Вейнберг Петр: Каин

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Вейнберг Петр: Каин (старая орфография)

В 1817 г. появился "Манфред", а 9 сентября 1821 г. Байрон окончил в Равенне драматический pendant к этой великой поэме - своего "Каина".

Как ни силен был шум, подымавшийся в двух противоположных "лагерях" при появлении каждого нового произведения Байрона (особенно после его отъезда из Англии), но ни одно из них не вызвало такого взрыва, каким сопровождалось создание "Каина", - взрыва восторгов, благоговейного изумления с одной стороны и негодования, даже формальных проклятий - с другой. Между тем как благороднейшие и возвышеннейшие умы Англии и Европы - в том числе и Гете, всегда признававший автора "Манфреда" величайшим поэтом своего времени - между тем как они приветствовали "мистерию" (как озаглавил Байрон своего "Каина") как один из гениальнейших продуктов гениального творчества, - в стане тех, которые давно уже видели в Байроне исчадие ада и главу "сатанинской школы", происходило неистовое волнение другого рода. "Эта мистерия, - писало издателю "Каина" Мёррею, одно высокопоставленное духовное лицо, - которою вы нанесли всем нам оскорбление, есть не что иное, как отрывок из повестей Вольтера и самые непозволительные статьи из "Словаря" Бейля, преподнесенные в неуклюжих десятисложных кусочках, чтоб этим придать им вид поэзии". Еще гораздо резче отозвался о "Каине" автор брошюры, которая была в то же время и его проповедью в церкви - под заглавием "Сочинения Байрона, разсмотренные по соотношению их с христианством и обязанностями общественной жизни". Здесь поэт (и это уже далеко не в первый раз!) изображался как "противоестественное существо, которое, исчерпав все виды чувственных наслаждений и испив чашу греха до её горьчайших капель, решился теперь показать, что он уже не человек - даже в своих слабостях, а холодный, ко всему равнодушный дьявол". Подобных обвинений - и в печати, и с церковных кафедр - было не мало; "наши священники - писал Байрон Т. Муру - проповедуют об этом от Оксфорда до Пизы - эти негодяи и проповедники, которые вредят религии больше, чем все неверные, забывшие все, что они учили в своих катехизисах". Враждебная оппозиция обнаружилась и в правительственных сферах. Король Георг IV публично выразил свое неудовольствие по поводу "богохульства и развращенности в сочинениях Байрона". Когда, скоро после напечатания "Каина", некто Бенбоу сделал противозаконную перепечатку этого произведения, издатель Мёррей обратился к лорду-канцлеру с просьбой об охране его права собственности запрещением перепечатки и для характеристики "Каина" с нравственной и религиозной стороны сослался на "Потерянный Рай" Мильтона. Но суд, в лице лорд-канцлера и жюри, нашел эту ссылку неосновательной, так как "великая цель поэмы Мильтона состояла в содействии преуспеянию христианства, уважению к нему", а цель Байрона "была далеко не такая невинная". И Мёррею было отказано в его ходатайстве... Что касается до одобрений в другом лагере, то достаточно указать: на Гете, сказавшого (правда, уже значительно позже), что "красота этого произведения такая, какой не увидеть миру во второй раз"; на замечание Т. Мура, что "Каин" Байрона "глубоко западает в мировое сердце, и если многие дрогнут от его кажущагося богохуления, то все падут ниц перед его величием"; на слова Шелли: "Каин апокалиптичен; эта драма - откровение, какое до сих пор никогда еще не было сделано людям"; на письмо к Мёррею В. Скотта (которому Байрон посвятил "Каина"), в котором эта драма признается "очень великой и ужасающей", произведением, где "Муза совершает такой полет, какой не удавался ей ни в одном из своих прежних воспарений", и где Байрон является победителем Мильтона.

