Враги Джобсона.
Часть третья. Пробуждение надежды.
V. Провинциальные выборы.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Враги Джобсона. Часть третья. Пробуждение надежды. V. Провинциальные выборы. (старая орфография)

V.
Провинциальные выборы.

Англичане, подобно римлянам, известны по всему свету тем, что они переносят с собою всюду нетолько оружие, обоз, одежду, язык, обычаи, манеры (или недостаток оных) но и свои общественные и политическия учреждения. Пиво, водка и англиканская религия идут рука в руку с свободными идеями и представительным управлением. При первой возможности, как только в полярных снегах или тропической природе установятся временные шалаши и почтенные джентльмены, один с засученными руками, а другой в белой пелеринке, откроют свою деятельность, немедленно учреждается и местная говорильня. Приходский совет, муниципалитет, мэр, и общественное собрание, с неизбежными выборами, избирательной агитацией, публичными речами, митингами (слово введенное в большую часть европейских языков и выражающее нечто патентованное английской торговой пломбой), угощениями, подкупами, протекциями и всеми другими основными условиями нашей благословенной и славной великобританской конституции - все это существует везде, где развевается наш флаг. В Дамераре и на острове св. Маврикия, в Сингапуре и Новой Зеландии, в Канаде и Южной Африке, благородное наследие великобританской говорильни процветает и развивается. Даже смело можно сказать, что юные колониальные государства, порожденные старой метрополией, в редких проявлениях общественной жизни так буквально придерживаются нравов и обычаев далекой родины, как в системе выборов и величественном равнодушии к тому, чтобы действительно, лучшие люди управляли общественными делами. Местное самоуправление означает точно так же в колониях, как и в метрополии, применение местных пристрастий, и политическия свойства кандидатов тут и там ничего не значат в сравнении с личными интересами.

В графстве Стормант и городе Корнвале, ловкие избирательные агенты, стряпчие Джеоэт и Латуш, обнаружили замечательное знание всех древних, веками освещенных английских обычаев и вся сложная механика избирательной агитации с общественными интригами, финансовыми сделками и подкупами во всех его видах - была пущена в ход.

Доктору Джобсону эта деятельность пришлась не до сердцу. Говорить перед публикой было для него неведомым искуством. В наше время этого искуства неблагоразумно требуют почти от всех людей, не спрашивая, способны ли они и подготовлены ли к этому. Теперь все сводится к болтовне. Когда впервые предъявлено было подобное требование к доктору Джобсону, то он оказался не на высоте обстоятельств. Но после усиленных стараний, он довел себя до того, что даже такой циничный судья, как Латуш, остался им доволен. Ему пришлось выписать себе помощника из Монреаля и передать новому доктору всех своих пациентов, кроме очень опасных. Все его время было посвящено митингам в Ракеборо, Сенабрюке и Финчи, в разъездах по отдаленным фермерам, жившим на проселочных дорогах, где надобно было пробираться по плававшим в жидкой черной грязи круглым бревнам или но болотам, и часто случалось, что, проехав пять миль в тряской тележке и забрызганный с головы до ног грязью, бедный Джобсон с ужасом узнавал, что его почтенный избиратель находился в поле, и тогда начиналась, по диким пустыням и грубо обработанным полям, погоня за человеком, который, как оказывалось, в конце концов, уже отдал свой голос неутомимому Спригсу. По временам, Джобсон останавливался в временных кабачках, устроенных в неокрашенных срубах, и тут перед собранием дюжины окрестных обитателей, ему приходилось развивать свои мнения о законодательном слиянии Верхней и Нижней Канады или о католическом вопросе, вечно животрепещущем в стране, где религиозная вражда усиливается различием рас и постоянным столкновением французских и английских идей. Каким образом подобная странная смесь национальностей и религий так долго уживалась с видимым общественным порядком - это, быть может, легче объяснить, чем ответить на гораздо более серьёзный вопрос: долго ли этот порядок еще продлится?

В этих кабачках, среды грубых фермеров и кабачных завсегдатаев, куривших и опрокидывавших стаканчик за стаканчиком на его счет, доктор часто, к величайшему своему удивлению, был вынужден излагать свои политическия идеи. С каждым избирателем он должен был выпить, так как водка была лучшим ключем ко всякому сердцу, а способность пить без устали была одним из лучших доказательств годности в канадские политические деятели. Латуш всюду сопровождал своего друга, стараясь всячески поддержать в нем расположение духа и напичкать его сведениями о местных обычаях и идеях; он забавлял его веселыми анекдотами, когда они тряслись в тележке по ужасным дорогам, или ложились по ночам на постели, кишевшия мириадами насекомых, или наполняли свои желудки такими кушаньями, которых не переварили бы даже эскимосы или страусы. Сотни раз, несчастный доктор хотел отказаться от борьбы, но Латуш напоминал ему, что дело шло об интересах его семьи, и он продолжал свою пламенную деятельность.

