| Автор: | Байрон Д. Г., год: 1816 |
| Категория: | Поэма |
| Входит в сборник: | Стихотворения Байрона в переводе Д. Е. Мина |
| Связанные авторы: | Мин Д. Е. (Переводчик текста), Зелинский Ф. Ф. (Автор предисловия/комментариев) |
Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Осада Коринфа
Осада Коринфа.
Переводъ Д. Мина.
Байронъ. Библiотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
I.
Въ "Осаде Коринфа" Байронъ еще разъ вернулся къ той игре идей, первымъ и, пожалуй, лучшимъ выраженiемъ которой былъ "Гяуръ". Опять героемъ его поэмы является человекъ-демонъ: Альпъ - очевидное повторенiе гяура и Конрада. И опять поэтъ, созидая своего демона, чувствуетъ - мало того, говоритъ намъ, что его творенiе ниже того человека-титана, который виталъ передъ его душой.
Въ этомъ роковомъ дуализме - интересъ поэмы для современнаго читателя; именно въ немъ, а вовсе не въ несложной фабуле съ ея черезчуръ театральнымъ заключительнымъ эффектомъ. Я нарочно сказалъ: для современнаго читателя; действительно, первые читатели Байрона съ нашей оценкой не согласились бы. Изъ нихъ одни наивно восторгались геройствомъ стараго венецiанца, взрывающаго себя вместе съ горстью христiанъ и отрядами турокъ; другiе упрекали поэта за то, что онъ недостаточно ясно подчеркнулъ призрачный характеръ явившейся Альпу Франчески и ввелъ ихъ въ искушенiе принять тень за живую женщину. Третьи находили кощунственной всю сцену въ храме. Для насъ все это имеетъ лишь значенiе аксессуаровъ; виртуозность, съ которой даже третьестепенные писатели съумели овладеть этого рода эффектами сделала насъ недоверчивой къ нимъ, и мы ихъ съ трудомъ прощаемъ корифеямъ поэзiи. Намъ важенъ внутреннiй мiръ; что заставило поэта повторить въ третiй или четвертый разъ ту же симфонiю страстей? Что новаго извлекъ онъ этотъ разъ изъ нея?
Что заставило? Прежде всего - Коринфъ, коринфская гора, Коринфскiй заливъ... Не забудемъ, что поэтъ самъ посетилъ эти местности въ своемъ путешествiи 1810 г.; не даромъ онъ ссылается на это путешествiе въ прологе, прибавленномъ въ позднейшихъ изданiяхъ поэмы. Образы же эти незабвенны, даже и для простого смертнаго: этотъ заливъ, кажущiйся голубой рекой между окаймляющими его справа и слева горами; затемъ эти горы - справа Киллена, Эриманфъ, слева самая славная и святая изъ всехъ гора Аполлона Дельфiйскаго - Парнасъ. Ихъ и въ летнее время покрываетъ белый покровъ снега, точно саванъ, которымъ Свобода, прощаясь, покрыла умершую Элладу. И внезапно голубая река кончается: полоса земли врезалась между темъ и другимъ моремъ, на ней городъ построенъ, пристально смотрящiй вдаль изъ-подъ своей круглой горы, точно глазъ южной красавицы изъ-подъ приподнятой брови... Это не наше сравненiе; его уже древнiе нашли, говорящiе въ своей поэзiи о "броненосномъ Коринфе", и его удержалъ, пользуясь двусмысленностью англiйскаго слова, нашъ поэтъ, приглашающiй читателя последовать за нимъ on Acro-Corinth's brow (Brow - бровь, а также - вершина). Городъ и гора; когда то они носили славное имя Коринфа - теперь оно имъ возвращено, какъ трофей вновь добытой свободы, взаменъ позорной клички Лутраки, которой довольствовались въ эпоху нашего поэта ихъ не въ меру скромные обитатели. А Коринфъ - это символъ гордаго сопротивленiя; это - двойное "стой", крикнутое и напирающему по коринфскому заливу морю, и надвигающейся по Истму земле. Ландшафтъ опять родилъ поэму: какъ соприкасающiеся при Абидосе материки подсказали поэту любовную повесть о Селиме и Зулейке, такъ гордый исполинъ Истма внушилъ ему песнь возмущенiя и вызова; предъ нимъ предсталъ духъ горы, Альпъ. Такъ то опять былъ данъ толчокъ темъ мыслямъ и чувствамъ, которыя уже воплотились въ "Гяуре" и "Корсаре"; опять зазвучали прежнiе, знакомые намъ мотивы. Альпъ - венецiанецъ, такъ же какъ и гяуръ; онъ любитъ, опять "по голубиному" свою соотечественницу, прекрасную Франческу Минотти; опять враждебныя внешнiя обстоятельства (этотъ разъ воплощенныя въ знаменитой "львиной пасти"), отражаютъ у него предметъ его любви; и опять происходитъ то, что мы, беседуя о "Гяуре", назвали.перерожденiемъ страсти". Все же поэтъ не повторяется: все это предполагается происшедшимъ уже давно, тотъ "моментъ - вечность" наступилъ для Альпа тогда, когда онъ въ порыве отчаянiя отрекся отъ веры своихъ отцовъ и отправился ренегатомъ подъ знамена дикаго Кумурджи (Комурги)-паши, заклятаго врага Венецiи и христiанства.
Не перерожденiе страсти, а перерожденная страсть стала этотъ разъ предметомъ интереса поэта: ея психологическiя свойства, ея нравственная оценка; онъ вдвойне экспериментируетъ надъ ней, - и съ психологической, и съ нравственной точки зренiя.
Во-первыхъ, съ психологической. Альпъ когда то любилъ Франческу; теперь онъ ненавидитъ Венецiю, которая ее у него отняла: въ этомъ превращенiи любви въ ненависть и состоитъ "перерожденi естрасти". То же самое было и съ гяуромъ; только тамъ перерожденiе было невозвратнымъ: "На дне морскомъ моя Леила". И темъ же сномъ вечности спитъ и любовь къ ней ея избранника. Вопросъ: "способна ли эта ненависть вся, безъ остатка, вновь перейти въ ту любовь" по отношенiю къ гяуру даже не могъ быть поставленъ... Впрочемъ, нетъ; поэтъ его все-таки поставилъ, но вскользь и тоже вскользь на него ответилъ. Читатель помнитъ чудный моментъ изъ исповеди гяура, - явленiе ему въ предсмертной галлюцинацiи утопленной Леилы?
Но ты стоишь передо мной,
Твоя коса до ногъ спадаетъ,
Меня о чемъ то умоляетъ,
Печальный взоръ твоихъ очей.
Не верилъ смерти я твоей...
Что значитъ внезапный резкiй возгласъ, непосредственно следующiй за этими словами:
А онъ погибъ, онъ въ томъ-же поле
Зарытъ...
Это значитъ: выросшая изъ любви ненависть уже не въ состоянiи вся, безъ остатка, перейти обратно въ любовь. Но, повторяю, ответъ былъ данъ. вскользь; а между темъ поэтъ имъ дорожилъ, какъ дорожилъ всемъ, что внешнимъ или внутреннимъ образомъ было имъ пережито.
Этотъ разъ возлюбленная еще не погибла: Франческа жива, она въ томъ же Коринфе, который Альпъ осаждаетъ; вырывая Коринфъ изъ рукъ ненавистной ему Венецiи, онъ вырветъ изъ нихъ заодно и Франческу: Коринфъ для Турцiи, Франческу для себя. Такимъ образомъ имъ движетъ двойной аффектъ. Пусть "Венецiя узнаетъ, сколько она въ немъ потеряла" (стр. 4) это - заветная мечта всехъ Корiолановъ; а Франческа пусть последуетъ за нимъ:
Съ тобой улечу я въ счастливую даль,
- такъ Селимъ манитъ Зулейку, такъ Конрадъ связываетъ съ своей судьбой судьбу Медоры. Теперь поэтъ ставитъ вопросъ: изъ этихъ двухъ чувствъ, которое сильнее? Пусть передъ любовью предстанетъ возможность полнаго удовлетворенiя, полнаго счастья, но подъ условiемъ отреченiя отъ ненависти: будетъ ли это условiе принято? - Это то и есть то, что мы назвали выше психологическимъ экспериментомъ; ему посвящена центральная часть поэмы, стр. 19--21.
Какъ было замечено выше, поэта упрекали за то, что онъ недостаточно ясно далъ намъ понять, настоящая ли Франческа передъ нами, или ея тень; можно, однако, предположить, что онъ действовалъ тутъ съ полнымъ умысломъ. Действительно, по первымъ словамъ (стр. 19 конецъ) всякiй долженъ подумать вместе съ героемъ, что дочь Минотти сама проскользнула черезъ сторожевые пикеты друзей и враговъ, чтобы встретиться съ милымъ; прозрачность ея рукъ - (конецъ 20 строфы) - насъ не озадачиваетъ: мы знаемъ, что она исхудала въ разлуке (стр. 8), къ тому же ея слова о томъ, какъ она пришла, должны разсеять всякое сомненiе. Для чего это? Для того, чтобы мы отнеслись къ дальнейшему не какъ къ галлюцинацiи, а какъ къ реальному событiю. Что ответилъ Альпъ на слова Франчески
Сбрось на земь чалму и крестомъ пресвятымъ
Себя осени, и ты будешь моимъ;
Смой съ гордаго сердца нечистую кровь
И завтра навекъ съединитъ насъ любовь.
Въ этомъ весь интересъ сцены. Онъ отвечаетъ отказомъ - и внезапно все меняется.