Почувствовал ли себя Байрон задетым и оскорбленным нападками ханжей и целомудренных блюстителей нравственности, или - что вернее предположить - в целях более материального свойства, но он стал оправдываться от взводимых на него обвинений. "Такие же вопли - писал он к одному из своих друзей - подымались против Пристлея, Юма, Гиббона, Вольтера и всех дерзавших касаться этих вопросов... Если "Каин" богохулен, то богохулен и "Потерянный Рай"; слова "Зло, будь моим добром" находятся ведь в этой поэме и произносятся Сатаной; а разве говорит что нибудь больше Люцифер в моей мистерии?".. - "Относительно религии - говорит он в другом письме - неужели же я не могу убедить вас, что у меня нет тех воззрений, которые вложены в уста моих действующих лиц и, повидимому, привели в ужас всех! что они все-таки ничто в сравнении с выражениями в "Фаусте" Гете (которые вдесятеро резче) и отнюдь не сильнее речей Сатаны Мильтона?.. Подобно всем людям воображения (imaginative men), я неизбежно воплощаюсь в данный характер в то время, когда изображаю его, но ни на одну минуту после того, как положил перо. Я отнюдь не враг религии - напротив. Доказательство в том, что свою дочь я воспитывал как строгую католичку в одном из монастырей, ибо я думаю, что у людей никогда не может быть достаточно религии, если уж необходимо им иметь религию вообще. Собственно я очень склонен к доктринам католическим; но если я пишу драму, то должен заставлять говорить то, что по моему замыслу следует говорить..."

"Каина" - будет речь ниже.

любимых книг, привлекая его конечно прежде всего своею поэтическою стороною. В сжатом и сухом повествовании первой книги Моисея о прегрешении первых людей и его последствиях нашел он богатый материал для выражения поэтическою речью тех вопросов, которые волновали его уже в юношеские годы и затем все сильнее и сильнее овладевали его умом и сердцем. Добро и зло, тайна смерти, обречение человечества на вечное страдание - все это давало такую обильную и благодарную пищу тому, кто уже по органическим свойствам своей натуры был поэтом "мировой скорби" в её высшем проявлении, кто уже в 1806 г., т. е. когда ему было всего восемнадцать лет, в своем чистодеистическом, даже пантеистическом стихотворении "Молитва Природы", размышлял о смерти всех людей за грех одного (т. е. о том, что мучило его Каина) и относился враждебно к догматической стороне религии... Собственно фактическую часть автор "Каина" заимствовал из рассказа Библии только во второй его половине - после изгнания Адама и Евы из рая, изменив эту часть в некоторых подробностях: Каин убивает Авеля не в поле, несколько времени спустя после жертвоприношения (как в Библии), а во время жертвоприношения; Каин, по Библии делающийся отцом семейства уже после убиения Авеля и ухода в изгнание, у Байрона сожительствует со своею сестрою Адой и имеет от нея детей до совершения преступления; разговор с Каином-убийцею ведет и клеймо проклятия налагает на него не Бог, как в Библии, а посланный для этого Богом ангел; страшное проклятие Евы в Библии не находится, оно - сочинение Байрона.

Судя по тому, что "Каин" назван "мистерией" и что автор в предисловии ставит такое заглавие "в соответствие с старыми заглавиями, которые давались пьесам на подобные сюжеты, называвшимся Mysteries или Moralities" - можно бы предположить, что эти древния произведения в драматической форме служили для Байрона также источником, по крайней мере относительно содержания, фабулы. Но o знакомстве автора "Каина" с мистериями (большею частью средневековыми) в подлиннике или переводе нет сведений ни у одного из биографов поэта равно как и в его собственных письмах, дневниках и т. п., тем более, что один из главных сборников мистерий на эту тему (Towneley Mysteries) был впервые напечатан уже после смерти поэта; он мог узнать о них из разных, посвященных этому предмету сочинений, каковыми одни изследователи называют Dodsley Slays, другие "Историю английской поэзии" Вартона и т. д. А что общий характер их был ему известен, это видно из слов предисловия к "Каину": "отнюдь не позволил себе я тех вольностей с сюжетом, которые обыкновенно допускались в прежнее время в этих весьма светских по характеру произведениях в Англии, Франции, Италии, Испании", или из его письма к Мёррею, где читаем: "я старательно избегал вывести на сцену самого Бога, на что были так щедры древния мистерии". Но еслибы эти последния и были знакомы Байрону во всех их подробностях, то о влиянии их на внутренний смысл "мистерии" поэта не может быть и речи, точно так же как осталась без всякого влияния в этом отношении на "Фауста" Гете "Кукольная комедия о Фаусте", откуда он заимствовал часть своего сюжета. Во-первых, в тех представлениях этого рода, где выводится на сцену Каин, главное, почти исключительное, место занимает только братоубийство. Во-вторых, действие в них имеет чисто внешний характер и психологическая сторона совершенно отсутствует. В третьих, те "вольности", о которых говорит Байрон в своем предисловии, в высшей степени грубы и находятся в полном соответствии с низменными вкусами той публики, которая составляла главный контингент зрителей на этих спектаклях. Известно, что средневековая мистерия, в начале своего существования представлявшая собою не что иное, как пересказ в диалогической форме библейских и евангельских повествований, без каких бы то ни было добавлений и изменений, с течением времени восприняла в себя, в виде вставок и интермедий и т. п., грубо комический, часто даже балаганный элемент, вторгавшийся даже в такия произведения, как мистерии о страданиях и смерти Спасителя; этот же народный или, вернее, простонародный комизм - иногда, правда, очень здоровый и меткий (припомним здесь аналогическия комедии Плавта) - дает себе полный простор во многих мистериях о грехопадении и его последствиях. Каин в них простой мужик, скупой, завистливый, грубый, непочтительно обращающийся даже с самим Господом Богом {Ср. Lord Byron's Caïn und seine Quellen, von Alfred Schaffner, Strassburg, 1880.}; после убиения Авеля он не идет блуждать по свету с клеймом проклятья на челе, а объявляет почтеннейшей публике, что отправляется поневоле к дьяволу в лапы. При такой постановке характера Каина в мистерии и при внешнем сюжете её представляется странною и праздною даже попытка делать сравнение её с трагедией Байрона - не только с художественной точки зрения, но и со стороны чисто историко-литературной.

