Дон-Жуан на острове пирата (Из поэмы "Дон-Жуан")
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Дон-Жуан на острове пирата (Из поэмы "Дон-Жуан")

СОЧИНЕНІЯ
ЛОРДА БАЙРОНА
ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПОЭТОВЪ

*) Этотъ эпизодъ изъ поэмы лорда Байрона "Донъ Жуанъ" занимаетъ въ подлиннике всю II и III песни поэмы и 73 строфы IV песни.

                              I.

          О, педагоги молодыхъ людей,

          Испанцы, Немцы, Галлы, Англичане!

          Пожалуста, секите ихъ больней

          И нравственность исправьте въ нихъ заране.

          Ведь лучшая изъ нашихъ матерей

          Была не въ силахъ сохранить въ Жуане

          Утраченной такъ странно имъ въ тиши.

                              II.

          А будь онъ отданъ въ школу въ обученье,

          Хотя бы въ третiй иль четвёртый классъ -

          Остыло бъ въ нёмъ какъ разъ воображенье,

          Особенно на севере у насъ.

          Испанiя быть-можетъ исключенье

          Изъ общихъ правилъ; но такихъ проказъ

          И въ ней немного, чтобъ отъ сумасброда

          Въ шестнадцать летъ возникъ процессъ развода.

                              III.

          Что до меня, я, право, не пойму,

          Чему дивиться тутъ, где всё такъ ясно.

          Во-первыхъ, мать - философъ по уму,

          Затемъ наставникъ олухъ первоклассный;

          А главное, красавица (кому

          Съ красавицей знакомство не опасно?)

          Да мужъ старикъ въ вражде съ своей женой:

          Вотъ поводы въ исторiи такой.

          Какъ быть! Мiръ долженъ на оси вращаться,

          А съ нимъ и мы, въ подобье колеса.

          Намъ надо жить, платить долги, влюбляться,

          Менять при каждомъ ветре паруса,

          Внимать попамъ, властямъ повиноваться,

          Лечиться вплоть до смертнаго часа.

          Вино, война, громъ славы, мысль о небе,

          И смерть затемъ: таковъ нашъ общiй жребiй.

                              V.

          Сказалъ я: въ Кадиксъ посланъ былъ Жуанъ.

          Красивый городъ! Онъ въ минувши годы

          Былъ рынкомъ всехъ колонiальныхъ странъ,

          Покуда Перу не добылъ свободы.

          А сколько тамъ красавицъ! Стройный станъ,

          Походка ихъ, одни ужъ стоятъ оды.

          Но описать не можетъ ихъ поэтъ.

          Съ чемъ ихъ сравнить? для нихъ сравненья нетъ.

                              VI.

          Арабскiй конь; олень, красавецъ стада;

          Нетъ, всё не то! А прелесть ихъ наряда:

          Вуаль, мантилья.... Чтобъ воздать имъ дань,

          Всю эту песнь наполнить было бъ надо.

          А ножки ихъ? Нетъ, Муза, перестань!

           насъ теперь метафоръ нетъ въ запасе;

          Сиди же чинно на своёмъ Парнасе!

                              VII.

          Будь девственна, пристойна! А чуть-чуть

          Отброшенное ручкой покрывало?

          А блескъ, очей пронзающихъ вамъ грудь,

          Чтобъ после сердце день и ночь страдало?

          Забуду ли тебя когда-нибудь,

          О, край любви! Какой вуаль такъ мало

          Способенъ скрыть (конечно, кроме васъ

          Fazzioli Марка) ¹) стрелы жгучихъ глазъ?

¹) Венецiанки въ своихъ прогулкахъ, особенно очень кокетливо покрываются. небольшими вуалями, называемыми fazzioli (собствевно платки) на piazza S. Marco,

                              VIII.

          Но къ повести. Инеса отправляла

          Не медлилъ онъ, севъ на корабль, ни мало,

          А почему? поймёшь читатель самъ.

          Постранствовать онъ долженъ былъ сначала,

          Какъ-будто бы скитаясь по волнамъ,

          Какъ въ ноевомъ ковчеге, въ наши лета

          Спастись возможно отъ соблазновъ света.

                              IX.

          Велевъ слуге сбираться въ путь чуть светъ

          И выслушавъ напутствiе уныло,

          Жуанъ взялъ денегъ: бедный, на пять летъ

          Онъ отъезжалъ. И мать, хотя грустила

          (Слезливыхъ сценъ въ какой разлуке нетъ?),

          Однако верила, что нашъ кутила

          Исправится, и наконецъ, снабдивъ

          Инструкцiей, вручила кредитивъ.

                              X.

          А между-темъ, отъ скуки, въ страхъ повесамъ,

          Сама въ Севилье школу завела,

          Воскресную, где одержимыхъ бесомъ

          Учила ихъ съ сердечнымъ интересомъ,

          Ленивыхъ секла, за уши драла:

          Такъ хорошо развивъ сынка ученьемъ,

          Какъ не заняться новымъ поколеньемъ!

                              XI.

          Севъ на корабль, Жуанъ покинулъ портъ.

          Дулъ тихiй ветеръ, но кипели волны:

          Заливъ близь Кадикса бурливъ, какъ чёртъ;

          Я самъ видалъ, какъ онъ ломаетъ чёлны

          И брызгами на палубу чрезъ бортъ

          Въ лицо вамъ хлещетъ. Грустный и безмолвный

          Стоялъ Жуанъ и, не спуская глазъ

          Съ Испанiи, прощался съ ней сто разъ.

                              XII.

          Да, тяжело смотреть, какъ въ посинеломъ

          Просторе водъ уходитъ край родной.

          О, что тогда на сердце охладеломъ,

          Особенно въ дни жизни молодой!

          Британскiй берегъ мне казался белымъ

          Когда, прощаясь съ нимъ сквозь даль седую,

          Я въ первый разъ пускался въ жизнь морскую.

                              XIII.

          Такъ онъ стоялъ въ отчаяньи немомъ.

          Трескъ корабля, свистъ ветра, мачтъ скрипенье,

          Матросовъ брань - всё грусть рождало въ нёмъ.

          Ужь Кадиксъ былъ чуть виденъ въ отдаленьи.

          Противъ морской болезни я въ одномъ

          Бифстексе сочномъ находилъ спасенье:

          Читатель, самъ испробуй надъ собой,

          Потомъ суди и смейся надо мной,

                              XIV.

          И онъ гляделъ, отчаяньемъ крушимый,

          Какъ берега тонули въ лоне водъ.

          Не весело покинуть край родимый

          И воину, идущему въ походъ.

          Съ невольною тоской невыразимой

          Бросаетъ онъ и сельскiй свой приходъ,

          И бедный домъ, и синiй лесъ окольный,

                              XV.

          А Донъ-Жуанъ покинулъ всё, и мать,

          И милую (хоть не жену) на горе.

          Итакъ, имелъ онъ больше правъ страдать,

          Чемъ кто иной, пускающiйся въ море.

          И если жаль бываетъ покидать

          Намъ даже техъ, съ кемъ жили мы въ раздоре,

          То какъ не плакать о друзьяхъ, пока

          Слёзъ не осушитъ новая тоска?

                              XVI.

          И плакалъ онъ, какъ плакалъ объ отчизне

          Еврей въ плену у Вавилонскихъ рекъ.

          Я самъ, будь Муза у меня капризней,

          Съ нимъ плакалъ бы, хотя бъ не целый векъ.

          Всемъ юношамъ хоть разъ да надо-жь въ жизни

          Постранствовать, и пусть ихъ человекъ,

          Который сесть въ коляску имъ поможетъ,

          Къ нимъ въ чемоданъ и эту песнь положитъ.

                              XVII.

          Соль слёзъ своихъ мешая съ солью моря -

          "Цветы къ цветамъ!" Читатель, верно, ты

          Простишь мне стихъ изъ сцены полной горя,

          Где королева Данiи цветы

          Кладётъ на гробъ Офелiи... И, споря

          Съ самимъ собой, въ мечтахъ о томъ, о сёмъ,

          Решился онъ исправиться во всёмъ.

                              XVIII.

          "Прости на векъ, Испанiя родная!

          Разлуки мне съ тобою не снести!

          Умру одинъ, въ чужбине изнывая.

          Лишенъ надеждъ отчизну обрести.

          Прощай и ты, краса роднаго края,

          Гвадалквивиръ! Прости, о мать! прости,

          Безценный другъ!" И бтъ слова до слова

          Отъ Юлiи письмо прочёлъ онъ снова.

                              XIX.

          "Клянусь, о другъ! Когда забуду я,--

          О, Боже мой! могу ль я такъ забыться?

          Скорей въ пары всё море превратится,

          Чемъ образъ твой, о милая моя,

          Въ груди моей изменой истребится.

          Нетъ, скорбь души неизлечима!..." Здесь

          Отъ сильной качки побледнелъ онъ весь.

                              XX.

          "О, Юлiя"! (ему тутъ стало хуже)

          "Съ чьей горестью печаль твоя сходна?

          Найдёшь ли ты пощаду въ старомъ муже?

          (Баттисто, Педро, поскорей вина!)

          О, Юлiя! (разбойникъ Педро, ну же!)

          О, другъ души! (проклятая волна!)

          О, милая! внимай мне: где ты? что ты?"

          Тутъ речь его вдругъ прервалась отъ рвоты.

                              XXI.

          Онъ чувствовалъ у сердца иль, верней,

          Подъ ложечкой ту тягость ощущенья,

          Что въ насъ родятъ, вне помощи врачей,

          Въ любви обманъ, въ друзьяхъ разуверенье,

          Лишаемся въ сей жизни. Безъ сомненья,

          Ещё бъ трагичней говорилъ Жуанъ,

          Но для него сталъ рвотнымъ океанъ.

                              XXII.

          Любовь полна капризовъ разнородныхъ:

          Ей нипочёмъ горячки страстной жаръ;

          А между-темъ недуги зимъ холодныхъ,

          Простуда, кашель, сущiй ей ударъ.

          Бодра во всехъ болезняхъ благородныхъ,

          Не можетъ снесть она простой катарръ;

          Ей смерть - прервать чиханьемъ вздохъ горячiй,

          Иль простудить въ ненастье глазъ незрячiй. ¹)

¹) Любовь слепа.

                              XXIII.

          Всего жь вредней ей рвота и тоска

          Подъ ложечкой. Любовь отважно рубитъ

          Себя мечёмъ; а между темъ слегка

          Нагретая припарка страсть въ ней губитъ.

          Ревень для ней опасней мышьяка,

          Нашъ Донъ-Жуанъ, ужь если устоялъ

          Противъ морской болезни въ сильный шквалъ.

                              XXIV.

          Корабль Жуана, Santa Trinidada

          По имени, въ Ливорно отходилъ.

          Тамъ поселился съ давнихъ поръ Монкада,

          Испанскiй домъ, съ которымъ связанъ былъ

          Отецъ Жуановъ дружбою измлада.

          Къ кому-то нашъ скиталецъ получилъ

          Отъ близкихъ письма, предъ своимъ отплытьемъ,

          Съ рекомендацiей и челобитьемъ.

                              XXV.

          Съ нимъ отправлялось трое земляковъ

          Служителей, да гувернёръ Педрильо.

          Учёный мужъ знатокъ былъ языковъ,

          Но тутъ лежалъ безъ языка въ безсилье.

          Измученный болезнью моряковъ,

          Онъ, лёжа въ койке, охалъ по Севилье;

          Его пугала, всю смочивъ постель.

                              XXVI.

          И то сказать: корабль шелъ быстрымъ ходомъ,

          А къ ночи ветеръ взвылъ какъ ураганъ.

          Всё это вздоръ, конечно, мореходамъ;

          Но сухопутнымъ мрачный океанъ

          Казался грозенъ. Съ солнечнымъ заходомъ

          Часть парусовъ пришлось убрать. Туманъ

          Вставалъ надъ моремъ и, чело нахмуря,

          Давало небо знать, что будетъ буря.

                              XXVII.

          Въ часъ пополуночи внезапный шквалъ

          Корабль ихъ бросилъ на бокъ межъ волнами;

          Въ подзоръ ударилъ налетевшiй валъ,

          Разбилъ старнъ-постъ, потрясъ корму съ снастями,

          И прежде, чемъ мигъ страшный миновалъ,

          Ужь отъ кормы былъ сорванъ руль валами.

          "За помпы!" крикъ раздался въ часъ беды: -

          "Четыре фута въ трюме ужь воды!"

          На этотъ крикъ не медля часть народу,

          Спустившись въ трюмъ, за помпы принялась;

          Другая грузъ за бортъ бросала въ воду

          И наконецъ до щели добралась.

          Но эта щель была такого роду,

          Что, мнилось, имъ насталъ последнiй часъ:

          Вода рекой лилась изъ всехъ отверстiй!

          Напрасно куртки, койки, тюки шерсти

                              XXIX.

          Бросали въ щель: отчаянной беды,

          Конечно бы, ничемъ не отвратили,

          Все были бъ тщетны жертвы и труды,

          Когда бы помпы имъ не пособили,

          Тоннъ пятьдесятъ бросая въ часъ воды.

          Заметимъ, все, кому оне служили,

          Согласны въ томъ, что лучшихъ имъ въ заменъ

          Нельзя желать: ихъ делалъ мистеръ Менъ.

                              XXX.

          Съ восходомъ солнца море присмирело;

          Корабль ихъ плылъ, хоть въ трюме то и дело

          Работали при помпахъ день и ночь.

          Но ветеръ вновь крепчалъ; когда жъ стемнело,

          Вдругъ страшный шквалъ, собравъ всей бури мочь,

          Ударилъ въ бортъ и, сбросивъ пушки съ шканцевъ,

          На бимсы повалилъ корабль Испанцевъ.

                              XXXI.

          Тогда изъ трюма хлынула вода

          На палубу. Нельзя такой картины

          Забыть во векъ! Забудешь ли когда

          Пожары, битвы, гибель средь пучины -

          Всё то, что намъ ломаетъ навсегда

          Здоровье, счастье, сонъ, сердца и спины?.

          Такъ водолазъ, такъ плаватель, кому

          Тонуть случалось, помнитъ моря тьму.

                              XXXII.

          Вмигъ принялись за рубку мачтъ: свалили

          Сперва бизань, гротъ-мачту вследъ за ней,

          Но, какъ колоду, всё еще катили

          Фокъ-мачту и бушпритъ затемъ срубили,

          И наконецъ - ещё надежды всей

          Отрадный лучъ для нихъ не затерялся -

          Съ ужасной силою корабль поднялся.

                              XXXIII.

          Легко себе представить, что пока

          Происходилъ ужасный пиръ природы,

          Для многихъ мысль казалась не легка

          Пойти ко дну иль въ море несть невзгоды.

          Въ подобный мигъ, когда ужь смерть близка,

          Морякъ, видавшiй даже непогоды,

          Бунтуетъ, проситъ грогу, и тайкомъ,

          Припавши къ бочке, тянетъ чистый ромъ.

                              XXXIV.

          Душе отъ бедъ нетъ лучшей обороны,

          Какъ ромъ и вера. Такъ и въ этотъ часъ

          Кто грабилъ, кто пилъ ромъ, кто пелъ каноны.

          Тянули съ визгомъ ветры трель; какъ басъ

          Имъ вторили валовъ охриплыхъ стоны.

          Проклятья, вопли, жаркiя молитвы

          Сливались въ хоръ въ часы стихiйной битвы.

                              XXXV.

          И верно бъ вспыхнулъ бунтъ въ точеньи дня,

          Когда бъ Жуанъ, отважный но по летамъ,

          Но сталъ предъ трюмомъ, двери заслоня,

          И, устрашая буйныхъ пистолетомъ -

          Какъ-будто смерть страшнее отъ огня,

          Чемъ отъ воды - наперекоръ советамъ,

          Мольбамъ, проклятьямъ, не унялъ вполне

          Желавшихъ лучше утонуть въ вине.

                              XXXVI.

          "Давай намъ грогу! будетъ всё напрасно

          Черезъ минуту!" - Но Жуанъ имъ: "Нетъ!

          Конечно, въ море погибать ужасно;

          Но пусть какъ люди мы покинемъ светъ!

          Не какъ скоты!" Такъ смело постъ опасный

          Онъ защищалъ во избежанье бедъ,

          Хоть самъ Педрильо, пестунъ и учитель,

                              XXVII.

          Учёный мужъ былъ вне себя. Въ слезахъ,

          Съ лицомъ прежалостнымъ, онъ вслухъ молился,

          И каялся но всехъ своихъ грехахъ,

          И наконецъ исправиться решился:

          Покончить векъ въ классическихъ стенахъ

          Учёной Саламанки, где родился,

          И не блуждать, какъ Санчо Панса, вследъ

          За Донъ-Жуаномъ, изучая светъ.

                              XXXVIII.

          Надежда вновь блеснула имъ. Светало

          И ветеръ стихъ. Безъ мачтъ и парусовъ

          Корабль ихъ плылъ. Вкругъ море бушевало

          По отмелямъ; не видно береговъ.

          Сiянье дня заметно оживляло

          Безплодныя усилья моряковъ:

          Кто посильней - спускался въ нижнiй ярусъ

          Стоять у помпъ, кто послабей - шилъ парусъ.

                              XXXIX.

          И съ пользою, какъ будто бы, для судна.

          Хоть, правда, ждать спасенья безъ ветрилъ,

          Безъ мантъ и съ течью было безразсудно -

          Веб жь лучше биться до последнихъ силъ,

          А утонуть когда бываетъ трудно?

          Къ тому жь хоть разъ намъ въ жизни умирать,

          Зачемъ же близь Лiона утопать?

                              XL.

          Действительно, въ заливъ Лiонскiй гнали

          Валы корабль ихъ противъ воли ихъ:

          Ужъ кораблёмъ они не управляли.

          Всегда въ трудахъ, и денныхъ, и ночныхъ,

          Несчастные ещё не приступали

          Въ почвике мачтъ. Никто не зналъ изъ нихъ,

          Продержится ль корабль ещё хоть сутки:

          Онъ плылъ-то плылъ, но плылъ не такъ, какъ утки.

                              XLI.

          Быть-можетъ, ветеръ сталъ и легче; но

          Такъ бедственно ихъ судно пострадало,

          Въ тому жь и зло другое угрожало:

          Въ воде они нуждались ужь давно,

          А море даль туманомъ застилало:

          Ни берега, ни лодки не видать;

          Брутомъ лишь море; вотъ и ночь опять.

                              XLII.

          И снова буря. Волны вновь вздымались;

          Ужь въ оба трюма прибыла вода.

          Но моряки и тутъ ещё казались

          Спокойными и даже иногда

          Отважными, покуда не порвались

          Все цепи въ помпахъ. Сталъ корабль тогда

          Во власти волнъ, а власть стихiи злобной,

          Какъ власть людей въ войне междуусобной.

                              XLIII.

          Тутъ плотникъ наконецъ пришелъ въ слезахъ

          И объявилъ угрюмо капитану:

          "Погибло всё". Морякъ ужь былъ въ летахъ

          И много странствовалъ по океану.

          Разжалобилъ такъ сердце ветерану:

          Беднякъ! жену имелъ онъ и детей -

          Вещь страшная для гибнущихъ людей.

                              XLIV.

          Корабль тонулъ, заметно погружаясь

          Въ пучину носомъ. Тутъ, забывъ чины,

          Одни святымъ взмолились, обещаясь

          Зажечь имъ свечи дорогой цены;

          Другiе же, на счастье полагаясь,

          Спускали ботъ, а кто-то изъ толпы

          Педрильо сталъ молить объ отпущеньи:

          "Поди ты къ чёрту!" тотъ сказалъ въ смущеньи.

                              XLV.

          Кто лёжа въ койке бичевался въ кровь;

          Кто въ лучшее спешилъ одеться платье;

          Кто съ воплями, со скрежетомъ зубовъ

          Рвалъ волосы и морю слалъ проклятье.

          Но многiе, какъ я сказалъ, съ бортовъ

          Спускали ботъ, составивъ то понятье,

          Бороться долго можетъ съ силой волнъ.

                              XLVI.