Пусть читатель внимательно прочтетъ следующее за отказомъ Альпа описанiе - это прикосновенiе мертвенно холодной руки, это недвижное лицо, этотъ потухшiй взглядъ... безспорно, это лучшее место всей поэмы. Теперь только Франческа умерла; она умерла въ тотъ самый моментъ, когда въ сердце Альпа умерла любовь къ ней. Отныне съ нимъ говоритъ только небесный духъ, посланецъ того Бога, котораго онъ оскорбилъ. Она заклинаетъ его уже не любовью, а надеждой на спасенiе души. "Поклянись, что ты пощадишь оскорбленныхъ тобою соотечественниковъ; иначе ты погибъ и никогда не увидишь более... я уже не о земле говорю - это прошло! -- но неба и меня!"
Альпъ вторично отказываетъ - и Франческа исчезаетъ. Когда онъ затемъ, за несколько мгновенiй передъ собственной смертью, спрашиваетъ отца о ней - ему отвечаютъ, что она умерла въ ту самую ночь; умерла, дополняемъ мы, въ тотъ самый моментъ, когда Альпъ отказался пожертвовать своей ненавистью ея любви.
II.
Таковъ первый, психологическiй опытъ; но ему предшествуетъ другой, нравственный. Мы говорили до сихъ поръ о сравнительной оценке, по ихъ силе, обоихъ чувствъ, волнующихъ грудь разгневаннаго героя; но какова абсолютная оценка обоихъ вместе взятыхъ? Другими словами: какова оценка человека-демона, какъ такового? - Въ "Гяуре" этотъ вопросъ былъ только поставленъ и затемъ обойденъ; поэтъ только вызвалъ великую тень Фемистокла изъ его могилы на Пирейскомъ мысе и затемъ круто перешелъ къ гяуру, избегая сопоставленiя между нимъ и человекомъ-титаномъ. Даже позднее, въ своей исповеди, умирающiй человекъ-демонъ ни однимъ словомъ не даетъ понять, что идеалы титана ему доступны или даже понятны; онъ говоритъ о техъ, которые сражаются съ врагомъ (отрывокъ 23), но только о такихъ, которыми движетъ любовь къ славе; для него же "достойныхъ ценъ" за жизнь только две:
Любовь былая или врагъ
Здесь не то. Въ ту роковую, последнюю ночь, еще до Франчески, Альпу является другая, более святая и великая тень; она является ему изъ-подъ того "белаго савана, которымъ Свобода при прощанiи покрыла умершую Элладу". И Альпъ не безучастенъ къ ней; онъ "взвешиваетъ прошлое и настоящее", онъ сознаетъ, что те, которые некогда пали здесь славною смертью, пролили свою кровь за лучшее дело, чемъ то, которому служитъ онъ. Те жили и умирали за человечество, за то, чтобы сохранить ему его идеалы въ ихъ непорочной чистоте; и они достигли своей цели. Ихъ имена живутъ въ шуме вихря, въ раскатахъ волнъ, въ журчанiи родниковъ греческой земли:
И патрiотъ, когда созрелъ
Бъ немъ подвигъ доблести, всегда
Укажетъ съ гордостью туда
И, вдохновенный стариной,
Съ тираномъ смело вступитъ въ бой,
Иль отстоять, иль пасть въ бою.
Таковы были они; а онъ...
Онъ сознавалъ, какъ жалокъ онъ
Предатель, обнажившiй мечъ
Противъ отчизны...
И въ виде символическихъ иллюстрацiй того и другого идеала Альпу являются одна за другой две картины. Одна - стая голодныхъ псовъ, грызущихся между собою изъ-за человеческихъ останковъ; это - настоящее, это - его война. Другая - одинокiя развалины храма Афины на Акрокоринфе, прекрасныя и гордыя и въ своемъ разрушенiи; это - прошлое. Это то, изъ-за чего возстали они. Альпъ получилъ возможность сравнить себя съ героями старины; онъ настолько благороденъ, что сознаетъ свое несовершенство, но не настолько, чтобы возвыситься до ихъ величiя. Отныне онъ уже отверженъ; отверженъ собою самимъ прежде, чемъ его отвергнетъ блаженный духъ его милой. Шальная пуля кладетъ конецъ его проигранной жизни; последнiя сцены принадлежатъ не ему, а отпрыску по духу техъ героевъ, которыхъ поэтъ вызвалъ передъ нами при свете луны, озарявшей снежныя вершины Парнасса и белыя колонны коринфской горы.
III.
Таково, думается намъ, идейное содержанiе поэмы; что касается ея фабулы, то она имеетъ своимъ фономъ одинъ эпизодъ изъ многовековой войны венецiанцевъ съ турками за Морею, въ которой несчастная страна попеременно подпадала то венецiанской, то турецкой власти. Успехъ Собескаго въ 1683 г. побудилъ венецiанцевъ вновь пойти на турокъ въ 1684 г.; въ 15-летней войне они отвоевали у нихъ весь полуостровъ и водрузили знамя креста надъ его севернымъ оплотомъ, Коринфомъ. Ихъ власть была, однако, непродолжительной: въ 1715 г. турки возобновили войну, причемъ первымъ предметомъ ихъ похода былъ разумеется - все тотъ же Коринфъ. Его "губернаторомъ" былъ венецiанскiй синьоръ Минотти - это, такимъ образомъ, личность историческая. Не видя возможности отстоять крепость противъ полчищъ врага, онъ началъ было переговоры о сдаче; какъ разъ во время переговоровъ пороховой складъ въ лагере турокъ взорвался - причемъ причина взрыва была, повидимому, случайная. Темъ не менее разсвирепевшiе турки, подозревая тутъ венецiанское предательство, прервали переговоры и бросились штурмовать крепость. Ихъ остервененiе и численность взяли верхъ, часть гарнизона была перебита, другая взята въ пленъ; какая участь постигла Минотти, неизвестно. После взятiя Коринфа турки наводнили Морею, взяли ея главный городъ Навплiю (или, по тогдашнему, Неаполь-Романскiй, Napoli di Romania) и вскоре превратили весь полуостровъ въ турецкiй пашалыкъ. Онъ остался таковымъ вплоть до высадки гр. А. Ф. Орлова и техъ событiй, которыя послужили фономъ "Гяура".
Какъ видно отсюда, въ поэме Байрона историческiй элементъ очень незначителенъ: характеръ и участь Минотти онъ изменилъ по своему, катастрофу со взрывомъ представилъ въ совершенно вольномъ освещенiи {Новейшiй издатель и комментаторъ поэмы Кёльбингъ справедливо отмечаетъ сходство между изображенiемъ этой катастрофы у Байрона и исторической судьбой венгерской крепости Сигстъ, командиръ которой, Николай Зриньи, взорвалъ себя вместе съ ней, но будучи въ состоянiи отстоять ее отъ полчищъ султана Сулеймана, въ 1561 г. Немцамъ этотъ эпизодъ хорошо известенъ, благодаря популярной трагедiи ихъ поэта-героя Кёрнера, написанной за З года до "Осады Коринфа"; Байронъ, плохо знавшiй даже Гёте, врядъ ли когда либо читалъ Кёрнера, но независимо отъ него онъ, такъ интересовавшiйся исторiей турокъ, могъ знать о судьбе Сигета и плениться ею.}, фигуры Альпа и Франчески прибавилъ отъ себя. Отсюда видно, что не историческая участь Коринфа дала толчокъ его творческой фантазiи; а это лишнiй разъ подтверждаетъ наше сужденiе: ландшафтъ родилъ поэму.
Онъ работалъ надъ нею во вторую половину. 1815 г., въ такое время, когда его отношенiя къ жене приняли уже очень непрiязненный характеръ. Известно даже, что какъ разъ во время работы, когда онъ вполне уединился, чтобы не отвлекаться чемъ либо постороннимъ - къ нему почти насильственно ворвались двое чужихъ людей, врачъ и юристъ, и предложили ему рядъ отчасти нелепыхъ, отчасти безтактныхъ вопросовъ. Смыслъ этого посещенiя былъ ему тогда непонятенъ; лишь потомъ онъ узналъ, что они были посланы къ нему его женой, чтобы добыть улики его помешательства. Действительно, вскоре за окончанiемъ поэмы последовалъ окончательный разрывъ между супругами; темъ более удивительно известiе, что рукопись "Осады Коринфа" была переписана рукой той же леди Байронъ, которая во время ея возникновенiя обнаружила такую нежную заботливость о душевномъ состоянiи своего мужа. А впрочемъ - можетъ ли быть речь о неожиданностяхъ въ такой семейной драме, героями которой были поэтъ и женщина?
Все же можно предположить, что леди Байронъ не безъ некотораго удовлетворенiя должна была углубиться въ содержанiе переписываемой поэмы. Какъ женщина безусловно умная, она должна была понять, что въ Альпе Байронъ опять изобразилъ себя, но что его отношенiя къ этому отраженiю своей личности со времени "Гяура" и "Корсара" изменились: несомненно, Альпъ отверженъ Байрономъ. Одного только "математическая Медея" не могла понять: того идеала, ради котораго Байронъ Альпа отвергъ; что делать, - математическая логика безсильна передъ вопросами эволюцiоннаго характера. Да, конечно: Байронъ отвергъ Альпа, но не для того, чтобы вернуться къ тому cant'у, который составлялъ высшее проявленiе жизни по понятiямъ Мильбанковъ и прочихъ "слишкомъ многихъ", а потому, что передъ его душою все ярче и ярче определялся новый идеалъ. Идеалъ, служенiю которому онъ долженъ былъ посвятить свою позднейшую жизнь, обративъ ее отъ безплоднаго культа личности къ зиждительному уделенiю ея нуждающемуся человечеству - идеалъ человека-титана.
Ф. Зелинскiй.
Осада Коринфа
Джону Гобгоузу, эсквайру
Эта поэма посвящена его другомъ.