В предисловии к "Каину" поэт упоминает еще о поэме Геснера "Смерть Авеля", которую он читал еще восьмилетним ребенком и из которой помнил только то, что она ему очень нравилась, а из подробностей - что у Геснера жена Каина звалась Магала, жена Авеля - Тирза. "Нравилась" она ему однако довольно странно, потому что много лет спустя он рассказывал своему приятелю Медвину: "Поэма Геснера "Авель" была одна из первых книг, которые читал со мной мой немецкий учитель; и между тем как он проливал горькия слезы над каждой страницей, мне приходило на мысль, что всякому другому, кроме Каина, едва-ли можно было бы вменить в преступление, если бы он избавил мир от такого скучного малого, каким сделал Геснер его брата Авеля". Действительно, скучнее этой сентиментально-идиллической и богословски-назидательной поэмы трудно представить себе что нибудь; центр тяжести лежит в богобоязненном, пасторски-добродетельном Авеле, а Каин дюжинная грубая натура, отличительное свойство которой - зависть к Авелю по побуждениям чисто материального свойства. Выведен здесь на сцену и демон-соблазнитель; но этот Анамелех - тоже создание совсем дюжинное, грубо-лукавое, трусливое, побуждающее Каина убить брата только для того, чтобы самому прославиться в аду между своими собратьями-дьяволами каким нибудь особенно гнусным делом {Ср. L. Byron's mystery "Cain" and its relation to Milton's "Paradise Lost", and Gessner's "Death of Abel" von Fr. Blumenthal. Oldenburg, 1891.}. Само собой разумеется, что для Байрона при создании "Каина" сочинение немецкого моралиста не имело ровно никакого значения.

"Потерянный Рай" Мильтона, говоря, что не читал его с двадцатилетняго возраста (а "Каин" написан в то время, когда автору было 33 года); "но - прибавляет он - я до этого читал его так часто, что это все равно". Соприкосновение и некоторая близость этих двух произведений заключаются главным образом в изображении там и тут падшого духа - у Байрона Люцифера, у Мильтона Сатаны - и затем в некоторых подробностях, каковы разговор Каина и Люцифера в аду и беседа (у Мильтона) между архангелом и Адамом при изгнании прародителей из рая, и воздушные полеты Люцифера и Сатаны. О сходстве между этими двумя "бунтовщиками" против управляющей миром Высшей Силы мы будем говорить ниже, при характеристике Байроновского "Каина"; но как бы то ни было, допуская даже некоторое влияние творца "Потерянного Рая" на создателя "Каина", этим ни мало не умаляется полная самостоятельность "Мистерии" Байрона, тем более, что Мильтоновский Сатана, при всем его величии, бледнеет и принижается при сопоставлении его с Байроновским Люцифером.

