Статьи Байрона, вызванныя нападками на "Дон-Жуана"

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Статьи Байрона, вызванныя нападками на "Дон-Жуана" (старая орфография)

Перевод З. Журавской.

Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.

Любезному и талантливому автору "Авторских злоключений и распрь" сию добавочную прю и злоключение посвящает один из потерпевших.

"Земная жизнь писателя, сказал, если не ошибаюсь, Поп, должна быть войной". Мой личный опыт, поскольку он у меня имеется, не позволяет мне ничего возразить против этого предложения, и, подобно всем, однажды впавшим в это воинствующее состояние, я вынужден, хотя и против воли, пребывать в нем. В одном периодическом издании появилась статья, озаглавленная: "Заметки о Дон-Жуане", автор которой столь преисполнен этим воинственным духом, что я, с своей стороны, принужден сделать несколько замечаний.

"Прежде всего, мне непонятно, по какому праву автор приписывает мне это анонимное произведение. Он скажет, что это явствует из самой книги, т. е. что в ней есть места, написанные как будто от моего имени, или в моей манере писать. Но разве этого не мог умышленно сделать другой? Он скажет: в таком случае почему не отречься от этой книги? На это я мог-бы ответить, что от всех сочинений, приписанных мне за последния пять лет - разных и мало ли еще каких, которых я, видит Бог, не сочинил и из которых не прочел ни единого слога, кроме их заглавий в объявлениях - я не считал нужным даже и отрекаться; я сделал исключение только для одного, где подробно "описывалось мое пребывание на острове Митилены" я там никогда не жил - и где лица, полагавшия, что мое имя может им пригодиться, зашли в своей забаве слишком далеко.

"Уж если я не давал себе труда отречься от этих сочинений, изданных под моим именем, но не моих, чего ради я стал бы особенно отрекаться от анонимного произведения, - это могли бы счесть за избыток усердия. Что касается Дон-Жуана, я не отрекаюсь от него и не признаю его своим, пусть каждый думает, как хочет; но те, кто теперь или впоследствии - если поэма эта будет продолжаться - почувствуют себя настолько обиженными, что потребуют более ясного ответа, частным образом и лично, получат его.

"Я никогда не уклонялся от ответственности за написанное мною и не раз терпел от злых языков за то, что забывал отречься от произведений, неосновательно приписываемых моему перу.

"Однако большая часть "Заметок о Дон-Жуане" мало относится к самому произведению, которое автор чрезвычайно расхваливает. За вычетом нескольких цитат и немногих вводных замечаний, вся остальная часть статьи представляет ни больше, ни меньше, как личные нападки на предполагаемого автора. И это уже не в первый раз в этом издании; помню, не так давно я читал подобные же заметки о Беппо (как говорят, написанном знаменитым северным проповедником) с тем выводом, что "Чайльд Гарольд, Байрон и граф в "Беппо" - одно и то же лицо; таким образом, выходило что во мне, говоря словами м-сс Малалроп {Комическое лицо из "Соперников" Шеридана, говорит все не кстати (mal а propos) и перевирая.}, как в Цербере, сидят три человека зараз". Статья эта была подписана Presbyter Anglicanus, досадно, что меня постоянно путают с моим протагонистом. Это несправедливо и отзывается личностями. Я никогда не слыхал, чтобы моего друга Мура считали огнепоклонником из-за того, что у него выведен гебр, чтобы Скотта отождествляли с Фредериком Дью или Бальфуром де Бурлей. Соути никто никогда не считал мудрецом {Игра слов: conjurer маг, волшебник, чародей; he is no conjurer - он пороху не выдумает.}, даром, что он ввел столько кудесников в своей "Thalaba", а мне не так то легко было выпутаться даже из Манфреда, который, как м-р Соути лукаво замечает в одной из своих статей в "Quarterly", "поставил дьявола на вершине Юнгфрау и надул его". Скажу только м-ру Соути, который в своей поэтической жизни, повидимому, не имел такого успеха в борьбе с великим врагом, что в этом Манфред только следовал священному завету: "Борись с дьяволом, и он убежит от тебя". Мы еще поговорим об этом господине - не о дьяволе, а об его смиренном слуге, м-ре Соути, - но теперь я должен вернуться к статье в "Эдинбургском Обозрении*.

"В этой статье, наряду с несколькими другими изумительными замечаниями, находим следующия слова: "Короче говоря, этот жалкий человек, исчерпав чувственного удовлетворения, осушивши чашу греха вплоть до его горчайшого осадка, повидимому, решил показать нам, что теперь он уже не человек, остающийся человеком даже и в своих слабостях, а холодный, равнодушный враг, с отвратительным злорадством осмеивающий все дурное и хорошее, из чего слагается человеческая жизнь". В другом месте говорятся о вертепе, который служит убежищем "его эгоистическому и оскверненному изгнанию". "Поистине, обидные слова". - Что касается первой сентенции, я ограничусь замечанием, что она, повидимому, сочинена по адресу Сарданапала, Тиверия, регента герцога Орлеанского, или же Людовика XV и я списывал ее так-же спокойно, как выдержку из Светония или чьих нибудь мемуаров из эпохи регентства, полагая что она в достаточной степени опровергается уже теми выражениями, в которых она составлена, и к частному лицу совершенно неприменима. Но на словах "вертеп" - "эгоистическое и оскверненное изгнание" я вынужден остановиться. Насколько резиденция правительства, которое пережило превратности тринадцати веков и, быть может, существовало бы и поныне, еслиб во вероломство Буонапарте или беззакония его подражателей, - насколько город, который был складом товаров для всей Европы в то время, когда Лондон и Эдинбург были еще приютами варваров - может быть назван "вертепом", об этом я предоставляю судить тем, кто видел Венецию или знает ее "по наслышке". Насколько мое изгнание было осквернено мною, о том не мне судить, ибо слово это имеет много значений и в известном смысле может набросить тень на поступки большинства людей, но что оно было "эгоистическим" - это я отрицаю. Если помогать по мере средств и сил и осведомленности об их бедствиях многим людям, впавшим в нищету вследствие упадка их родного города, лишившого их средств к существованию, никогда не отказывать в просьбе, повидимому вытекающей из действительной нужды, тратить на это и здесь, и вообще суммы, гораздо большие, чем то позволяет мое состояние, если делать все это значит быть эгоистом, я эгоист. Я вовсе не ставлю себе в заслугу, что я делал все это, но право же, обидно приводить такия вещи в защиту свою от таких обвинений, какие предъявляются во мне, словно арестант на суде, вызывающий свидетелей, которые могут показать в его пользу, или же солдат, напоминающий о своих заслугах, чтобы получить отпускную. Если лицу, обвиняющему меня в эгоизме, угодно получить более подробные сведения по этому предмету, он может узнать - не то, что ему желательно, но то, что наверное пристыдят его и заставит прикусить язык, обратившись к нашему генеральному консулу, который постоянно там живет и может подтвердить или опровергнуть справедливость моих слов"