22-го Января 1816.
Предисловiе,
"Большая турецкая армiя, подъ предводительствомъ великаго визиря (1715), стремясь проникнуть въ центръ Мореи и осадить Наполи ди Романiя, самую сильную крепость во всей стране, решила прежде всего взять приступомъ Коринфъ и штурмовала его несколько разъ. Когда гарнизонъ былъ сильно ослабленъ и комендантъ увиделъ, что невозможно держаться дольше противъ такой огромной силы, онъ решилъ протрубить сдачу, но въ то время, какъ велись переговоры объ условiяхъ, одинъ изъ пороховыхъ магазиновъ въ турецкомъ лагере, где находилось шестьсотъ бочекъ пороха, случайно взорвался, причемъ убито было шестьсотъ или семьсотъ людей. Это привело турокъ въ такую ярость, что они не приняли капитуляцiи и продолжали бешено штурмовать крепость, взяли ее и закололи почти весь гарнизонъ, въ томъ числе и губернатора Минотти. Остальные, вместе съ Антонiемъ Бембо, были захвачены въ качестве военнопленныхъ".--А Compleat History of the Turks (London, 1719), Томъ ІІІ-й, стр. 151.
ОСАДА КОРИНФА.
Была пора: мы дружно составляли
Изъ края въ край мы весело блуждали,
Не страшенъ былъ намъ говоръ волнъ морскихъ!
Безъ устали, бывало, безъ кручины,
Взбирались мы на горныя вершины,
Иль по рекамъ пускались смело въ бродъ,--
Всегда въ трудахъ и вечно безъ заботъ.
И где бъ найдти ночлегъ ни приходилось:
Въ пустыне ли на подвижномъ песке,
Во мгле ль пещеръ, иль въ темномъ уголке,--
Какъ сладко намъ везде спалось и снилось!
Пришлось ли лечь на берегу морскомъ,
Или на дне ладьи въ просторе водномъ,
Или въ лесу на войлоке походномъ
Съ подложеннымъ подъ голову седломъ,
Везде мы спимъ, бывало, крепкимъ сномъ,
И, вставъ чуть светъ, опять ужъ въ путь готовы.
Трудъ нипочемъ былъ нашему кружку!
Не зная негъ, мы гнали прочь тоску,
Все молоды, отважны и здоровы.
Всехъ языковъ и убежденiй дети:
Кто верилъ въ Библiю, кто въ Алкоранъ,
Кто посещалъ храмъ Божiй, кто мечети,
А кто совсемъ не верилъ ни во что;
Но обойди хоть целый мiръ, едва ли
Найдешь кружокъ - я поручусь за то -
Кто бъ такъ, какъ мы, не ведалъ злой печали.
Однихъ ужъ нетъ, давно истлелъ ихъ прахъ;
Те разбрелись по всемъ пределамъ мiра;
Те съ клефтами бунтуютъ на горахъ,
Взирающихъ въ ущелiя Эпира,
Где живъ еще свободы древней духъ,
Где кровью мстятъ за горькiй стыдъ неволи;
О прочихъ же давно умолкнулъ слухъ
И не слыхать объ ихъ безвестной доле.
Нетъ! никогда намъ не сойтись опять,
Чтобъ странствовать и вместе пировать.
Да, въ эти дни мы не знавались съ горемъ!
Но и теперь, теснится ль въ грудь печаль,
Уносятся туда - въ немую даль,
Чрезъ материкъ, чрезъ воздухъ, сини воды,
Туда, туда - въ далекiй край свободы.
Онъ будитъ звукъ всегда въ моихъ струнахъ,
И звуки струнъ не даромъ же взываютъ
Къ немногимъ темъ, которые въ мечтахъ
Въ волшебный край со мною улетаютъ.
Пойдемте же и взглянемъ на просторъ
Техъ чудныхъ странъ съ Акро-Коринфскихъ горъ!
I.
Промчалось много, много летъ,
И бурныхъ грозъ, и бранныхъ бедъ
Черезъ Коринфъ; но и досель
Крепка Эллады цитадель.
Ни трусы страшные земли,
Ни натискъ бурь не потрясли
Скалы седой, где ключъ къ стране,
Стоитъ такъ гордо въ вышине
Коринфъ на грани двухъ морей,
Какъ бы на бой, и у скалы
Смиряютъ бурные валы.
Но еслибы могла опять
Земля изъ недръ своихъ отдать
Ту кровь которой тамъ межъ горъ
Поля упитаны съ техъ поръ,
Какъ брата свергъ Тимолеонъ
И деспотъ Персiи сраженъ,--
То въ этомъ море кровяномъ
Весь потонулъ бы Истмъ кругомъ.
И еслибъ кости падшихъ тамъ
Собрать все въ груду по полямъ,
То въ высь поднялся бъ мавзолей,
Быть можетъ, выше и грозней,
Чемъ горный тотъ Акрополисъ,
Чьи башни съ тучами слились.
II.
На Кифероне - брани кликъ!
Тамъ блещетъ двадцать тысячъ пикъ,
Межъ двухъ морей стоятъ шатры,
И полумесяцъ на шатрахъ
Играетъ въ утреннихъ лучахъ:
То чалмоносцы облегли
Коринфъ и близко, и вдали.
Туда воследъ пашамъ текутъ
Отряды спаговъ, и верблюдъ
Несетъ араба на спине,
Татаринъ мчится на коне
И, бросивъ стадо, туркоманъ
Туда принесъ свой ятаганъ.
Тамъ громъ орудiй, взрывовъ трескъ
Волнъ заглушаютъ ревъ и плескъ,
И смерть чугунные шары,
Свистя, несутъ съ высотъ горы.
И распадается стена
Подъ тяжкой силой чугуна;
Но со стены, сквозь пыль и дымъ,
Огнемъ и меткимъ и живымъ
На каждый выстрелъ мусульманъ.
III.
Но кто подъ самою стеной
Всехъ впереди передъ толпой,
Ведущей къ ней подкопы минъ?
Кто этотъ дерзкiй паладинъ,
Постигшiй глубже, чемъ сыны
Османа, темный смыслъ войны?
Кого такъ мчитъ ретивый конь,
Сквозь дымъ, въ убiйственный огонь,
Туда, где вылазка враговъ
Османовъ въ страхе гонитъ въ ровъ
И где съ несбитыхъ батарей
Огонь направленъ въ нихъ сильней?
Въ упадшихъ духомъ янычаръ?--
Гяуровъ ужасъ, стенъ гроза,
Стамбула гордость и краса,
Во всемъ искусный - строить рать,
Разить копьемъ, вращать булатъ,--
То Альпъ, адрiйскiй ренегатъ.
IV.
Родясь въ Венецiи, свой родъ
Но, изгнанъ съ вольныхъ береговъ,
Онъ поднялъ мечъ на земляковъ,--
Тотъ самый мечъ, которымъ онъ
Владеть былъ ими обученъ.
Обвилъ чело отступникъ злой.
Въ тотъ векъ, изведавъ много золъ,
Коринфъ съ Мореей перешелъ
Подъ власть Венецiи, и вотъ,
Въ ряды враговъ страны родной
Онъ сталъ съ той ревностью, какой
Пылаетъ, бешенствомъ объятъ,
Одинъ лишь юный ренегатъ,
Воспоминанiемъ обидъ.
Теперь ему въ отчизне нетъ
Свободы милой прежнихъ летъ,
Съ техъ поръ какъ тайнымъ былъ врагомъ
"въ пасть льва", передъ дворцомъ
Святаго Марка, въ часъ ночной,
Доносъ съ презренной клеветой.
Онъ бегствомъ жизнь успелъ спасти,
Чтобъ дней остатокъ провести
И доказать родной стране,
Кого она лишилась въ немъ,
Въ великомъ воине своемъ,
Который клялся крестъ затмить,
V.
Комурги, страшный твой конецъ
Поднесъ Евгенiю венецъ,
Когда последнiй вождь въ строю
Не за себя, за мусульманъ
Кляня победу христiанъ!
Комурги, громъ твоихъ победъ
Дотоле помнить будетъ светъ,
Съ Эллады сбросить рабства гнетъ
Взаменъ свободы, данной ей
Мечомъ Венецiи вождей!
Прошло съ техъ поръ уже сто летъ,
Последнiй вождь османскихъ силъ,
Морею Порте возвратилъ,
Весь край огнемъ опустошивъ
И авангардъ свой поручивъ
Съ землей ровняя города,
Тебе отступникъ заявилъ,
Какъ твердъ онъ въ новой вере былъ.
VI.
Все чаще, жарче съ батарей
Пальба направлена на нихъ,
Неумолкая ни на мигъ.
И раскаленныхъ пушекъ громъ
И съ страшнымъ трескомъ здесь и тамъ
Валятся башни по стенамъ,
И въ мигъ, какъ въ прахъ оне падутъ
Отъ взрыва бомбъ, съ горящихъ грудъ
Взвиваясь огненнымъ столбомъ,
Иль, какъ болида страшный хвостъ,
Разсыпавшись въ миллiоны звездъ,
Ихъ искры мечетъ до небесъ,
Изъ дымной мглы и серыхъ тучъ
Не проникаетъ солнца лучъ.
VII.
Но не изъ мести лишь одной
Свирепый, учитъ турковъ рать
Искусству стены сокрушать.
Изъ-за ограды крепкихъ стенъ
Онъ мнитъ похитить деву въ пленъ
Который юныя сердца
Еще въ то время разлучилъ
Какъ Альпъ Венецiи служилъ,
Когда, счастливецъ, не былъ онъ
Въ те дни, когда онъ, въ карнавалъ,
Въ пирахъ, всехъ блескомъ ослеплялъ
И всехъ нежнее въ часъ ночной
Пелъ серенады надъ волной
VIII.
