Гете, Вилланд и Шиллер изображенные Госпожею Сталь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гете, Вилланд и Шиллер изображенные Госпожею Сталь. (старая орфография)

Гете, Вилланд и Шиллер изображенные Госпожею Сталь.

Клопшток не имел творческого воображения {В 8 книжке Вестника нынешняго года (стран. 305) читатели видели возражение одного Немецкого писателя на сие мнение Госпожи Сталь.}. Великия мысли и благородные чувства заключал он в прекрасных стихах, - а не был, так сказать, артистом. Изобретения или вымыслы его слабы, и в красках нет полноты и силы, которые мы любим находить в Поэзии и во всех искусствах, обязанных, сообщать вымыслам силу природы. Клопшпок носится в идеале; Гете никогда не теряет земли из виду и достигает однакож до высочайших соображений. Есть в уме его сила, которую чувствительность не могла ослабить. Гете мог бы один представить в себе всю Немецкую словесность, не от того, чтобы не было гораздо превосходнейших писателей, в некоторых отношениях; но в нем соединяются отличнейшия черты Немецкого ума: и никто не достоин столько замечаний по особенному роду воображения, на которое ни Италианцы, ни Англичане, ни Французы не могут объявить никакого требования.

Гете писал во всех родах, и разсмотрение его сочинений займет нас в другом месте; но личное познание того человека, который имел величайшее влияние на отечественную литтературу, подаст лучшую идею и о самой словесности.

Гете имеет чрезвычайный ум в разговоре, и вопреки всем противным мнениям, разум умеет разговаривать. Были и будут примеры великих, но молчаливых умов: застенчивость, несчастие, презрение, или скука бывают не редко причиною сего молчания; но вообще обширность понятий, и жар душевный приносят побуждение сообщаться с другими; и те люди, которые не хотят, чтобы другие судили о них по словам, не заслуживают может быть и того, чтобы другие имели внимание к их мыслям. Когда умеешь ввести Гете в разговор, не льзя ему не удивляться; красноречие его напитано мыслями; в его шутках есть в одно время великая приятность и философия, внешние предметы действуют на его воображение, как у древних на воображение артистов; и со всем тем разсудок его имеет с излишком зрелость нашего времени. Ничто не разстроивает силы его головы; и самые неудобства его характера, нравность (humeur), замешательства, принужденность, идут как облака мимо горной высоты, на которой стоит его гений.

Что наслышались мы о разговор Дидерота, то может дать некоторую идею о разговоре Гете; но судя по сочинениям первого, есть великое разстояние между сими двумя человеками. Дидерот порабощен уму своему; Гете повелевает самым талантом своим. Дидерот имеет много принужденного от желания удивить собою; в Гете видно презрение успеха до такой степени, которая необыкновенным образом нравится, даже и тогда, как досадует на его безпечность. Дидерот, не имея в сердце Веры, прибегает к филантропии, чтобы заметить, одну силу другою. Гете согласится скорее быть горьким, нежели подслащенным {Здесь выражение Автора может, по справедливости, показаться странным. П.}. Но первое дело его быть таковым точно, каков он есть от природы; а без сего качества что есть в человеке достойного привлекать участие другого?

Гете не имеет уже того стремительного жару, которого творением был Вертер; но пылкость его мыслей еще может все оживлять. Кажется, будто жизнь не прикасалась к нему, и что он изображает ее только как живописец; теперь он дорожит более теми картинами, которые для нас пишет, нежели теми движенями, которые происходят в его сердце: время сделало его зрителем. Когда он брал еще деятельное участие в игре страстей, когда он страдал сам душею - тогда его творения действовали сильнее.

Как всякой талант определяет свою собственную пиитику, то Гете утверждает теперь, что автор должен быть спокоен даже и тогда, как он пишет сочинение пламенное, или страстное, и что Артист должен сохранять свое хладнокровие, чтобы действовать сильнее на воображение читателей: может быть не так мыслил он в молодых летах своих; может быть тогда гений повелевал ему, а не он повелевал Гению; может быть он чувствовал тогда, что в сердце человеческом так мгновенно изящное и Божественное, что вдохновение свыше Поэта, который в ту минуту, когда о нем судит, теряет его.