"Я не претендую и никогда не претендовал на святость или безукоризненное поведение; но никогда я не тратил и не буду тратить того, что имею, главным образом на себя, ни теперь, ни в будущем, ни в Англии, ни вне её. И стоит мне сказать слово, - еслиб только я счел пристойным или нужным сказать такое слово, - чтобы в той-же Англии явились добровольные свидетели - и свидетели, и доказательства - тому, что есть люди, получавшие от меня не только временное облегчение скудной подачки, но такия средства, которые сразу упрочили их счастье и создали для них независимое положение, именно благодаря отсутствию во мне того эгоизма, в котором меня так грубо и несправедливо укоряют.

"Будь я эгоистом, будь я алчным, будь я даже просто осторожным этого истина когда-нибудь всплывет наружу; а пока, как говорит Дюрандарт в пещере Монтезиноса: "Терпение, и тасуйте карты!"

"Я до боли чувствую всю хвастливость таких заверений, я чувствую, как унизительно быть вынужденным делать их, но я чувствую и правду их, и чувствовал бы то же самое на смертном одре, если бы рок судил мне умереть здесь. Я чувствую и то, что говорю все только о себе; но, увы! Кто же заставляет меня так распространяться в защиту свою, если не они, те, кто, злобно упорствуя в сливании вымысла с правдой и поэзии с жизнью, видят в вымышленных характерах живых людей и делают меня лично ответственным чуть ли не за каждый поэтический образ, созданный моей фантазией и особенным складом моего ума.

"Автор продолжает: - "Те кому известны - черты из частной жизни лорда Б." etc. Кому нибудь, быть может, и известны эти главные черты, но автору "Заметок о Дон-Жуане" оне, очевидно, неизвестны, иначе он заговорил бы совсем другим языком. То, на что он, как мне думается, намекает, как на "главную черту", в действительности было отнюдь не главной, а лишь естественным, почти неизбежным следствием событие и обстоятельств, задолго предшествовавших тому периоду, когда это случилось. Это было последней каплей, переполнившей чашу, а моя и без того была уже полна. Но возвращаюсь к обвинению. Человек этот обвиняет лорда Б. в том, что он "написал пространную сатиру на характер и нрав своей жены". Из какой части Дон-Жуана критик вывел такое заключение, это лучше всего известно ему самому. Насколько я припоминаю женские характеры в этом произведении, там только один обрисован в забавных тонах, или может быть принят за сатиру на кого-бы то ни было. Здесь опять-таки на мне взыскиваются мои политические грехи, предполагая, что поэма моя. Изображаю ли я корсара, мизантропа, развратника, язычника, или вождя инсургентов - в нем видят изображение самого автора; появляется поэма, о которой отнюдь не доказано, что она писана мною; в ней выведен неприятный, казуистический, отнюдь не почтенный тип педанта в юбке - его принимают за портрет моей жены. Да в чек же сходство? Я его не вижу. Его создали те, кто о нем говорит. В моих произведениях я редко вывожу характеры под вымышленными именами; за теми, кого я выводил, я оставлял их собственные для художника; но мои фигуры не портреты. Возможно даже, что я воспользовался и некоторыми событиями, разыгравшимися у меня на глазах, или в моей семье, как нарисовал бы вид из своего окна, если бы он гармонировал с моей картиной; но я никогда не вывел бы портрета живого члена моей семьи иначе, как в света выгодном не только для общого эффекта, но и для него самого, - что в вышеуказанном случае было бы чрезвычайно трудно.

"Мой ученый собрат говорит далее: "Напрасно пытался-бы лорд Б. оправдать свое собственное поведение в этом деле; и теперь, когда он так открыто я призывает разследование и укоры, мы не видим оснований, почему бы ему и не сказать этого прямо устами его соотечественников". Насколько "открытый" вызов, брошенный анонимной поэмой, и "дерзость" вымышленного характера, в котором критику угодно видеть лэди Б., могли навлечь на меня столь тягостное обвинение из таких прелестных уст", этого я не знаю и знать не хочу. Но с тем, что я никоим образом не могу "оправдать своего собственного поведения в этом деле" - с этим я согласен, ибо ни один человек не может "оправдать себя" пока он не знает в чем его обвиняют; противная же сторона никогда не предъявляла мне каких-либо специфических осязательных обвинений, - Богу известно, как искренно я добивался их! ни лично, ни через посредников, если только не считать таковыми жестоких сплетен в обществе и загадочного молчания юридических советников лэди. Неужто критику мало всего, что уже было сказано и сделано? Разве общий голос его соотечественников не произнес уже давно над сказанным субъектом приговора без суда и осуждения без обвинений? Разве я не был изгнан при посредстве остракизма, с той разницей, что на раковинах для проскрипции не было имен? Если критику неизвестно, как думало и как вело себя общество в данном случае, то мне это хорошо известно; общество скоро забудет и то и другое, но я буду долго помнить.