Напротив, для Спригса подобная жизнь была праздником. Он делал все, болтал, ездил, пил, ел, интриговал с ужасной энергией и с видом человека, находившого в этом дьявольское удовольствие. Латуш показывал своему кандидату как можно менее грязную подкладку выборов: притеснения должников, раздачу в займы денег избирателям, подпаивания, подкупы и проч. Напротив, Спригс желал все видеть и предпочитал сам обделывать подобные дела. Он был слишком подозрительный человек, чтобы дозволять другим расходовать деньги за него или заключать убыточные сделки. Пользуясь помощью Поджкиса, он зорко наблюдал за Джобсоном и всегда следовал за ним. Его легкая, забрызганная грязью тележка летала по всем дорогам, по лесам и полям, встречаясь на каждом шагу с экипажем Джобсона, так что последнему она мерещилась днем и ночью.

По счастью, всему настает конец, даже избирательной агитации в отдаленных округах Канады; наступил день появления враждебных кандидатов на платформе перед общим публичным собранием избирателей. Каждая партия сделала все, что могла. Дурная водка и грязные билеты провинциального банка обращались в изобилии, и общее волнение дошло до точки кипения. Обе стороны истощили все свои усилия и дело практически должно было решиться горстью независимых фермеров, еще никому не обещавших своего голоса.

Толпа, собрившаяся вокруг грубой платформы в день публичного назначения кандидатов, вполне заслуживала близкого изучения. Если тут были люди, которые по одежде и манерам обнаруживали довольство, то находились и другие, на лицах и внешнем виде которых было написано, что они всем недодовольны и ни на что неспособны. Свободные и независимые граждане приехали на этот торжественный случай во всевозможных экипажах, от тяжелого фургона, до путевого инструмента, состоявшого из больших четырех колес, на которых положены были две длинные тонкия доски, так что путешественник помещался на небольшем сидении посреди, и от каждого движения качался как на море в бурю. Головной убор этих почтенных личностей также был очень разнообразен; тут были соломенные шляпы, шотландския шапочки, меховые шапки и т. д. Рядом с фермерами виднелись их рабочие: ирландцы, французы, англичане, шотландцы, даже немцы и шведы, а там и сям пестрели в толпе в живописном безпорядке одежды и прически индейцы, которые с удивлением смотрели на эти шумные говорильни белой расы.

На обширной платформе помещались местные власти: судья, шериф, мэр Корнваля и кандидаты, занимавшие с своими друзьями противоположные оконечности. Доктор Джобсон, очень нервный на взгляд, сохранял однако свое достоинство, а Спригс казался очень самоуверенным, что возбуждало некоторое сомнение в его полной трезвости. Тут же были Дэвид Роджер и Тадди, очень изумленный и заинтересованный разыгрывавшейся перед ним сценой.

Прежде всего был прочитан акт об открытии выборов, а затем шериф объявил, что наступило время заявить имена кандидатов. Стряпчий Джеоэт сам предложил мистера Джорама Спригса в очень энергичной речи, которую обе стороны выслушали с большим вниманием. Он говорил умно, красноречиво, знал, чем подействовать на слушателей, и нарисовал портрет Спригса, поражавший своим нахальством и ловкостью. Он очень искусно упомянул о семейном горе своего друга и смутно указал на глубокую связь между презренной причиной этого горя и кандидатом противной стороны.

- Господа, произнес Джеоэт, облокачиваясь на деревянную решетку и грустно поникнув головою: - господа! до настоящих выборов касаются обстоятельства, о которых я упоминаю с горем и сожалением, обстоятельства, вызывающия во мне сердечное волнение, заставляющее одинаково биться сердца всех благородных людей, даже тех, которые стараются помешать моему почтенному другу достигнуть высшей цели его стремлений. Упоминая об этих обстоятельствах, я боюсь, что наброшу мрачную тень на его будущий успех - ибо он непременно будет избран - и наполню сердце моего благородного друга горькими чувствами, но за то, я уверен, что мои слова заставят покраснеть от стыда тех, которым принадлежит почин низкой, презренной оппозиции моему благородному другу.

Оратор обернулся к Спригсу, который поднес платок к глазам, и продолжал:

- Да, да, господа, я вижу, что для этого мужественного, твердого сердца невыносим даже самый деликатный намек на событие, набросившее мрачное облако на счастливый семейный очаг и навеки уничтожившее все надежды любящого отца.