И всемъ казалось, что его
Франческа любитъ одного,
Затемъ что слышали не разъ
Когда жъ адрiйскiй бурный валъ
Ланчьотто въ чуждый край умчалъ,
Сталъ гаснуть блескъ ея очей,
И ликъ печальный сталъ бледней,
Ее видать съ духовникомъ.
И если изредка на балъ
Она являлась въ карнавалъ,
То въ грустныхъ взорахъ шумный светъ
И сталъ простей ея нарядъ,
И невнимательнее взглядъ,
И голосъ менее певучъ,
И легкiй шагъ не такъ летучъ
Всю ночь до утреннихъ лучей.
IX.
Отправленъ дожемъ край блюсти,--
Край что Венецiи вожди
У Порты отняли въ тотъ годъ,
Когда Собескiй сокрушилъ
Подъ Будой мощь османскихъ силъ,--
Минотти, храбрый генералъ
Въ те дни, когда разцвелъ какъ рай
Подъ властью дожей грековъ край,
И прежде чемъ нарушенъ былъ
Тотъ миръ, что ихъ освободилъ.
И красоты еще такой
На высотахъ морейскихъ горъ
Никто не видывалъ съ техъ поръ,
Какъ Менелаева жена
Заставивъ лить такъ долго кровь
За беззаконную любовь.
X.
Стена разрушена пальбой,
Въ проломъ по грудамъ падшихъ стенъ
Начнется приступъ злыхъ племенъ.
Уже изъ турокъ и татаръ
Колонны выбраны; ихъ жаръ
Зовутъ "отрядомъ роковыхъ".
Они проложатъ путь мечомъ,
Застелятъ трупами проломъ,
И какъ по лестнице взойдутъ
XI.
Ужъ ночь. Надъ гребнемъ темныхъ скалъ
Холодный, полный месяцъ всталъ.
Струится бездна синихъ водъ.
Простерлась неба синева,
И звезды, света острова,
По ней разсыпались, полны
Духовной, чудной тишины.
Не уносился въ край святой?
Кто не желалъ исчезнуть въ немъ,
Чтобъ слиться съ вечнымъ ихъ огнемъ?
Прозрачны, полны синей мглы,
По мелкимъ камнямъ чуть журча,
Какъ струйки чистаго ключа.
Надъ моремъ дремлютъ ветерки,
Висятъ на древкахъ бунчуки
Блеститъ луны сребристый серпъ.
И все заснуло крепкимъ сномъ;
Невозмутимый миръ кругомъ,
Лишь стража окликъ подаетъ,
Да эхо вторитъ межъ холмовъ,
Да слышенъ въ стане у враговъ
Немолчный говоръ, гулъ глухой,
Какъ шелестъ листьевъ предъ грозой.
Къ молитве муэдзина гласъ,
И, звукъ волшебный, несся онъ,
Какъ призрака пустыни стонъ,
Какъ ветерка чуть слышный свистъ
И мелодически-унылъ,
Онъ сердце въ трепетъ приводилъ.
Онъ къ осажденнымъ въ грудь проникъ,
Пророческой судьбы ихъ кликъ;
Зловещимъ ужасомъ могилъ,--
Темъ трепетомъ душевныхъ мукъ,
Когда въ насъ сердце биться вдругъ
Перестаетъ, чтобы опять
Какъ бы стыдясь, что такъ оно
Пустой тревогой смущено,
Въ такой невольный трепетъ насъ
Приводитъ звонъ въ полночный часъ,
Души отшедшей въ мiръ иной.
XII.
Стоитъ на взморье Альповъ станъ.
Пробилъ ужъ зорю барабанъ,
Разставили и - лагерь стихъ.
Все спятъ. Одинъ лишь Альпъ не спитъ;
Онъ завтра въ битве утолитъ
Все муки долгiя свои
Часы бегутъ, и молитъ онъ,
Чтобъ укрепилъ въ немъ душу сонъ
Для делъ кровавыхъ; но кипятъ
Въ немъ думы черныя какъ адъ.
Не делитъ съ ними онъ надеждъ
Затмить луною крестъ въ бою;
Не веритъ вовсе, что въ раю
За каплю крови будетъ онъ
И не пылаетъ сердце въ немъ
Темъ вдохновительнымъ огнемъ,
Съ какимъ суровый патрiотъ
На смерть за родину идетъ.
Изменникъ родины святой,
Одинъ безъ друга, безъ родныхъ,
Въ толпе враговъ, въ толпе чужихъ.
Они на смерть готовы съ нимъ,
Затемъ что онъ, гяуровъ бичъ,
Сулитъ имъ въ битве рядъ добычъ.
И пресмыкаются они
Предъ нимъ затемъ, что искони
Смирялся въ черни темный умъ.
Но все же родомъ онъ изъ техъ,
Съ кемъ жить - въ глазахъ ихъ - тяжкiй грехъ!
Они завидуютъ ему,
Тогда какъ въ юности своей
Онъ былъ упорный назарей.
Они не знаютъ, какъ убитъ
Духъ гордый дерзостью обидъ;
Души озлобленной вражда;
Они не знаютъ, какъ объятъ
Желаньемъ мести ренегатъ.
Онъ вождь, но въ мiре вечно такъ:
Шакаловъ такъ смиряетъ левъ
И, ихъ добычей овладевъ,
Одинъ съедаетъ всю корысть,
Имъ оставляя кости грызть.
И лихорадочнымъ огнемъ
Онъ весь горитъ, и тяжко въ немъ
Трепещетъ сердце, ноетъ грудь,
И тщетно хочетъ онъ заснуть -
Сонъ гонитъ прочь для новыхъ мукъ.
Чалма палитъ ему чело,
Грудь стиснулъ панцырь тяжело,
Хотя, бывало, заурядъ
Спалъ не въ постели пуховой
И не въ такой тиши ночной,
Какъ въ этотъ часъ, но въ бурной мгле,
Подъ хладнымъ небомъ, на земле.
Палатки утренней зари.
Идетъ на взморье, где кругомъ
Бойцы уснули крепкимъ сномъ.
Кто усыпилъ ихъ? Почему
Трудовъ имъ больше, смерть верней,
И многимъ, можетъ, въ жизни сей
Насталъ последней ночи сонъ,
А онъ ничемъ не возмущенъ!
Бойцамъ завидуетъ простымъ.
XIV.
И утолились муки въ немъ
На свежемъ воздухе ночномъ.
И снова духомъ онъ воскресъ.
За нимъ былъ лагерь; передъ нимъ
Съ зубчатымъ берегомъ своимъ
Сверкалъ, врезаясь въ грудь земли,
Сiялъ съ высотъ Дельфiйскихъ горъ
Снеговъ незыблемый шатеръ.
И лился блескъ отъ техъ снеговъ,
Какъ лился много ужъ вековъ,
И не исчезнетъ снегъ, какъ мы.
Рабы, тираны - всехъ должна
Смыть съ мiра времени волна;
Но белый, зыбкiй тотъ покровъ,
Межъ темъ какъ гибнетъ все окрестъ,
Сiяетъ векъ въ соседстве звездъ.
Какъ ткань, какъ облако, какъ паръ,
Онъ тамъ раскинутъ людямъ въ даръ
Простясь съ Элладой навсегда,
Она въ долины грустный взоръ
Последнiй кинула съ техъ горъ,
Где въ вещихъ песняхъ столько разъ
Но и теперь она порой
Еще слетаетъ въ край родной
Къ полямъ, принявшимъ видъ пустынь,
Къ останкамъ храмовъ и святынь,
Воспоминаньемъ славныхъ дней.
Вотще! Въ нихъ духъ не оживетъ,
Пока сiянье не блеснетъ
Той вечно памятной зари,
И палъ съ улыбкой на устахъ
Великiй Спарты сынъ въ горахъ.
XV.
Не позабылъ и Альпъ злодей
Бродя въ безмолвiи ночномъ,
Онъ вспомнилъ, въ мысляхъ о быломъ,
О техъ герояхъ старины,
Чья кровь лилась за честь страны.
Онъ сознавалъ какъ жалокъ онъ,
Предатель, обнажившiй мечъ
Противъ отчизны въ шуме сечъ,
Притекшiй поприщемъ изменъ
О, такъ ли въ битву шли съ врагомъ
Вожди, чей прахъ почилъ кругомъ?
Они вели фаланги въ бой
Въ защиту родины святой;
Ихъ вечной доблести молва.
Объ ней гласитъ просторъ полей,
Гласятъ ущелья горъ объ ней;
Она живетъ во мгле лесовъ,
Ихъ духъ витаетъ на горахъ;
Ихъ память искрится въ струяхъ
Ручьевъ долинъ, въ волнахъ реки,
И, мнится, шепчутъ ветерки
Колонна каждая на немъ,
И каждый камень на холмахъ
Скрываетъ ихъ священный прахъ.
И вечно будетъ ихъ страна,
Страной свободы, славныхъ делъ.
И патрiотъ, когда созрелъ
Въ немъ подвигъ доблести, всегда
Укажетъ съ гордостью туда
Съ тираномъ смело вступитъ въ бой,
Чтобъ грудью родину свою
Иль отстоять, иль пасть въ бою.
XVI.
Прохладой ночи оживленъ.
Недвижна зыбь пучинъ морскихъ:
Приливъ съ отливомъ воли ихъ
Не укрощаетъ и луне
Къ скале ли рвутся ихъ валы,
Спокойно ль льются отъ скалы,
Шумятъ ли въ море и кипятъ,
Или въ заливе тихо спятъ,--
Надъ ними власти лишена.