"У человека, изгнанного партией, есть утешение - считать себя мучеником; его поддерживают надежда и величие его дел - истинное, или воображаемое; бежавший от долгов утешает себя мыслью, что время и благоразумие дадут ему возможность поправить своя обстоятельства; у осужденного законом есть предельный срок изгнанию или по крайней мере мечта о сокращении срока, есть уверенность или хотя бы вера, что закон несправедлив вообще, или же был несправедливо применен к нему лично; тот, кто выброшен за борт общественным мнением, помимо его политических врагов, незаконного суда, или стесненных обстоятельств, будь он виноват или невинен, - он обречен нести всю горечь изгнания, без надежды, без гордости, без облегчения. Именно так было со мной. На чем основывалось мнение общества, я не знаю, но приговор был общий и решающий. Обо мне и моей семье было известно немногое, кроме того, что я пишу так называемые поэтическия произведения, что я дворянин, женат, недавно стал отцом и что у меня идет разлад с моей женой и её родней; из-за чего, - никто не звал, ибо жалующияся на меня лица отказывались объяснять в чем их обиды. Высший свет разделялся на партии; на моей стороне оказалось незначительное меньшинство; люди благоразумные, конечно, перешли на сторону сильного - в данном случае дамы, что было учтиво и вполне естественно. Печать проявила большую энергию и непристойности и публика вошла в такой фазис, что из несчастного выпуска двух тетрадей стихов, скорей хвалебных для нас обоих, сделала какое-то преступление, чуть не предательство. Злые языки и личная вражда приписывали мне всевозможные чудовищные пороки; имя мое, слывшее рыцарским я благородным с тех пор, как предки мои помогали Вильгельму Нормандскому завоевывать королевство, было запятнано. Я чувствовал, что если правда все, о чем шепчутся, бормочут я болтают, - я не достоин Англии, если ложь - Англия недостойна меня. И я уехал; но этого оказалось недостаточно. И в других странах, в Швейцарии, в тени Альп, у синей глуби озер, меня преследовала та же вражда, на меня веяло той же отравой; я перевалил через горы - все то же; тогда я поехал дальше к берегам Адриатики, как загнанный олень, который бежит к воде.

"Если судить по рассказам немногих друзей, оставшихся со мной, негодование общества против меня в тот период, о котором я говорю, не имело себе прецедента; даже в тех случаях, где политические мотивы обостряли злословие и удваивали вражду, мы не видим ничего подобного. Мне например, советовали не ходить в театры и на службу в парламент, чтобы меня не освистали или не оскорбили по пути. Даже в день моего отъезда мой лучший друг, как он потом мне рассказывал, боялся, как бы народ не собрался у кареты и не учинил надо мною насилия. Однако, эти советы не мешали мне смотреть Кина в его лучших ролях и вотировать согласно моим убеждениям; что же касается третьяго и последняго опасения моих друзей, я не мог разделить его, ибо узнал о нем лишь много времени спустя после того, как я переплыл канал. Да и помимо этого, я от природы не таков, чтобы слишком принимать к сердцу людскую злобу, хоть иногда меня и задевает, когда от меня отворачиваются. От всякого личного оскорбления я могу защитить себя или поквитаться с обидчиком; да и при нападении толпы я, по всей вероятности, съумел бы защитить себя с помощью других, как это и бывало в подобных случаях.

"Видя себя предметом злых толков и пересудов в обществе, я решил покинуть родину. Я не воображал, как Жан-Жак Руссо, что все человечество в заговоре против меня, хотя имел, быть может, не меньше его оснований для такой химеры. Но я заметил, что эта общая вражда в значительной степени относятся к моей личности, что я сам по себе ненавистен англичанам, быть может, по собственной вине, но факт неоспорим. Вряд ли публика так ополчилась бы на более популярного человека, не имея в руках хотя бы одно о сколько-нибудь определенно формулированного или доказанного обвинения. Я не могу себе представить, чтобы такая простая и обыкновенная вещь, как разрыв между мужем и женой, сама по себе могла вызвать такое брожение. Не стану повторять обычных жалоб на то, что ко мне "отнеслись с предубеждением", "осудили, не выслушав", на "недобросовестность", "пристрастие" и т. д. - обычной песни тех. кто был судим, или ждет суда. Но все же я был несколько удивлев, увидав, что меня осудили, не представив мне даже обвинительного акта, что, за отсутствием определенного обвинения или обвинений, на меня валили все возможные и невозможные преступления и принимали их на веру. Подобные вещи бывают только с людьми, которых очень не любят, и помочь этому горю я не могу, ибо уже истощил все рессурсы, с помощью которых я мог нравиться в обществе. В свете у меня не было сторонников; впрочем я потом узнал, что были, но не я их вербовал и тогда я даже не звал об их существовании; в литературных кружках ни одного; в политике я вотировал вместе с ними, и голос мой имел только то значение, какое может иметь голос вига в дни, когда власть принадлежит тори; с лидерами обеих палат я был лично знаком постольку, поскольку это позволял тот круг, к которому я принадлежу, но не вправе был разсчитывать и не ждал дружеского отношения ни от кого из них, за исключением нескольких молодых людей моего возраста и положения и еще нескольких, постарше годами, которым мне в последнее время посчастливилось оказать услугу в трудных обстоятельствах. Фактически это было равносильно полному одиночеству, и можно, несколько времени спустя, г-жа Сталь говорила мне в Швейцарии: "Вам не следовало объявлять войну свету; это не годится: с ним не под силу бороться одному человеку; я сама пыталась вести такую борьбу в дни моей юности, но этого не следует делать". Я признаю справедливость замечания, но войну объявлял не я; это свет сделал мне честь объявит мне войну, и уж конечно, если мира с ним можно добиться только раболепством и лестью, мне не видать его расположения, ибо на это я не гожусь. - Я подумал, словами Кэмпбелля:

"Помню, однако, что, будучи сильно обижен поведением Ромильи (получив с меня задаток на ведение дела, он начал давать советы противной стороне, а когда ему напомнили о задатке, сослался на забывчивость, говоря: "у моего конторщика столько их!"), я заметил, что тем, кто теперь так усердно приставляет секиру в корню моего дерева, быть может суждено увидеть свое подрубленным и на себе отчасти испытать то горе, которое они причинили. - Его дерево упало и раздавило его.

"Я слыхал и верю, что есть люди, от природы нечувствительные к оскорблениям, во полагаю, что лучший способ избежать мести - это уйти от искушения. Надеюсь, что мне никогда не представится случая отомстить, ибо я не уверен, что удержался-бы от искушения, так как от матери я унаследовал некоторую долю "perfervidum ingenium Scotorum". Я не искал и не стану искать обидчика, я, быть может, он никогда не попадется мне на пути. Говоря это, я имею в виду не другую сторону, которая может быть права или неправа, но тех многих, которые, под предлогом её защиты, изливали собственную злобу. В её чувствах я, наверное, давно уже отомщен, ибо, каковы бы ни были причины, руководившия ею (она никогда не приводила их, по крайней мере, мне), она, по всей вероятности, не предвидела до чего, по её милости, будет доведен отец её детей, избранный ею супруг.