Спригс громко зарыдал. В толпе царило мертвое молчание. Поджкис утирал себе глаза грязным красным ситцевым платком и все члены комитета начали всхлипывать и сморкаться.

- О! вокликнул снова Джеоэт: - кто может оценить все горе, отчаяние и унижение, господствующия там, где еще так недавно надежда светло улыбалась и любовь отца обвивала как зеленым плющем прелестное, чистое, святое создание? Господа, продолжал Джеоэт, давая своим чувствам взять верх над строгой логикой: - в этом опозоренном домашнем очаге потухла искра любви и усеяна неплом земля, некогда покрытая цветами надежды и радости. Господа, воскликнул вдруг стряпчий, оборачиваясь к доктору Джобсону и смотря ему прямо в глаза: - я удивлен... я приведен в удивление... я не могу скрыть своего негодования, что человек, принимавший какое бы то ни было участие в этом страшном горе, посмел, да, посмел, явиться перед своими безпристрастными согражданами соперником несчастного, столь позорно оскорбленного, униженного и убитого.

В толпе послышался ропот и Латуш заметил со страхом, что красноречие Джеоэта произвело опасное впечатление. Но в ту самую минуту, как оратор умолк, чтоб перевести дыхание, Тадди, взбешенный резким нападением на отца, неожиданно воскликнул громким звучным голосом:

- Папа! хвати его по зубам!

Громкий, всеобщий взрыв хохота, долго переливавшийся в воздухе, совершенно разсеял влияние заранее придуманных патетических фраз стряпчого. Он злобно взглянул на мальчика, который так кстати перебил его, и теперь покраснел, как рак. Доктор Джобсон и Латуш затыкали себе рот платками и тщетно старались скрыть свое удовольствие. Дэвид Роджер хохотал до упада. Джеоэт продолжал свою речь, но уже не мог возбудить в слушателях прежний интерес к его словам. Однако, для толпы его речь в полном своем составе была все-таки очень эффектна и он сел на свое место среди громких криков одобрения.

Место его занял мистер Поджкис с своей громадной фигурой, желтым лицом и зеленоватыми глазами. Он должен был поддержать кандидатуру Спригса, но с первого взгляда, брошенного на него, каждый из присутствовавших заметил, что он находился в каком-то неестественном, возбужденном положении. Подойдя к решетке, он крепко схватился за нее и, покачиваясь со стороны на сторону, смотрел на приветствовавшую его громкими криками толпу с тупой, безсмысленной улыбкой. Один из членов комитета догадался во-время снять большую поярковую шляпу, торчавшую на его макушке. Почувствовав свежий воздух, свободно гулявший в его редких волосах, он выпрямился и крикнул во все горло:

- Господа!

Дело в том, что Поджкис сделал довольно обыкновенную в его положении ошибку: он слишком хорошо приготовился. Он нетолько написал и выучил наизусть цветистую речь, но в последнюю минуту, чувствуя, что память ему изменяет, благодаря треволнениям дня и частым вспрыскам будущого успеха, соскочил с платформы и хватил двойную порцию подкрепительного элексира, уже и без того переполнявшого его желудок. Поэтому, в роковую для оратора минуту exordium'а возбудило смех толпы. Однако собравшись с силами он все-таки начал свою речь.

- Господа избиратели Корнваля и Стормонта... я поддерживаю предложение стряпчого Джеэота... благородного Цицерона нашего округа, который напомнил нам великих ораторов Аттической Греции и имперского Рима... Да, господа, я смею повторить: он и нашей страны (громкия одобрения). Господа... я поддерживаю его предложение с большим удовольствием... знаю многие годы мистера Спригса... мы с ним все равно что братья... одним словом, Озирис и Питиас, или Дагон и (Ура! Валяй, старик!). Господа... вы, конечно, не потребуете, чтоб я вас познакомил с ним: мы все хорошо знаем нашего друга...

Тут, желая обернуться и бросить взгляд, полный любви на кандидата, он опустил одну руку, державшуюся за решетку и так быстро повернулся на собственной оси, что очутился спиною к публике. Однако, друзья привели его обратно в прежнее положение и он, схватившись за решетку еще крепче прежнего, продолжат:

- Господа... я говорю... господа... это истинный Брут! наш Брут! Смотря на него, я не могу не воскликнуть: et toi Brootey! (Смех). В качестве чего является перед вами наш друг? В качестве Евтропия... Праксителя... Соломона... Соракта... или Не... по... на... вуход... Нет, в качестве простого гражданина Корнваля. И он просит вашего доверия... ваших голосов. Господа... да... да... позвольте мне сказать вам... он честный человек! (Одобрение). Мистер Бирк, шотландский поэт, сказал... да... он сказал: "честный человек - лучшее создание Божие!" (Одобрение). Вот он... мой и ваш друг, Джорам Спригс...