          Всего жъ ужасней было то, признаться,

          Что посреди столь сильнаго труда,

          Никто изъ нихъ не вспомнилъ въ трюмъ пробраться

          Къ съестнымъ припасамъ; люди и тогда,

          Какъ умираютъ, голода боятся!

          Весь ихъ припасъ испортила вода.

          Бочёнокъ масла, сухарей съ полпуда,--

          Вотъ всё, что въ катеръ сбросили оттуда.

                              XLVII.

          Въ баркасъ однакожъ удалось имъ снесть

          Двенадцать фунтовъ хлеба (онъ волною

          Подмоченъ былъ), вина бутылокъ шесть,

          Да семь галлоновъ съ свежею водою.

          Ещё успели мяса прiобресть,

          И порцiю свинины взять съ собою,

          Да рому въ фляжкахъ меньше полведра:

          Всего едва ль хватило бъ до утра.

          Другiя шлюпки, ялъ и пинку, бурной

          Снесло волной, лишь дунулъ первый шквалъ.

          Былъ оснащёнъ баркасъ ихъ очень дурно:

          Сшитъ парусъ былъ на нёмъ изъ одеялъ;

          Мачтъ не было; но юнга, ихъ дежурный,

          Весло, но счастью, съ корабля досталъ.

          Итакъ, въ баркасъ и катеръ часть народу

          Решилась сесть, спасаясь въ непогоду.

                              XLIX.

          Смеркалось. День ненастный гасъ въ волнахъ,

          Туманъ надъ моремъ стлалъ свой покровы.

          Казалось, въ нихъ таился лютый врагъ,

          Нанесть ударъ теперь пловцамъ* готовый.

          Такъ ночь, ложась на волны въ ихъ глазахъ,

          Мрачила страшно океанъ суровый

          И лица имъ. Страхъ мучилъ десять дней

          Толпу пловцевъ, теперь и смерть предъ ней.

                              L.

          Пытались было строить плотъ - напрасный,

          Смеяться бъ можно. Но тотъ мигъ опасный

          Казаться могъ забавнымъ одному

          Лишь пьяному, что въ радости ужасной

          Хохочетъ, самъ не зная почему,

          Полу-безумно, полу-истерично,

          Какъ хохотать лишь демону прилично.

                              LI.

          Часу въ восьмомъ спустили всякiй хламъ:

          Бочёнки, доски, курьи клетки въ воду,

          Въ надежде той, что можетъ-быть пловцамъ

          Спастись на нихъ удастся въ непогоду.

          Межъ тучъ сверкали звезды тамъ и сямъ,

          Какъ отвалили полныя народу

          Ладьи. Корабль, накренясь, вдругъ нырнулъ,

          Всплылъ разъ ещё и мигомъ затонулъ.

                              LVII.

          Тутъ дикiй крикъ возсталъ до звездъ изъ моря,

          Тутъ вскрикнулъ трусъ, отважный смолкъ пловецъ.

          Иной тутъ въ волны прыгалъ съ воплемъ горя,

          И море пасть раскрыло, съ жертвой споря,

          И валомъ валъ сжимало, какъ боецъ,

          Который, прежде чемъ врага оставитъ,

          Бездушный трупъ ещё въ объятьяхъ давитъ.

                              LVIII.

          Сперва одинъ раздался общiй крикъ

          Протяжно-дикiй, сходный съ грохотаньемъ

          Громовъ въ горахъ; потомъ всё смолкло вмигъ,

          Лишь ветра визгъ сливался съ завываньенъ

          Свирепыхъ волнъ, лишь раздавался кликъ,

          Соединённый съ бешенымъ плесканьемъ -

          Далёкiй кликъ могучаго пловца,

          Который споритъ съ смертью до конца.

                              LIV.

          Межь-темъ две шлюпки съ жалкою толпою

          Пустились въ море счастiя искать.

          Влеклись оне надеждою пустою:

          Такъ сильно ветеръ началъ дуть опять,

          Что имъ земли не встретить предъ собою.

          Да девять въ катеръ, люди все больные,

          Продрогшiе подъ бурей; остальные

                              LV.

          Погибли все: душъ около двухъ сотъ.

          Но смерть - пустякъ; а вотъ что очень худо:

          Когда погибъ католикъ въ лоне водъ,

          Онъ жарится въ чистилище, покуда

          Подъ нимъ углей обедня не зальётъ;

          Пока жь о нёмъ нетъ слуховъ ни откуда,

          По нёмъ не служатъ панихидъ сперва,

          А панихида стоитъ франка два.

                              LVI.

          Жуанъ въ баркасъ всехъ прежде перебрался

          И сесть въ него учителю помогъ.

          Казалось, съ нимъ онъ ролью поменялся:

          Такъ видъ его былъ важенъ, смелъ и строгъ.

          Онъ какъ магистръ съ Педрильо обращался,

          А тотъ всё вылъ да клялъ жестокiй рокъ.

          Баттистъ (его короче звали Титой),

                              LVII.

          Былъ камердинеръ, Педро, также пьянъ

          И также дурно кончилъ векъ унылый:

          Попавъ не въ катеръ, прямо въ океанъ,

          Былъ взятъ онъ винно-водяной могилой;

          А какъ въ то время палъ густой туманъ

          Ц море волновалось съ страшной силой,

          То взять на катеръ не могли его,

          Въ баркасе жь было тесно безъ того.

                              LVIII.

          При нихъ была на корабле болонка.

          Жуанъ любилъ собачку, какъ отцу

          Служившую. Въ тревоге собачёнка

          У борта выла, будто къ мертвецу:

          Знать чуяла, - чутьё собачье тонко!--

          Что ихъ корабль ужь близится къ концу.

          Поймавъ, Жуанъ швырнулъ её съ размаха,

          Потомъ и самъ прыгнулъ въ баркасъ безъ страха.

                              LIX.

          Велелъ и дядьке ими запастися.

          Тотъ делалъ всё, чего желалъ Жуанъ,

          И, отъ себя ужь больше не завися,

          Безсмысленно смотрелъ на океанъ.

          Но нашъ герой надеялся спастися;

          Онъ зналъ, что рокъ не вечно жъ губитъ насъ,

          И пса и дядьку смело взялъ въ баркасъ.

                              LX.

          Настала ночь, и ветеръ дулъ такъ резко,

          Что моряковъ заставилъ парусъ снять:

          Въ ихъ положеньи было бъ очень дерзко

          Подъ парусомъ по гребнямъ волнъ бежать.

          Волна объ носъ дробилась съ сильнымъ плескомъ,

          Грозя баркасъ мгновенно заплескать,

          И мореходцевъ до костей мочила,

          А бедный катеръ скоро затопила.

                              LXI.

          Съ нимъ девять душъ погибло. Но баркасъ

          Держался. Мачтой въ нёмъ весло служило;

          На томъ весле, шли плохо за ветрило.

          Хоть бурный валъ грозилъ имъ каждый часъ

          И положенье ихъ ужасно было,

          Всё жь въ катере имъ стало жаль людей

          И масла ихъ, а пуще - сухарей.

                              LXII.

          Предвестьемъ бурь и долгой непогоды

          Вставало солнце огненнымъ ядромъ.

          Плыть по ветру и лучшей ждать погоды -

          Вотъ всё, что имъ осталось въ горе томъ.

          Мсжь-темъ слабеть ужь стали мореходы;

          Тогда но ложке роздали имъ ромъ,

          И хлебъ попорченный отъ горькой влаги:

          Все были въ рубищахъ, чуть-чуть не наги.

                              LXIII.

          Они столпились въ тесноте такой,

          Что не могли свободно двинуть члены.

          Чтобъ облегчить тяжелый жребiй свой,

          Одни изъ нихъ въ баркасе, полномъ пены,

          Сидели рядомъ, дожидаясь смены.

          Какъ въ лихорадке, холодъ ихъ знобилъ;

          Одинъ сводъ неба имъ покрышкой былъ.

                              LXIV.

          Желанье жить есть лучшiй врачъ недуга.

          Известно, что больные, если ихъ

          Не мучатъ другъ, родные, иль супруга,

          Способны жить въ условьяхъ предурныхъ.

          Надежда - вотъ вернейшая подруга!

          Не видимъ съ ней мы Парки ножницъ злыхъ;

          А безнадежность губитъ долговечность

          И придаётъ болезнямъ скоротечность.

                              LXV.

          Кто долее живётъ ростовщиковъ?

          А для чего, про то Господь лишь знаетъ!

          Ужь не на то-ль, чтобъ мучить должниковъ?

          Изъ нихъ иной почти не умираетъ.

          Изъ кредиторовъ хуже нетъ Жидовъ,

          И долгъ Жидамъ ужасно досаждаетъ.

          Мне стоило не малаго труда.

                              LXVI.

          Вотъ такъ и съ этимъ горестнымъ народомъ:

          Онъ жилъ любовью къ жизни, бодро нёсъ

          Все бедствiя и, вверясь непогодамъ,

          Стоялъ, какъ въ бурю между волнъ утёсъ.

          Беды въ уделъ достались мореходамъ

          Съ техъ поръ, какъ Ной впервые силу грозъ

          Съ курьёзнымъ грузомъ испыталъ въ ковчеге

          И Арго началъ въ первый разъ набеги.

                              LXVII.

          Но человека следуетъ отнесть

          Въ классъ плотоядныхъ. У него обычай

          Хоть разъ одинъ въ теченьи сутокъ есть;

          Какъ тигръ, акула, онъ живётъ добычей.

          Его желудокъ, правда, можетъ снесть

          Все кушанья, при нужде, безъ различiй;

          Но мясо, мясо выше всякихъ блюдъ

          Всегда поставитъ нашъ рабочiй людъ.

          Такъ и случилось съ жалкою ватагой:

          На третiй день внезапный штиль насталъ.

          Всехъ ожививъ надеждой и отвагой,

          Онъ въ первую минуту призывалъ

          Пловцевъ ко сну, какъ черепахъ подъ влагой

          Лазурныхъ волнъ; когда же сонъ пропалъ,

          Всякъ кинулся къ припасамъ жаднымъ волкомъ,

          Забывъ о томъ, что надо брать ихъ съ толкомъ.

                              LXIX.

          Последствiя не трудно отгадать:

          Всё съевъ и выпивъ разомъ, что имели,

          Они разсудку не хотели внять

          И о грядущемъ думать не хотели.

          Надеялись, конечно, что опять

          Подуетъ ветеръ и примчитъ ихъ къ дели....

          Глупцы! въ баркасе, да съ гнилымъ весломъ,

          Имъ было бъ лучше поберечь свой ромъ.

                              LXX.

          Четвёртый день, но воздухъ не струится

          Вотъ пятый день, а ботъ не шевелится,

          Спокойно море, ясенъ неба сводъ.

          Да и на что съ однимъ весломъ решиться?

          А голодъ въ нихъ всё крепнетъ и ростёгь.

          Тогда болонку, вырвавъ противъ воли

          У Донъ-Жуана, розняли на доли.

                              LXXI.

          Собачьей шкурой целый день шестой

          Питались все. И хоть поступокъ зверскiй

          Привёлъ сперва Жуана въ гневъ большой,

          Но наконецъ и онъ, какъ коршунъ дерзкiй,

          Схватилъ одну изъ лапъ собачки той,

          И поделилъ съ Педрильо завтракъ мерзкiй.

          Тотъ принялся за дело горячо

          И, съевъ всё разомъ, сталъ просить ещё.

                              LXXII.

          Седьмой ужь день - нетъ ветра! Солнце юга

          Палитъ и жжётъ, какъ пламя. И безъ сна

          Лежатъ они, какъ трупы. Другъ на друга

          Не блещетъ имъ надежда, бедъ подруга:

          Нетъ ни воды, ни пищи, ни вина.

          И вотъ соседъ сталъ озирать соседа

          Глазами волка, съ думой людоеда.

                              LXXIII.

          Тогда одинъ товарищу шепнулъ,

          Тотъ передалъ соседу - и въ мгновенье

          Узнали все, поднялся хриплый гулъ,

          Зловещiй гулъ, жестокое смятенье.

          И всякъ, кто въ душу брата заглянулъ,

          Въ ней съ ужасомъ прочёлъ своё же мненье -

          Избрать по жребью одного, кому

          Быть пищею собрату своему.

                              LXXIV.

          Но прежде, чемъ созрелъ въ нихъ замыслъ новый,

          Съедаютъ всё: перчатки, башмаки.

          Потомъ вокругъ обводятъ взоръ суровый,

          И вотъ решились, вотъ ужъ ярлыки

          Ужасные у всехъ пловцовъ готовы;

          У Донъ-Жуана вырываютъ силой -

          О ужасъ, Музы! - письма сердцу милой.

                              LXXV.

          Сложивъ, смешавъ, разносятъ ихъ подъ-рядъ.

          Тутъ смолки все, отъ ужаса немея;

          Казалось, смолкъ и голода въ нихъ адъ,

          Просившiй жертвъ, какъ коршунъ Прометея.

          Кто жь именно былъ въ этомъ виноватъ?

          Кто, какъ не голодъ! Спорить съ нимъ не смея,

          Свой жребiй молча каждый вынималъ;

          На беднаго Педрильо жребiй палъ. -

                              LXXVI.

          "Умру", сказалъ мудрецъ, "кровопусканьемъ".

          Хирургъ, здесь бывшiй, отыскалъ ланцетъ

          И кровь пустилъ. Съ слабеющимъ дыханьемъ

          Угасъ Педрильо, какъ въ лампаде светъ.

          Какъ истинный католикъ съ покаяньемъ

          Скончался онъ, религiей согретъ:

          Прижавъ распятье и призвавъ Марiю,

                              LXXVII.

          Хирургу право за труды дано

          Быть первому въ разделе по условью;

          А какъ онъ жаждой мучился давно,

          То предпочёлъ напиться жаркой кровью.

          Разсекли трупъ; швырнули мозгъ на дно,

          Считая пищей гибельной здоровью,

          Въ добычу двумъ акуламъ, плывшимъ вследъ;

          Всё прочее пошло имъ на обедъ.

                              LXXVI1I.

          И пиръ пошелъ. Все жрутъ, за исключеньемъ

          Двухъ-трёхъ пловцовъ. Въ числе последнихъ былъ

          Нашъ Донъ-Жуанъ, который съ отвращеньемъ

          И мясо пса предъ этимъ проглотилъ.

          Вооружась всей волей и терпеньемъ,

          На этотъ разъ онъ голодъ победилъ:

          Какiя бъ муки ни пришлось изведать,

          Онъ не решался дядькой пообедать.

                              LXXIX.

          Ужасенъ былъ! Кто нищей пресыщался,

          Вдругъ приходилъ въ неистовство... Творецъ!

          Какъ богохульствовалъ, какъ онъ катался

          И съ пеной я рта, страшный какъ мертвецъ,

          Солёною водою опивался,

          Ревелъ, ругался, мучился, стоналъ

          И съ хохотомъ гiены умиралъ.

                              LXXX.

          Тогда сидеть имъ въ шлюпке стало шире,

          Но отъ того не легче было имъ.

          Одни изъ нихъ, всё позабывши въ мiре,

          Не понимали бедъ своихъ; другимъ

          На умъ являлась мысль о новомъ пире,

          Какъ-будто бы примеромъ роковымъ

          Не научила ихъ судьба умершихъ,

          Такъ далеко свой аппетитъ простершихъ.

                              LXXXI.

          На шкипера палъ выборъ моряковъ,

          Какъ на жирнейшаго. Но, къ той судьбине

          Онъ былъ спасёнъ и но другой причине:

          Во-первыхъ, былъ онъ не совсемъ здоровъ;

          А главное, носилъ подарокъ ныне,

          Чемъ награждёнъ, какъ сознавался самъ,

          Онъ въ Кадиксе подпиской общей дамъ.

                              LXXXII.

          Ещё не весь былъ съеденъ трупъ несчастный:

          Одни страшились грознаго конца;

          Другiе, съ голодомъ въ борьбе напрасной,

          Лишь подъ вечеръ касались мертвеца.

          Одинъ Жуанъ, къ нимъ вовсе непричастный,

          Жевалъ бамбукъ, или кусокъ свинца,

          Пока пловцы двухъ чаекъ не поймали;

          Тогда питаться трупомъ перестали.

                              LXXXIII.

          Вамъ рокъ Педрильо кажется суровъ;

          Но вспомните, какъ Уголинъ безбожно

          Принялся грызть врага средь адскихъ льдовъ,

          Лишь быль свою пересказалъ неложно.

          То на море съесть друга очень можно,

          Особенно, какъ выйдетъ провiантъ:

          Страшней ли то, что повествуетъ Данть?

                              LXXXIV.

          Въ ночь полилъ дождь, и, ротъ подставивъ, каждый

          Ловилъ его, какъ въ летнiй зной гряда

          Сухой земли. Не испытавши жажды,

          Не знаемъ мы, что за питьё вода.

          Но въ Турцiи кто побывалъ однажды,

          Кто странствовалъ въ пустыняхъ иногда,

          Иль безъ воды нёсъ участь мореходца,

          Тотъ влезъ бы съ истиной на дно колодца.

                              LXXXV.

          Дождь ливмя лилъ, но въ пользу не былъ имъ,

          Пока куска холстины не сыскали.

          Смочивши холстъ потокомъ дождевымъ,

          Они его какъ губку выжимали

          И упивались даромъ неземнымъ.

          И хоть подёнщикъ предпочтётъ едва ли

          Былъ дождь отраднее, чемъ нектаръ самъ.

                              LXXXVI.

          И зевы ихъ горячiе, какъ горны,

          Глотали дождь. Изъ трещинъ кровь соча,

          Ихъ языки распухли, были чёрны,

          Какъ у того скупого богача,

          На чьи мольбы беднякъ, къ слезамъ упорный,

          Не пролилъ въ адъ ни капли изъ ключа

          Небесныхъ водъ. Увы, какъ мало вера

          Даётъ надеждъ душе миллiонера!

                              LXXXVII.

          Въ толпе страдальцевъ были два пловца

          И съ ними два ихъ сына. Тотъ, который

          Постарше былъ, казался свежъ съ лица,

          Однако умеръ первымъ. И какъ скоро

          Соседъ уведомилъ о томъ отца,

          Едва взглянувъ, онъ молвилъ безъ укора

          На жребiй: "Воля Божья!" и безъ слёзъ

          Смотрелъ, какъ валъ трупъ мальчика унёсъ.

          Другой ребёнокъ слабъ и хворъ казался:

          Такъ былъ на видъ онъ неженъ и незрелъ;

          Но дольше жилъ онъ, бодро покорялся

          Всемъ бедствiямъ, имъ посланнымъ въ уделъ.

          Онъ всё молчалъ, порой лишь улыбался,

          Какъ-будто темъ онъ облегчить хотелъ

          Въ груди отца гнездившiяся муки,

          Всё росшiя при мысли о разлуке.

                              LXXXIX.

          И, наклонясь надъ нимъ, отецъ съ тоской

          Глазъ не сводилъ съ его лица, стирая

          Морскую пену съ бледныхъ губъ рукой;

          Когда жь пришла погода дождевая

          И взоръ малютки мутною слезой

          Сверкнулъ, безжизненно вокругъ блуждая,

          Онъ влилъ ему въ уста воды, еще

          Надеясь жизнь продлить въ нёмъ, но вотще!

                              ХС.

          Онъ умеръ! Долго, долго, охладели",

          Когда жь прошли надежды все и тело

          Ему сдавило сердце какъ свинецъ -

          Онъ, уступивъ его пучине белой,

          Гляделъ съ тоской, какъ уплывалъ мертвецъ,

          Потомъ и самъ свалился съ содроганьемъ,

          Являя жизнь лишь членовъ трепетаньемъ.

                              ХСІ.

          Тутъ радуга, блеснувъ межъ облаковъ

          Разорванныхъ, простёрлась лентой яркой

          Надъ зыбью волнъ предъ взоромъ моряковъ.

          И просветлела твердь подъ дивной аркой,

          И цветъ ея, слiянье всехъ цветовъ,

          Волнуясь, росъ, какъ знамя въ битве жаркой;

          Потомъ какъ лукъ согнулся, а потомъ

          Отъ глазъ страдальцевъ скрылся быстрымъ сномъ.