"Это по адресу моих "соотечественников" вообще; теперь поговорим о некоторых в отдельности,

"В начале 1817-го года в "Quarterly Rewiew" появилась статья, писанная, если не ошибаюсь, Вальтер Скоттом, делающая большую честь ему и не безчестье мне, хотя и в поэтическом, и в личном отношения более чем благоприятная как для произведения, так и для автора, о котором в ней говорилось. Она была написана в то время, когда себялюбивый человек не захотел бы, а робкий не решился бы сказать доброго слова ни о том, ни о другом, написана человеком, по отношению к которому общественное мнение временно возвело меня в ранг соперника - высокое и незаслуженное отличие, - что, однако, не помешало мне питать к нему дружеския чувства и ему платить мне тем же. Сказанная статья относятся к третьей песне и после многих замечаний, которые мне не годится ни повторять, ни забывать, в заключение выражает надежду, что я, может быть, еще вернусь в Англию. Не знаю, как это было принято в Англии, но в Риме десять-двадцать тысяч проживающих там почтенных англичан-туристов жестоко обиделись. В Рим я приехал лишь некоторое время спустя, так что сам не мог этого видеть, но мне потом говорили, что больше всего негодовала английская колония, заключавшая в себе в том году - помимо изрядного количества закваски с Вельбекстрит и Девоншир-плэс, раскиданной по свету в путешествиях - несколько действительно знатных и хорошо воспитанных семейств, тем не менее, однако, разделявших общее настроение. "Зачем ему возвращаться в Англию?" - говорили все в один голос. И я говорю: зачем? об этом, то лишь о деловой поездке, а не с целью развлечения. Среди разбитых в куски уз еще остались цельные звенья, хотя самая цеп и порвана. Есть обязанности, родственные связи, которые могут потребовать моего присутствия, - ведь я отец. У меня еще осталось несколько друзей, - а может-быть и враг, - с которыми я хотел бы встретиться. Все это и разные мелочи касательно имущества и дел, всегда накопляющияся за время отсутствия, могут призвать, и по всей вероятности, призовут меня в Англию. И я вернусь туда таким же, как уехал, с неизменным уважением к Англии, но с изменившимися чувствами по отношению к отдельным лицам, ибо теперь я более или менее осведомлен об их поведения после моего отъезда; к сожалению, подлинные факты и все то, что они говорили и делали, стало мне известно лишь много времени спустя. Мои друзья, как водится с друзьями, миролюбия ради скрыли их меня многое, что они могли-бы, и кое-что такое, что они обязаны были мне сообщить. Ну да, что отложено, то еще не потеряно; но не моя в том вина, что оно было отложено.

"Говорю о том, что произошло в Риме, только для того, чтоб показать, что изображенные мною чувства испытывали не одни только англичане в Англии; это часть моего ответа на брошенный мне упрек в так называемом "себялюбивом" и "добровольном" изгнании. "Добровольным" оно, конечно, было, ибо кто захочет жить среди людей, относящихся к нему крайне враждебно? Насколько оно было "себялюбивым", это я уже объяснил.

"Я дошел до места, где меня обвиняют в том, что я "вымещал свой сплин на людях возвышенного образа мыслей и добродетельных", с которыми немногие могут сравниться "в добродетелях". Это, до моему скромному суждению, означает славный триумвират, известный под именем "Озерных поэтов", когда берут всю школу в совокупности и Соути, Вордсворта и Кольриджа, когда их берут порознь. Мне хотелось бы сказать несколько слов о добродетелях общественных я личных одного из этих господ, по причинам, которые скоро выяснятся.

Покинув Англию в апреле 1816 г., больной духом и телом и попавший в скверную историю, я поселился в Колиньи, на берегу Женевского озера. Единственным моим спутником был молодой врач {Д-р Джон Полидори.}, еще не успевший сделать карьеру; он так мало знал и видел свет, что питал естественное и похвальное желание больше вращаться в обществе, чем то было удобно для меня при моих теперешних привычках и опыте прошлого. Поэтому я познакомил его с теми женщинами, к которым у меня были рекомендательные письма, и, видя, что теперь он может обойтись без меня, сам совершенно перестал бывать в обществе, за исключением одной английской семьи, жившей на разстоянии четверти миля от Диодати, да еще случайных встреч в Коппе, с г-жой де-Сталь. Английское семейство, о котором я говорю, состояло из двух лэди, джентльмэна и его сына, годовалого мальчика {Шелли, м-сс Шелли, их сын и Джен Клермонт.}.

"Один из упомянутых уже "людей возвышенного образа мыслей и высокой добродетели", как выражается "Edinburgh Magazine", в это время или невдолге после того путешествовал по Швейцарии. Вернувшись в Англию, он распустил слух, - насколько мне известно, выдуманный им самим, - будто вышеупомянутый джентльмэн и я состоим в близких сношениях с двумя сестрами, образовав кровосмесительные союз" (привожу слова, как они были переданы мне), я позволял себе естественные комментарии во поводу такой связи. А комментарии эти публично, и весьма охотно, повторял другой ему не следовало повторять их; по крайней мере то, что относилось ко мне, иначе, как с глубоким прискорбием. Сама по себе, сплетня не требует больших опровержений: вышеупомянутые лэди не были сестрами и ни в каком родстве не состояли, если не считать второго брака их родителей, вдовца со вдовой; обе оне были от первых браков; в 1816 г. обеим не было и по девятнадцати лет. "Близкия сношения" вряд ли могли-бы возбудить негодование великого поборника пантизократии (м-р Соути не припомнит этого проекта?), но никакой близости не было.