Оратор снова совершил опасный пируэт, и на этот раз едва не упал через решетку.

- Господа... я говорю, это - гражданин... настоящий civis Romanus sum, если вы знаете, что это значит!.. ("Нет! нет! Объясните!"). Ну, это значит... да... это значит... ну... конечно, (Смех). Ну, господа... на арене два богача, так, кажется, сказал старик Шекспир (Громкое одобрение). Один из них иностранец. Он явился к нам несколько лет тому назад, и уже хочет, чтобы мы его выбрали своим представителем в парламент. Господа! в Риме... древнем, старом Риме... а не в папистском... были очень строги к иностранцам... вы, может быть, этого не знаете... если не читали римской истории... у них был закон legs paper de periwinkles (Громкий смех)... закон об изгнании иностранцев и странников. Их прогоняли из Рима... да, господа... arites et focuses palladium вашей свободы, похитит честь быть вашим представителем... (Ура!) Гм! Гм! Господа! я сказал, что это Брут!

Он указал рукой, с пьяной улыбкой, на Спригса.

- Да, это настоящий трибун народа. Господа! господа! подумайте, что решается в эту минуту. Дело идет о вашей жизни... да... о ваших женах... вашей свободе... ваших детях... ваших домашних благах... о ваших (Ура). Господа... поэт сказал: "кто хочет быть свободен, должен нанести удар"... (Громкия одобрения). Так подавайте голоса за Спригса и свободу против Джобсона и тирании... заклинаю вас священным писанием... именем пророка Спригса!

Среди общого смеха и громких криков, Поджкис пошатнулся и упал в объятия своих друзей, которые осыпали его далеко не лестными эпитетами. Спригс и Джеоэт злобно смотрели на него; они думали, что достигнут громадного эффекта, выпустив на трибуну популярного башмачника, и теперь кусали себе губы в дикой ярости. Напротив, лицо Латуша сияло, когда он встал, чтобы предложить кандидатуру Джобсона. Он начал с иронического замечания, что чувствует вполне, в каком неловком положении находится, говоря после живого красноречия его ученого друга и классического изящного панегирика, только что выслушанного; потом, в нескольких ловких, прочувствованных словах, уничтожив последний след впечатления, произведенного на публику ссылкой Джеоэта на семейное горе Спригса, он представил слушателям доктора Джобсона, как человека, хорошо воспитанного, способного, умного и богатого, который согласен оторваться от прелестей домашняго очага и научных занятий, чтобы послужить своей новой родине в критическую минуту.

"человека благородного и честного". Теперь, всем стало ясным, что Спригсу придется "собрать все свои мозги", чтобы овладеть сочувствием избирателей. Но, хотя трактирщик отличался некоторым уменьем говорить к народу, ему не под силу было побороть дурное влияние, произведенное речью Поджкиса, и его воззвание было выслушано без всякого энтузиазма.

Напротив, для доктора Джобсона почва была исксусно подготовлена друзьями, и отсутствие красноречия в тех немногих словах, с которыми он обратился к избирателям, не было замечено. Его прекрасная наружность, звучный, ясный голос и спокойные, приличные манеры очень подействовали на толпу, и его речь была покрыта бурными рукоплесканиями. Многие из слышавших от Спригса и Поджкиса, что Джобсон надменный дурак, были выведены из себя этой низкой ложью. Шериф объявил, что подача голосов поднятием рук была в пользу доктора. Но Джеоэт и Спригс не пришли от этого в отчаяние. Они сделали самый точный разсчет, сосчитали всех своих приверженцев и были уверены в победе, хотя бы небольшим количеством голосов. Но агенты Латуша тоже были пущены в ход. Он оставался спокойным до последней минуты. Он знал всех должников Спригса и его партии. Не хитро было предложить уплату за них долгов и разсрочить им платеж на более выгодных условиях, если только они подадут голоса за Джобсона. Двадцати дровосекам в Рокеборо дали работу на Отаве, куда они должны были отправиться до баллотировки. Вследствие всего этого, доктор Джобсон был избран большинством пятнадцати голосов.

простить. Бедный Поджкис был поэтому изгнан из Корнвальской Короны и выброшен за борт его партией; а так как его таланты недостаточно оценивались противоположной партией, то он очутился в изолированном положении, которое было до того неприятно, что он вскоре собрал свои деньги, своих любимых ларов и пенатов, стряхнул прах с своих ног и вернулся в свою родину, Новую Англию, где продолжал удивлять посетителей трактиров своими классическими знаниями, почерпнутыми из энциклопедии, библии и словаря Ламприера.