При первой встрече находишь с удивлением нечто холодное, и даже нечто жестокое в сочинителе Вертера; но когда он согласится обращаться свободно, от движения его воображения изчезает в миг то первое замешательство, которое чувствовал. Этот человек имеет разум всемирный, и от того безпристрастный; ибо в его безпристрастии нет равнодушия: двоякое бытие, двоякая сила, двоякое просвещение его в одно время озаряет во всякой вещи об стороны вопроса. Когда идет дело о том, чтобы мыслить, ничто его не удерживает, ни обстоятельства времени, ни его собственные навыки, ни его сношения: он пускает прямо, орлиный взор свой на те предметы, которые осматривает. Естьли бы он имел случай действовать в политическом свете; естьли бы дела раскрыли его душу: то в характере его было бы гораздо более решительности, твердости и патриотизма {Более решительности и твердости может быть, но более патриотизма? Разве дипломаты, политики и другие Государственные люди имеют вообще более патриотизма, нежели приватные или частные лица? Кажется, что решение сего вопроса остается задачею, не смотря на мнение Гжи. Сталь. И.}; но разум его не парил бы с такою свободою выше всех понятий о вещах; страсти или пользы личные определили бы для него положительную дорогу {И могли бы следственно повредить патриотизму: это самое не подтверждает первого мнения Автора. И.}.

Гете любит как в сочинениях, так и в речах своих разрывать положенные им самим основы, отводит от возбужденных им движений, испровергает кумиры, выставленные им на удивление. Когда в своих вымыслах он заманивает сердце к известному характеру, скоро обнаруженные им неосновательности отвлекают от сего характера. Он располагает пиитическим миром, как завоеватель миром действительным, и полагает себя в силах вносить, подобно Природе, истребительный дух в собственные творения свои. Естьли бы он не был человек достойный, то можно бы страшиться такого рода превосходства, которое выше всего возносится, унижает и возстановляет, трогает и осмеивает, утверждает и сомневается попеременно, и всегда с одинаким успехом.

Я сказала, что Гений владеет один всеми главными свойствами Немецкого духа; все в нем соединяются в высочайшей степени: великое глубокомыслие, тонкая приятность, которая, проистекая из воображения, отличается от приятного ума в обществах неподражаемою истиною; наконец, чувствительность иногда мечтательная, но по тому самому способная привлекат читателей, которые ищут в книгах способа разнообразить судьбу их жизни, и требуют, чтобы Поэзия служила им вместо истинных произшествий. Естьли бы Гете был Француз, то можно бы заставить его говорить без умолку от утра до вечера: все писатели, современники Дидерота, приходили в его разговорах почерпать для себя мысли и доставляли ему всегдашнее наслаждение, удивляясь его разуму. В Германии никто не умеет тратить в разговоре своего дарования; и немногие люди, между самыми отличнейшими, имеют навык спрашивать и отвечать; не смотря на то, Гете имеет влияние чрезвычайное. Есть множество людей в Германии, которые найдут в адрессе письма следы великого Гения, естьли адресс им написан. Удивление к Гете составляет род собратства, которого адепты узнают друг друга по знаку слов. Когда иностранцы хотят ему удивляться, их отвергают с презрением, естьли только приметят из их слов то, что они позволяют себе разбирать творения, которых достоинство однакож еще виднее в разсмотрении. Человек не может возбудить такого фанатизма, не имея великих способностей для добра и зла; ибо одна великая: сила во всех родах доводит до того страха, из которого родится любовь.

Из Немцов, которые, писали во Французском род, один Виланд имел дар творческий; и хотя он всегда подражал иностранным словесностям, однакож оказал великия услуги отечественной литтературе, доведя язык до большого совершенства, a стихотворения, для большей легкости и большей гармонии.