"Насколько этот человек, в качестве автора "Wat Tyler", "мстительным ренегатом", - насколько такой человек вправе судить других, об этом пусть судят другие. Он сказал, что за эти слова "он клеймит Уильяма Смита именем клеветника" и что "это клеймо переживет его эпитафию". Но знаю, долго ли будет жить эпитафия Уильяма Смита и в каких выражениях она будет составлена, но слова Уильяма Смита лучшая эпитафия для Роберта Соути. Он написал "Wat Tyler" и принял звание поэта-лауреата; в "Жизни Генри Кирк Уайта" он называет рецензентство "неблагородным ремеслом" - и сам сделался рецензентом; он был одним из авторов системы, именуемой "пантизократией", требовавшей, чтобы все, включая и женщин, было общим (вовсе женщины или только "простые") - и выступает в роли моралиста; он возвышался битвой под Бленгеймом и восхвалял сражение при Ватерлоо; он любил Мэри Уольстонкрафт - и пытался опозорить имя кя дочери (одной из молодых женщин, о которых шла речь выше); он писал вещи, за которые его называли изменником и служит теперь королю; он был мишенью яростных нападок Анти-Якобинца - а теперь он опора "Quarterly Rewiew"; самоуважение, он пытается скрыть разъедающее сознание собственного падения. Напрасно! Чему "завидовать" в таком человеке? Кто когда-либо завидовал завистнику? Чему я мог "завидовать" - его имени, происхождению, добродетелям, славе? Я принадлежу к аристократии, ненавистной ему; по матери я потомок королей, которые царили раньше тех, кого он нанялся воспевать. Следовательно, его происхождению я не мог завидовать. Как поэту, мне за последния восемь лет нечего было бояться соперничества; а будущее - "в грядущее ведь верят все поэты" - он открыто для всех. Напомню только м-ру Соути словами одного критика, который, будь он теперь в живых, стер бы с лица земли Соути, как литератора, ибо он был заклятым врагом всех шарлатанов и обманщиков, от Макферсона и ниже, - что потом же мечтали некогда Сеттль и Оджильби", и, с своей стороны, могу его уверить, что потомство будет помнить его и его секту; я буду гордиться тем, что я "забыт". Что он недоволен своим успехом, как поэт, этому легко можно поверить, ведь журналы играли им в кегли: "Edinburgh Rewiew" валил его, а "Quarterly" подымал на ноги; правительство нашло, что он полезен в периодической печати я настойчиво рекомендует его книги, так что его теперь иной раз и покупают (я хочу сказать: его книги, но только автора), и его можно встретить на полке, если не на столе, у большинства джентльмэнов, служащих в разных казенных учреждениях. Добродетелей его, как частного человека, я не знаю, о его принципах слыхал достаточно. Сам я всеми силами старался быть добрым и полезным другим и в этом смысле не боюсь сравнений; что же касается заблуждений страстей, м-р Соути был так спокоен и безупречен? Разве он никогда не желал жены ближняго? Никогда не клеветал на дочь жены своего ближняго - той самой женщины, обладания которою он добивался? Но довольно об апостоле пантизократии.

О "благородном, добродетельном" Вордсворте достаточно привести один анекдот, чтобы судить об его искренности. В разговоре с м-ром NN он закончил свою речь словами: "В сущности, я не дал бы и пяти шиллингов за все, что когда-либо было написано Соути". Быть может, этот разсчет скорее доказывает, что он дрожит над пятью шиллингами, чем то, что он низко ценит д-ра Соути; но, принимая во внимание, что, когда он бывал в стесненных обстоятельствах, а у Соути оказывался шиллинг, Вордсворту, по слухам, обыкновенно доставалась половина; такая оценка звучит как-то неприятно. Этот анекдот рассказав мне людьми, которые, еслибы я назвал их по имени съумели бы доказать, что его происхождение столь-же поэтично, как я правдиво. За это я ручаюсь равно как и за то, что вышеупомянутую ложь распространял м-р Соути.

"О Кольридже я ничего не скажу - почему, пусть он сам догадается.

"Я сказал об этих людях больше чем намеревался, будучи до известной степени задет замечаниями, вынудившими меня начать этот разговор. Ничего я не вижу в этих господах, как поэтах и личностях, ни в талантах их, ни тем менее в их характерах, - что могло бы помешать порядочному человеку выразить им свое глубокое презрение, в прозе или стихах, как случится. М-р Соути может возразить мне в "Quarterly", "Лирическим Балладам", где он, приводя примеры возвышенного, цитирует самого себя и Мильтона. "И нежный воркованья звук голубке грезы навевает" {"Over her own sweet voice the stock dove broods".}; иными словами, горлице приятно слушать самое себя - тоже и м-ру Вордсворту, Когда он выступает публично. "Какое божество хранит этих господ, чтобы мы были обязаны чтить их? Аполлон-ли? не из тех-ли они, кто называл "пьяной песней" Оду Элегия Грэя полна ошибок, (см. Жизнь Кольриджа, т. I. благодарность Вордстворту за то, что он указал ему на это; и в худшей прозе, какую когда-либо позволялось писать и печатать, доказывали, что Поп не был поэтом, а Уильям Вордсворт - поэт.

"Достойны ли они уважения в других отношениях; уважают-ли их? На чем основаны их притязания? - на открытом признании в своем отступничестве, на протекции правительства? Найдите мне человека, который питал бы уважение к этим отцеубийцам собственных принципов. В сущности, они и сами отлично знают, что наградой за отступничество им был уж никак не почет. Время не убило уважения к стойкости политических убеждений и, само изменчивое, воздает честь тем, кто не меняется. Посмотрите на Мура; Соути долго придется ждать такой торжественной встречи в Лондоне, какую Муру устроили в Дублине, даже если правительство возьмет устройство на себя и не пожалеет денег для агентов. Горячия сердцем ирландцы принесли эту славную дань не только поэту, но и человеку, стойкому в испытаниях патриоту, не богатому, но неподкупному товарищу-гражданину. М-р Соути может самохвальствовать на людях, но в душе он искренно презирает себя. И его ярость, когда он с пеной у рта накидывается на всех, кто остался в вероломно покинутой им фаланге, не что иное, как, выражаясь словами Уильяма Смита, "злоба ренегата", брань проститутки, стоящей на углу и накидывающейся на своем грязном жаргоне на всех проходящих, кроме тех, кто может дать ей "заработать".

"Отсюда и его литературно-политическия излияния раз в три месяца, им же самим окрещенные "неблагородным ремеслом"; отсюда и его ненависть в Ли Гёнту, несмотря на то, что Гёнт сделал для его поэтической репутации (какова она есть) больше, чем могли сделать все "озерные", вот уж четверть века упражняющиеся в обмене взаимных похвал.

"Теперь мне хотелось бы сказать несколько слов о теперешнем состоянии английской поэзии. Что мы переживаем век упадка английской поэзии, в этом усомнятся не многие из тех, кто серьезно задумывался над этим вопросом. Что в числе теперешних поэтов есть гениальные люди, это не изменяет факта, ибо не даром говорится: "после того, кто формирует вкус своей страны, величайший гений тот, кто его портит". Никто не отказывает в гениальности Мариво, который в течение почти столетия портил вкус не только Италии, но и всей Европы. Одной из важнейших причин этого плачевного состояния английской поэзии является нелепое и систематическое принижение Попа, в чем за последние годы наблюдается какая-то эпидемическая конкурренция. Люди самых противоположных имений сходятся в этом вопросе. Начало положили Уортон и Черчилль, вероятно, по внушению героев внутренно убежденные, что им не составить себе сколько-нибудь приличной репутации, пока они не сведут к должными, как им казалось, размерам совершеннейшого и гармоничнейшого из поэтов, которому они, не находя к чему придраться, ставили в укор его ум. Но и они не посмели поставить его ниже Драйдена. И Гольдсмит и Роджерс, и Кэмпбелль, его даровитейшие ученики, и Гэйли, поэт слабый, но все же оставивший после себя одну поэму, которой не хотелось-бы дать умереть (Triumphs of Temper), поддерживали репутацию этого чистого, прекрасного стиля; Крабб, первый из живущих ныне поэтов, почти сравнялся с учителем. Затем явился Дарвин, низвергнутый одной поэмой в {The Loves of the Triangles. Любовь трехугольников.}, и крусканцы, от Мерри до Джернингэма, уничтоженные (если может быть уничтожено) Джиффордом, последним из настоящих сатириков.

