так как ловля на озере снята кем-то. Впрочем, с берега можно ловить сколько угодно. Но это "можно" имеет только юридический смысл, потому что с берега ничего не поймаешь. Все они тотчас отправились назад, к замку.

Отстаю от них на минуту для дальнейших разспросов. От туземца всегда можно узнать что-нибудь поучительное. Иду медленно с туземцем и вижу, как мисс Стрэтмир, впереди всех, то легко скользит, едва касаясь ступнями земли, то грациозно порхает, по временам оглядываясь на лейтенанта, а вероятно, и на меня. И мысленно обращается к нам так: - Очаровательна, не правда-ли? Ведь вас неудержимо влечет за мной, когда я таким лебедем плыву перед вами? О, конечно, я не скажу этого; даже не думаю. Я просто радостное, беззаботное, молоденькое создание (с некоторой уже выслугой в этой роли), и только резвлюсь невинно под надзором, леди Уэтерби.

Что касается меня, то не разделяю этого образа мыслей. Но тумбочка-лейтенант очевидно разделяет. Безпрестанно посматривает вбок, на нее. На всей нашей ловле только он один и "клюнул". Он затипнотизован его, осовел как-то и имеет совсем глупый вид. Неужели и я глядел так при первых встречах с нею? В. таком случае ни за что, никогда более не клюну.

Туземец говорит крайне невнятно, вследствие чего со мной произошло маленькое, но все-таки неприятное недоразумение. Он уверил меня, что тут живут Пикэссы. А Пикэсс - общий наш с Уэтерби знакомый. А Уэтерби и не подозревал, когда нанял здесь дачу. Вследствие того, и по моему настоянию, мы уже собрались - было зайти к нему, и просить лодку для рыбной ловли, полагая, что она снята им, так как он здесь живет. Но когда Уэтерби спросил этого косноязычного сторожа - "что господа теперь здесь?" - то тот выпучил на меня глаза. Напоминаю ему: он-же говорил, что они здесь живут. Очевидно начинает сердиться, думая, что мы его дурачим и отвечает упрямым тоном: - да их здесь сотни!" - "Как сотни?" - "Разумеется. Да вон один из них сидит на тростнике". В ту-же минуту с тростника поднялся - бекас.

На другой день уезжаю, как было условлено. Правда, мог-бы остаться еще на день, еслибы Уэтерби усиленно упрашивал и в особенности, еслиб он не смотрел иногда так, как-будто вспоминает о бекасе. Уэтерби отвозит меня на станцию и оттуда повезет куда-то мисс Стратмир. Я вошел в вагон, а они стоят у окна: из вежливости, чтобы еще поклониться, когда поезд тронется.

Ужасно скучно такое стояние у вагона лиц, которые вас провожают. Они сказали вам все то, что имели сказать; вы уже обменялись с ними несколькими рукопожатиями. Нет - стоят. В вагоне находятся люди посторонние и нельзя-же при них говорить с провожающими о домашних делах или об отвлеченных вопросах. Поэтому время заполняется обменом таких фраз, как: Вам однако будет удобно ехать. - Не будет-ли жарко? - Надеюсь, что нет. - Кланяйтесь Ане, - и т. п. Вы сознаете, что эти оригинальные мысли раздражают ваших соседей и ограничиваетесь, наконец, кивками, чтобы прекратить ненужные вопросы. - Бутербродов-то и фляжки вы не забыли? - Киваете головой, а соседи думают - вот обжора. - Смотрите-же не сидите на сквозном ветру и закрывайтесь. - Толстый неженка, думают соседи. Вы опять киваете.

Наконец, поезд тронулся. Но вы принуждены еще кивать и высовывать руку из окна для добавочных рукопожатий. А если они все еще стоят, когда вы уже отъехали на десяток ярдов, то вежливость обязывает вас улыбнуться им и махнуть рукой для успокоения их. В таком смысле, что - вот видите, покамест едем вполне благополучно... хорошее предзнаменование... благодарю вас! - И через пять минут вы с удовольствием оказываетесь в другой местности.