Упоминается наконец в предисловии о "трамелогедии" Альфиери "Авель", которой однако Байрон, по его словам, никогда не читал; те же, которые знакомы с этим, довольно слабым произведением знаменитого итальянского поэта, могут засвидетельствовать, что между "Авелем" Альфиери и Байроновским "Канном" нет ровно никакого сходства.

* * *

"Каина" - как уже сказано нами - составляет рассказ Библии о грехопадении. Философский характер трагедии совсем не вяжется с тем, что поэт, повидимому, принимает передаваемое в библейском рассказе за положительный факт, а не за поэтическую легенду, влагая в уста своего Каина воззрение на страдание человечества, как на последствие греха, совершенного его родителями. Но Байрон писал не философскую диссертацию; мыслитель-поэт заслонял в нем философа в общепринятом значении этого слова, и библейское повествование (на строгом следовании которому он однако почему-то не особенно настаивал) служило для него только, так сказать, одеждою, в которую он облекал свои поэтически-философския мысли. Гете усматривал в исходной точке мыслей Каина (т. е. самого Байрона) о вечном страдании человечества полемическую сторону: возстание сына первого человека против догматизма Библии, ставившого первородный грех причиною и источником этого страдания; но вряд ли такое чисто религиозное соображение руководило поэтом в данном случае.

В библейской легенде Байрон нашел те мотивы, которые как нельзя больше подходили к его собственным пессимистическим воззрениям на человеческую жизнь и между ними, прежде всего - указание на смерть, как на неизбежную, таинственно страшную развязку человеческого существования. Мысль о смерти, о превращении человека в ничто наиболее угнетает Каина, хотя он, до встречи с Люцифером, не видел её и только по словам отца, да слезам матери знает,что это - нечто ужасное. На вопрос Адама: "Разве ты не живешь?" (за что, по его мнению, надо благодарить Бога), Каин отвечает: "А разве я не должен умереть?" - Он "живет, чтоб умереть" - и сознание это тем ужаснее, что в нем непоколебимо живет "подлый, но непобедимый инстинкт жизни", которого он, несмотря на отвращение к нему, не может преодолеть. И однако, в виду этой неизбежной развязки жизни - необходимость работать, чтоб жить. Но почему же он осужден трудиться? Это новый "проклятый вопрос", тяжело лежащий на его душе. Окружающие говорят ему, что это воля Творца вселенной, который "благ", - воля, которой, следовательно, должно покоряться. Но ему ли, олицетворению титанической гордости и независимости, удовлетворяться мыслью о необходимости подчинения воле кого бы то ни было, даже этой Высшей Силы, управляющей миром. Если он несет на себе это незаслуженное иго, если насильственно не сбрасывает его, то только потому, что лишен физической возможности совершить это самоосвобождение; покорность его только вынужденная, она ничто иное, как "уступка проклятью". Если не за что ему быть благодарным, то еще больше не за что быть покорным. В самом деле, за что покоряться?

С стихиями, враждующими с нами?

За этот горький хлеб, что мы едим?

"лучше не родиться, чем жить, чтоб мучиться и в конце концов умереть", терзает и байроновского Каина. При взгляде его на своего безмятежно спящого ребенка, при рождающейся в нем при этом мысли, что в этом маленьком существе "таится семя мириад на вечные страданья обреченных", он приходит к заключению, что младенец "был бы счастливей, еслиб я вот взял его, средь сна его теперь, и раздробил о камни, чем остаться жить... жить для тех мучений, которые он должен переносить и - (что больше всего приводит в ужас Каина) - завещать" - завещать всем его потомкам до скончания веков...

"гнет мышления", анализа, т. е. того, на чем зиждется вся поэзия мировой скорби. Как душа близнеца Каина, Манфреда, есть душа "мучимая терзанием мысли бесконечной, ничем неотразимой", - как несколько времени спустя, Леопарди, одного из самых крупных поэтов этой же категории, "делало, по его словам, несчастным державшее его в своей власти мышление" - так и для Байроновского Каина мышление - главный источник его внутренних терзаний, соединенный с такою же мучительной жаждой знания, или, вернее говоря, вызывающий ее. Этот гнет тем более невыносим для него, что он (опять как Манфред, как вообще все герои Байрона) одинок; он "мыслит в тиши и молча, и эту муку несет один", не встречая ни в одном из окружающих его, т. е. в своей семье, "созданья, которое сочувствовало бы ему"; даже Ада, которую он нежно любит и которая отвечает ему тем же, не может быть его товарищем в его внутреннем мире, потому что она способна только любить и... верить... И ему, подобно тому, как это было с Манфредом и Фаустом, остается только вступить в сообщество с духами. В этом-то настроении он встречается с Люцифером.