"В то-же время Гоути подарил вас Wat Tyler'ом и Иоанной д'Арк Ваш Тэйлер тогда был еще в рукописи, вместе с Петером Биллем {Гольдсмит предвосхитил определение "озерной" поэзии, поскольку такая вещь может быть формулирована: "джентльмэны, предлагаемая пьеса не из ваших эпических поэм, выходящих из печати, как бумажные змеи летом; в ней вы не найдете ваших Турнусов и Дидон; это историческое описание природы. слушать с тем же энтузиазмом, с каким я писал". Разве это не подходящее введение к "Экскурсии". Оно вполне годилось бы для этой цели, не будь оно, к несчастью, написано на хорошем английском языке.}. Великая революционная трагедия предстала пред публикой и пред судом позднее. Вордсворт кропал свои лирическия баллады и высиживал предисловие, за которым должен в свое время был следовать постскриптум; то и другое в прозе, которая должна была доставлять особенное удовольствие любителям предисловий Попа и Драйдена, пожалуй не менее прославившихся красотою сисей прозы, чем прелестью стиха. Вордсворт - полная противоположность мольеровскому герою, который всю свою жизнь говорил прозой, сам того не зная; он думает, что он всю жизнь писал стихами и прозой, а между тем и стихи его, и прозу по совести нельзя назвать ни прозой, ни стихами. М-р Кольридж, будущий поэт и провидец из "Morning Posy" (честь, которой добивался м-р Фицжеральд из Почтового ящика), корсиканца, м-р Кольридж в то время занимался проповедью осуждения Питта и опустошения Англии, в двух томиках стихов, лучших из всех, какие он когда-либо написал, а именно: адской эклоге "Огонь, Голод и Резня" и

"Эта троица - Соути, Вордсворт и Кольридж, питала весьма понятную антипатию к Попу; и я уважаю в ней это, как единственное самобытное чувство, или принцам, который она ухитрилась сохранить. Но в этом с ней сошлись я те, кто ни в чем другом с ней не сходился: и сотрудники "Эдинбургского Обозрения", и вся разношерстная масса здравствующих английских поэтов, за исключением Краббе, Роджерса, Джиффорда и Кэмпбелля, которые и в теории, и на практике доказали свою верность, и даже я, постыдно уклонявшийся на практике от указанного им пути, хотя я всей душой люблю и чту поэта Пока я, надеюсь, так будет до конца моей жизни. Пусть лучше все написанное мною пойдет на подбивку того самого чемодана, раскрыв который я уже раз, это было в 1811 г. на Мальте, прочитал одиннадцатую книгу одной современной эпической поэмы, (я раскрыл его в отсутствие слуги, чтобы переменит белье после пароксизма лихорадки, и на бумаге, которой он подбит, прочел имя мастера - Эйр, Кокснур-стрит, и тут же рядом вышеупомянутую эпическую поэму), чем я пожертвую поэзией Попа, по моему твердому убеждению, имеющей такое же значение, как христианство, в английской поэзии.

"Но эдинбургские обозреватели и Озерные, и Гёнт с его школой, и все прочие со своими школами, и Мур без школы, и пожилые джентльмэны, которые переводят и подражают, и юные лэди, которые слушают и повторяют, баронеты, рисующие ничего не говорящие заглавные листки к сочинениям плохих поэтов, и благородные господа, приглашающие их на обед в свои поместья, небольшая группа умных людей и огромная толпа невежд, - все в последнее время объединялись в умалении великого поэта, за которое краснели-бы их отцы точно так же, как будут краснеть их дети. Что-же мы получили взамен? "" школу, начавшую с эпической поэмы, написанной в "шесть недель" (Иоанна д'Арк, по уверению самого автора), и закончившую балладой Питер Белл, которую автор сочинял в течение двадцати лет, как он предупредительно докладывает тем немногим, кого это может интересовать. Что нам дано взамен? Груда пошлых и неинтересных романов, подражание Скотту и мне, съумевшим наилучшим образом использовать ваш скверный матерьял и ошибочную систему. Что нам дано взамен? Мадок - Талаба-Кегама, Гебир и тому подобная тарабарщина, написанная во всех размерах я неведомо на каком языке. Гёнт, достаточно даровитый, чтобы сделать Историю Римини таким-же совершенством, как сказки Драйдена, счел нужным пожертвовать своим талантом и вкусом каким-то непонятным внушениям Вордсворта, которых, я уверен, он сам не съумел-бы растолковать. Мур - но к чему продолжать? - все они, за исключением Крабба, Роджерса и Кэмабелля, которые, так сказать, уже дошли до места, с Божьей помощью, переживут свою славу, - для этого им не нужно особенной долговечности. Само собой, нужно еще сделать исключение для тех, кому нечего терять, так как они и не стяжали славы, кроме как в провинции и в собственной семье, - и еще для Мура, этого ирландского Бернса, который уже не может утратить своей славы.

"Большинство перечисленных мною поэтов съумели, однако, найти себе последователей. В одной статье в "Connoisseur" говорится: "По наблюдениям французов, в Англии достаточно кота, старухи и священника для того, чтобы составить религиозную секту". И для образования поэтической достаточно такого-же количества животных, лишь несколько много рода. Если взять сэр Джорджа Бьюмонта вместо священника и м-ра Вордсворта вместо старухи, мы будем иметь почти полностью требуемое; боюсь только, что Соути неважно исполнит роль кота, он слишком наглядно доказал свою принадлежность к породе, с которой это благородное животное особенно враждует.