                              XCII.

          Такъ онъ исчезъ, хамелеонъ эфира,

          Питомецъ солнца и паровъ дождя.

          Рождённый въ злате, въ люльке изъ сапфира,

          Какъ серпъ луны надъ ставкою эмира,

          Менялъ свой цветъ - воздушное дитя!

          Такъ подъ глазомъ синякъ меняетъ краски

          (Мы иногда боксируемъ безъ маски).

                              ХСІІІ.

          Онъ предрекалъ страдальцамъ близкiй брегъ.

          О, мы охотно веримъ въ предреченья!

          Въ нихъ веровать я Римлянинъ, и Грекъ,

          И верить въ нихъ полезно безъ сомненья,

          Когда слабеетъ духомъ человекъ

          И требуетъ надежды подкрепленья.

          Такъ радуга, калейдоскопъ небесъ,

          Живила духъ, и снова онъ воскресъ.

                              XCIV.

          За этимъ вскоре белыя две птицы,

          Величиной не больше голубка

          (Отбившись, видно, отъ своей станицы),

          Кружились долго возле челнока

          И, въ сумеркахъ мелькая, какъ зарницы,

          Настала ночь и всё покрыла мракомъ:

          Пловцамъ ещё то лучшимъ было знакомъ.

                              XCV.

          И хорошо, замечу кстати я,

          Случилось такъ, что эти гостьи съ брега

          Не сели къ нимъ: ихъ утлая ладья

          Была бъ не то, что церковь для ночлега.

          Такъ голодомъ томилась ихъ семья,

          Что если бъ даже съ Ноева ковчега,

          Сверша полётъ, къ нимъ съ веткой голубь селъ,

          Нашъ экипажъ его бъ и съ веткой съелъ.

                              XCVI.

          Уже смеркалось. Ветеръ вновь поднялся,

          Но, къ счастью, слабый. Звездъ зажглись огни.

          Баркасъ ихъ плылъ; но умъ ихъ такъ мешался,

          Что ужь никто не ведалъ, где они?

          Кто говорилъ: "земля!" кто сомневался,

          Считая всё за отмели одни;

          Кто слышалъ залпы пушекъ, шумъ прибоя,

                              XCVII.

          Къ разсвету стихнулъ ветерка порывъ.

          Вдругъ на часахъ стоявшiй сталъ божиться,

          Что если то не берегъ, или рифъ,

          То пусть земля ему ужь больше не приснится.

          И, протеревъ глаза, глядятъ: заливъ

          Предъ ними; къ берегу баркасъ ихъ мчится.

          То берегъ былъ действительно, и росъ

          Всё явственней, всё выше, какъ утёсъ.

                              ХСVIII.

          И тутъ одни заплакали; другiе,

          Глядя безумнымъ взоромъ, не могли

          Ужь ничего понять и, какъ слепые,

          Не услаждались близостью земли.

          Кой-кто молился (можетъ-быть впервые

          Въ теченье жизни); трое спать легли:

          Ихъ въ голову, въ бока они толкали,

          Чтобъ разбудить: но те сномъ вечнымъ спали.

                              XCIX.

          Имъ удалось поймать, сверхъ ожиданья,

          Въ ленивомъ сне одну изъ черепахъ,

          Чемъ на день жизнь продлили для страданья -

          Темъ более, что въ смутныхъ ихъ умахъ

          Опять возникла бодрость упованья:

          Все верили, что былъ ниспосланъ имъ

          Въ несчастье даръ не случаемъ однимъ.

                              С.

          Те берега гористыми казались

          И выше, выше всё росли, пока

          Къ нимъ плылъ баркасъ. Въ догадкахъ все терялись,

          Но ни одинъ изъ нихъ изъ далека

          Не узнавалъ, куда они примчались

          Изменчивымъ порывомъ ветерка:

          Кто думалъ къ Кипру, къ Кандiи, къ Родосу,

          Кто къ Этне, кто къ безвестному утёсу.

                              CI.

          Темъ временемъ баркасъ ихъ безъ ветрилъ

          Несло туда, где скалъ виднелась группа.

          Бежалъ баркасъ, неся въ себе три трупа,

          Да четырёхъ живыхъ, которымъ силъ

          Не доставало сбросить мёртвыхъ съ шлюпа.

          А между-темъ акулы, волнъ гроза,

          Плескали зыбью, брызжа имъ въ глаза.

                              СІІ.

          Труды и голодъ, жажда, жаръ и горе

          Ихъ доведи въ то время до того,

          Что даже мать въ толпе скелетовъ вскоре

          Палимы днёмъ, знобимы ночью въ море,

          Все другъ за другомъ гибли; но всего

          Сильней губили экипажъ баркаса

          Вода морская и Педрильо мясо.

          По мере приближенья къ берегамъ,

          Являвшимъ тамъ и здесь свои стремнины.

          Повеяли прохладой морякамъ

          Густыхъ лесовъ зелёныя вершины.

          Отъ зноя солнца, блещущей пучины:

          Всё льстило имъ, чтё удаляло чёлнъ

          Отъ безпредельныхъ, страшныхъ, вечныхъ волнъ.

                              CIV.

          Обвитый шумной, грозною волной;

          Но, обезумевъ, бегомъ безразсуднымъ

          Они пустились прямо на прибой

          И очутились передъ рифомъ труднымъ,

          Тутъ грянулся въ утёсъ ихъ ботъ некрепкiй

          И, опрокинутъ, разлетелся въ щепки.

                              CV.

          Въ Гвадалквивире съ отроческихъ дней

          Его искусство въ плаваньи по всей

          Испанiи о нёмъ молвой гремело.

          Едва ль кто лучше плавалъ изъ людей;

          Чрезъ Геллеспонтъ онъ переплылъ бы смело,

          Леандръ, да я, да мистеръ Женгедъ.

                              CVI.

          Такъ и теперь, разслабленный, усталый,

          Онъ вплавь пустился. Быстро понесла

          Пловецъ достигъ, где высилась скала.

          Акула здесь вселяла страхъ не малый

          И за ногу соседа увлекла,

          Другiе жь двое плавать не умели;

                              CVII.

          Но и его ничто бы не спасло,

          Когда бъ въ тотъ мигъ, какъ въ бездне онъ кипучей

          Изнемогалъ, къ нему не принесло,

          Почти безъ силъ, схватившись за весло,

          Онъ избежалъ отъ смерти неминучей.

          Такъ наконецъ кой-какъ, то вплавь, то въ бродъ,

          Полу-живой онъ выбрался изъ водъ.

          И онъ вцепился, чуть дыша, безъ силы,

          Въ песокъ ногтями, чтобъ попятный валъ

          Не утащилъ его на дно могилы,

          Которой онъ лишь только миновалъ.

          Предъ входомъ въ гротъ недвижимъ онъ лежалъ,

          Настолько живъ, чтобъ сознавать неясно,

          Что можетъ-быть онъ и спасёнъ напрасно.

                              CIX.

          Упалъ опять на шаткiя колени

          И на руки. Онъ взоръ обвёлъ кругомъ;

          Но где жь страдальцы страшныхъ приключенiй?

          Весь берегъ пустъ; лежалъ лишь трупъ на нёмъ,

          Голодной смерти: здесь, въ стране чужой,

          Нашелъ себе могилу трупъ нагой.

                              CX.

          При виде томъ, въ нёмъ мысли взволновались,

          Подъ нимъ кружился, чувства миновались,

          И до того страдалецъ изнемогъ,

          Что за весло ужъ руки не держались,

          И, какъ поблёкшiй лилiи цветокъ,

          Краса всего, что создано изъ праха.

                              СХІ.

          Какъ долго чувствъ угасшихъ длилась мгла -

          Не ведалъ онъ. Земля отъ взоровъ скрылась

          Казалось, смерть уже надъ нимъ носилась.

          И онъ не зналъ, какъ слабость та пришла,

          Пока въ нёмъ сердце съ болью не забилось,

          Затемъ что смерть отъ жертвы отнятой

                              СХІІ.

          То открывалъ, то закрывалъ онъ мутный,

          Потухшiй взоръ. Онъ думалъ, что опять

          Забылся онъ въ ладье дремотой смутной,

          Что смерть идётъ покончить сонъ минутный.

          Когда жь въ нёмъ чувства стали оживать -

          Въ его глазахъ, блуждавшихъ въ мгле глубокой,

          Носился образъ девы черноокой.

          Она, надъ нимъ склоняясь головой,

          Звала его, казалось, изъ могилы,

          И тёплою девической рукой

          Живила въ нёмъ угасшей жизни силы,

          Ждала, что вновь взыграютъ кровью жилы,

          И наконецъ - её услышалъ Богъ -

          Стараньямъ нежнымъ былъ ответомъ вздохъ.

                              CXIV.

          И подкрепивъ живительнымъ виномъ,

          Приподняла она рукою белой

          Обмершаго, приникшаго челомъ

          Къ ея щеке пылавшей, и несмело

          И, вслушиваясь въ стонъ его и лепетъ,

          При каждомъ вздохе приходила въ трепетъ.

                              CXV.

          Внеся потомъ Жуана въ тёмный гротъ,

          Но старшихъ летъ, привыкшей для работъ

          Простой слуги, спешила подъ скалою

          Развесть огонь. Когда жъ въ пещере сводъ

          Весь осветился блескомъ какъ зарёю -

          Предстала вдругъ, прекрасна и стройна.

                              СXVI.

          На лбу у ней монеты золотыя

          Сверкали въ мгле каштановыхъ.кудрей,

          Для женщины былъ ростъ высокъ у ней;

          Но если бъ косы распустить густыя,

          Оне бъ до пятъ достигли. Блескъ очей,

          Надменный взоръ - осанка, всё, пленяя,

                              СXVII.

          Былъ цветъ волосъ каштановый; глаза

          Черны, какъ ночь, ещё черней ресницы.

          Подъ толкомъ ихъ таилася слеза,

          Вдругъ вылеталъ взоръ полный, какъ гроза,

          Въ ней вспыхивалъ, казалось, блескъ зарницы.

          Такъ клубъ змеи, проснувшейся въ лесу,

          Намъ кажетъ вдругъ всю силу и красу.

          Чело, какъ снегъ; ланитъ румянецъ знойный,

          Какъ розовый вечернiй блескъ лучей;

          А сладость устъ... О, кто бы могъ спокойно

          Взглянуть на нихъ и не вздохнуть о

          Ваятели... но это родъ вралей!

          Я женщинъ зналъ, въ чьихъ лицахъ красота мне

          Милей въ сто разъ, чемъ въ ихъ бездушномъ камне.

                              CXIX.

          Я зналъ одну Ирландку, образъ чудный,

          Чей бюстъ никто возпроизвесть не могъ,

          Хоть онъ не разъ бывалъ моделью трудной.

          И если время, всё губящiй богъ,

          То мiръ лишится прелести лица,

          Недосягаемой для смертнаго резца.

                              CXX.

          Таковъ былъ видъ моей островитянки.

          Простей на видъ, за то пестрей. Испанки,

          Вы знаете, въ одежде гонятъ сплошь

          Всё яркое. За то, при ихъ осанке,

          Какъ ихъ нарядъ таинственно-пригожъ,

          Вкругъ стана ихъ басквина и мантилья!

                              СХХІ.

          Но дева скалъ была не такова:

          Пестрелъ шитьёмъ нарядъ на мой надетый.

          Вкругъ искрились брильянты и монеты;

          Тончайшiя въ вуале кружева;

          Весь въ блёсткахъ поясъ; чудные браслеты

          Вкругъ нежныхъ рукъ; но, кто бъ подумать могъ?--

                              СХХІІ.

          Нарядъ подруги отличался мало,

          Хоть роскошью такою не блестелъ.

          Не золото ей кудри украшало,

          На голове грубее покрывало;

          Взоръ хоть и гордъ, за то не столько смелъ,

          И косы гуще, но за то короче,

          И чёрныя живей, хоть меньше, очи.

          Вотъ имъ-то двумъ герой нашъ одолженъ

          Спасеньемъ жизни, нищей, кровомъ, теми

          Заботами, какими разумъ женъ

          Не даромъ же такъ славится иродъ всеми.

          И хоть никто не пелъ бульонъ въ поэме,

          Но лучше ль то, что воспевалъ Омиръ,

          Когда Ахиллъ гостямъ готовилъ пиръ?

                              CXXIV.

          Не то сочтутъ ихъ за царицъ иль фей.

          Противны мне, признаться, небылицы,

          Что любятъ такъ поэты нашихъ дней.

          То не были не феи, ни царицы;

          То госпожа была съ своей служанкой,

          Дочь моряка съ надменною осанкой.

                              CXXV.

          Отецъ ея былъ смолоду рыбакъ,

          По къ честному занятью, какъ морякъ,

          Не слишкомъ честное теперь прибавилъ.

          Онъ былъ пиратъ; пиратство же никакъ

          Нельзя назвать занятьемъ честныхъ правилъ:

          Съумелъ нажить пiастровъ миллiонъ.

                              СХXVI.

          Онъ былъ рыбакъ, но былъ рыбакъ не просто:

          Какъ Петръ Апостолъ онъ ловилъ людей.

          И больше въ годъ турецкихъ кораблей.

          Онъ грузъ конфисковалъ и, чтобъ безъ роста

          Не пропадалъ доходъ его съ морей,

          Невольницами съ Портой вёлъ торговлю,

                              СХXVII.

          Природный Грекъ, на островке своёмъ

          (Цикладской группы) онъ себе построилъ

          Разбоемъ нажитый богатый домъ,

          Одно лишь небо ведаетъ о томъ,

          Какъ много крови домъ пирату стоилъ;

          Я знаю только, что былъ домъ большой,

          Съ восточной позолотой и резьбой.

          Одна лишь дочь въ дому его сiяла,

          Безценный перлъ восточныхъ острововъ.

          Ганди своей улыбкой помрачала

          Блескъ золота, алмазовъ, жемчуговъ.

          Красавица, и многихъ жениховъ

          Уже отвергла гордая невеста,

          Учась другими замещать ихъ место.

                              CXXIX.

          Когда садилось солнце, у прибоя

          Нашла она на отмели босы

          Полуживаго нашего героя.

          Сначала видъ его нагой красы

          И разсмотревъ, какъ онъ пригожъ, помочь

          Решилась бедному пирата дочь.

                              CXXX.

          Но взять его въ себе подъ кровъ отцовскiй

          Впустили мышь, иль съ злобою бесовской

          Засыпали обмершаго землей.

          Характеръ былъ у старика чертовскiй:

          Угрюмыхъ νους; исполненный, крутой,

          Но, вылечивъ, затемъ въ неволю бъ продалъ.

                              СХХХІ.

          Итакъ Гайди за лучшее сочла,

          Скрыть гостя въ гротъ во избежанье зла.

          Когда жъ глаза открылъ онъ ихъ стараньемъ,

          Къ нему въ нихъ жалость пуще возросла,

          Такъ умиливъ сердца ихъ состраданьемъ

          Ведь милосердье вводитъ въ райскiй край.

                              СХХХІІ.

          Потомъ въ костёръ набрали торопливо

          Обломковъ мачтъ и вёселъ, тамъ и сямъ

          Такъ много летъ они ужъ гнили тамъ,

          Что дубъ, какъ трутъ подъ силою огнива,

          На мелкiе куски ломался самъ;

          Суда жь тамъ гибли, слава Богу, часто

                              СХХХІІІ.

          Гайди, съ себя снявъ мехъ соболiй свой,

          Устроила постель для Донъ-Жуана.

          И обе девушки, чтобъ въ часъ ночной

          Оставили по юпке, межь собой

          Условившись явиться утромъ рано,

          И къ завтраку, какъ встанетъ онъ отъ сна,

          Принесть яицъ, и кофе, и вина.

          Итакъ одинъ остался онъ и вскоре

          Заснулъ, какъ кротъ, какъ мёртвый; ибо онъ

          Богъ весть какъ долго сна не ведалъ въ море

          И чуть ли здесь вкушалъ не первый сонъ.

          Ни на минуту не былъ возмущёнъ;

          О горе жь прошломъ такъ ужасны грёзы,

          Что мы, проснувшись, льёмъ нередко слёзы.

                              CXXXV.

          Гаqди съ оглядкой вышла осторожно;

          Но тотчасъ же вернулась въ гротъ потомъ:

          Ей въ мысль пришло, что стонетъ онъ тревожно,

          И вслухъ подумала (какъ языкомъ,

          "Онъ звалъ меня! по имени назвалъ!"

          Забывъ, что онъ, какъ звать её, не зналъ.

                              СХХXVI.

          И вся въ мечтахъ пошла домой, давъ Зое

          Двумя годами опытней и вдвое

          Скорей Гаидй въ чёмъ дело поняла.

          Ведь годъ, иль два, известно что такое

          Для девушки; а Зоя провела

          У матери-природы въ древней школе.

                              СХХXVII.

          Ужь разсвело, а гость ихъ не вставалъ

          И сонъ его ничемъ не нарушался:

          Ни юный день, который пробуждался,

          Не проникали въ гротъ; гость крепко спалъ,

          А въ отдыхе, конечно, онъ нуждался,

          Изведавъ столько горя, сколько бедъ

          "Разсказе" описалъ мой дедъ ¹).

¹) Намёкъ на путешествiе вокругъ света Джона Байрона въ 1740 г., изданное въ Лондонъ въ 1768 г.

                              СХХXVIIІ.

          Не то съ Гайди. Ей не далъ сонъ покою:

          Всё мертвецы-красавцы снились ей,

          О ветхiе обломки кораблей.

          Чуть светъ она ужь разбудила Зою,

          И старыхъ слугъ, ворчавшихъ вследъ за ней

          По-гречески, турецки, по-армянски,

                              CXXXIX.

          Межь-темъ она ужь встала, объявивъ,

          Что хочетъ видеть солнца восхожденье

          И на небе златой зари разливъ.

          Когда разсветъ, всё небо озаривъ,

          Въ дубравахъ будитъ каждой птички пенье

          И гонитъ ночь въ нагорной вышине,

          Какъ трауръ мы скидаемъ по жене.

          Что хороша заря, о томъ нетъ речи.

          Не разъ всю ночь я не смывалъ очей

          Съ намереньемъ дождаться съ нею встречи,

          Во вредъ здоровью, но словамъ врачей.

          Тотъ день считай съ Аврориныхъ лучей

          И, подъ сто летъ разставшись съ жизнью въ мире,

          Надъ гробомъ вырежь: я вставалъ въ четыре ¹).

¹) Намёкъ на разсужденiе Франклина о выгодахъ ранняго вставанiя въ экономическомъ отношенiи.

          Гайди, сойдясь съ зарёй лицо съ лицомъ,

          Была свежей зари. Но трепетъ, скрытый

          Въ груди ея, снедаемой огнёмъ,

          Стремилъ изъ сердца кровь въ ея ланиты.

          Паденiи могучiе граниты,

          Несётся въ озеро и въ нёмъ валы

          Стремитъ кругами у подошвъ скалы.

                              CXLII.

          Направила она къ пещере путь.

          Взирало солнце на неё съ улыбкой,

          Лобзала ей росой Аврора грудь,

          За юную сестру принявъ ошибкой.

          Къ устамъ живой и невоздушной девы,

          Я въ томъ уверенъ, пожелали бъ все вы.

                              CXLIII.

          Вся въ трепете, проникнувъ въ гротъ, она

          Какъ дети спятъ, и, страху предана,

          (Видъ спящихъ страшенъ!) подошла и нежно

          Его укрыла шубой, чтобы сна

          Не нарушалъ холодный ветръ прибрежный;

          Склонилася въ молчаньи гробовомъ.

                              CXLIV.

          Итакъ она, какъ ангелъ въ часъ кончины

          Надъ праведнымъ, склонялася надъ нимъ.

          И вкругъ него былъ воздухъ недвижимъ.

          Въ то время Зоя, вынувъ изъ корзины

          Съестной припасъ, яицъ сварила имъ

          Для завтрака, сообразивъ, конечно,

                              CXLV.