Люцифер, как мятежный дух, возставший против сотворившей мир Высшей Силы - лицо, уже с древнейших времен, под разными наименованиями, служившее предметом творчества поэтов. Первообразом, прототипом-этих "бунтовщиков" явился Эсхиловский Прометей в его титанической борьбе с Зевсом; за ним пошли - (мы называем только самые выдающияся создания в этом роде) - Абадонна Клопштока, Сатана Мильтона, Прометей Шелли, Люцифер Байрона; даже добродетельного Геснера соблазнил этот тип, представленный им в образе Анамелеха; и в новейшее время, уже после Байрона, мы встречаемся с ним - в "Трагедии Человечества" венгерского поэта Мадача и в знаменитой "Fin de Satan" B. Гюго. Перед Байроном, в создании его Люцифера, несомненно витал образ Эсхиловского "Прометея", с которым он познакомился еще в детстве и который уже тогда как нельзя более гармонировал с его органическим внутренним настроением. В лирическом отрывке "Прометей" это влияние отразилось в нескольких общих чертах; в "Каине" оно вылилось в совершенно определенную, титанически-грандиозную форму. Не спорим, что и Сатана Мильтона дал некоторый материал Байрону, как старается например доказать Шафнер в вышеупомянутом исследовании об источниках "Каина"; но Байроновский Люцифер - создание до такой степени самостоятельное, до такой степени в своей коренной сущности отличное от своих предшественников, что если может быть здесь речь о влиянии, то разве о влиянии самого образа, типа, а уж никак не поэтов, этот тип обрабатывавших. Начать с того, что и Эсхил со своим Прометеем, и Мильтон со своим Сатаной стоят на религиозной почве (мы имеем в виду только эти два создания, оставляя в стороне Клопштоковского Абадонну, слезно раскаявающагося в своих прегрешениях и жаждущого вернуться на путь добродетели, а тем более - Геснеровского Анамелеха, трусливого и подленького дьявола самого низменного сорта). У Эсхила Прометей кончает тем, что смиряется перед Зевсом; у Мильтона сквозь независимость и широкую либеральность воззрений очень явственно пробивается по временам церковность строгого пуританина и, как удачно замечает один критик, "догматизм то тут, то там внезапно наносит ему удар в затылок и внушает ему мысль, что он, пожалуй, сказал уж через-чур много in majorem diaboli gloriam и должен поскорее загладить этот промах". Ничего подобного нет у Байрона.

Подобно Фаусту и Мефистофелю Гете Люцифер и Каин составляют как бы две ипостаси одного и того же лица. То, что отчасти смутно, в виде вопроса, шевелится в уме и сердце Каина, пока он остается только Каином, находит себе определенное, ясное выражение, когда он становится Каином-Люцифером, т. е. во втором, последнем периоде своего развития; из соединения этих двух мировоззрений образуется, если можно так выразиться, та теория пессимизма, поэтическим изложением которой является вся мистерия. Величавое олицетворение безгранично-свободной мысли, её "апостол", прямо и свободно борющийся со своим божественным противником, Люцифер поэтому и считает себя родственным с этим свободомыслящим и презирающим покорность Каином; что Каин между людьми, то он, по его же словам (в знаменитом монологе о его божественном противнике), между духами. Для него, стремящагося к созиданию (это видно из того, что он насмешливо называет Бога "разрушителем") важнее всего истина; только ею он готов "соблазнять людей", ибо всякий другой соблазн представляется ему мелким, недостаточным - оттого Байрон, находя себе оправдание в библейском рассказе, особенно настаивает на том, что искусителем Адама и Евы явился змей, настоящий змей, а не падший дух. Люцифер "знает все и не страшится ни перед чем" - и в этом, по его словам, заключается истинное знание. Исходя из такого взгляда, великое значение придает он разуму, т. е. тому, что сделалось альфою и омегой, единственным законодателем 18-го века, прямым сыном которого был Байрон, а с ним и главные действующия лица его мистерии. Разум признает Люцифер "единственным добрым даром, полученным человеком от рокового яблока" - и этот дар необходимо хранить, так сказать культивировать; необходимо тщательно блюсти, чтоб этот разум "не подчинялся господству тиранических угроз и не принимал верований, противоречащих внешним чувствам и внутреннему убеждению... Умейте - говорит свободный дух людям в лице Каина - умейте мыслить и страдать и создавайте себе в вашей душе внутренний мир, когда мир внешний не удовлетворяет вас; таким путем вы приблизитесь к природе духовной и будете победоносно бороться с вашей собственной".