Угрюмъ, не слыша ихъ угрозъ,
Надъ ними хмурится утесъ,
И, какъ въ былыя времена,
Где въ бурю пенятся валы,
Не досягая до скалы -
На золотой гряде песковъ
Межъ волнъ и зелени луговъ.
На выстрелъ ружейный отъ грозной стены.
Но видно никемъ не примеченъ онъ тамъ,
Не то - какъ бы смелъ подойти онъ къ стенамъ?
Измена ль таилась въ гяурскихъ рядахъ,
Не знаю! Но только не слышно пальбы
И пули не свищутъ отъ частой стрельбы,
Хотя онъ такъ близко стоялъ у воротъ,
Где съ моря прикрытъ бастiонами входъ
Угрюмо пароль принималъ часовой,
Какъ мернымъ онъ шагомъ у крепкихъ воротъ
По плитамъ расхаживалъ взадъ и впередъ.
И тутъ подъ стеною увиделъ эмиръ
Грызутъ, пожираютъ псы мертвыхъ тела,
Лежавшiя грудой во рву безъ числа,
И мясо сдираютъ, какъ кожу съ плодовъ,
Ихъ белые зубы съ татарскихъ головъ,
Хрустятъ и трещатъ мертвецовъ черепа.
И такъ заняты они деломъ своимъ,
Что лаять на Альпа нетъ времени имъ,
И даже нетъ силы подняться съ земли:
И въ жертву имъ брошенныхъ грозной войной,
Они утоляли гладъ бешеный свой.
И Альпъ, по зеленымъ и алымъ чалмамъ,
Разбросаннымъ всюду по зыбкимъ пескамъ,
Которыхъ онъ самъ устремлялъ на враговъ.
Ихъ головы бриты; лишь пряди косы
Спускались съ затылка, и лютые псы,
Те длинныя косы въ зубахъ волоча,
А дальше, - гналъ коршунъ отъ падали прочь
Крыломъ своимъ волка, который въ ту ночь,
Почуя добычу, подкрался къ стене,
Держась подле взморья, отъ псовъ въ стороне,
Исклеванный птицами остовъ коня.
XVII.
Отъ страшной картины Альпъ взоръ отвратилъ;
Доныне въ бою онъ безтрепетенъ былъ,
Услышать бойцовъ умирающихъ стонъ,
Узреть ихъ боренье со смертью вокругъ,
Чемъ видеть убитыхъ, которымъ нетъ мукъ.
Въ насъ гордость рождаетъ опасности часъ,
Тамъ слава разскажетъ о томъ кто убитъ,
Тамъ почесть на подвиги смелыхъ глядитъ.
За то после боя какъ тягостно намъ
Скитаться въ крови по безгробнымъ теламъ
Какъ хищные звери, покинувши лесъ,
На трупъ человека свершаютъ набегъ,
Ликуя о томъ, что погибъ человекъ.
XVIII.
Творенье давно позабытыхъ племенъ.
Въ немъ две-три колонны, да несколько плитъ,
Да мраморъ, да мохомъ поросшiй гранитъ.
О, время, ты все истребляешь навекъ,
О, время! щадишь ты лишь столько отъ делъ
Свершенныхъ давно, чтобъ потомокъ скорбелъ
О томъ что погибло, о томъ что опять
Создастъ онъ, чтобъ снова забвенью предать:
Воздвигнутыхъ сыномъ безсильнымъ земли!
XIX.
Присевъ на базу подъ столбомъ,
Склонился Альпъ къ руке челомъ,
Подавленъ тяжестiю думъ.
И онъ поникнулъ головой
На грудь стесненную тоской,
Томясь, вздыхая тяжело,
Какъ наша беглая рука
Стучитъ по клавишамъ, пока
Мы не исторгнемъ мерный тонъ
Изъ струнъ, хранившихъ долгiй сонъ.
Вздохнулъ какъ будто ветръ ночной.
Но былъ ли ветромъ пробужденъ
Межъ камней этотъ тихiй стонъ?
Онъ голову поднялъ, онъ въ море глядитъ,--
На камни глядитъ онъ, - не зыблется мохъ.
Откуда жъ принесся таинственный вздохъ?
На флаги взглянулъ онъ - недвижны они,
На лесъ Киферона - онъ дремлетъ въ тени.
Что жъ это за голосъ? откуда притекъ?
И Альпъ обернулся - въ сiяньи луны
На камне онъ видитъ тень чудной жены.
XX.
Какъ будто врагъ вступилъ съ нимъ въ бой.
"о, Боже праотцевъ моихъ!
Кто ты? откуда? какъ въ сей мигъ
Явилась въ станъ враговъ своихъ?"
Перекреститься; но, смущенъ
Упрекомъ совести, безъ силъ
Онъ руку въ страхе опустилъ.
Глядитъ, и вмигъ узналъ черты
Его невеста передъ нимъ,
Франческа съ видомъ неземнымъ.
Все те же розы средь ланитъ,
Но бледный тускъ по нимъ разлитъ.
Такъ оживлявшiй прелесть ихъ?
Лазурь въ очахъ ея темней,
Чемъ синева въ волнахъ морей;
Но какъ волны холодной плескъ,
Подъ тканью легкой, какъ туманъ,
Сiяютъ грудь и дивный станъ;
И блещетъ роскошь плечъ нагихъ
Межъ черныхъ прядей косъ густыхъ,
Она не вдругъ дала ответъ,
Но противъ месяца на светъ
Сначала руку подняла -
И, мнилось, такъ она была
Что светитъ сквозь нее луна.
XXI.
"Угодно судьбе, чтобъ пришла я къ тебе
Спасти твою душу на радость себе.
Пройдя мимо стражи чрезъ вражескiй станъ.
Ты знаешь сказанье: и яростный левъ
Отъ девъ непорочныхъ бежитъ, оробевъ.
И Богъ милосердый, дающiй покровъ
Своей благодатью мой путь осеня,
Отъ рукъ мусульманскихъ избавилъ меня.
Пришла я; но если напрасно пришла,
Не узришь меня никогда, никогда!
Безумецъ, ты вере отцовъ изменилъ!
Сбрось на земь чалму и крестомъ пресвятымъ
Себя осени, и ты будешь моимъ;
Смой съ гордаго сердца нечистую кровь,
".
"Но где жъ мы отпразднуемъ свадебный пиръ?
Не здесь же средь мертвыхъ, отшедшихъ въ тотъ мiръ?
Не здесь же, где завтра мечу и огню
Сыновъ и святыни Христа предаю?
Одну лишь тебя я поклялся спасти.
Съ тобой улечу я въ счастливую даль,
Тамъ мы, съединившись, забудемъ печаль,
Тамъ блага все въ жизни тебе подарю.
Но прежде ея ненавистныхъ детей,
Меня обезчестившихъ кривдой своей,
Заставлю изведать, какъ бичъ мой разитъ:
Изъ злыхъ скорпiоновъ онъ бешенствомъ свитъ".
Она слегка его руки
Коснулась мертвою рукой.
И холодъ смерти гробовой
Проникъ до сердца, до костей.
Онъ отъ руки ея не могъ.
И столько страха и тревогъ
Не ощущалъ онъ никогда,
Какъ здесь отъ пальцевъ изо льда,
Такъ тонкихъ, длинныхъ, не живыхъ.
Какъ камень сердце тяжело
Въ груди упало и чело
Остыло. Онъ взглянулъ: увы!
Черты прекраснаго лица,
Безъ мысли какъ у мертвеца,
Безъ искры жизни, безъ любви,
Игравшей такъ въ ея крови,
Не видно движенья въ устахъ ледяныхъ,
Слова безъ дыханья исходятъ изъ нихъ,
И грудь не волнуетъ ей вздохомъ любовь,
И въ жилахъ не льется застывшая кровь,
Но дики ихъ взоры и жизни въ нихъ нетъ;
Какъ взоры того, кто въ мучительномъ сне
При месяце бродитъ въ ночной тишине.
Такъ смотрятъ портреты съ старинныхъ обой,
Когда, при мерцаньи лампады, въ тени,
Безъ жизни, но словно живые, они,
Какъ призраки ночи, по мрачнымъ стенамъ
Какъ будто выходятъ изъ тесныхъ ихъ рамъ,
Волнуя обои и взадъ и впередъ.
"Пусть ты отвергъ любовь мою;
Но Божьимъ именемъ молю -
Сорви чалму; во прахъ склонись
Что ты помилуешь детей
Злосчастной родины твоей.
Не то, погибшiй навсегда,
Ужъ не увидишь никогда
Но небеса и образъ мой.
Не отвергай моей мольбы,
И пусть жестокъ ударъ судьбы,
Онъ можетъ грехъ твой искупить
Когда жъ еще промедлишь мигъ,
Прiйми проклятье силъ святыхъ,
Тобой отвергнутыхъ! Взгляни,
Ужъ гаснутъ звездные огни.
Она летитъ и вмигъ уйдетъ.
Коль не смиришь души своей,
Пока воздушный парусъ сей
Скрываетъ светлый чолнъ луны,
Твой страшенъ жребiй, не страшней
Безсмертье гибели твоей".
И въ небо смотритъ Альпъ, и вотъ,
По небу облако плыветъ.
Ко всемъ мольбамъ остался глухъ,
И, какъ стремительный потокъ,
Все чувства въ Альпе превозмогъ.
Ему смириться! Онъ
Дрожать отъ робкихъ женскихъ словъ!
Онъ, оскорбленный, пощадитъ
Враговъ, которымъ смертью мститъ!
О, нетъ! Хотя бы грянулъ громъ,
И долго онъ смотрелъ, пока
Неслись чрезъ месяцъ облака.
И вотъ прошли, и яркiй лучъ
Сверкнулъ на землю изъ-за тучъ.