          Ведь пылъ страстей безъ пищи стынетъ въ насъ,

          А Донъ-Жуанъ, чай, голоденъ и сонный;

          Къ тому жь, туманъ, съ соседнихъ волнъ клубясь,

          Съ сой мыслью Зоя стряпать принялась,

          Хлебъ, яйца, мёдъ и кофе благовонный

          Съ виномъ хiосскимъ захвативъ съ собой,

          И всё безъ платы - изъ любви одной.

          Дымится кофе, яйца ужъ готовы,

          И Зоя хочетъ сонъ пловца прорвать;

          Но, перстъ прижавъ къ губамъ и видъ суровый

          Принявъ, ГайдГi даётъ ей знакъ молчать.

          Испортивъ первый, стряпаетъ опять,

          А всё затемъ, что Гайди запретила

          Тревожить сонъ того, кто спитъ такъ мило.

                              CXLVII.

          Ещё горитъ румянецъ лихорадки,

          Какъ гаснетъ день на льдинахъ горъ; следы

          Страданiя на лбу сложили складки,

          Где синихъ жилокъ тянутся черты,

          Ещё влажна отъ пены волнъ морскихъ,

          Отъ испаренiй въ гроте стенъ сырыхъ.

                              CXLVIII.

          Онъ сладко спитъ въ мерцаньи полу-света,

          Склонёнъ, какъ ива въ зной палящiй лета,

          Невозмутимъ, какъ море предъ грозой,

          Красивъ, какъ роза пышнаго букета,

          И нежно юнъ, какъ лебедь молодой.

          Да жаль, что съ горя сталъ такой ужъ слабый.

                              CXLIX.

          Онъ взоръ открылъ, взглянулъ, заснуть хотелъ;

          Но образъ девы, что очамъ явился,

          Хоть сладкiй сонъ ещё надъ нимъ носился.

          Предъ красотой всегда благоговелъ

          Жуанъ, и даже въ часъ, когда молился,

          Отъ страшныхъ ликовъ мучениковъ онъ

                              CL.

          Опершись на локоть, остолбенелый,

          Глядитъ на деву, въ чьёмъ лице младомъ

          Пунцовая сливалась роза съ белой.

          Вдругъ повела съ нимъ разговоръ несмелый,

          Сказавъ ему на языке родномъ,

          Но съ звучнымъ iоническимъ акцентомъ,

          Что надо молча кушать пацiентамъ.

          Жуанъ не зналъ по-гречески, и словъ

          Не могъ понять. Но слухъ имелъ онъ тонкiй;

          А голосъ былъ у ней, какъ средь лесовъ

          Трель ранней птички, чистый, нежный, звонкiй,

          Жуанъ, какъ-будто слышалъ сквозь просонки

          Аккорды струнъ, какъ-будто звуки лиръ

          Съ мелодiей, какъ съ трона, лились въ мiръ.

                              CLIII.

          Мы думаемъ: уже ли мы во сне?

          Покуда чаръ волшебнаго обмана

          Видъ сторожа намъ не прервётъ вполне.

          Такъ раннiй стукъ въ дверяхъ слуги-тирана

          Привыкшему спать утромъ... Въ мраке ночи

          Светлей горятъ и звездъ, и женщинъ очи.

                              CLIV.

          Но сонъ его, иль обаянье чаръ,

          Нарушилъ голодъ. Вкусной пищи паръ,

          Конечно, действовалъ на обонянье

          Героя моего; а лёгкiй жаръ

          Огня, на коемъ въ близкомъ разстоянье

          Онъ есть хотелъ, бифстекса онъ просилъ.

                              CLIV.

          Циклады - группа скалъ пустыхъ и голыхъ.

          Такъ нетъ быковъ; но мясо дикихъ козъ

          По праздникамъ, какъ изстари велось,

          Порой является на грубый столъ ихъ.

          Часть острововъ безлюдны, какъ утёсъ;

          Другiе же, напротивъ, къ жизни годны:

                              CLV.

          Тамъ нетъ быковъ. И если разсудить,

          То древнiй мифъ о Минотавре - сказку,

          Въ которой мы такъ въ праве осудить

          Мифъ этотъ можно просто объяснить

          (Коль снять съ него всю внешнюю повязку),

          Какъ символъ скотоводства въ той стране,

          Такъ пристрастившаго Критянъ къ войне.

          Питаются Британцы, какъ известно,

          Говядиной и пивомъ (но о нёмъ,

          Какъ о напитке, было бъ неуместно

          Здесь говорить), и знаемъ мы притомъ,

          Хоть дорого приходится потомъ

          Платить за страсть. Такъ точно и Критяне,

          Любя говядину, любили брани.

                              CLVII.

          Жуанъ привсталъ и взоръ къ съестнымъ припасамъ

          Какъ хищный коршунъ жадно устремилъ.

          Носясь средь волнъ такъ много дней съ баркасомъ,

          Онъ и за то судьбу благодарилъ,

          Итакъ на завтракъ кинулся Жуанъ

          Какъ волкъ, какъ тигръ, какъ жадный альдерманъ.

                              CLVIII.

          Онъ жадно елъ, а госпожа пещеры,

          Была готова накормить безъ меры

          Того, кто, мнилось, изъ гробовъ возникъ.

          Но Зоя, бывъ поопытней, примеры

          Слыхала (но преданью, не изъ книгъ),

          Давать но вдругъ, не то имъ будетъ худо.

                              CLIX.

          И потому осмелилась донесть

          (Какъ вагонъ случай былъ, вы сани взвесью!),

          Часъ утреннiй Гайди решилась вместе

          У волнъ морскихъ - но долженъ больше есть,

          Коль умереть не хочетъ онъ на месте.

          И, блюдо взявъ, сказала, что онъ слабъ,

                              CLX.

          Но тутъ ещё ихъ заняла забота.

          Лохмотья брюкъ, негодныхъ ни къ чему

          По ветхости, оне сожгли у грота,

          Костюмъ привольный Турка, иль Майнота -

          Не ятаганъ, не туфли, не чалму,

          Но легкiе широкiе шальвары

          И чистую рубаху вместо старой.

          Затемъ Гайди, заговорила съ нимъ;

          А Донъ-Жуанъ, хотя не могъ ни слова

          Понять, внималъ съ участiемъ такимъ,

          Что целый день болтать была бъ готова

          protégé своимъ,

          Когда бы, вдругъ остановись, чтобъ снова

          Духъ перевесть, не догадалась вмигъ,

                              CLXII.

          Тогда при помощи перстовъ безгласныхъ,

          При помощи улыбокъ и очей,

          Она прочла въ чертахъ его прекрасныхъ

          Ответъ красноречивый взоровъ ясныхъ,

          Пылавшихъ бурнымъ пламенемъ страстей.

          Такъ выражалъ ей каждый взглядъ Жуана

          И думъ, и чувствъ, мiръ целый безъ обмана.

          Твердя слова за нею, съ каждымъ днёмъ

          Онъ съ языкомъ знакомился короче,

          Всё съ помощью перстовъ и глазъ, причемъ

          Вникалъ онъ менее въ слова, чемъ въ очи.

          Возводитъ взоръ отъ книгъ къ светиламъ ночи,

          Такъ азбуку Жуанъ скорей постигъ

          Изъ глазъ Гайди, чемъ изъ печатныхъ книгъ.

                              CLXIV.

          Изъ женскихъ устъ и взоровъ, если намъ

          Въ наставницы данъ ангелъ светлоокiй,

          Какъ въ томъ не разъ я убеждался самъ.

          Ошибся ль ты, прочтёшь ли верно строки,

          Пожатье рукъ и сладкiя лобзанья...

          Такъ въ языкахъ я прiобрелъ познанья,

                              CLXV.

          Въ испанскомъ, греческомъ, турецкомъ, - фразъ

          А не силёнъ и въ англiйскомъ, учась

          У проповедниковъ, людей таланта:

          У Барро, Тиллотсона (столько разъ

          Изящной прозы. Длинныхъ же поэмъ

          Поэтовъ нашихъ не читалъ совсемъ.

                              CLXVI.

          Писательницъ читалъ я тоже мало,

          Где я подобно прочимъ "львамъ", бывало,

          Блисталъ, потомъ изведалъ кучу бедъ.

          Но горе дней прошедшихъ миновало;

          Теперь во мне вражды съ врагами нетъ.

          Мне кажется виденiемъ поэта.

                              CLXVII.

          Но перейдёмъ къ разсказу. Нашъ герой

          Прилежно продолжалъ у ней учиться;

          Въ нёмъ более ужь не могло таиться,

          Какъ и въ груди монахини святой.

          Онъ былъ влюблёнъ - да какъ и не влюбиться

          Въ спасительницу жизни! Влюблена

                              CLXVIII.

          И каждый день съ разсветомъ, слишкомъ рано

          Для техъ кто любитъ утромъ подремать -

          Она являлась въ гротъ на Донъ-Жуана

          Укрыть его отъ вреднаго тумана,

          Ему тихонько кудри разчесать

          И нежно подышать надъ грудью друга,

          Какъ купу розъ зефиръ ласкаетъ съ юга.

          Онъ съ каждымъ утромъ былъ свежей зари,

          Онъ съ каждымъ днёмъ казался ей моложо.

          Безъ свежести къ чему любовь въ крови?

          Здоровье въ жизни намъ всего дороже.

          Что масло для огня. Полезны тоже

          И твой, о Вакхъ, и твой, Церера, даръ!

          Безъ ихъ даровъ къ чему Кипридинъ жаръ?

                              CLXX.

          Въ комъ сердца нетъ: онъ любитъ такъ и сякъ),

          Намъ съ вермишелью шлётъ Церера блюдо:

          Ведь и любви, какъ телу, голодъ - врагъ;

          Вино цедитъ намъ Вакхъ на дно сосуда,

          Но кто всемъ этимъ заправляетъ съ неба?

          Быть-можетъ Панъ, Нептунъ иль сила Феба.

                              CLXXI.

          Жуанъ имелъ, проснувшись, въ тотъ же часъ

          И дивный блескъ Гайди прекрасныхъ глазъ,

          А также Зои миленькiе глазки.

          Но говорилъ объ этомъ я не разъ,

          А повторенье скучно даже въ сказке.

          Всегда являлся къ деве молодой.

                              CLXXII.

          И ей, невинной, не казалось страннымъ,

          Что онъ нагой купался передъ ней.

          Мечтой, смущавшей сонъ ея ночей,

          Темъ существомъ, темъ ангеломъ желаннымъ,

          Кто въ этотъ мiръ приноситъ счастье ей,

          Кто приметъ въ радостяхъ ея участье:

                              CLXXIII.

          Какой восторгъ на друга ей взирать!

          Какъ радостно, какъ сладко съ нимъ сливаться

          Всемъ существомъ и, млея, трепетать,

          Съ нимъ вечно жить, возможно ли желать?

          Но какъ же съ нимъ когда-нибудь разстаться,

          Съ изверженнымъ ей перломъ съ дна морей,

          Съ любовью первой до последнихъ дней!

          Такъ целый месяцъ жилъ онъ въ сладкой неге,

          Видаясь съ девой каждый день вдали

          Отъ всехъ, въ скалахъ, где о его ночлеге

          Никто но зналъ изъ жителей земли.

          Летучiе направилъ корабли,

          Не Іо - нетъ, отбить решившись грузы

          Трехъ бриговъ, шедшихъ въ Хiосъ изъ Рагузы.

                              CLXXV.

          Ни матери, ни брата. Ставъ свободной,

          Она, въ отсутствiи отца, вольней

          Могла теперь являться всенародно,

          Не хуже нашихъ женъ и дочерей

          Дозволено открыто жизнь вести:

          Мы женъ своихъ не держимъ взаперти.

                              CLXXVI.

          Свиданье ихъ теперь ужь длилось доле,

          Что предложить ей могъ пройтись на воле;

          Отъ воли жь онъ почти совсемъ отвыкъ

          Съ техъ поръ, какъ здесь, цветокъ измятый въ поле

          Порывомъ бурь, онъ къ берегу приникъ.

          Луна взошла, а солнце сходитъ къ морю.

                              CLXXVII.

          Подмытый моремъ, дикiй и пустой,

          Весь берегъ тотъ съ нависшими скалами

          Подводныхъ скалъ, иззубренный местами

          Заливами (прiютъ отъ бури злой),

          Где говоръ волнъ, катящихся рядами,

          Смолкалъ лишь въ долгiй летнiй день, когда,

                              CLXXVIII.

          Тамъ, пенясь, валъ плескалъ на брегъ безмолвный,

          Какъ лепится шампанское въ тиши,

          Когда кипитъ бокалъ до края полный -

          Люблю вина живительныя волны,

          И противъ нихъ что хочешь мне пиши,

          Я стану петь: вина и девъ веселья,

          И содовой воды потомъ съ похмелья!

          Намъ, существамъ разумнымъ, нуженъ хмель;

          Всё въ жизни лучшее - одно похмелье.

          Богатство, честь, вино, любовь - вотъ цель

          И нашихъ делъ, и нашего безделья.

          Цвело бы древо жизни и веселья?

          Напейся жъ пьянъ, читатель дорогой,

          И завтра, вставъ съ больною годовой,

                              CLXXX.

          И содовой воды. Ужь много летъ

          Напитокъ тотъ я пью благоговейно.

          Ничто на свете, ни льдяной шербетъ,

          Ни первый плескъ пустыннаго бассейна,

          Такъ после странствiй, битвъ, любви и скуки

          Не утолятъ, какъ онъ, душевной муки.

                              CLXXXI.

          Вершины скалъ... Я, кажется, о нихъ

          Какъ небеса безмолвны; ветеръ стихъ,

          Пески не зыблются, молчатъ пучины.

          Всё спитъ кругомъ. Порой лишь птицъ морскихъ

          Раздастся крикъ, да всплещутся дельфины,

          Немолчныхъ струй чуть видимый приливъ.

                              CLXXXII.

          Они гуляютъ. Дома нетъ пирата:

          Онъ въ крейсерство отправился на югъ;

          Одна лишь Зоя съ ней делитъ досугъ.

          Но, долгъ служанки исполняя свято,

          Она при ней лишь только для услугъ:

          Плетётъ ей косы, вести ей приноситъ,

                              CLXXXIII.

          Былъ часъ, когда садится за холмомъ

          Лазоревымъ дискъ солнца раскалённый,

          Когда горитъ въ пожаре огневомъ

          Съ одной руки, обвитъ полу-венцомъ

          Далёкихъ горъ, съ другой - глубокой, сонной

          Пучиной водъ и розовой зарёй

          Съ сверкающей вечернею звездой.

          По камешкамъ, по раковинамъ, ярко

          Сверкающимъ вдоль усыплённыхъ водъ,

          Они идутъ рука съ рукою жаркой,

          И между скалъ приметя тёмный гротъ,

          Воздвигнутой причудой непогодъ,

          Они вошли и тамъ, обнявшись нежно,

          Любуются зарёю безмятежно.

                              CLXXXV.

          Святыхъ небесъ, какъ океанъ пурпурный;

          Глядятъ на волнъ сверкающихъ просторъ:

          Тамъ всходитъ месяцъ изъ волны лазурной:

          Они другъ въ друга устремляютъ взоръ:

          И въ трепете, при звонкомъ плеске струй,

          Они уста сомкнули въ поцелуй -

                              CLXXXVI.

          Въ горячiй долгiй поцелуй, где младость

          Лучи небесъ, въ одну слилися радость -

          Въ тотъ поцелуй, съ чьимъ пламенемъ знакомъ

          Лишь только тотъ, кто ведалъ жизни сладость,

          Когда въ насъ кровь клокочетъ кипяткомъ

          И каждый взоръ огнёмъ восторга блещетъ.

                              CLXXXVII.

          Забывъ весь мiръ въ порывахъ огневыхъ,

          Они минутъ блаженства не считали;

          Всю сумму чувствъ они сочли бъ едва ли

          За мигъ одинъ. И въ этотъ сладкiй мигъ,

          Когда речей они не обретали,

          Какой-то демонъ влёкъ уста къ устамъ,

                              CLXXXVIII.

          Оли одни, не какъ те нелюдимы,

          Что заперлись въ дому наедине.

          Молчанье волнъ, заливъ, луной сребримы и,

          И сонъ бреговъ, ничемъ невозмутимый -

          Всё ихъ влекло другъ къ другу въ тишине,

          Какъ-будто бы подъ небомъ безпредельнымъ

          Лишь имъ дано жить чувствомъ нераздельнымъ.

          Они одни. Не страшенъ имъ няней

          Ни взоръ, ни слухъ. Надъ моремъ необъятнымъ

          Они слились другъ съ другомъ. Звукъ речей

          Отрывочныхъ былъ языкомъ имъ внятнымъ,

          Служилъ для нихъ оракуломъ понятнымъ

          Младой любви, того блаженства, чемъ

          Намъ заменёнъ утраченный эдемъ.

                              CXC.

          Не изрекая клятвъ и клятвъ въ обменъ

          Не требуя, не зная, какъ опасно

          Для девушки любви отдаться въ пленъ,

          Гайди любила пламенно и страстно,

          Безъ трепета предъ важностью поступка,

          Какъ къ голубку безпечно льнётъ голубка.

                              СХСІ.

          Любя другъ друга съ пламенемъ такимъ

          Надъ волей - если бъ можно было имъ

          Сгореть - сгорели бъ въ неге сладострастiй.

          И если воля возвращалась къ нимъ,

          То лишь затемъ, чтобъ вновь отдаться страсти,

          Могли въ волнахъ блаженства утонуть.

                              СХСІІ.

          Увы! Ихъ юность, нежность чувствъ, безпечность,

          Невинность ихъ и самый часъ ночной,

          Всё ихъ влекло къ минуте роковой,

          Когда дела, которыхъ даже вечность

          Не истребитъ, свершаются порой,

          Хотя за мигъ блаженства намъ награда

                              СXCIII.

          Ахъ, никогда, съ паденья первыхъ двухъ

          Детей земли, чете столь юной, нежной,

          Не угрожалъ могучiй страсти духъ

          Ведь для тебя не чуждъ былъ древнiй слухъ

          Объ адской мгле, о муке неизбежной;

          Зачемъ же здесь, о дева, въ страшный мигъ

          Забыла ты сказанья древнихъ книгъ?

          Луна горитъ, въ очахъ ихъ отражаясь.

          Рукой лилейной Ганди обвила

          Ему чело; его жь рука, теряясь '

          Въ ея кудряхъ, вкругъ девы замерла.

          И вместе ихъ мгновенно страсть слила,

          Подобно группе греческой, античной,

          Полунагой, высоко поэтичной.

                              CXCV.

          Жуанъ заснулъ въ ея объятьяхъ нежныхъ;

          Она жь, безъ сна, покоила чело

          Уснувшаго у персей белоснежныхъ.

          Въ ной счастiе то къ небу взоръ влекло,

          Заснулъ, главу къ ней на сердце склоня,

          Кипевшее отъ бурнаго огня.

                              СXCVI.

          Ребенокъ съ радостью глядитъ на пламя,

          Аскетъ въ экстазъ приходитъ въ древнемъ храме,

          Арабъ гостей встречаетъ съ торжествомъ,

          Счастливъ солдатъ, отбившiй въ битве знамя,

          Счастливъ скупой надъ полнымъ сундукомъ;

          Когда глядитъ на сонъ младаго друга.

                              СXCVIІ.

          Ея кумиръ, онъ такъ спокойно снятъ!

          Она слилась съ нимъ жизнью совокупной.

          Тая въ себе, какъ въ бездне недоступной,

          Все радости, которыми даритъ,

          Все прелести любви своей преступной -

          Онъ сладко спитъ въ изнеможеньи силъ,

                              СХСVIII.

          Онъ спитъ, хранимъ Гайди въ стране безлюдной.

          Любовь, и ночь, и моря синiй валъ

          Исполнили ой душу силы чудной.

          Имъ данъ прiютъ въ любви ихъ безразсудной,

          Где счастья ихъ никто не возмущалъ.

          И хоръ светилъ, столпившихся въ эфире,

          Счастливей ихъ не виделъ въ целомъ мiре.

          Любовь! любовь! скажи ты мне: зачемъ

          Для женщинъ ты и радость и мученье?