"Тем не менее я не захожу так далеко, как Вордсворт в своем послесловии, утверждающий, будто ни один Гомера обусловливается его популярностью при жизни: он читал свои стихи, - еслиб они сразу не производили сильного впечатления на окружающих, кто стал-бы учить наизусть "Илиаду" и передавать ее по преданию? Эвний Теренций, Плант, Лукреций, Гораций, Виргилий, Софокл, Эврипид, Сафо, Анакреон, Теокрит, - все великие поэты древности приводили в восторг своих современников. Самое существование поэта до изобретения печатного станка зависело от степени его популярности - и разве она вредила его будущей славе? Едва-ли. История гласит, что лучшие дошли до нас. Причина ясна: чем популярней был поэт, тем больше находилось охотников списывать его рукописи; а что у его современников был испорчен вкус, эти новейшие авторы вряд-ли решатся утверждать, ибо лучшие из них только съумели приблизиться к древним. Данте, Петрарка, Ариост и Тассо, - все они были любимцами своих современников. Поэма Данте получила широкую известность задолго до его смерти, а после его смерти государства спорили между собой из-за его останков и уголка земли, на которой была написана "Божественная Комедия". Петрарка был венчан лаврами в Капитолии. Ариост был отпущен без выкупа разбойником, читавшим его "Неистового Роланда". Я не советовал-бы м-ру Вордсворту попробовать проделать тот-же опыт с его "Контрабандистами". Тасс, несмотря на критику и нападки крускантинцов, еслиб не умер, тоже был-бы венчан в Капитолии.

"Не трудно доказать, что у единственного из современных народов Европы, владеющого поэтической речью, популярность не заставила себя долго ждать. Да и у нас Шекспир, Спенсер, Джонсэн, Уоллер, Драйден, Конгрив, Поп, Юнг, Шенстон, Томсон, Гольдсмит, Грэй пользовались такой же популярностью при жизни, как и после смерти. Грэя понравилась сразу и навсегда. Его Оды и теперь, как тогда, нравятся меньше Элегии. Мильтону не давала прославиться его страсть к политике. Но Драйдена {Подпись под портретом Мильтона: "Три поэта, рожденные в три отдельные века" и пр.} и успех его книги в продаже, принимая во внимание, что в то время читали гораздо меньше теперешняго, показывают, что современники умели чтить его. Я даже осмеливаюсь утверждать, что "Потерянный рай" "Прогулка" за такое же время, с той разницей, что между моментами появления этих книг прошло около полутораста лет, а за это время прибавилось иного тысяч читателей. Тем не менее, так как м-р Вордсворт приводить в пример Мильтона, как поэта, который при жизни не добился славы, с целью доказать, что наши внуки будут читать его (Вордсворта), я ему советую сначала опросить наших бабушек. Но пусть он не огорчается: быть может, он еще доживет до заката славы своих соперников, которые будут забыты, как забыты Дарвин и Сьюард, и Гуль, и Голь, и Гойль; но падение их не будет его возвышением; он бездарный писатель до существу и все недостатки других не могут выдвинуть его достоинств. У него может быть секта, но никогда не будет публики; и его аудитория всегда будет "немногочисленной", не будучи "избранной" если не подразумевать под этим кандидатуру в Бедлам.

"Меня могут спросит, почему-же будучи такого дурного мнения о настоящем положения поэзия в Англии, и уже с давних пор, как это хорошо известно моим друзьям, сам владея пером и зная, что публика прислушивается, или по крайней мере прислушивалась к моему голосу, - почему я сам в своих сочинениях не держался иного плана и не пытался исправить вкус современников вместо того, чтобы потворствовать ему. На это я отвечу, что легче заметить ошибку, чем итти верным путем, я что я никогда не рассчитывал "занять (как см. предисловие) прочное положение в литературе своей страны". Это знают все, кто мне близок, и знают также, как я был удивлен временным успехом моих произведений, в виду того, что я не льстил ни лицам, ни партиям и высказывал мнения, неразделяемые большинством читателей. Еслиб я мог предвидеть, с каким вниманием отнесется во мне публика, уж конечно я бы усерднее старался заслужить его. Но я жил в дальних краях, за границей, или-же дома среди волнений, не благоприятствующих работе и размышлению; так что почти все написанное мною мне диктовала страсть - та или другая, но всегда страсть; ибо во мне (если только не будет ирландизмом выразиться таким образом) даже мое равнодушие является своего рода страстью, результатом опыта, а не природной философией. Писательство входит в привычку, как кокетство у женщин: есть женщины, у которых в жизни не было ни единой интриги, но не иного таких, у которых была только одна; точно так же есть миллионы людей, не написавших ни одной книги, но не много таких, которые удовольствовались одной. Так и я, написав одну книгу, продолжал писать, без сомнения, ободренный успехом данного момента, но вовсе не предвидя, что этот успех будет прочным, и даже, смею вас уверить, вряд ли этого желая. Но, помимо сочинительства, я в это время делал и кое что другое, отнюдь не способствовавшее ни усовершенствованию моих произведений, ни моему благополучию.

"Итак, я публично высказал о поэзии наших дней свое давнишнее мнение, которое высказывал всем, кто интересовался им, и еще кой-кому, кто, быть может, предпочел-бы не слыхать его; так, например, я недавно говорил Муру, что Смы все неправы, кроме Роджерса, Крабба и Кэмпбелля". Я не стар годами, но много пережил и не чувствую в себе достаточно бодрости духа для того, чтобы попытаться создать произведение, которое показало-бы, что я считаю истинной поэзией; приходится удовольствоваться изобличением недостатков существующей. Но я верю, что в Англии явятся более молодые умы, которые, избежав заразы, изгнавшей всякую поэзию из нашей литературы, вернуть ее нашей родине такой, какой она была и еще может быть.

"А пока, лучший способ искупить свой грех это покаяние и новые, частые издания Попа и Драйдена.