"Судьбы, сказалъ онъ, не страшусь!
Ужъ поздно! Нетъ, не изменюсь!
Гроза, колебля, гнетъ тростникъ;
Но дубъ не гнетъ, а ломитъ вмигъ.
Всему Венецiя виной;
Но ты моя; беги жъ со мной!"
Взглянулъ - ея ужъ нетъ!
Блеститъ на колонне лишь месяца светъ.
Исчезла ли въ землю, слилась ли съ лучомъ,
XXII.
Промчалась ночь. Встаетъ заря,
И, какъ для радости горя,
Разсветъ ночную гонитъ тень
Восходитъ солнце сквозь туманъ,
И вотъ проснулся вражiй станъ.
Чу! Бой барабанный и гулъ отъ шаговъ,
И звукъ заунывный турецкихъ роговъ,
И говоръ немолчный различныхъ племенъ.
Чу! ржанье и топотъ коней предъ грозой,
И трескъ отъ оружья и крики: на бой!
Подъ конскою гривой шумятъ бунчуки
Курдъ, татаринъ, туркоманъ!
Покидайте ратный станъ!
Мчитесь, рыскайте вокругъ,
Чтобъ никто отъ вашихъ рукъ
Старъ иль младъ, не убежалъ!
Мчитесь по полю, пока
На проломъ идутъ войска.
Все ужъ готово; кони кипятъ,
Белою пеной кропятъ удила.
Войско за войскомъ! Нетъ имъ числа.
Копьи какъ лесъ; фитили зажжены;
Тысячи жерлъ противъ сбитой стены
Всехъ впереди полки янычаръ.
Альпъ во главе ихъ; блеститъ отъ меча
Лучъ въ обнаженной руке до плеча.
Ханъ и паши выезжаютъ впередъ;
Съ первой пушкой вестовой
Смело кинемся на бой!
На Коринфъ! и смерть врагу!
Богъ, пророкъ! Гу, Алла-гу!
Какъ волки съ воемъ въ часъ ночной
Летятъ на буйвола грозой;
А буйволъ, съ яростью въ глазахъ,
Реветъ, копытомъ топчетъ въ прахъ
Остервенелаго врага:
Такъ мчатся на стену орды,
Такъ гибнутъ первые ряды.
И, расшибаясь какъ стекло,
Подъ градомъ ядеръ, подъ огнемъ
Гранатъ, взметавшихъ пыль столбомъ.
И какъ подъ острою косой
Трава ложится полосой,
Лежитъ рядами падшiй врагъ.
XXIV.
Но какъ весеннихъ водъ напоръ
Свергаетъ груды камней съ горъ
Катитъ вспененные валы,
Стремясь, какъ падаютъ снега
Съ вершины Альповъ на луга:
Такъ наконецъ передъ толпой
Утомлены, сокрушены,
Коринфа падаютъ сыны.
Рука съ рукой, плечо съ плечомъ,
Герои рубятся съ врагомъ
Не уступая ни на шагъ.
Тамъ крикъ победы, падшихъ стонъ
И копiй трескъ, и сабель звонъ
Сливался съ грохотомъ пальбы,
Къ далекимъ несся городамъ.
Въ волненьи страха ждали тамъ,
Въ чью пользу бой судьба решитъ,
Веселье ль, горе ли сулитъ
Потрясшiй гуломъ недра горъ,
Все заглушающiй сей гласъ,
Предъ коимъ вся земля тряслась
Отъ Саламина до высотъ
XXV.
И бой кипитъ, - последнiй бой,
Кровавый, страшный, роковой.
И вотъ вломился въ городъ врагъ;
Ниспровергаетъ. Передъ нимъ
Въ крови, по скользкимъ мостовымъ,
Бегутъ, подъемля страшный стонъ,
Толпы детей, и девъ, и женъ.
Встать въ бой съ врагомъ лицомъ къ лицу,
Еще кружки отважныхъ тамъ
Сопротивляются врагамъ
И, прислонясь къ стене спиной,
Межъ нихъ, въ красе своихъ сединъ,
Могучъ и ростомъ исполинъ,
Сражался старецъ. Бодръ и смелъ,
Онъ полукругомъ вражьихъ телъ
И невредимый отступалъ.
Хоть подъ кирасой много ранъ
Скрывалъ безстрашный ветеранъ,
Но эти раны - славный следъ
Хоть старъ, все жъ крепокъ онъ какъ сталь,
И силой, мужествомъ едва ль
Сравнится наша юность съ нимъ.
Одинъ, неверными теснимъ,
И, страшно саблею рубя,
Османскихъ многихъ матерей
Въ тотъ грозный день лишилъ детей.--
Детей, еще не зревшихъ светъ,
Свой мечъ онъ въ цвете юныхъ силъ
Турецкой кровью оросилъ.
Ужъ много летъ съ техъ поръ прошло,
Какъ сынъ единственный его
Свой преждевременный уделъ.
Съ техъ поръ, вступивъ съ луною въ брань,
Минотти гибельная длань
Сыновъ османскихъ безъ числа
И если крови страшный пиръ
Даетъ тенямъ желанный миръ,
То и Патроклъ не такъ отмщенъ,
Какъ сынъ его, что былъ сраженъ
Шумитъ вдоль Азiи проливъ,
Где въ дни минувшiе легло
Бойцовъ несметное число;
Но мы не знаемъ, где ихъ прахъ,
Нетъ камня надъ ними; ихъ пепелъ истлелъ;
И жить въ песнопеньяхъ - ихъ вечный уделъ!--
XXVI.
Чу! снова крики: Алла-гу!
Съ отборнымъ войскомъ янычаръ
Несетъ решительный ударъ.
Чтобъ могъ разить быстрее мечъ,
У Альпа руки вплоть до плечъ
Манитъ онъ рати, онъ зоветъ.
Пусть на другомъ убранство латъ
Влечетъ враговъ корыстный взглядъ;
Пусть у другого изъ пашей
Но Альпа всякъ узнаетъ вмигъ
По грознымъ взмахамъ рукъ нагихъ.
Где Альпъ, тамъ жарче бой кипитъ;
Где онъ, тамъ яростней разитъ
Тамъ стягъ его средь бунчуковъ
Всехъ выше вьется, какъ лучи
Кометы пламенной въ ночи.
Где эта грозная рука
Повсюду смерть и гибель тамъ;
Тамъ нетъ пощады беглецамъ,
Тамъ нетъ пощады и бойцу,
Который, близкiй ужъ къ концу,
Въ крови, безъ страха на челе,
Рукой ослабленной еще
Разитъ врага, но ужъ вотще.
XXVII.
Вдругъ Альпъ является предъ нимъ.
"Старикъ, сдавайся! для любви,
Для дочери твоей живи".
- О, нетъ, отступникъ, никогда!
"Франческа, другъ души моей!
Ужель погибнуть должно ей,
Старикъ, по гордости твоей?"
- Ты ей не страшенъ. - "Где жъ она?"
"Въ стране, откуда изгнана
Душа злодея - въ небесахъ!"
И съ злой усмешкой на губахъ
Минотти видитъ, какъ сраженъ,
Какъ громомъ, страшной вестью онъ.
"Когда жъ, о Боже! дочь твоя
Скончалась?" - "Въ эту ночь, и я
О ней напрасныхъ слезъ не лью;
Не посрамишь ты кровь мою
И не падетъ она рабой
Сражайся!" Тщетно въ бой онъ звалъ,
Ужъ Альпъ межъ трупами лежалъ.
Пока Минотти злая речь,
Убiйственней чемъ острый мечъ,
Раздался выстрелъ роковой,
Направленный изъ царскихъ вратъ
Соседней церкви, где отрядъ
Бойцовъ, собравъ остатки силъ,
Сверкнулъ, какъ молнiя, въ глазахъ
Огонь и вечной ночи мракъ
Покрылъ его померкшiй зракъ.
И прежде чемъ заметилъ взоръ,
Альпъ, закружившись, палъ во прахъ.
Съ предсмертной мукой на челе
Лежалъ онъ въ корчахъ на земле.
Его приподняли; но ликъ,
Сочилась кровь изъ бледныхъ губъ
И былъ онъ холоденъ какъ трупъ.
Не билось сердце, блескъ въ глазахъ
Потухъ и замеръ стонъ въ устахъ.
Не возвестилъ ни вздохъ, ни крикъ,
И прежде чемъ мелькнула въ немъ
Мечта о Промысле благомъ,
Ужъ духъ его умчался въ адъ,
XXVIII.
Тогда въ рядахъ друзей, враговъ
Поднялся вопль до облаковъ,
И былъ онъ радостенъ и дикъ,
И снова вспыхнулъ бой: съ плеча
Секутъ мечи, о мечъ стуча,
Трещатъ, ломаясь, древки пикъ
И всюду смерть и смерти крикъ.
Минотти каждый футъ земли,
Рубясь, упорно защищалъ
И шагъ за шагомъ отступалъ.
Съ нимъ горсть отважныхъ удальцовъ
Стремясь проникнуть въ Божiй храмъ,
Откуда, въ мщенiе врагамъ,
Тотъ грянулъ выстрелъ, что смирилъ
Въ свирепомъ Альпе рьяный пылъ.
Стремился храбрыхъ грозный строй,
И, обратясь лицомъ къ врагу,
Неся на каждомъ смерть шагу,
Вследъ за вождемъ, сквозь толпъ густыхъ,
За ихъ твердыней, кончивъ трудъ,
Герои духъ переведутъ.
XXIX.
Минутный отдыхъ! Вновь орды,
Такъ сильно ринулись, что имъ
Ужъ нетъ возврата и самимъ.
Такъ узокъ путь, ведущiй въ храмъ,
Что еслибъ первымъ ихъ рядамъ
Рядовъ имъ заднихъ не прорвать:
Имъ надо биться, погибать!