          Оне тебе рискуютъ въ жизни всемъ;

          Обманешь ты, и вся имъ жизнь - томленье,

          И мстятъ оне, и гибельно ихъ мщенье,

          Какъ месть тигрицъ въ ихъ бешеномъ бегу:

          Что чувствуютъ, темъ мстятъ оне врагу.

                              CC.

          Порой не нравъ, а къ женщине всегда.

          Однехъ изменъ жди женщина въ уплату

          Себе за все, и, мучась безъ суда,

          Молчи и плачь, или, поддавшись злату,

          Тогда терпи отъ мужа своеволье,

          Корми ребятъ, иль вдайся въ богомолье.

                              CCI.

          Пируй съ любовникомъ, пустись въ развратъ,

          Или беги куда глаза глядятъ,

          И о себе пусти дурное мненье.

          Отъ грязныхъ избъ до золотыхъ палатъ

          Повсюду ты въ фальшивомъ положенье.

          Ставъ сущимъ чёртомъ, пишетъ намъ романъ ¹).

¹) Здесь намекаетъ Байронъ на Каролину Лэмбъ, изобразившую его въ своёмъ романе: Гленарвонъ (1816 г.).

          До этихъ мукъ не знала ты, конечно!

          Дитя страстей, Гайди, ты рождена

          Въ стране, где светъ тройной сiяетъ вечно,

          Где южныхъ девъ душа раскалена.

          Тому, съ кемъ ты навекъ обручена.

          Къ чему жь робеть? Пускай всё будетъ гласно;

          Лишь для него въ ней сердце бьётся страстно.

                              CCIII.

          Волненья сердца. Все его удары

          Такъ сладостны, что даже и враги

          Веселья: совесть и разсудокъ старый,

          Готовые насъ голосомъ брюзги

          Столь ценныя, что я дивлюся, какъ

          Съ нихъ Кастлери не взялъ еще ясакъ.

                              CCIV.

          Итакъ, свершилось. Дикiй край безлюдный

          Лилъ, вместо свечъ венчальныхъ, блескъ свой чудный;

          Былъ океанъ свидетелемъ; былъ гротъ

          Ихъ брачнымъ ложемъ, сонъ же непробудный

          Пустыни той - жрецомъ любви. И вотъ,

          И на земле волшебный рай узнали.

                              CCV.

          Любовь, любовь! Былъ Цезарь твой клiентъ,

          Титъ - твой вожакъ, Овидiй - твой учитель,

          А Сапфо - синiй твой чулокъ. (Хотите ль

          За ней въ волну, любви индиферентъ?

          Васъ ждётъ досель Левкадскiй волнъ смиритель!)

          Любовь! хотя всему ты злому мать,

                              СCVI.

          Тебе покорны все въ природе твари;

          Ты бичъ людей, потрясшихъ целый светъ.

          Антонiй, Цезарь, славный Велисарiй -

          О жизни ихъ подробный комментарiи

          Составленъ музой громкихъ ихъ победъ.

          Все трое въ томъ сходны они, что были

          Вожди, герои, и все три любили.

          Ты создаёшь философовъ; тобой

          Былъ Эпикуръ воспиталъ съ Аристииномъ.

          Они съ своей теорiей (простой

          На практике) разгула служатъ типомъ.

          Кто бъ ни увлёкся древнимъ темъ принципомъ:

          "Брось всё, люби, пей, ешь!" какъ ты сказалъ,

          О, царственный мудрецъ, Сардананалъ!

                              ССVIII.

          Такъ скоро могъ отъ Юлiи отстать?

          Я не судья въ томъ деле щекотливомъ;

          Но, думаю, тутъ надо обвинять

          Луну, чей светъ приливомъ и отливомъ

          То действiе, какое въ насъ, несчастныхъ

          Сынахъ земли, рождаетъ взоръ прекрасныхъ?

                              CCIX.

          Я врагъ непостоянства. Презренъ будь,

          Тотъ вечно шаткiй, подвижной, какъ ртуть,

          Въ комъ заложить нельзя фундаментъ прочный.

          Лишь верная любовь мне входитъ въ грудь;

          Но въ маскараде какъ-то, въ часъ полночный,

          Прибывшей изъ Милана красота.

                              CCX.

          Но къ счастью тамъ я Мудрость вдругъ встречаю.

          Она мне шепчетъ: "Помни долгъ святой".

          Но эти зубки! этотъ взоръ живой!

          Изъ любопытства только лишь узнаю,

          Кто эта дама иль девица. - "Стой!"

          Вскричала Мудрость съ греческой осанкой

                              ССХІ.

          "Уйди!" - и я ушелъ. Но дальше. То,

          Что мы зовемъ "неверностью", на деле

          Есть родъ восторга тамъ, где разлито

          (Такъ безъ восторга не глядитъ никто

          На чудный мраморъ въ нише иль капелле).

          Родъ обожанья вечныхъ техъ началъ,

          Что въ насъ слились въ понятье "идеалъ";

          Родъ постиженья красоты небесной.

          Развитiе стихiи нашихъ силъ,

          Всемiрной, платонической, чудесной,

          Сквозь фильтръ небесъ истекшей изъ светилъ -

          Bcц было бъ пошло. Словомъ, это пылъ

          Души, способность нашихъ глазъ и, право,

          Намёкъ на то, что въ насъ клокочетъ лава.

                              ССХІІІ.

          О, еслибъ вечно лишь въ одномъ предмете

          Встречали мы то жь прелестей число,

          Какое Богъ далъ Еве въ пышномъ цвете.

          То это бъ насъ отъ многихъ тратъ спасло,

          Одно и то жь всегда пленяло глазъ,

          То сердце, печень не страдали бъ въ насъ.

                              CCXIV.

          Частичка неба, сердце, силой фурiй

          Какъ по небу несутся тучи, бури,

          Полны громами, мракомъ и огнёмъ.

          Но бури сердца, какъ и средь лазури,

          Кончаются дождями; только льёмъ

          Напоминая климатъ нашъ отчасти.

                              CCXV.

          Въ насъ печень желчный лазаретъ страстей;

          Но часто въ ней колеблется правленье.

          Глядишь, вползли и прочiя въ мгновенье,

          Свиваясь въ клубъ, какъ въ тине клубы змей.

          Гневъ, ненависть, страхъ, ревность, злоба, мщенье -

          Всё отъ нея исходитъ межь людьми,

          "центральныхъ" трусъ земли.

                              ССXVI.

          Но чтобъ въ дальнейшiй не входить анализъ,

          Я здесь закончу. Слишкомъ сто октавъ

          Написаны, какiя назначались

          Въ поэме двадцать. Перья исписались.

          Итакъ поклонъ, читатель, вамъ отдавъ,

          Предоставляю Гайди и Жуану

          Снискать вниманье ваше ихъ роману.

                              I.

          О Фебъ! et cetera... Жуанъ остался

          Въ блаженномъ сне въ объятiяхъ у той,

          Чей взоръ ещё слезой не омрачался,

          Не ведало, что змей къ ней въ душу крался,

          Что спящiй другъ, убивъ ея покой,

          Ужь возмутилъ ея младыя грёзы

          И превратилъ кровь сердца въ желчь и слёзы.

          Увы, любовь! Какой могучiй рокъ

          Къ погибели всехъ любящихъ такъ тянетъ?

          Зачемъ вплела ты кипарисъ въ венокъ?

          Зачемъ печаль твой ясный взоръ туманитъ?

          Чтобъ грудь себе украсить, где онъ вянетъ:

          Такъ существо, съ кемъ мы блаженство пьёмъ,

          Къ намъ входитъ въ сердце, чтобъ погибнуть въ нёмъ...

                              III.

          Потомъ ей нравится сама любовь.

          Привыкнувъ къ ней, она мужчинъ меняетъ,

          Какъ цветъ перчатокъ, чтобъ влюбляться вновь.

          Нравъ женщины! о, кто жь его не знаетъ?

          Потомъ одинъ сменяется на многихъ

          Безъ выбора и размышленiй строгихъ.

                              IV.

          Чья тутъ вина - не знаю. Но одно

          (Кроме ханжей, которымъ всё равно)

          Любовныя всего нужней интриги.

          Пусть сердце въ нихъ вначале предано

          Одной любви; но, сбросивъ разъ вериги

          Любить готовы многихъ безъ стыда.

                              V.

          Печальный фактъ! Такъ сердце въ насъ порочно,

          Такъ слабъ характеръ женщинъ и мужчинъ,

          Съ любовью бракъ, хоть корень имъ одинъ!

          Бракъ изъ любви рождается такъ точно,

          Какъ острый уксусъ изъ прокислыхъ винъ -

          Напитокъ пошлый, приторный и годный

                              VI.

          Межъ чувствами до брака и потомъ

          Какое-то царитъ противоречье.

          Вступая въ бракъ, всехъ благъ себе мы ждёмъ,

          Обманъ души и всехъ надеждъ разгромъ!

          Изменчивость - вотъ свойство человечье:

          Такъ, страсть въ влюблённыхъ прелести полна,

          Но въ муже вдругъ становится смешна.

          Векъ нежничать съ женой ужь мужъ стыдится;

          А иногда (хоть редко) брачныхъ узъ

          Гнушается и долженъ убедиться,

          Что векъ однимъ пленяться - странный вкусъ.

          Что только смерть расторгнетъ намъ союзъ.

          Увы! лишиться дорогой супруги,

          Чтобъ въ трауръ облеклися наши слуги!

                              VIII.

          Что въ суетахъ домашняго порядка.

          Романы намъ рисуютъ страсть четы,

          Но говорятъ о браке слишкомъ кратко.

          Что намъ за дело, какъ воркуешь ты

          Ведь будь Петрарка мужъ Лауринъ, врядъ

          Создалъ бы онъ сонетовъ целый рядъ.

                              IX.

          Героевъ смерть - конецъ трагедiй, бракомъ

          Исходъ техъ браковъ скрытъ, однакожъ, мракомъ:

          Изъ авторовъ никто не бралъ труда

          Представить то, что послужило бъ знакомъ

          Превратнаго съ ихъ стороны суда.

          Они объ ихъ не повествуютъ доле.

                              X.

          На сколько помню, пели рай и адъ

          (Иначе - бракъ) лишь два поэта: Данте

          И радости, при всёмъ своёмъ таланте,

          Имъ не было въ супругахъ, говорятъ;

          (Какъ женитесь, объ ихъ судьбе вспомяньте!)

          Но женъ своихъ Дантъ съ Мильтономъ не бралъ

                              XI.

          Есть впрочемъ мненье, будто въ Беатриче

          Дантъ теологiю изобразилъ.

          Признаться, я не верю этой дичи!

          Мысль генiя, столь полную величiй,

          Придавъ ей то, что самъ вообразилъ.

          Ужь если такъ, то я готовъ скорее

          Тутъ видеть математику въ идее.

          Жуанъ съ Гайди обвенчанъ не былъ; но

          То ихъ вина, а не моя, и очень,

          Читатель строгiй, было бы грешно

          Винить меня, въ чёмъ такъ я непороченъ.

          Ты ихъ романъ закрыть уполномоченъ:

          Не то смутитъ все помыслы твои

          Разсказъ о беззаконной ихъ любви.

                              XIII.

          Запретной страстью молодыхъ сердецъ.

          Съ нимъ каждый день видаясь безразсудно,

          Гайди забыла, кто у ней отецъ.

          Что любимъ мы, съ темъ разставаться трудно,

          Такъ и она къ нему привыкла вскоре,

          Пока ея папаша грабилъ въ море.

                              XIV.

          Онъ дань сбиралъ со флаговъ разныхъ странъ,

          Пусть онъ займётъ министра важный санъ,

          И эта дань получитъ смыслъ налога.

          Скромнее постъ ему былъ въ жизни данъ,

          И о себе не думая такъ много,

          И действовалъ, какъ моря опекунъ.

                              XV.

          Онъ непогодой былъ задержанъ въ море,

          Где потерялъ почтенный нашъ старикъ

          Былъ долженъ выждать шедшiй въ Хiосъ бригъ,

          Которымъ онъ и поживился вскоре.

          Онъ пленныхъ разделилъ, какъ главы книгъ,

          По нумерамъ и, заковавъ имъ члены,

                              XVI.

          Часть узниковъ онъ сбылъ на Матапанъ

          Къ Маннотамъ; часть отправилъ съ прочей клажей

          Въ Тунисъ къ агентамъ (сбросивъ въ океанъ

          Иныхъ, имевшихъ познатнее санъ,

          Способныхъ выкупъ внесть, держалъ подъ стражей;

          А прочiй людъ, сваливъ на корабли,

          Гуртомъ отправилъ къ Дею въ Триполи.

          Потомъ, для лучшей съ торгашами сделки,

          Онъ разделилъ товары по сортамъ,

          Оставивъ разныя изъ нихъ безделки,

          Но важности классической для дамъ:

          Гитары, кастаньеты - всякiй хламъ,

          Прiобретённый съ кораблей и барокъ

          Отцомъ добрейшимъ дочери въ подарокъ.

                              XVIII.

          Двухъ попугаевъ съ кошкою ангорской,

          Двухъ обезьянъ, две своры датскихъ псовъ,

          Да террьера породы чисто-горской

          (Пёсъ на Итаке жилъ у рыбаковъ,

          Чтобъ уберечь отъ страшныхъ непогодъ,

          Въ одну онъ клетку заперъ этотъ сбродъ.

                              XIX.

          Распорядясь съ рабами и товаромъ

          Онъ на своёмъ гальете (очень старомъ,

          Нуждавшемся въ починке) шолъ туда,

          Где дочь его съ такимъ любила жаромъ.

          А какъ близь грота тянется гряда

          То портъ его лежалъ не въ этомъ пункте.

                              XX.

          Вступивши въ портъ, онъ на берегъ спешилъ,

          Не встреченный таможенной ордою

          Ни карантинной душною тюрьмою.

          Немедленно онъ людямъ подтвердилъ

          Начать починку корабля съ зарёю.

          И такъ, все руки выгрузкой добра,

                              XXI.

          А самъ на холмъ взошелъ и съ наслажденьемъ,

          Вдали завидя белый домъ родной,

          Остановился. - Ахъ, какимъ волненьемъ

          Онъ думаетъ, тревожимъ опасеньемъ,

          О техъ съ любовью, о съ тоской

          И ужасомъ, и, мчась мечтой къ былому,

                              XXII.

          Возвратъ домой въ супругахъ и отцахъ,

          Скитавшихся по морю-океану,

          Естественно родитъ невольный страхъ:

          (Я уважаю женщинъ, но я врагъ

          И льстивыхъ словъ; и такъ я льстить не стану.)

          Жена безъ мужа черезчуръ хитра,

          А дочери сбегаютъ со двора.

          Не всякiй мужъ, сверша путь жизни бурный,

          Найдетъ въ дому прiёмъ, какъ Одиссей;

          Не всякая жена, какъ стражъ дежурный,

          Насъ будетъ ждать и отгонять друзей.

          Уже стоитъ, найдётъ двухъ-трёхъ детей,

          Женой прижитыхъ съ другомъ въ дни разлуки

          И что ему его жъ рвётъ Аргусъ брюки. ¹)

¹) Собака Одиссея, узнавшая его по возвращенiи.

          А холостякъ найдётъ, придя домой,

          Что въ бракъ вступила ужь его невеста

          Съ богатымъ скрягой. Но въ беде такой

          Онъ можетъ, после перваго протеста

          Какъ cavalier servente мужа место;

          А если нетъ, то пусть съ презреньемъ онъ

                              XXV.

          Равно и вы, что съ честностью наружной

          Въ liaison

          Иль, лучше, въ дружбу съ женщиной замужней,--

          (Союзъ, изъ всехъ вернейшiй и простой

          Въ сравненьи съ сложной функцiей супружней,

          Где служитъ бракъ лишь вывеской одной,) -

          Не то и васъ сто разъ обманутъ на день.

                              XXVI.

          Но Ламбро (такъ звался пиратъ морской),

          Съ водою более, чемъ съ сушей, знаясь,

          И, въ метафизику не углубляясь,

          Не постигалъ, съ чего онъ шелъ домой

          Такъ весело, ничемъ не возмущаясь.

          Онъ дочь любилъ, а почему - не^- могъ

                              XXVII.

          Онъ виделъ домъ свой въ солнечномъ сiянье,

          Онъ виделъ зелень пальмъ въ своёмъ саду,

          Онъ слышалъ звонкое ручья журчанье,

          Деревьями, подъ тенью ихъ, собранье

          Гуляющихъ; предъ нимъ ужь былъ въ виду

          Оружья блескъ (оружье - жизнь Востока)

          И пестрота одеждъ, пленявшихъ око.

          Но, ближе къ дому подойдя, сквозь лесъ.

          Смущёнъ картиной праздности нежданной,

          Онъ слышитъ, ахъ! не музыку небесъ,

          Но скрипки визгъ земной и окаянной.

          Не могъ понять онъ смысла сцены странной.

          Онъ слышитъ тамъ же флейту, бубновъ звонъ

          И вовсе не восточный смехъ и стонъ.

                              XXIX.

          Спешитъ онъ къ месту пиршества, и вотъ,

          Въ тени деревъ, средь луговаго дёрна,

          Онъ видитъ съ гневомъ, что его народъ

          Танцуетъ, скачетъ, кружится задорно,

          То были Пирра боевые танцы,

          Къ которымъ такъ пристрастны все Ливантцы.

                              XXX.

          Тамъ далее - Гречанокъ целый строй.

          А хоръ подругъ, схватись рука съ рукой,

          Какъ нить жемчужная, вкругъ старшей пляшетъ.

          Шелкъ ихъ кудрей, волнуясь за спиной,

          Прохладою имъ въ жарки лица пашетъ.

          Ей вторя хоромъ, скачетъ группа девъ.

                              XXXI.

          Близь нихъ, скрестивши ноги, на просторе

          Уселись гости, чтобъ начать обедъ.

          Хiосскихъ винъ и сладостный шербетъ,

          Въ лёдъ превращённый въ скважистомъ фарфоре.

          Гранаты, сливы, яблоки-ранетъ

          (Дессертъ природный) изъ зелёной тени

                              XXXII.

          Тамъ белому барану рой детей

          Увилъ почтенные рога цветами.

          Какъ агнецъ тихъ, сей патрiархъ полей

          То кормъ берётъ изъ рукъ ихъ, то въ своей

          Игривости, какъ-будто предъ врагами,

          Бодливый лобъ склоняетъ внизъ, то вдругъ

          Уступитъ силе слабыхъ детскихъ рукъ.

          Классическiй ихъ профиль, живость взгляда

          Ихъ чёрныхъ глазъ, блестящiй ихъ уборъ,

          Румянецъ щёкъ какъ рдяность винограда,

          Игра движенiй, взоровъ разговоръ,

          Всё въ милыхъ детяхъ восхищало взоръ.

          Глядя на нихъ, вздохнётъ философъ, зная,

          Что и на нихъ грозится старость злая.

                              XXXIV.

          Сидевшихъ важно старыхъ трубокуровъ

          О кладе, где-то спрятанномъ въ песку,

          Объ остротахъ арабскихъ балагуровъ,

          О томъ, какъ лечатъ чарами тоску,

          Какъ жены, съ бесомъ заключа контрактъ,

          Мужьямъ даютъ рога (что впрочемъ фактъ).

                              XXXV.

          Тамъ было всё, что можетъ быть усладой

          Хоръ музыки съ виномъ, съ шехеразадой -

          Ну, словомъ, всё, что любитъ нежный полъ.

          Одинъ пиратъ смотрелъ на все съ досадой,

          Страшась найти вершину нашихъ золъ,

          Усиленный расходъ еженедельный.

                              XXXVI.

          Что человекъ? садится ль за обедъ,

          А передъ нимъ уже беда готова!

          Чуть дождался денька онъ золотого -

          Сирена жизни, радость юныхъ летъ,

          Ужь завлекла, чтобъ съесть его живого.

          Такъ и теперь весь пиръ смутилъ корсаръ,

                              XXXVII.

          Не прiучёнъ въ речахъ къ напраснымъ тратамъ,

          Сюрпризъ готовя дочери своей

          (Сюрпризы чаще делалъ онъ булатомъ),

          О томъ, что прибылъ онъ къ роднымъ пенатамъ.