Было в Германии множество писателей, которые старались следовать за Французской литературой века Людовика XIV; Виланд первый умел ввести с успехом литтературу XVIII века. В прозаических творениях он имеет некоторые отношения к Вольтеру, a в поэзии к Ариосту. Но сии отношения, совсем произвольные, не мешают ему иметь свойство Немецкого духа. Виланд гораздо учонее Вольтера; и он занимался древними более всех поэтов во Франции. Как пороки, так и качества Виланда не позволяют ему иметь в его творениях приятность и легкость Французскую.

В своих философических романах, в Агатоне, Перегрине Протее, он приступает вдруг к разбору, к разсуждению, к Метафизике, и поставляет себе долгом примешивать к тому, что мы называем обыкновенно цветами; вещах противоположности бывают разительны, но противоположные крайности утомительны.

Чтобы подражать Вольтеру, надобно иметь ту насмешливую и философскую безпечность, которая делает ко всему равнодушным, и для которой только важно уметь изъяснить ту безпечность остроумным образом. Никогда Немец не может шутить с тою блестящею свободою; ум его привязывается к истине; он хочет знать, хочет изъяснить все вещи; и даже тогда, как он склоняется к предосудительным мнениям, тайное раскаяние задерживает его на пути против собственной воли. Эпикурейская философия не согласна с Немецким духом. Немцы сообщают и ей догматический характер, a сия философия пленяет только в легкой форме: вооружи ее правилами, она не угодит никому в свете.

Стихотворные сочинения Виланда имеют более приятности и оригинальности, нежели прозаическия его творения. Оберон и другия Поэмы наполнены красотами и воображением. Сему великому писателю пеняют, что он говорил о любви не с довольною строгостию, и так должны судить о нем Германцы, которые, по примеру своих предков, имеют еще уважение к женщинам. Но как много ни позволял себе Виланд в игре воображения, надобно отдать ему справедливость, что он имеет истинную чувствительность. Конечно его намерение осмеивать любовь более или менее предосудительно. Но важный характер, данный ему природою, не позволял его шуткам далеко простираться, он уподобляется тому пророку, который, вместо проклятия, раздавал благословения; с начала обнаруживается в нем дух иронии, a под конец чувство умиления.

Разговор Виланда имеет великую приятность, именно от того, что природные его качества противоречат его философии. Сие противоречие может вредить ему, как писателю, но делает его общество отменно приятным, принося ему остроумие: он имеет живость; он энтузиаст, и, как все люди с творческим умом, молод и под старость, но сам хочет быть скептиком, и досадует на тех, которые прибегают к его прекрасному воображению, чтобы победить его сомнения. Хотя он разположен от природы к снисходительности, однажож он нетерпелив, и вспыльчив, будучи не доволен иногда собою, иногда другими: не доволен собою, ибо он хочет дойти в образе выражения мыслей до той степени совершенства, до которой не допускают ни слова, ни вещи, и не хочет ограничиваться теми неполными чертами, которые в искусстве разговора приятнее всякого совершенства; не доволен другими, ибо весьма трудно согласить излишне вольный образ его мыслей с распаленными его чѵвствами. В нем виден Немецкий поэт и Французский философ, которые попеременно сердятся один за другого; но когда он бывает и в сердце, легко с ним обращаться, и разговор его, богатый мыслями и познаниями, мог бы служить материею для разговора многих умных людей в разных родах.

Новые писатели, которые не терпят в Немецкой литтературе никакого иностранного влияния, были несправедливы против Виланда: его творения, и в богатом, но грубом языке своем, дал стихам гибкость музыкальную и прелестную. Правда, что для его отечества безвыгодно иметь подражателей Виландовым творениям, народная оригинальность лучше; и Немцы, признавая в нем великого мастера, должны были желать, чтобы он не имел последователей.

Шиллер был человек с редким гением и с честнейшим добродушием: сим двум качествам надлежало бы быть неразлучными по крайней мере в писателях. Мысль может только стоять тогда на ряду с поступками, когда она пробуждает в нас образ истины; ложь еще отвратительнее в сочинениях, нежели в обращении. Поступки, даже обманчивые, остаются только поступками: и всякой знает, как судить о них, или как их ненавидеть; но творение ума есть только пышный набор пустых слов, когда она произтекает не от искренного убеждения.