Пусть гибнутъ: где одинъ падетъ,
Тамъ сотня мстителей встаетъ,
Тесней смыкаются они.
И вотъ ужъ турки у воротъ.
Еще противится имъ входъ;
Еще изъ оконъ, изъ дверей,
Ихъ поражаетъ частый градъ
Каменьевъ, пуль, ручныхъ гранатъ.
Но дверь колеблется, листы
Железа прочь, трещатъ болты...
Последнiй часъ Коринфу бьетъ!
XXX.
Предъ алтаремъ суровъ, угрюмъ,
Исполненный зловещихъ думъ,
Одеянъ светомъ неземнымъ,
Блеститъ Мадонны ликъ въ лучахъ,
Со взоромъ благости въ очахъ.
Онъ тамъ блеститъ надъ алтаремъ,
Когда, колена преклоня,
Мы зримъ, какъ светлый ликъ Ея
Съ предвечнымъ Сыномъ внемлетъ намъ
И воскрыляетъ къ небесамъ
Она и ныне въ шуме битвъ
Глядитъ на гибнущихъ въ крови
Все теми жъ взорами любви.
Къ ней старецъ взоръ возвелъ; потомъ,
Схватилъ свечу предъ алтаремъ.
Онъ ждетъ; межъ темъ и здесь и тамъ
Османы рвутся въ Божiй храмъ.
XXXI.
Есть склепъ: тамъ прахъ усопшихъ спитъ;
Тамъ есть и надписи имъ въ честь,
Но ихъ нельзя теперь прочесть.
Теперь обломками щитовъ,
Покрыты, кровью залиты
Гербы, надгробные щиты.
Теперь тамъ всюду мертвецы:
Вверху - убитые бойцы,
Усопшихъ предковъ бренный прахъ.
Но и усопшихъ мирный сонъ
Войною не былъ пощаженъ:
Она, проникнувъ въ мракъ сырой,
Скопила страшный свой припасъ,
И въ дни осады, въ грозный часъ,
Тамъ учредила средь пучинъ
Пороховой свой магазинъ.
Последнiй роковой оплотъ
Въ борьбе отчаянной! - И вотъ -
XXXII.
Ворвался врагъ, какъ лютый зверь,
Все пали, некого губить!
Чтобъ жажду мщенья утолить,
На трупы врагъ заноситъ мечъ,
Срубаетъ головы имъ съ плечъ;
Свергаютъ въ прахъ изъ нишей ихъ;
Те грабятъ, рушатъ все вокругъ;
Те другъ у друга рвутъ изъ рукъ
Святую утварь, образа
Ужъ къ алтарю они бегутъ!
Еще стоитъ на немъ сосудъ,
Изъ злата чистаго литой,
Тяжелый, съ хитрою резьбой,
Глаза свирепыхъ дикарей.
Сегодня утромъ въ немъ вино
Въ Христову кровь освящено
Для очищенья отъ греховъ
Предъ алтаремъ пылаютъ въ рядъ
Двенадцать золотыхъ лампадъ -
Корысть безценная, она
Врагу последней быть должна!
Бегутъ, и первый изъ враговъ
Схватить добычу ужъ готовъ.
Но, упредивъ,
Минотти пламенной свечой
И - грянулъ взрывъ!
И вмигъ сводъ храма, стены, шпицъ,
Алтарь, добыча, рядъ гробницъ,
И склепъ, и все, что было тамъ,
Взлетели съ трескомъ къ небесамъ.
И дрогнулъ городъ; стены въ прахъ;
Волна отхлынула; въ горахъ,
Какъ отъ удара подъ землей,
И съ дымомъ, съ пламенемъ, клубясь,
Пыль къ небу вихремъ поднялась
И возвестила, что судьбой
Решенъ свирепый, долгiй бой.
Взвилось ракетами во мгле.
И много воиновъ живыхъ
Подъ облака взлетело вмигъ,
И, обгорелые, изъ мглы
Кто на долину, кто въ заливъ,
Въ немъ сильно воду возмутивъ
И оставляя въ ней круги.
Кто тутъ друзья, кто тутъ враги,
Того не скажетъ намъ и мать!
Увы! качая въ прежни дни,
Лаская сына у груди
И съ нежной кротостью глядя
Воображала ли она,
Что день придетъ, когда война
Такъ эти члены исказитъ,
Что въ нихъ и мать не различитъ
И внизъ летели безъ конца
Каменья, бревна, головни,
И, въ землю врезавшись, они
Дымились многiе тамъ дни.
Смутилъ на много миль кругомъ.
Взвилися птицы; стаи псовъ
Отъ телъ бежали въ глубь лесовъ;
Верблюды вырвались изъ рукъ;
Порвавъ узду, пугливый конь
Бежалъ на волю, весь огонь;
Лягушки крикъ свой средь трясинъ
Въ нестройный слили хоръ одинъ;
Взвылъ не одинъ голодный волкъ.
И, вторя вою волчьихъ стай,
Шакалы вдругъ подняли лай,
Протяжный, жалобно-глухой,
И, мощно крыльями взмахнувъ,
Орелъ раскрылъ въ испуге клювъ,
И съ крикомъ съ горнаго гнезда
Поднялся медленно туда,
Сiяетъ солнца яркiй лучъ,
И, выше, выше возносясь,
Онъ наконецъ исчезнулъ съ глазъ
За черной тучей громовой.
Дмитрiй Минъ.
ОСАДА КОРИНФА.
Стр. 426--127. Вступительные стихи, служащiе введенiемъ къ поэме, появились въ печати только въ 1830 г. Они были посланы Меррею 25 декабря 1815 г. съ письмомъ, въ которомъ Байронъ говоритъ: "Посылаю вамъ несколько стиховъ, недавно написанныхъ, которые могутъ служить вступленiемъ къ "Осаде Коринфа". Я объ нихъ забылъ, и не вполне уверенъ въ томъ, не следуетъ ли ихъ совсемъ выпустить; предоставляю решить этотъ вопросъ вамъ и вашему синоду". Въ рукописи стихамъ дано было заглавiе: "Разсказъ иностранца". Первыя строки въ подлиннике читаются:
Со дня, когда Христосъ родился въ светъ,
Стр. 427.
Те съ клефтами бунтуютъ на горахъ.
Последнiя вести о Дервише (одинъ изъ бывшихъ въ моей свите арнаутовъ), недавно мною полученныя, говорятъ, что онъ ушелъ въ горы и сталъ во главе одной изъ бунтовскихъ шаекъ, столь многочисленныхъ въ смутныя времена. (Прим. Байрона).
....съ техъ поръ,
Какъ Ората спасъ Тимолеонъ.
"Тимолеонъ спасъ жизнь своего брата Тимофана въ сраженiи, но впоследствiи осудилъ его на смерть за то, что онъ стремился получить верховную власть въ Коринфе. Уортонъ говоритъ, что Попъ задумывалъ эпическую поэму на этотъ сюжетъ, и что такое же намеренiе имелъ и Экенсайдъ".
Стр. 428.
И, бросивъ стадо, туркоманъ
Туда принесъ свой ятаганъ.
"Туркоманы ведутъ патрiархальную кочевую жизнь; они живутъ въ палаткахъ".
Стр. 428. "Львиная пасть", подъ аркой на верху "лестницы гитантовъ" во дворце дожей; туда бросали анонимные доносы.
Стр. 428.
Комуржи, страшный твой конецъ
Поднесъ Евгенiю венецъ.
"Али Кумурджи, любимецъ трехъ султановъ и великiй визирь Ахмета III. Онъ отвоевалъ Пелопоннесъ у венецiанцевь, а затемъ былъ смертельно раненъ въ сраженiи при Нетервардейне, на Карловицкой равнине, 15 авг. 1716 г., и на следующiй день умеръ. Его последнимъ деломъ былъ приказъ отрубить голову генералу Брейнеру и несколькимъ другимъ пленнымъ немцамъ, а его последними словами было восклицанiе: "О, если бы я могъ такъ разделаться со всеми христiанскими собаками"! - восклицанiе, достойное Калигулы. Это былъ молодой человекъ съ большимъ самолюбiемъ и неограниченнымъ самомненiемъ; когда ему сказали, что принцъ Евгенiй, съ которымъ ему предстоитъ сражаться. великiй полководецъ, - онъ возразилъ: "И сделаюсь еще более великимъ - и на его счетъ". (Прим. Байрона).
Стр. 430.
...въ тотъ годъ,
Когда Собескiй сокрушиль
Польскiй король Янъ Собескiй (1618--1096) заставилъ турокъ снятъ осаду Вены въ 1683 г.; Буда была отнята у турокъ Карломъ VII, герцогомъ Лотарнигскимъ, 2 сент. 1686 г. - Завоеванiе Мореи начато было венецiанцами въ 1685, а закончено въ 1699 г.
Стр. 430.
Приливъ съ отливомъ воли ихъ
Не укрощаетъ...
" (Прим. Байрона).
Стр. 433.
И тутъ подъ стеною увиделъ эмиръ
Собакъ одичалыхъ надъ трупами пиръ.
"Это зрелище я самъ виделъ, точно такъ, какъ оно здесь описано, подъ стеною константинопольскаго сераля, въ пещерахъ, вырытыхъ Босфоромъ въ скале, которая узкой террассой отделяетъ стену отъ моря. Кажется, объ этомъ факте упоминается также и въ путешествiи Гобгоуза. Тела принадлежали, вероятно, казненнымъ бунтовщикамъ-янычарамъ. (Прим. Байрона).
Стр. 433.
Ихъ головы бриты; лишь пряди косы
Опускались съ затылка...