          И, долго съ пира не сводя очей,

          Обдумывалъ и взвешивалъ онъ строго,

          Зачемъ гостей понабралось такъ много.

          Онъ знать не могъ (увы, какъ Греки врутъ!),

          Что слухъ разнёсся о его кончине

          (Подобные когда же люди мрутъ!)

          И домъ его повергъ въ печаль. Но ныне

          И даже дочь, все истощивъ въ кручине

          Запасы слёзъ, какъ роза разцвела

          И домъ отца подъ свой присмотръ взяла.

                              XXXIX.

          Пируетъ, пьётъ и пляшетъ! Вотъ съ чего

          Его рабы снились и въ упоеньи

          Властителя забыли своего!

          Хлебъ-соль отца теперь ничто въ сравненьи

          Да, островъ сделалъ страшные успехи

          Съ-техъ-поръ, какъ Ганди любитъ безъ помехи!

                              XL.

          Но думайте, однакожъ, чтобъ пиратъ

          (Конечно, имъ онъ не былъ слишкомъ радъ),

          Иль наказалъ съ запальчивостью пылкой

          Людей своихъ за пьянство и развратъ

          Побоями, бичомъ, тюремной ссылкой,

          Наклонность деспотовъ казнить людей.

                              XLI.

          Ничуть. Изъ всехъ, кто къ горлу ножъ свой ставилъ,

          Онъ былъ едва ль не лучшiй человекъ.

          Умелъ скрывать и мысли хитрый Грекъ,

          Такъ никогда придворный не лукавилъ,

          Такъ не притворны женщины въ нашъ векъ!

          Какъ жаль, что онъ любилъ такъ жизнь пирата:

                              XLII.

          Онъ подошелъ къ сидевшимъ близь него

          И одного изъ нихъ, ударивъ въ плечи,

          Съ особенной улыбкой, ничего

          Спросилъ: что значитъ это торжество?

          Но хмельный Грекъ, съ кемъ вёлъ онъ эти речи,

          Бывъ слишкомъ пьянъ, чтобъ разсмотреть путёмъ,

          Кто спрашивалъ, налилъ стаканъ виномъ.

          И передъ нимъ преважно сидя задомъ,

          Поднёсъ стаканъ пирату но спеша,

          Черезъ плечо, сказавъ съ весёлымъ взглядомъ:

          "Въ сухихъ словахъ по много барыша."

          Кто жь правитъ нами, знаетъ госпожа.

           - "Вотъ вздоръ!" воскликнулъ третiй собеседникъ,

           - "Не госпожа, а стариковъ наследникъ!"

                              XLIV.

          Не знали, съ кемъ вели они беседу.

          Смутился Ламбро, гневъ сверкнулъ въ глазахъ;

          Но одержалъ надъ гневомъ онъ победу.

          И, скрывъ его, съ улыбкой на устахъ

          Прося сказать: кто новый ихъ патронъ,

          Что внёсъ Гайди, казалось, въ цехъ матронъ?

                              XLV.

          "Какое дело мне, кто онъ, откуда?"

          "Одно я знаю, что каплунъ мой чудо,

          Что лучше этихъ винъ на свете нетъ.

          А коли я разсказываю худо,

          Тебе складней разскажетъ мой соседъ;

          За словомъ онъ но лазитъ въ дальный ящикъ."

                              XLVI.

          Мой Ламбро былъ терпенья образецъ,

          Отменныя имелъ во всёмъ манеры.

          Такихъ людей видалъ когда примеры.

          Всё вынесъ онъ, какъ истинный мудрецъ,

          И скорбь души, и гневъ, не знавшiй меры,

          Насмешки все прожорливыхъ рабовъ,

                              XLVII.

          Кто родился для власти безграничной,

          Кто прiученъ приказывать рабамъ

          И ждётъ отъ нихъ покорности обычной,

          Тому быть мягкимъ какъ-то неприлично;

          Но многое ль въ природе ясно намъ?

          Однако жь тотъ, кто властвуетъ собою,

          Какъ Гвельфъ, ¹

¹) Намёкъ на царствующiй въ Англiи домъ, происходящiй отъ Вельфа (Гвельфа) Баварскаго.

                              XLVIII.

          Но то чтобъ онъ былъ вовсе безъ страстей;

          О, нетъ! но страсть не проявлялъ онъ въ слове:

          Какъ въ клубъ свернувшiйся удавъ въ дуброве.

          Онъ наносилъ удары безъ речей;

          Сказавъ же слово, онъ не лилъ ужь кровь.

          Но чемъ спокойней, темъ страшней корсаръ,

                              XLIX.

          Онъ поспешилъ, безъ дальнихъ ужь разспросовъ,

          Путемъ окольнымъ къ дому своему,

          Такъ что никто, кроме его матросовъ,

          Доволенъ ли былъ дочерью философъ,

          Могу ль я знать? Но шумный пиръ тому,

          Кого сочли погибшимъ въ лоне моря,

          Конечно, былъ не выраженьемъ горя.

          Да, еслибы могли воскреснуть вдругъ

          Все мертвецы (чего избави Боже!),

          Хоть, напримеръ, супруга иль супругъ

          (Всего наглядней брачное здесь ложе),

          Оне теперь ихъ наказали бъ строже,

          И, верно, громче былъ бы плачъ и стопъ

          Въ день воскресенья, чемъ въ день похоронъ.

                              LI.

          Не въ свой ужь домъ! Ахъ, эту мысль снести

          Намъ тяжелей, чемъ на смерть осуждённымъ

          Сказать на векъ друзьямъ своимъ: прости!

          Зреть свой очагъ въ гробницу превращённымъ.

          Одинъ лишь пепелъ прежнихъ упованiй:

          Вотъ бедствiя, которымъ нетъ названiй.

                              LII.

          Онъ входитъ въ домъ, ужь более не свой,

          Всю пустоту, вступивъ одинъ въ покой,

          Не встреченный никемъ. Здесь счастье зналъ онъ;

          Здесь, после странствiй, онъ вкушалъ покой;

          Здесь гордо взоръ и сердце утешалъ онъ,

          Единственной отрады старыхъ дней.

                              LIII.

          Онъ человекъ былъ страннаго устройства:

          Свирепъ душой, по кротокъ нравомъ, онъ

          Умеренность была ему законъ.

          Въ напастяхъ твёрдъ, отваженъ до геройства,

          Онъ къ лучшему чему-то былъ рождёнъ;

          Но, видя рабскую отчизны долю,

                              LIV.

          Корыстолюбiе, стремленье къ власти,

          Опасности, несметное число

          Перенесённыхъ бедствiй и несчастiй,

          Свирепость волнъ, людей свирепыхъ страсти

          И полное сценъ страшныхъ ремесло -

          Всё делало его войны питомцемъ,

          Хорошимъ другомъ, но дурнымъ знакомцемъ.

          Но и ему не всё же чуждымъ былъ

          Духъ героическiй святой Эллады,

          Тотъ смелый духъ, что прадедовъ водилъ

          За Золотымъ Руномъ сквозь все преграды.

          И, въ родине не находя услады,

          Въ отмщенiе за весь ея позоръ,

          Светъ взненавидя, съ нимъ вступилъ въ раздоръ.

                              LVI.

          Изящество Іонiи былой -

          Плодъ климата, где жаждалъ онъ свободы.

          Вкусъ въ украшеньяхъ хижины родной,

          Страсть къ музыке, къ величiю природы,

          Внималъ ручью межь травъ душистыхъ юга -

          Все духъ смягчало въ нёмъ въ часы досуга.

                              LVII.

          Но онъ хранилъ любовь свою въ тиши

          Межь страшныхъ делъ, свершонныхъ имъ въ глуши,

          Не затворялъ въ свое онъ сердце двери -

          Лишь ей одной, сокровищу души!

          Не доставало этой лишь потери,

          И сталъ свирепъ, какъ дикiй Полифемъ.

                              LVIII.

          Средь камышей бездетной львицы жадность

          Погибельна для стадъ и пастуховъ;

          Для кораблей у дикихъ береговъ;

          Но ярость волнъ, но львицы безпощадность

          Не такъ грозны для смертныхъ и судовъ,

          Какъ грозенъ гневъ, глубокiй и безмолвный,

                              LIX.

          Да, тяжело смотреть, какъ дети все

          Бегутъ отъ насъ, ища себе свободы.

          Въ нихъ ждали мы узреть во всей красе

          И вотъ, какъ старость къ намъ пришла въ грозе

          И дней закатъ мрачатъ намъ непогоды -

          Они бегутъ, насъ кинувъ на одре

          Съ подагрою, иль съ камнемъ въ пузыре.

          А жизнь въ семье, не чудная ль картина

          (Лишь не мешай намъ дети утромъ спать),

          Где кормитъ мать сама иль дочь, иль сына

          (Когда при томъ не слишкомъ сохнетъ мать),

          Все детки, внучки (что за благодать!),

          И маменька сiяетъ среди детокъ,

          Какъ золотой межъ маленькихъ монетокъ.

                              LXI.

          Въ часъ сумерокъ онъ входитъ въ домъ старинный.

          Во всей красе и славе, той порой,

          Съ возлюбленнымъ пируетъ дочь въ гостинной.

          Столъ изъ слоновой кости, весь резной,

          Повсюду блещетъ золото, хрусталь,

          Фарфоръ, кораллы, перламутръ, эмаль.

                              LXII.

          Сто блюдъ: пилавъ, фисташки, знаменитый

          Все виды рыбъ, какiе моремъ скрыты,

          Все лакомства входили въ ихъ обедъ,

          Какимъ могли бъ гордиться сибариты.

          А для питья являлся тамъ шербетъ

          Сквозь корку выжатыхъ для аромата.

                              LXIII.

          Всё это разносили вкругъ рабы.

          Въ конце жь стола явились фрукты края

          Въ красивыхъ чашкахъ дальнаго Китая,

          Все въ сеткахъ филограновыхъ, дабы

          Держать въ рукахъ, перстовъ не обжигая.

          Шафранъ, гвоздика, циннамомъ, мускусъ

                              LXIV.

          Все стены вкругъ завешаны коврами

          Изъ бархатовъ, украшенныхъ при томъ

          Богато шелкомъ шитыми цветами

          Бордюръ же верхнiй, вышитый шелками,

          Изображалъ на поле голубомъ

          Рядами буквъ оранжеваго цвета

          Сентенцiи персидскаго поэта.

          Такiя изреченья на стенахъ

          (Обычай этихъ странъ) есть какъ бы школа,

          Чтобъ, какъ въ Египте черенъ на пирахъ,

          Напоминали смыслъ того глагола,

          Въ ту ночь, когда онъ свергнутъ былъ съ престола.

          И точно: что ни говори софистъ,

          А шумный пиръ есть лучшiй моралистъ.

                              LXVI.

          Увядшая въ чахотке красота,

          Кутила, ставшiй строгимъ методистомъ

          (Чтобъ вера въ нёмъ была вполне чиста).

          Иль альдерманъ, котораго за вистомъ

          Что ночи съ картами, вино съ любовью

          Вредятъ не меньше вкусныхъ блюдъ здоровью.

                              LXVII.

          Разостланъ былъ въ ногахъ младой четы

          Три части залы были заняты

          Софою пышной моды самой новой.

          На бархатныхъ подушкахъ (красоты

          Невиданной) былъ по земле пунцовой

          Сверкавшiе, какъ светлые мечи.

                              LXVIII.

          Везде былъ мраморъ съ хрусталёмъ, фарфоромъ

          И золотомъ. Персидскiе ковры,

          Полъ покрывали Кошки Ангоры,

          Газели, карлы, негры съ целымъ хоромъ

          Рабовъ, безъ коихъ барскiе дворы

          Не обойдутся, суетились въ зале,

                              LXIX.

          Тамъ былъ избытокъ въ пышныхъ зерцалахъ,

          Въ столахъ съ отделкой изъ слоновой кости,

          Все съ инкрустацiей изъ черепахъ,

          И серебра. На дивныхъ техъ столахъ,

          Въ какой бы часъ ни приходили гости,

          Всегда готовъ къ услугамъ былъ обедъ,

          Вино, и сласти, и льдяной шербетъ.

          Въ два джелика ¹) была Гайди одета.

          Одинъ изъ нихъ былъ палевый; другой

          Весь золотисто-пурпурнаго цвета

          Какъ две волны, изъ-подъ ея корсета

          Вздымалась грудь подъ яркою фатой,

          И, какъ луну прозрачный паръ для глаза,

          Такъ всю Ганди скрывалъ вуаль изъ газа.

¹

                              LXXI.

          Вкругъ каждой кисти змеемъ золотымъ

          Сiялъ браслетъ столь гибкаго металла,

          Что безъ замка, движеньемъ лишь однимъ,

          Чаруя взоръ изяществомъ своимъ,

          Онъ льнулъ къ руке, какихъ на свете мало,

          Какъ-будто бы разстаться не желалъ

          Съ белейшей кожей дорогой металлъ.

          Вкругъ дивныхъ ногъ два обруча-брасоеты

          Являли санъ царицы острововъ.

          Въ кудряхъ сверкали камни-самоцветы,

          На пальцахъ перстни; головной покровъ

          Илъ бирюзы, безценныхъ жемчуговъ;

          Вкругъ полныхъ икръ шумели въ безпорядке

          Оранжевыхъ шальваръ густыя складки.

                              LXXIII.

          Какъ горный ключъ, когда надъ нимъ пылая

          Горитъ заря. И еслибъ воли ихъ

          Не укрощала сетка золотая,

          То вся Ганди могла бъ укрыться въ нихъ.

          Оне играли съ каждымъ ветеркомъ,

          Ей веющимъ невидимо крыломъ.

                              LXXIV.

          Всё было жизнью вкругъ нея согрето;

          Былъ взоръ ея такъ неженъ, полонъ света,

          Такъ озарёнъ небесной красотой,

          Такъ чистъ, какъ взоръ Психеи въ детски лета,

          Когда ещё не сделалась женой -

          Что кто бъ предъ пей не преклонилъ колени?

                              LXXV.

          Ресницы глазъ у ней насурьмлены

          (Таковъ уже обычай азiатскiй).

          Для чёрныхъ глазъ служа такой окраской,

          Что хитрость здесь всей лишена цены.

          Окрашены у ней и ногти краской,

          Чтобъ вновь отнять у моды все права:

                              LXXVI.

          Пусть краска цветъ даётъ лицу нежнее,

          Но помощи Ганди ли въ ней искать?

          На высяхъ горъ не блещетъ день белее,

          Воздушная, подобно лёгкой фее,

          Должна ль она къ искусству прибегать?

          "Кто золотитъ червонцы, розу краситъ,

          "Тотъ," по словамъ Шекспира, "блескъ ихъ гаситъ".

          Нарядъ Жуана былъ снеговъ белей,

          Весь убранный столь тонкой кисеёю

          Что бриллiанты искрились подъ ней,

          Какъ звездочки сквозь млечный путь зимою.

          ея кудрей,

          Какъ полумесяцъ, надъ его чалмою

          Изъ черной шали съ золотымъ шитьёмъ,

          Лилъ изумрудъ дрожащiй блескъ кругомъ.

          Ихъ тешили теперь шуты, холопы,

          Танцовщицы, рой карловъ и поэтъ,

          Прославленный во всехъ концахъ Европы,

          О чёмъ онъ самъ трубилъ на целый светъ.

          Его предметомъ былъ любой предметъ.

          За деньги онъ то лирикъ, то сатирикъ,

          Вчера бранилъ, пелъ ныньче

                              LXXIX.

          Хваля векъ нынешнiй, онъ порицалъ

          Минувшiй векъ, времёнъ прошедшихъ нравы;

          Какъ истинный восточный либералъ,

          Въ былые дни онъ много пострадалъ

          За вольность думъ, за буйныя забавы;

          За то теперь султана онъ хвалилъ,

          Правдивъ какъ Соашо милъ.

                              LXXX.

          Изведавъ въ жизни переменъ не мало,

          Онъ, какъ стрела въ компасе, былъ вертлявъ.

          Его звезда и, чтя ея уставъ,

          Онъ избежалъ всего, чемъ угрожала

          Ему судьба за безпокойный нравъ.

          Онъ лгалъ такъ нагло, что, по мненью света,

                              LXXXI.

          Онъ генiй былъ, хотя и ренегатъ.

          Все "Vates irritabiles" напрасно

          Безъ славы жить минуты не хотятъ,

          Но где же я? дай оглянусь назадъ.

          Такъ! въ третьей песне у четы прекрасной,

          Описывалъ костюмы, пиръ и домъ,

          Любовь и жизнь на острове пустомъ.

          Мой бардъ - теперь, конечно, странникъ скромный,

          А всё же гость прiятный на пиру -

          Былъ многими любимъ, какъ рабъ наёмный,

          Слагавшiй песни въ пламенномъ жару.

          Но отчего жъ не поддержать игру

          Того, кто слылъ за генiя въ народе,

          Хотя и пелъ немножко въ тёмномъ роде?

                              LXXXIII.

          Теперь, набравшись мыслей либеральныхъ

          Во время странствiя столь многихъ летъ,

          Надеялся, что здесь, въ пределахъ дальнихъ,

          На острове, где и цензуры нетъ,

          Коль станетъ петь по вдохновенью музъ

          И съ правдою войдётъ опять въ союзъ.

                              LXXXIV.

          Онъ странствовалъ межь Турокъ, Персовъ, Франковъ,

          И, долго живъ съ людьми почти всехъ ранговъ,

          Всегда въ готове что-нибудь имелъ,

          Чемъ могъ снискать спасибо, кучу франковъ.

          Варьировать онъ ловко лесть умелъ;

          "въ Риме жилъ по-римски"; этихъ правилъ

          И въ Грецiи теперь онъ не оставилъ.

                              LXXXV.

          Где бъ онъ ни пелъ, онъ завсегда щадилъ

          Нацiональный вкусъ въ любомъ народе.

          "God save the King" онъ столько же ценилъ,

          Какъ "Ça ira", ¹) лишь только бъ петь по моде.

          Его талантъ во всёмъ испытанъ былъ -

          Въ высокомъ ли, иль тривiальномъ роде.

          Не могъ онъ быть на Пиндара похожъ?

¹) Французская революцiонная песня.

                              LXXXVI.

          Для Галловъ онъ имелъ chanson въ запасе,

          Испанцамъ льстилъ въ балладе, иль романсе,

          Где отдавалъ войне последней честь;

          Въ Германiи за Гёте на Пегасе

          Скакалъ (объ нёмъ прошу у Сталь прочесть!),

          ¹)

          А въ Грецiи пелъ гимны, вотъ какъ этотъ:

¹) Итальянскiе поэты XIV века - Данте, Петрарка и другiе.

                              1.

          О вы, родные острова,

          Где милой вольности права

          Въ отчизне Феба создавались!

          Весны здесь вечной торжество,

          Но кроме солнца ней мертво.

          Героевъ арфа, песнь любви,

          Хiосскихъ, Тейсскихъ музъ творенья

          Гремятъ во всехъ концахъ земли;

          Лишь здесь, на месте ихъ рожденья,

          Потрясшихъ громомъ целый мiръ.

                              3.

          Цепь горъ глядитъ на Марафонъ,

          А Марафонъ на шумны воды.

          Я вспоминалъ о дняхъ свободы:

          Где Персовъ древнiе гробы,

          Я могъ ли думать, какъ рабы?

                              4.

          За опенённымъ Саламиномъ

          Считалъ онъ нацiи корабля;

          Онъ былъ надъ всеми властелиномъ.

          Онъ утромъ счёлъ ихъ; ночь пришла -

                              5.

          Что стало съ флотомъ? И съ тобой

          Что стало, родина? Не бьётся

          Геройствомъ грудь въ стране глухой,

          Ужели жь звуки струнъ святыхъ

          Не оживутъ въ рукахъ моихъ?

                              6.

          Нетъ, я горжусь и темъ, что въ векъ

          Могу ещё, какъ древнiй Грекъ,

          Краснеть за срамъ моей отчизны;

          Краснеть за Грековъ въ тишине

          И плакать о родной стране.