Нет в мире поприща прекраснее ученого, когда писатель идет по нем подобно Шиллеру. Правда, что есть в Германии столько важности и прямодушия, что там можно только иметь совершеннейшее понятие о характере и обязанностях каждого звания... A Шиллер между всеми удивлял еще дарованиями и добродетелями к словесности. Естьли бы он решился не издавать никогда своих творении, то он писал бы их, с такою же тщательностию; и никакое уважение, выведенное из успеха, или моды, или предразсудка, или других обстоятельств, ему чуждых, не могло побудить его измениться в своих творениях; ибо его творения показывали его самого; оне выражали его душу, и он не постигал возможности переменить выражение, когда внутреннее чувство не переменялось. Без сомнения, Шиллер имел самолюбие. Естьли не льзя без него любить славу, то не льзя и обойтися без сего побуждения для некоторой деятельности ума. Но есть великая разница в следствиях между привязанностию к тщеславию и любовию к славе: одна старается выманить похвалу, a другая желает победить ее; одна сомневается в себе, хитрит и обманывает мнение. Другая, надеясь только на природу, имеет полное уверение, что все ей понравится. Наконец, выше усердия к славе, есть другое чистейшее побуждение: любовь к истине, которая обращает писателей в жрецов-воинов, стоящих за благородное дело: им принадлежит право хранить чистое и святое пламя; ныне слабые женщины не могут, как древле, укрывать его своею рукою.

Какое прекрасное зрелище, когда невинность неразлучна с гением и откровенность с могуществом! Понятию о доброте сердца вредит несправедливая мысль, что она есть слабость; на когда добросердечие соединяется с великою силою ума и просвещения, оно объясняет нам, каким образом говорит Священное Писание, что Бог сотворил человека по своему образу. Шиллер для первого шагу в свете нанес себе некоторый вред излишнею вольностию воображения; но с мужественною зрелостию лет возвратил ту безпорочность, которая проистекает из высоких мыслей. Никогда он не входил в сношения с порочными склонностями; жил, творил, действовал, как будто бы злые люди не существовали; и когда представлял их в своих творениях, видно было, что неверные черты его не имели бы столько увеличенного, естьли бы он знал их короче. Злодеи представлялись его воображению как физическое зло, и может быть во многих отношениях они не имеют в самом деле умственной, или духовной природы; навык порока обратил их душу в существо только движимое развратными побуждениями.

Шиллер был лучший друг, лучший отец, лучший супруг; нет добродетели, которой бы не имел сей тихий и кроткий человек, воспламененный только дарованием; любовь к свободе, почтение к женщинам, энтузиазм к изящным искусствам, усердие к Божеству, одушевленный Шиллером гений, и в разборе его сочинений не трудно указать, к какой именно добродетели относятся его мастерския творения. Говорят давно, что разум может все заменить; верю этой возможности в тех сочинениях, где торжествует одно искуство; но для того, что бы изобразить человеческую природу в её бурях и в её безднах, воображение недостаточно, надобно иметь душу, испытавшую потрясения бури, но успокоенную небесною тишиною.

знаменитых людей. Он читал хорошо на Французском языке, но говорил дурно. С жаром защищало преимущество нашей драматической системы перед всеми другими; он не отказался со мной спорить, и не заботясь ни мало о затруднении и медлительности, с которыми он изъяснялся на Французском языке, не боясь мнения слушателей, несогласных с его образом мыслей, говорил только по убеждению своего ума. С начала я опровергала его Французским оружием - живостию и шутками; но скоро заметила в речах Шиллера столько мыслей сквозь препятствия слов; так удивилась я простоте сего характера, который заставил великого гения вступить в бой без помощи и с недостатком слов для объяснения своих мыслей; такого скромного и безпечного человека нашла в нем относительно к собственным его успехам, столь гордого и ревностного защитника того, что казалось ему истиною, что с того часа я посвятила ему сердечное мое уважение.

Не в старых еще летах постигнутый отчаянною болезнию, он имел ту отраду, что жена и дети, достойные его привязанности в ним, усладили для него последние часы жизни. Одна приятельница, С часу на час покойнее, не утешился ли свиданием с друзьями, нас еще ожидающими?