"открыть ему тайну его существованья"; он готов исчерпать область знания, готов взглянуть в лицо смерти, готов на все, лишь-бы получить какой нибудь определительный ответ на волнующие его вопросы. И летят они в те миры, которые несравненно громаднее того, где живет Каин. Поэтически применяя теорию Кювье о нескольких переворотах мира, совершившихся до сотворения человека, поэт заставляет Люцифера показать своему спутнику существовавших до этого не только чисто стихийных и животных созданий, но и интеллектуальных и нравственных; цель Люцифера в этом обозрении - дать Каину увидеть "судьбу миров минувших, настоящих и будущих, которым нет числа". Для достижения этой цели он пролетает с Каином по тем высочайшим пространствам, откуда земля кажется ничтожным шариком, он вводит его и в жилище смерти - ад... Каин видит здесь воочию то, о чем говорил ему дух - что все это, как и ничтожный человек (т. е. тот же Каин), "живет, бедствует, обречено на смерть"; что один из законов существования, как плод запрещенного древа познания добра и зла - "война со всеми тварями, смерть тварям, и до последней твари всем печаль, болезни, слезы, гнет"; что все бывшее стало прахом и что так будет всегда, в будущем..

Результат печальный, безотрадно мрачный: из созерцания всего виденного сын земли выносит убеждение, что он - ничто, убеждение, которое и хотел поселить в нем Люцифер, убеждение, к которому, по воззрению этого последняго, в конце концов должно приводить все знание человеческое; и эту "науку" просветитель Каина советует ему завещать своим детям, "для избавления их от многих зол". Естественно, что он возвращается еще более озлобленным, чем прежде, с полным отчаянием в возможности утолить живущую в нем жажду добра, с гуманным отчаянием не столько за себя, сколько за грядущия поколения... И в этом настроении застает его Авель, и тут происходит та "превосходно мотивированная" (по замечанию Гете) сцена жертвоприношения, которая делает первым убийцею того, кому мысль о смерти всегда внушала такой непреодолимый ужас. "Да будет мир с ним" (с Авелем) - говорит Ада; "но будет ли он со мною", восклицает Каин - и в этих трех заключительных словах трагедии (but with me!), по словам Гете, передающему в этом случае замечание одной "умной женщины", которое он вполне разделяет - в этих трех словах "содержится все, что могло бы быть сказано в мире религиозно и нравственно". Проклятый Богом и родною матерью, Каин уходит в изгнание, выразив в своем раскаянии всю свою безпредельную любовь к человечеству в лице погибшого от его руки брата.

" Каине". И это мировая скорбь - специфически Байроновская (которую, впрочем, мы находим в большей или меньшей степени у других выдающихся поэтов этой категории - Леопарди, Гейне), это мировая скорбь, в которой самый мрачный, самый безнадежный пессимизм, самое сильное озлобление идут рядом с глубочайшим сочувствием ко всем людям, с неутомимою жаждою добра, с гуманностью в самом всеобъемлющем значении этого понятия. Каин и Люцифер, или, вернее, Каин-Люцифер - такие выразители этой двойственности, какие могли быть созданы только гением Байрона, и если к их мировоззрению присоединить ту изумительно поэтическую форму, в которую оно облечено, то нисколько не преувеличенным покажется уже приведенное нами замечание Т. Мура, что "Каин глубоко западет в глубь мирового сердца, и если многие дрогнут от его кажущагося богохуления, то все падут ниц пред его величием...