          Но какъ же плакать и краснеть

          Въ стране героевъ богоравныхъ?

          Земля, отдай намъ только треть,

          Одну лишь треть Спартанцевъ славныхъ!

          Для славы новыхъ Фермопилъ!

                              8.

          Какъ! ты молчать, весь край заснулъ!

          О, нетъ! Чу! голосъ вопiющихъ,

          Гремитъ: "О, пусть въ стране живущихъ

          Одинъ лишь встанетъ - мы летимъ,

          Летимъ!" Увы, не внемлютъ имъ!

                              9.

          Кипи виномъ самосскимъ, чаша!

          Оставимъ Туркамъ битвы шумъ;

          Лить гроздiй кровь - вотъ радость наша.

          Давайте жь пить! Безславный кликъ,

                              10.

          Чу! пляска Пирра! Где же духъ,

          Где, Пирръ, твоей фаланги сила?

          Зачемъ, о родина, изъ двухъ

          Хранишь ты Кадма письмена;

          Рабамъ ли тайна ихъ дана?

                              11.

          Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!

          Анакреонъ намъ пелъ любовь,

          Служа рабомъ у Поликрата,

          Тирана Грековъ; но въ тотъ векъ

          Тираномъ Грековъ былъ лишь Грекъ.

          Надъ Херсонесомъ автократъ,

          Тиранъ, былъ лучшiй другъ свободы:

          Тиранъ былъ этотъ - Мильтiадъ!

          О, еслибъ могъ и въ наши годы

          Онъ слилъ бы насъ въ одинъ народъ!

                              13.

          Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!

          Межь скалъ Сулiйскихъ есть останокъ,

          Напоминаетъ кровь Спартанокъ.

          И, можетъ-быть, ужь тамъ созрелъ

          Посевъ для славы смелыхъ делъ.

                              14.

          То продаютъ, то покупаютъ.

          Надежды въ васъ, богатыри,

          Въ мечахъ лишь вашихъ обитаютъ;

          А Франковъ лесть, а Турокъ гнётъ

                              15.

          Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!

          Подъ тенью пальмъ танцуютъ девы,

          Сверкаетъ въ ихъ очахъ любовь;

          Я плачу, вспомнивъ, что оне

          Должны вскормить рабовъ стране.

                              16.

          Пойду жь на высь Сунiйскихъ горъ,

          Сливая вопль свой въ общiй хоръ,

          Умру, какъ лебедь, съ песнью горя.

          Нетъ, не рождёнъ я быть рабомъ!

          Такъ въ прахъ же кубокъ - и съ виномъ!

          Такъ пелъ поэтъ. Такъ могъ бы, долженъ нетъ

          Новейшiй Грекъ - не такъ, конечно, плавно,

          Какъ пелъ Орфей; но песнь его греметь

          Едва ли бы могла въ нашъ векъ безславный.

          Но чувства лгутъ въ поэтахъ такъ исправно,

          Что принимать все могутъ колера,

          Ни дать, ни взять какъ руки маляра.

                              LXXXVIII.

          Достаточно на нашу мысль упасть,

          Чтобъ въ насъ родить источникъ думъ обильный;

          Такъ велика надъ нами буквы власть,

          Что все века связуетъ цепью сильной.

          Когда бъ бумага, этотъ клокъ тряпицы,

          Не пережилъ людей и ихъ гробницы.

                              LXXXIX.

          Когда жъ разсыплятся ихъ кости въ прахъ,

          Исчезнутъ, такъ что лишь въ однихъ столбцахъ

          Хронологическихъ заметны кратко,

          Тогда пергаментъ, найденный въ шкафахъ,

          Иль камень, вырытый передъ закладкой

          Намъ возвещаютъ имя мертвеца.

                              XC.

          Конечно, слава - вздоръ для моралиста.

          Она ничто, вихрь буйный, тщетный кличъ,

          А не отъ техъ, кто смогъ до ней достичь.

          Гомеръ для Трои то жь, что Гайль для виста;

          Векъ нынешнiй не могъ вполне постичь

          Искусства Мальбро драться въ битвахъ боксомъ,

                              ХСІ.

          А Мильтонъ нашъ? Не выше ль онъ всего?

          Онъ царь поэтовъ, хоть немножко тёменъ;

          Онъ радикалъ для века своего,

          Однакожь Джонсонъ, бiографъ его,

          Намъ говоритъ, что этотъ музъ феноменъ

          Былъ въ школе высеченъ, къ семье былъ строгъ

          И съ первой Mrs Milton жить не могъ.

          И мало ли, что намъ теперь известно?

          Такъ знаемъ мы, что Бэконъ взятки бралъ,

          Шекспиръ кралъ дичь, Титъ юность вёлъ безчестно,

          А Бёрнсъ (какъ докторъ Кёрри описалъ)

          Въ исторiю вносить такой скандалъ;

          Но у бiографовъ такiя главы

          Героямъ ихъ едва ль прибавятъ славы.

                              ХСІІІ.

          Какъ Соути, авторъ Пантисократiи;

          Иль Уордсуортъ нашъ, когда онъ скромный постъ

          Иль ты, Кольриджъ, покуда въ Morning Post

          Аристократамъ въ честь не гнулъ ты выи,

          Когда и ты, и Со

          Женились оба въ Бате на швеяхъ.

                              XCIV.

          Такимъ, какъ эти, нравственнымъ уродамъ,

          И нравственный приличенъ Ботни-бей!

          Бiографамъ великихъ сихъ вралей.

          Недавно Уордсуортъ, скажемъ мимоходомъ.

          Издалъ свою Прогулку ¹).

          Нелепее его поэмы скучной

          И толщиною баснословно тучной.

¹) Философская поэма Уордсуорта: The Excursion,

                              XCV.

          Въ ней строитъ онъ незыблемый оплотъ

          Между своимъ и нашимъ разуменьемъ.

          Но Уордсуортъ, какъ и Анна Со¹),

          Съ ихъ сектами, принадлежатъ къ явленьямъ,

          Которыхъ чтитъ лишь избранный народъ,

          А прочiй людъ клеймитъ своимъ презреньемъ,

          Какъ старыхъ девъ, раздувшихся горой,

¹) Полупомешанная женщина, выдававшая себя за пророчицу и имевшая много последователей въ Англiи въ начале нынешняго столетiя.

                              XCVI.

          Но перейдемъ къ разсказу. Самъ я знаю,

          Что если въ чёмъ я грешенъ, такъ въ одномъ -

          И самъ съ собой беседую о томъ,

          Что въ будущемъ исполнить я желаю.

          Какъ въ тронной речи предъ своимъ дворомъ

          Король. По въ этомъ, сознаюсь, я просто

                              XCVII.

          Во Францiи словечко есть

          У насъ такого слова нетъ, хоть все мы

          Его значенье поняли съ техъ поръ,

          Кому читать охота этотъ вздоръ?

          Но кто читалъ, тотъ знаетъ, что хоть темы

          Различны въ нихъ, но свойственна имъ всемъ

          Одна черта - снотворность техъ поэмъ.

          "Гомеръ", сказалъ Горацiи, "дремлетъ часто",

          Уордсуортъ, мы знаемъ, бодрствуетъ подъ-часъ,

          Когда "Извощикъ" ¹) этого бомбаста

          Сперва онъ проситъ "лодки" для балласта...

          Плыть по морю?... нетъ, въ небе! И сейчасъ

          Затемъ ужь проситъ "челночка", въ которомъ

          И плаваетъ въ слюняхъ со всякимъ вздоромъ.

¹Benjamen the Waggoner. Слова "лодка" и "челночекъ" - намеки на одно место въ третьей его поэме Peter Belt.

                              ХСІХ.

          Пегасъ же страшенъ для такой затеи -

          Ему бъ за хвостъ Медведицу поймать,

          Иль взять взаймы дракона у Медеи.

          А коль того не можетъ онъ понять,

          И быть въ луне не охладелъ въ нёмъ жаръ,

          То лучше бъ сесть глунцу въ воздушпмй шаръ.

                              C.

          "Извощики", "Разнощики!" - О, деды!

          Смотреть, какъ въ честь Парнасски мiроеды

          Вошли теперь и лезутъ не страшась

          Съ ихъ чепухой! И эти Джэки-Кэды ¹)

          Поэзiи топтать насъ смеютъ въ грязь;

          "Питеръ-Болтъ"

          Смелъ освистать творца "Ахитофеля" ²)

¹) Грубый бунтовщикъ, въ роде Пугачева, действующее лицо во 2-й части Шекспира.

²) Действующее лицо въ сатирической поэме Драйдена.

                              CI.

          Но къ повести. Затихло ликованье,

          Досказано арабское сказанье,

          Ушелъ поэтъ и смолкнулъ шумъ дневной.

          Теперь одни, дела очарованье,

          Любовники пленяются зарёй.

          Теперь одной къ тебе молитвой полны.

                              CII.

          Ave Maria! благодатный часъ,

          Тотъ часъ, тотъ край, для сердца вечно милый,

          Когда весь мiръ смолкалъ подъ дойной силой,

          Пока гуделъ, какъ погребальный гласъ,

          Съ далёкой башни колоколъ унылый

          И пламенелъ сводъ розовыхъ небесъ

                              CIII.

          Ave Maria! часъ благоговенья!

          Ave Maria! сладкiй часъ любви!

          Ave Maria! укроти волненья

          Ave Maria! на призывъ моленья

          Святой покровъ намъ свыше призови!

          Подъ сенью крылъ Всесильной Голубицы

          Смежи намъ сномъ тревожныя зеницы.

          Меня враги пытались упрекнуть,

          Что будто я съ религiей въ раздоре.

          Но еслибъ могъ я вскрыть предъ вами грудь,

          То верно бъ вы решили въ нашемъ споре,

          Мне алтари - вершины горъ и море,

          Земля и звезды, вся природа - мать,

          Готовая мой духъ въ себя принять.

                              CV.

          Тенистыхъ пиннъ, на бреге тихихъ водъ,

          Обрамленныхъ Равенны древнимъ лесомъ,

          Где цезарей последнiй палъ оплотъ,

          Где спорилъ встарь Адрiйскiй валъ съ утёсомъ -

          Тень Драйдена, Боккачiо и Берни,

          Какъ я любилъ тебя и часъ вечернiй!

                              CVI.

          Одне цикады, жители лесовъ,

          Смущали тамъ, да гулъ моихъ шаговъ,

          Да вдалеке вечернiй звонъ на башне.

          Фантомъ ловца со стаей адскихъ псовъ,

          Рой призраковъ, духовъ полночныхъ шашни,

          Предъ взорами больной моей души. ¹)

¹) Намёкъ на поэму Драйдена: Theodore and Honoria, основанную на новелле Боккачiо.

          О, Геснеръ! ты даруешь всё благое:

          Ты путника приводишь на покой,

          Ты манишь птицъ къ птенцамъ въ гнездо родное,

          Ты отъ ярма воловъ ведёшь домой.

          Темъ нашихъ ларъ такъ милъ очагъ простой,

          Ты сводишь въ домъ земного поселенца,

          Ты возвращаешь матери младенца.

                              СVIII.

          Теперь груститъ морякъ плывущiй въ море,

          Въ тотъ первый день, какъ домъ покинулъ онъ;

          Теперь любовь въ пильгриме множитъ горе,

          Лишь загудитъ вдали вечернiй звонъ,

          ¹)

          Да, кто бъ ни умеръ, я уверенъ въ томъ,--

          А слезы льётъ ужь кто-нибудь о нёмъ.

¹) Переводъ знаменитыхъ стиховъ Данте въ начале VIII песни его "Чистилища".

                              СІХ.

          Погибъ Неронъ и, всехъ народовъ врагъ,

          Низвергнутъ былъ судьбой неумолимой,

          Но праведной, безславно въ вечный мракъ -

          Какой-то другъ носилъ ему незримо

          За нежность чувствъ, мелькнувшую на тропе

          Средъ упоенья властью - и въ Нероне!

                              CX.

          Но я отвлёкся! Можетъ ли Неронъ,

          Хоть въ чёмъ-нибудь съ Жуаномъ бытъ сравнёнъ,

          Какъ съ нашимъ мiромъ мiръ луны туманной?

          Нетъ, видно я совсемъ уже лишенъ

          Фантазiи, ставъ "ложкой деревянной"

          Клеймятъ студентовъ самый слабый классъ)!

                              СХІ.

          Такъ отступать ужь черезчуръ эпично;

          Вотъ почему разсекъ я пополамъ

          И сознаюсь; по не сознайся самъ,

          Заметить то лишь могъ бы глазъ привычный.

          Я следовалъ тутъ лучшимъ образцамъ;

          Такъ предлагалъ и Аристотель

          Въ "Ποιητική". Мы этимъ песнь лишь скрасимъ.

                              I.

          Всего трудней въ поэзiи начало,

          Того гляди, Пегасъ нашъ одичалый

          Свихнётъ крыло, и надаемъ мы съ нимъ.

          Какъ Люциферъ за грехъ свой палъ сначала;

          А грехъ его, какъ нашъ, неисправимъ.

          Чтобъ, заносясь, мы пали отъ безсилья.

                              II.

          Но время, судъ дающее всему,

          И грозный рокъ докажутъ земнороднымъ,--

          Что разумъ нашъ не созданъ быть свободнымъ.

          Покаместъ кровь клокочетъ въ насъ, тому

          Не веримъ мы. Когда жъ въ чаду безплодномъ

          Умаемся во всехъ своихъ страстяхъ,

                              III.

          Бывъ мальчикомъ, я думалъ, что я генiй,

          И въ томъ хотелъ уверить целый светъ;

          Но вотъ вхожу я въ перiодъ сомненiй,

          Но генiй мой поблёкъ, какъ листъ осеннiй,

          Въ фантазiя ужь прежнихъ крыльевъ нетъ,

          И горестной действительности сила

          Мой романтизмъ въ злой юморъ превратила.

          Теперь надъ всемъ смеюсь я оттого,

          Что не могу заплакать, если жь плачу,

          То лишь затемъ, что сердца своего

          Нельзя осилить. Трудную задачу

          Реки забвенья, намять въ ней утрачу.

          Фетидинъ сынъ окунутъ въ Стиксе; мать

          Земная въ Лете чадъ должна купать.

                              V.

          Что будто я поэмою своей

          Въ отечестве чему-то угрожаю.

          Но если дело разобрать простей,

          То я и самъ вполне не понимаю

          Я въ словаре для собственной забавы

          Ищу рифмъ новыхъ для моей октавы.

                              VI.

          Подобный родъ писанiя стиховъ,

          Отцомъ такихъ полу-шутливыхъ строфъ

          Былъ Пульни, ¹) певшiй, въ веке Донъ-Кихотовъ,

          Дамъ, рыцарей, чудовищъ и духовъ,

          Но какъ всё это бредъ для нашихъ дней,

          То я и выбралъ тему поновей.

¹) Итальянскiй поэтъ, авторъ Morgante Maggiore,

                              VII.

          Итакъ, кого жь я могъ стихомъ обидеть,

          Писавъ безъ плана, просто наобумъ?

          Межь темъ враги хотятъ въ поэме видеть,

          Но пусть шумятъ, нельзя жь ихъ ненавидеть:

          Въ свободный векъ всего свободней умъ.

          Однако Фебъ мне шепчетъ, словно совесть,

          Когда жь начну доканчивать я но весть.

          Въ восторге чувствъ, въ блаженстве сладкихъ негъ,

          Жуанъ дремалъ въ объятьяхъ у подруга.

          Я самъ Сатурнъ, часовъ замедливъ бегъ,

          Щадилъ косой, казалось, ихъ досуги

          Но имъ ли ведать старость и недуги?

          О, нетъ, свой векъ имъ кончить въ цвете летъ,

          Въ весне надеждъ и до начала бедъ!

                              IX.

          Въ нихъ пылкости не охладитъ недугъ

          И седина въ кудряхъ ихъ не проглянетъ;

          Но какъ въ странахъ, где нетъ ни зимъ, ни вьюгъ.

          Въ нихъ всё весна. Пусть громъ надъ ними грянетъ.

          Но долгiй векъ влачить среди томленья

          Не ихъ уделъ: въ нихъ слишкомъ мало тленья.

                              X.

          И вотъ чета ихъ вновь одна. Предъ ней

          Имъ жизнь не въ жизнь! Деревьямъ, отъ корней

          Отрубленнымъ: потокамъ, отделённымъ

          Отъ ихъ ключа; младенцу, отъ грудей

          Отнятому врагомъ ожесточённымъ,--

          Увы, инстинктъ сердецъ непобедимъ,--

                              XI.

          Сердецъ, способныхъ погибать съ кручины!

          О! счастливъ тотъ, въ комъ хрупокъ такъ составъ,

          Что рушится съ паденьемъ, не видавъ

          Нашествiя медлительной кончины

          И долгихъ мукъ предъ ней не испытавъ!

          Но, ахъ, какъ часто жизненная влага

                              XII.

          "Боговъ любимцамъ данъ короткiй векъ," ¹)

          Затемъ чтобъ ихъ не мучила утрата

          Всего, чемъ въ жизни счастливъ человекъ,

          Любви и дружбы. Если жь Леты брегъ

          Ждётъ каждаго и нетъ съ него возврата,

          То раннiй гробъ, причина столькихъ слёзъ,

          Быть-можетъ, есть убежище отъ грозъ.

¹

                              XIII.

          Но вы о томъ, счастливцы, не мечтали.

          Казалось, мiръ былъ созданъ лишь для васъ;

          Вы жизнь свою ни въ чёмъ не упрекали,

          Какъ въ зеркале, вы радость лишь читали

          Въ очахъ своихъ, сверкавшихъ, какъ алмазъ,

          И видели въ ихъ блеске отраженье

          Любви своей и страстное томленье.

          Пожатье, трепетъ вашихъ пылкихъ рукъ;

          Понятней словъ живыхъ очей сверканье,

          Исполненное смысла; самый звукъ

          Всехъ вашихъ словъ, какъ птички щебетанье,

          Святой любви постигъ очарованье,

          И сладость фразъ, безсмысленныхъ для техъ,

          Кто не знавалъ ни счастья, ни утехъ,--

                              XV.

          И вы детьми останетесь навекъ.

          Не суждено вамъ было волей рока

          Между людьми влачить печальный векъ.

          Два существа, созданье волнъ потока -

          Вы родились, чтобъ жить въ ручьяхъ, въ дубровахъ,

          А не дряхлеть между людьми въ оковахъ.

                              XVII.

          Луна сменялася луной; но въ васъ

          Когда при лунномъ свете въ первый разъ

          Узнали вы любви взаимной сладость.

          Надъ чувственностью грубой возносясь,

          Вашъ гордый духъ былъ чистъ и бодръ, какъ младость,

          Не угашалъ вамъ пламени въ крови.

                              XVII.

          Какъ хороши, какъ редки эти чары!

          Какъ имъ охотно отдаёмся мы,

          И надоестъ шумъ светской кутерьмы,

          Страстишки пошлыя, интригъ удары,

          Побеги съ брачныхъ ложъ, какъ изъ тюрьмы,

          Где брачный факелъ светитъ сраму ради,

          Горьки слова, но горше правда ихъ!

          Воздушная чета существъ свободныхъ,

          Которымъ часъ казался быстръ, какъ мигъ -

          Что ставило ихъ выше земнородныхъ?

          Которыя погибли въ насъ холодныхъ,

          А въ нихъ хранились, то, въ чёмъ видитъ светъ,

          Завистливый, мечтательность и бредъ.

                              XIX.

          Безумiемъ, плодомъ прочтённыхъ книгъ,

          То было въ нихъ природой, данной Богомъ.

          Романовъ ядъ въ сердца имъ не пропивъ;

          Воспитанъ былъ Жуанъ въ семействе строгомъ,

          И страсть зажглась въ нихъ съ той же простотою,

          Какъ въ соловьяхъ, иль горлицахъ, весною.

                              XX.

          Они глядятъ, какъ тихо западъ гасъ:

          Съ такихъ небесъ впервые излилась

          На нихъ любовь; въ такой же часъ блаженный.