"Чубъ" или длинный локонъ оставляется на голове вследствiе верованiя, что Магометъ за этотъ чубъ втащитъ правовернаго въ рай. (Прим. Байрона).
Стр. 431.
Далее въ рукописи следовало:
Жестокое Время ихъ яростно гложетъ,
Тогда на обломки Ученость придетъ -
И съ видомъ внушительнымъ речь поведетъ
Средь этой классической мусорной пыли
О вкусе, изяществе, творческомъ стиле...
Остатки храма въ стороне
Белели ярко при луне.
Присевъ на базу, и пр.
(Переводъ для наст. изд.
Стр. 434.
...Вдругъ съ тоской,
Вздохнулъ какъ будто ветръ ночной, и пр.
"Я долженъ признать близкое, хотя и ненамеренное сходство этого отрывка съ однимъ местомъ изъ ненапечатанной поэмы г. Кольриджа, подъ заглавiемъ: "Кристабель". Я услышалъ эту своеобразную и прекрасную поэму въ чтенiи уже после того, какъ мои стихи были написаны, а рукопись этого произведенiя увиделъ лишь недавно, благодаря любезности самого г. Кольриджа, который, какъ я надеюсь, убежденъ въ томъ, что я не былъ сознательнымъ плагiаторомъ. Оригинальная идея, безъ всякаго сомненiя, принадлежитъ г. Кольриджу, поэма котораго написана уже около 14-ти летъ тому назадъ. Позволяю себе надеяться. что онъ не станетъ долее откладывать печатанiе этого произведенiя, съ такими похвалами принятаго судьями, более меня компетентными, къ голосу которыхъ я могу только присоединить мое слабое одобренiе". (Прим. Байрона).
Отрывокъ изъ "Кристабеля", о которомъ говоритъ Байронъ, следующiй:
Безмолвно обнаженный лесъ
Сгущаетъ мракъ ночныхъ небесъ.
Но ветра нетъ: безсиленъ онъ
Въ задумчивой осенней мгле
Развеять локонъ на челе
Прекрасной девы, - закружить
Заставивъ въ воздухе плясать...
И что же видитъ въ тьме ночной?
Стоитъ, луной озарена,
Предъ нею светлая жена...
П. О. Морозова).
Стр. 436.
Ты знаешь сказанье: и яростный левъ
Отъ девъ непорочныхъ бежитъ, оробевъ.
"Юны и льва" въ поэме Спенсера: "Царица фей", приводитъ следующее место изъ "Семи проповедниковъ христiанства": И вотъ, Сабра, этимъ я достаточно доказалъ подлинную твою непорочность, ибо левъ, какъ бы онъ ни былъ свирепъ, никогда не обидитъ непорочной девы, но покорно положитъ къ ней на колени свою курчавую голову". Байронъ не признавалъ достоинствъ Спенсера и плохо зналъ "Царицу фей"; но онъ могъ припомнить намекъ на спенсеровскуiо Юну въ "Мармiоне" Вальтеръ-Скотта:
Известенъ всемъ разсказъ певцовъ,
Что самъ свирепый царь лесовъ
Предъ девой кроткой и прекрасной
Смиряетъ вдругъ свой гневъ ужасный.
П. О. Морозова).
Стр. 438.
ВЪ очахъ неподвижныхъ сверкающiй светъ,
Но дики ихъ взоры, и жизни въ нихъ нетъ.
"Макбетъ", д. V, явл. 1:
Вы видите, глаза у ней открыты,
Но смысла нетъ во взоре...
Ср. также "Кристабель", конецъ І-ой части
Съ открытыми глазами онъ
Стр. 438.
Такъ смотрятъ портреты съ старинныхъ обой.
"Летомъ 1803 г. Байронъ, которому было тогда 15 летъ. Хотя ему и предлагали ночевать въ Аинесли, каждую ночь возвращался въ Ньюстэдъ, говоря, что онъ боится фамильныхъ портретовъ Чаворсовъ: ему представлялось, что они сердятся на него за дуэль его деда и могутъ выйти изъ своихъ рамъ. Чтобы его мучить". (Муръ).
Вонъ, тучка къ месяцу плыветъ, и пр.
"Мне говорили. что мысль, выраженная въ этомъ и следующихъ стихахъ, вызвала похвалу ценителей, одобренiе которыхъ для меня лестно. Я этому очень радъ; но мысль эта не оригинальная или, по крайней мере, не принадлежитъ мне: она гораздо лучше выражена въ англiйскомъ переводе "Ватека", - произведенiя, на которое я уже не разъ указывалъ и къ которому всегда возвращаюсь съ новою благодарностью: "Обольщенный государь! сказалъ духъ, обращаясь къ халифу: Вотъ последняя минута, даруемая тебе для спасенiя. Возврати Нуронихаръ ея отцу, въ которомъ еще сохранились искры жизни; разрушь свою башню со всеми ея ужасами; удали Картиса изъ своего совета; будь справедливъ съ своими подданными; почитай служителей Пророка; искупи свои нечестивые поступки образцовою жизнью и вместо того, чтобы проводить свои дни въ потворстве своимъ страстямъ, оплакивай свои преступленiя у гробницъ своихъ предковъ. Видишь эти тучи, закрывающiя солнце: въ то мгновенiе, когда оно снова засiяетъ, если твое сердце не изменится, часъ милости, дарованный тебе, пройдетъ и не возвратится".
"Ватекъ, пораженный страхомъ, готовъ былъ пасть къ ногамъ пастуха. Но гордость преодолела его, и онъ сказалъ: "Кто бы ты ни былъ, прекрати свои безполезныя увещанiя. Если то, что я делалъ, столь преступно, то для меня не остается ни минуты спасенiя. Я переплылъ целое море крови для того, чтобы прiобрести власть, которая заставитъ трепетать равныхъ тебе; не думай же, что я отступлю, когда уже вижу передъ собою пристань, или что я оставлю женщину, которая мне дороже самой жизни и твоей милости. Пусть же солнце снова появится и осветитъ мой путь! Где бы этотъ путь ни окончился, для меня все равно". Сказавъ это, Ватекъ велелъ отвести своихъ лошадей обратно на дорогу. Въ исполненiи этого приказанiя не представилось никакихъ затрудненiй, такъ какъ очарованiе уже окончилось; солнце засiяло во всемъ своемъ блеске, и пастухъ исчезъ съ жалобнымъ стономъ". (Прим. Байрона).
"Ватеке" см. выше стр. 471.
Стр. 440.
Подъ конскою гривой шумятъ бунчуки.
"Лошадиные хвосты привязанные къ копьямъ, знамена паши". (Прим. Байрона).
Нашелъ въ бою у Дарданелъ
Свой преждевременный уделъ.
"Въ морскомъ сраженiи при устье Дарданеллъ, между венецiанцами и турками".
Стр. 442.
До самой смерти - ренегатъ.
"По зреломъ размышленiи нельзя не заметить, что многiе придаютъ слишкомъ важное значенiе порицанiю такихъ характеровъ, каковы Корсаръ, Лара, Гяуръ, Альпъ и имъ подобные. Ихъ действiя, привычки и пр. слишкомъ далеки отъ современной жизни и потому не могутъ служить для кого-либо пагубными примерами; между темъ, при данныхъ обстоятельствахъ, блескъ фантазiи, красота и нежность чувства и чрезвычайная сила и изящество выраженiя возбуждаютъ лучшiя умственныя силы читателя, возвышаютъ, поучаютъ и чаруютъ его, доставляя самое благородное и чистое наслажденiе". (Бриджесъ).
И, вторя вою волчьихъ стай,
Шакалы вдругъ подняли вой.
"Я слышалъ гiенъ и шакаловъ въ азiатскихъ развалинахъ, и большихъ лягушекъ въ болотахъ, не говоря о волкахъ и сердитыхъ мусульманахъ", говоритъ Байронъ въ своемъ дневнике подъ 23 ноября 1813 г. "Кажется, здесь я допустилъ поэтическую вольность, переселивъ шакаловъ изъ Азiи въ Грецiю. Въ Грецiи я никогда не видалъ и не слыхалъ этихъ животныхъ; но посреди развалинъ Эфеса я слышалъ ихъ сотни. Они постоянно гнездятся въ развалинахъ и следуютъ за войсками".
Стр. 110. Заключительныя строки поэмы на поминаютъ следующее место изъ поэмы Саути "Родерикъ":
Подобно грому прокатившись, вдаль
Понесся надъ горами и долами.
Въ лесной просеке зверь остановился
И бросился въ укромное местечко;
Медведь въ своей берлоге пробудился
И на ноги вскочилъ, и громкимъ ревомъ
На громъ нежданный въ бешенстве ответилъ;
И на вершине дерева сидевшiй
(Переводъ для наст. изд. П. О. Морозова).
Въ письме къ Муру отъ 10 января 1815 г. Байронъ говоритъ: "я надоелъ этой сволочи (т. е. публике) своими Гарри и Ларри, паломниками и пиратами. Никто, кроме Саути, не сделалъ ничего, что стоило бы хоть кусочка издательскаго пуддинга, да и Саути не особенно удачливъ на хорошую выдумку". Эти слова свидетельствуютъ, что Байронъ читалъ и одобрялъ "Родерика". То же подтверждается и заметкой Муррея: "Когда вышла поэма Саути "Родерикъ", Байронъ ночью прислалъ къ Муррею записку съ вопросомъ, слышалъ ли онъ какiе-нибудь отзывы объ этой поэме, которая ему очень понравилась". Сходство окончанiя "Осады Коринфа" съ приведеннымъ отрывкомъ изъ "Родерика" не можетъ объясняться простою случайностью; но едва ли въ данномъ случае было прямое заимствованiе. (Кольриджъ).