          Въ часъ сумерокъ, навеки въ нихъ слилась

          Душа съ душой въ одинъ союзъ священный.

          Минувшее такъ дорого для нихъ.

                              XXI.

          Но въ этотъ часъ какой-то трепетъ тайный

          Нарушилъ миръ въ безпечныхъ ихъ сердцахъ.

          Промчись, колеблетъ пламя, иль въ струнахъ

          Вдругъ будитъ звонъ для всехъ необычайный -

          Такъ душу имъ смутилъ зловещiй страхъ,

          Изъ устъ Жуана вырвавъ вздохъ унылый

                              XXII.

          Пророчески сiявшiй взоръ ея,

          Казалось, вследъ за солнцемъ расширялся,

          Какъ-будто день последнiй бытiя

          Жуанъ смотрелъ, свой ужасъ затая,

          На милую: казалось, онъ терзался,

          Зачемъ смутилъ онъ счастiе у ней

          Неизъяснимой горестью своей.

          Съ улыбкою, но горькой, къ скорбямъ чуткой,

          Она въ него метнула взоровъ светъ.

          И, отвернувшись, силою разсудка,

          Иль гордостью, волненья скрыла следъ.

          Объ ихъ судьбе грядущей, былъ ответъ:

          "О! если такъ... Но, нетъ! къ чему все муки?

          Мне перенести нельзя съ тобой разлуки."

                              XXIV.

          Всю душу въ нёмъ огнемъ любви чаруя,

          Въ груди его тяжелымъ думамъ дверь

          Она замкнула жаромъ поцелуя:

          Вернейшiй способъ отъ тоски, поверь,

          Ты спросишь, въ чёмъ тутъ разница? Изволь,

          Боль сердца тамъ, здесь головная боль.

                              XXV.

          Что бъ здесь но выбрать, женщину. вино ли,

          На радости безумной нашей воли,

          И что тутъ лучше - я бъ решить не могъ.

          Скажу одно, что это ли, иль то ли,

          При выборе двухъ средствъ я бъ не былъ строгъ.

          И лучше оба, чемъ но знать обоихъ.

                              XXVI.

          Жуанъ смотрелъ на Ганди безъ речей.

          Съ той нежностью, где все слились желанья:

          Всё лучшее, что можетъ въ мигъ слiянья

          Двухъ чистыхъ душъ представить блескъ очей.

          Когда любовь такъ выше сознаванья,

          Что чувствъ избытокъ пламенемъ своимъ

                              XXVII.

          Ахъ! сердцемъ къ сердцу, сжавъ другъ друга въ руки,

          Зачемъ тогда жь не умерли они?

          Не жить же имъ такъ долго, чтобъ въ разлуке

          Имъ, пламеннымъ какъ песней Сапфо звуки.

          Нашъ пошлый светъ ужели жь былъ сродни?

          О, нетъ! любовь слилась такъ тесно съ ними.

          Что сделала почти ихъ неземными.

          Въ глуши лесовъ жить было бъ имъ должно.

          Где соловьи ноютъ, отъ всехъ далёко.

          А не въ тюрьме, которой придано

          Названье "общества", въ гнезде порока.

          Певцы лесовъ вьютъ гнезда одиноко,

          Орёлъ паритъ одинъ: воронъ стада

          Летятъ на трупъ, какъ люда иногда.

                              XXIX.

          Жуанъ заснулъ съ подругой. Не глубокъ.

          Но тягостенъ былъ сонъ ихъ: поминутно

          Онъ вздрагивалъ отъ внутреннихъ тревогъ,

          Волнуемый своей дремотой смутной:

          Какой-то музыкой безъ словъ, и грёзы

          Играли въ нихъ, какъ ветерокъ вкругъ розы.

                              XXX.

          Иль какъ борей, подулъ съ Альпiйскихъ горъ,

          Такъ сонъ смущалъ ей душу, этотъ воръ

          Всехъ нашихъ чувствъ таинственно-опасный,

          Дарующiй душе такой просторъ,

          Что более надъ ней ужь мы не властны,

          Съ закрытыми глазами, какъ сквозь дымъ.

                              XXXII.

          И снится ей: у взморья, въ страшномъ горе,

          Прикована къ скале она крутой.

          Ревутъ, кипятъ, и съ ревомъ валъ морской

          Встаетъ, встаётъ; до устъ восходитъ море,

          И душно ей; и вотъ надъ головой

          Волна разшиблась съ шумомъ, страшно стонетъ

                              XXXII.

          Вотъ отлегло. Гайди бредётъ одна;

          Но острые кремни ей режутъ ноги

          И, спотыкаясь, падаетъ она.

          Неясное. Ей страшно, но должна

          Она поймать предметъ своей тревоги;

          Бежитъ за нимъ, хватаетъ, но изъ рукъ

          Всё ускользаетъ белый кругъ-не-кругъ.

          И вотъ она въ пещере. Сталактиты

          Висятъ со стенъ; работа многихъ грозъ

          Видна въ ея чертогахъ; моржъ сердитый

          Гнездится въ нихъ и хлещетъ валъ въ утесъ.

          Изъ чёрныхъ глазъ струятся реки слёзъ,

          И острыя глядятъ угрюмо скалы

          И превращаютъ капли слёзъ въ кристаллы.

                              XXXIV.

          У ногъ ея, белей прибрежной пены,

          Лежитъ Жуанъ. Горячею рукой

          Спешитъ она согреть остывши члены

          И оживить, какъ прежде, трупъ немой.

          Гудитъ надъ ней надгробный моря стонъ,

          И вечностью ей мнится этотъ сонъ.

                              XXXV.

          Глядитъ, и вотъ черты лица Жуана

          И возстаётъ, какъ изъ среды тумана,

          Тикъ грозный Ламбро: тотъ же блескъ очей

          И та жь осанка, та же стройность стана.

          И въ ужасе она проснулась. - Чей,

          То онъ - то Ламбро на неё взираетъ!

                              XXXVI.

          И съ крикомъ страха, радости, любви,

          Вскочивъ, она упала вновь на ложе,

          Возсталъ изъ безднъ морскихъ, возсталъ, о Боже!

          Затемъ, быть-можетъ, чтобъ предъ ной въ крови

          Сразить того, кто жизни ей дороже.

          Ужасныя мгновенья! Кто ихъ зналъ,

                              XXXVII.

          Вскочивъ на крикъ Ганди, Жуанъ въ паденьи

          Схватилъ её, и, ятаганъ кривой

          Сорвавъ съ гвоздя, готовилъ въ изступленьи

          Но старый Грекъ съ усмешкою презренья

          Сказалъ ему: "На грозный голосъ мой

          Две тысячи клинковъ блеснуть готовы;

          Брось ятаганъ, брось, юноша суровый".

          " - Вотъ мой отецъ! вотъ Ламбро!" какъ змея,

          Обвивъ его, вскричала Гайди: "Въ ноги

          Падёмъ къ нему! Отецъ проститъ меня;

          Да, онъ проститъ! - Отецъ мой, въ часъ тревоги

          Край мантiи твоей, твой голосъ строгiй

          Ужель смутитъ восторгъ въ моей груди?

          Убей меня, но друга пощади!"

                              XXXIX.

          Съ невозмутимой ясностью въ очахъ

          (О, какъ обманчивъ этотъ миръ лукавый!)

          Стоялъ старикъ предъ нею въ двухъ шагахъ.

          Межь-темъ Жуанъ, решись на бои кровавый.

          Чтобъ перваго повергнуть супостата,

          Кто бъ смелъ явиться на призывъ пирата.

                              XL.

          "Брось ятаганъ!" промолвилъ Ламбро вновь.

           "Пусть нырнутъ силою въ бою жестокомъ."

          Весь побледневъ, пиратъ нахмурилъ бровь

          И. вынувъ пистолетъ, сказалъ съ упрёкомъ:

          "Такъ хочешь ты, чтобъ проливалась кровь!"

          Внимательнымъ тутъ осмотрелъ онъ окомъ

          И вследъ затемъ взвёлъ медленно курокъ.

                              XLI.

          Престранное рождаетъ ощущенье

          Трескучiй звукъ курка у васъ въ ушахъ,

          Въ какихъ-нибудь двенадцати шагахъ,

          Вашъ прежнiй другъ за злое оскорбленье

          Васъ нулей въ лобъ готовъ повергнуть въ прахъ.

          Но после двухъ иль трёхъ подобныхъ шутокъ

                              XLII.

          Курокъ взведёнъ. Ещё бъ одинъ лишь мигъ -

          И Донъ-Жуанъ погибъ бы безъ возврата.

          Но тутъ Ганди ихъ разлучила вмигъ,

          "Убей меня! я виновата,

          Не онъ, что къ намъ на островъ онъ проникъ.

          Я сохраню свои обеты свято;

          Люблю его, умру съ нимъ! Знаю я,

          Какъ твёрдъ твой духъ, узнай и ты меня."

          За мигъ предъ темъ она была вся слёзы,

          Вся нежность, вся любовь. И вотъ бледна,

          Какъ мраморъ статуи, презревъ угрозы,

          Стоитъ она, надменна и страшна.

          Какъ-будто вдругъ вся выросла она,

          Безъ страха грудь подъ выстрелъ подставляя

          И гордымъ взоромъ взоръ отца встречая.

                              XLIV.

          О, какъ сходны свирепыя ихъ лица!

          Лишь изъ очей ихъ чёрныхъ, словно ночь,

          Не съ равной силой блещетъ глазъ зарница.

          Какъ самъ отецъ, способна мстить и дочь:

          Въ глазахъ отца кипитъ въ ней кровь его -

          Знакъ, что они изъ рода одного.

                              XLV.

          Черты ихъ лицъ, ихъ ростъ, всё въ нихъ такъ сходно,

          Какъ верный знакъ ихъ крови благородной,

          Одна и та жь и нежность рукъ у нихъ.

          И вотъ теперь свирепостью природной

          Разделены, стоятъ они въ тотъ мигъ,

          Украситься былъ долженъ часъ свиданья.

                              XLVI.

          Грекъ, опустивъ въ раздумьи пистолетъ,

          Вновь за

          Насквозь пронзая дочь свою, въ ответъ

          Сказалъ: "Не я смутилъ мой домъ раздоромъ!

          Не я виной семейныхъ нашихъ бедъ!

          Кто бъ устоялъ передъ такимъ позоромъ?

          Мой долгъ святой исполнить здесь вполне.

                              XLVII.

          "Пусть кинетъ мечъ! Не то, клянусь душою,

          Какъ мячъ сшибу я голову съ него!"

          Раздался свистъ въ ответъ на свистъ его.

          И, ринувшись нестройною ордою,

          Толпа пиратовъ, все до одного

          Въ оружiи, на зовъ явились вместе.

          "Схватить его иль положить на месте!"

                              XLVIII.

          Воскликнулъ Грекъ, и дочь, въ объятьяхъ сжавъ,

          Стремительно увлекъ отъ Донъ-Жуана

          Передъ толпой, рванувшейся стремглавъ.

          Онъ жмётъ её въ объятьяхъ, какъ удавъ.

          И кинулись враги, какъ осы, рьяно

          На юношу. Ужь подъ его мечемъ

          Переднiй палъ съ разрубленнымъ плечомъ.

          Вотъ и ещё упалъ одинъ. Но старый,

          Лихой рубака третiй отразилъ

          Его ударъ и метко такъ удары

          Направилъ самъ, что тотчасъ положилъ

          И брызнула фонтаномъ кровь изъ жилъ

          На голове и на руке, глубоко

          Разсеченныхъ ножомъ въ мгновенье ока.

                              L.

          Несчастнаго, по знаку капитана,

          Къ той гавани, где ждали корабли,

          Чтобъ паруса поднять на утро рано.

          И, положивъ на шлюпку, повезли

          Подъ стражей тамъ, на борте одного

          Изъ техъ судовъ, въ трюмъ заперли его.

                              LI.

          Нашъ мiръ исполненъ странныхъ приключенiй,

          Во цвете летъ, на лоне наслажденiй,

          Красавецъ юный, полный благъ земныхъ,

          Въ тотъ самый часъ, какъ не было и тени

          Опасности, по воле парокъ злыхъ,

          И всё за то, что полюбилъ на горе.

                              LII.

          Довольно! Впалъ я въ пафосъ, вдохновясь

          Китайской нимфой слёзъ, зелёнымъ чаемъ.

          Какой пылалъ въ Кассандре, какъ мы знаемъ.

          За чёрный чай берусь я каждый разъ,

          Когда зелёнымъ я сверхъ меръ смущаемъ.

          Какъ, право, жаль, что мне вино вредитъ.

                              LIII.

          Коль не разбавлю ихъ тобой, наяда

          Волнъ Флегетонскихъ, милый мой коньякъ!

          Зачемъ же ты, какъ и все нимфы ада,

          Вотъ почему мне сущая отрада

          Пить лёгкiй пуншъ. Но, впрочемъ, и арракъ,

          Влитой въ стаканъ мой на ночь изобильно,

          Мне ломитъ голову поутру сильно.

          Оставимъ же Жуана здесь. Опять

          Онъ былъ спасёнъ, хоть и страдалъ жестоко.

          Но какъ его страданье съ темъ сравнять,

          Что въ грудь Гайди запало такъ глубоко?

          И вследъ затемъ смириться: изъ Морокко

          Происходила мать у ней; то край,

          Где всё пустыня, иль Господень рай.

                              LV.

          Изъ мрамора; тамъ зёрна, цветъ и плодъ

          Такъ вонъ и рвутся съ силой безпримерной,

          Но тамъ и ядъ въ растенiяхъ течётъ.

          * Рыканью львовъ тамъ внемлютъ въ полночь серны;

          Среди пустынь, неведомыхъ отъ века,

          И какъ земля тамъ сердце человека.

                              LVI.

          То солнцевъ край! то Африка! Сходна

          Къ добру и злу привыкшая, она

          Прiемлетъ жаръ отъ солнца, отъ соседства

          Пустыхъ степей, где почва сожжена.

          Отъ матери доставшись ей въ наследство,

          Какъ дремлетъ левъ при говоре ключей.

                              LVII.

          Какъ летомъ тучки, ветеркомъ несомы,

          Белей снеговъ возносятся въ эфиръ,

          Чтобъ ужасомъ смутить весь Божiй мiръ,

          Такъ вкругъ нея былъ кротокъ мiръ знакомый;

          Но вотъ Жуанъ смутилъ въ ней этотъ миръ,

          И вспыхнулъ пламень крови нумидiйской,

                              LVIII.

          Въ цепяхъ, Гайди, ты видела его

          Въ последнiй разъ. Где такъ ещё недавно

          Лелеяла ты друга своего,

          Но что потомъ - не помнишь ничего!

          Ты вскрикнула, и конча бой неравный,

          На грудь отца упала, словно кедръ,

          Отрубленный отъ каменистыхъ недръ.

          Разорвалась въ груди у Гайди жила,

          Кровь хлынула изъ алыхъ нежныхъ губъ.

          Какъ лилiя подъ ливнемъ, преклонила

          Гайди главу. Бездушную, какъ трупъ,

          Былъ позванъ врачъ и въ средствахъ былъ не скупъ;

          Но тщетно все усилiя искусства

          Обмершую привесть старались въ чувства.

                              LX.

          Въ ея щекахъ, уста лишь были красны;

          Не бился пульсъ, хоть жизнь таилась въ ней

          И былъ незримъ въ ней смерти следъ ужасный,

          Не видя тленья, все въ душе своей,

          Надеялись, что оживётъ опять,

          Что душу въ ней не хочетъ смерть отнять.

                              LXI.

          Въ ея лице былъ страсти следъ унылый -

          Ваятеля въ твой мраморъ вечно милый,

          О Мать любви! и въ васъ, искусствъ венецъ.

          Лаокоонъ съ твоей безсмертной силой,

          И вечно умирающiй Боецъ!

          Но вы не жизнь, а неподвижный камень.

                              LXII.

          Она очнулась, но не какъ отъ сна,

          А какъ мертвецъ отъ смерти. Чемъ-то страннымъ

          Какимъ-то даромъ, ей насильно даннымъ.

          Минувшаго не помнила она;

          Забилось сердце съ горемъ несказаннымъ;

          Но отъ чего, могла ль она постичь?

                              LXIII.

          Глядитъ на всехъ, на всё блуждавшимъ взглядомъ,

          Не ведая, зачемъ толпою слугъ

          Окружена и кто сидитъ съ ней рядомъ.

          Иль взоръ одинъ, всехъ обдающiй хладомъ,

          Могъ высказать весь адъ душевныхъ мукъ.

          Одно дыханье, взглядъ одинъ унылый

          Всемъ говорятъ, что то не гость могилы.

          Кто бъ ни служилъ, все незнакомы ей;

          Отецъ всю ночь не спитъ, она не взглянетъ,

          Не узнаётъ ни места, ни вещей,

          Къ чему, бывало, такъ въ ней сердце тянетъ.

          Она лежитъ и безъ сознанья вянетъ.

          Но вдругъ изъ глазъ, какъ-будто целый адъ

          Проснулся съ ней, сверкнулъ зловещiй взглядъ.

                              LXV.

          И вотъ едва изъ струнъ онъ вырвалъ звукъ

          Пронзительно-нестройный, на артиста

          Сверкнувшiй взоръ она вперила вдругъ;

          Потомъ къ стене вдругъ повернулась быстро,

          И онъ запелъ тихонько гимнъ народный

          О прошлыхъ дняхъ, о Грецiи свободной.

                              LXVI.

          Она стучала по стене перстомъ

          Песнь о любви. При слове роковомъ

          Въ ней мысль сверкнула обо всёмъ, что было

          И что теперь, какимъ-то страшнымъ сномъ,

          И хлынули изъ глазъ съ ужасной силой

          Какъ въ дождь сгустившiйся въ горахъ туманъ.

                              LXVII.

          Но, ахъ, напрасно! Страшныхъ мыслей вьюга

          До бешенства вскружила разумъ въ ней.

          Спасённая, безъ крика, безъ речей,

          Она кидалась на врага и друга.

          Вотще старались тяжестью цепей

          Надъ изступлённой одержать победу:

                              LXVIII.

          Порой сверкалъ въ чертахъ ея лица

          И проблескъ мысли. Долгiй взоръ вперяла

          Она во всехъ; лишь только на отца

          И не касалась пищи до конца,

          И что ни делали, не засыпала

          Ни на минуту: память обо сне,

          Казалось, въ ней утратилась вполне.

          Двенадцать сутокъ такъ она томилась.

          Затемъ безъ мукъ, безъ вздоха, въ часъ ночной,

          Ея душа отъ тела отрешилась.

          И бывшiе въ то время у больной

          Прекрасная въ лице могильной мглой,

          И чёрныя, сверкающiя очи

          Навекъ угасли въ мраке вечной ночи.

                              LXX.

          Въ ней новая погибла жизнь въ зачатке,

          Цветокъ греха безгрешный, безъ следа

          Покончившiй во мраке векъ свой краткiй.

          Онъ, не родясь, сошелъ во гробъ, куда

          Роса небесъ напрасно ихъ кропитъ:

          Цветокъ и плодъ она не воскреситъ.

                              LXXI.

          Такъ кончились навекъ ея мученья,

          На то, чтобъ жизнь влачить среди томленья,

          Чтобъ старость въ ней порвала съ жизнью связь.

          Вся жизнь ея быстрее сновиденья,

          Но радостно, но сладко пронеслась,

          У волнъ морскихъ подъ музыку ихъ гула.

                              LXXII.

          Въ развалинахъ на острове пустомъ

          Стоитъ теперь пирата домъ забытый.

          Но где ихъ кости навсегда зарыты,

          Ничей языкъ не скажетъ намъ о томъ:

          Ни надписи могильной нетъ, ни плиты

          Надъ ихъ холмомъ; лишь въ море стонетъ валъ

                              LXXIII.

          Но не одна Гречанка въ песне страстной

          Вздохнётъ о ней; но не одинъ морякъ

          Разскажетъ намъ зимой въ ночи ненастной

          Досталась ей любовь ценой ужасной -

          Уделъ того, кто заблуждался такъ!

          Любовь строга, и рано или поздно

          За все грехи сама отмщаетъ грозно.