"В поэме "О человеке" (Essay on Man) вы найдете такую-же утешительную метафизику и в десять раз больше поэзии, чем в "". Если вы ищете страсти, где-же вы найдете больше пылкой страсти, чем в послании Абеляра к Элоизе или в "Паламоне и Арсите"? Вам нужен вымысел, воображение. возвышенность, характеры - ищите их в "Краже со взломом", в Драйдена, в "Оде на день св. Цецилии", в "Авессаломе и Ахитофеле". У этих двух поэтов вы найдете все, писак, не найдя у них хотя бы заглавия одинакового качества с теми, и, вдобавок, ум, который у нынешних писателей отсутствует. Я не забыл ни Томаса Броуна младшого, ни Семейства Фудокь, юмор. Не говорю уже о гармонии стиха Попа и Драйдена в сравнении с нынешними, но сейчас нет ни одного поэта (кроме Роджерса, Джиффорда, Кэмпбелля и Крабба), который был-бы способен написать героическую поэму. Дело в том, что красота и прелесть его стихов отвлекали внимание публики от их других достоинств, точно так же, как обыкновенный наблюдатель, любуясь красотой мундира, не думает о качестве войск. Именно свойственная Попу гармония стиха вооружила против него пошлость и жеманство, оттого, что у него безукоризненный стих, уверяли, что у него только стих и хорош; оттого, что высказываемые им истины так ясны, говорили, что у него нет выдумки; оттого, что он всегда понятен, принято думать, что он не талантлив. Нам с насмешкой говорят, что он "поэт разсудка", как будто с разсудком нельзя быть поэтом. Перелистывая страницу за страницей, я берусь найти у Попа больше строк, свидетельствующих о богатстве его фантазии чем у любых двух из ныне здравствующих поэтов. Возьмем наудачу пример из области, не особенно благоприятствующей развитию воображения - Сатиры, возьмем описание характера Спора со всей чудесной игрой фантазии, которой оно изукрашено, и попробуем сопоставить с ним такое же количество стихов из двух современных поэтов, равной силы и разнообразия - где вы их найдете?

"Приведу лишь один пример из многих в ответ на несправедливое отношение к памяти того, кто внес гармонию в нашу поэтическую речь. Разные клерки и другие гении-самородки находили более легким кривляться, подражая новым образцам, чем добиваться симметричности того, век восхищались их отцы; к тому-же им обещали, что новая школа возродит язык крекен королевы Елизаветы, настоящий английский язык, ибо-де в царствование королевы Анны все писали отвратительно.

"Прежде белыми стихами, кроме Мильтона, не писал никто, способный подбирать рифмы - разве что в драме; теперь все пишут белые стихи или такие рифмованные, которые хуже белых. Я знаю, что Джонсон, после некоторого колебания, заявил, что он "не может заставить себя пожелать, чтобы Мильтон писал рифмованными стихами". Я очень ценю этого истинно великого человека, которого нынче тоже в моде порицать, и отношусь к его мнениям с тем почтением, какое современем и все снова будут ей оказывать; но, при всей моей скромности, я не уверен, что "Потерянный Рай" не выиграл-бы в благородстве формы, будь он написан ну, может быть, не александрийским стихом, - хотя и он, при умелом употреблении, годился бы для этой темы, но стансами Спенсера или Тасса, или же терцинами Данте, которые такой могучий талант, как Мильтон, легко съумел бы привить к нашему языку. "Времена года" "Замка Лени"; да и "Иоанна д'Арк" м-ра Соути не проиграла-бы от рифм, хотя, может быть, ему пришлось бы писать ее шесть месяцев вместо шести недель. Советую также всем любителям лирики сопоставить Оды нынешняго поэта-лаурета с Драйденовской "", но только пусть он сначала прочтет стихи м-ра Соути.

"Витающим в облаках гениям и вдохновенным новым нотариусам или учителям чистописания наших дней многое из сказанного мною покажется парадоксом, но двадцать лет тому назад это было труизмом, а еще через десять будет снова признанной истиной. А я пока приведу в заключение две цитаты в утеху тем из старых друзей-классиков, в ком сидит еще достаточно кэмбриджской закваски для того, чтобы считать за честь для себя, что Джон Драйден когда-то учился в одном с ними колледже, и помнит, что первые в их жизни поэтическия наслаждения были им доставлены Твикенгэмским "соловушкой". Первая цитата взята из примечаний к поэме: "" {Друзья; поэма. В четырех книгах. Фрэнсиса Годжсона (1818).}.

"Лишь в течение последних двадцати-тридцати лет были сделаны замечательные открытия в области критики, научившия наших современных версификаторов умалять достоинство этого сильного, мелодического и нравственного поэта. Последствия такого недостаточно уважительного отношения к писателю, которого здравый смысл наших предков вознес на подобающую ему высоту, были многообразны и

"Вторая цитата взята из книги юноши, который учится писать стихи и начинает с того, что учит этому искусству других. Послушайте-ка его {В рукописном примечании к этому месту статья, помеченном 12 Ноября 1821 г., Байрон пишет следующее: "Около года спустя после того, как это было написано, м-р Китс умер в Рим от разрыва кровеносного сосуда, последовавшого при чтении им статьи об его "Эндимионе" в "Quarterly Review". Я читал эту статью и до того, и после и, хотя она горька, я не думаю, чтобы человеку следовало позволить ей убить себя. Но юноша не думает о том, что неизбежно ждет его в жизни, раз он добивается известности. Мое негодование на Китса за низкую оценку Попа мешало мне отдать должное его собственному таланту, который, при всей фантастической франтоватости его стиля, безспорно, многое обещал. Его отрывок из "как будто внушен титанами и так же великолепен, как Эсхиловский. Смерть его - большая потеря для нашей литературы, тем более, что он сам перед смертью, говорят, убедился, что он пошол не по верному пути, и преобразовывал свой стиль по наиболее классическим образцам нашего языка.}.

"Но вы были мертвы для вещей, которых вы не знали; были прикованы к заплесневшим законам, управлялись испорченным рулем и неправильным компасом; и вы учили школу {Это, по крайней мере, была "классическая" школа.} болванов прилаживать, подбирать, обтесывать и приноравливать годными. Задача была легка: под маской поэзии укрывалась тысяча ремесленников. Злополучная, нечестивая раса, кощунственно поносившая в глаза великого лирика, сама того не зная, - она несла жалкое, обветшалое знамя с самыми пошлыми девизами и с начертанным на нем во всю ширь именем Буало.

"Несколько ранее он так характеризует манеру Попа:

Ересь, вскормленная щеголеватостью и варварством, заставила великого Аполлона покраснеть за эту его страну {В противовес этим строкам и всему направлению новой школы приведу наудачу несколько выдержек из самых ранних произведений Попа:

"Envy her own snakes shall feell, и т.д.

Я мог бы привести тысячу подобных отрывков, все написанных Попом до двадцати двух лет; а между тем нас уверяют, что он не поэт и уверяют в таких строках, юношескими произведениями "не поэта". Повторять-ли вопрос Джонсона: "Если Поп не поэт, где-же искать поэта?" Даже в поэзии, низшем роде искусства, как вы убедитесь при добросовестном исследовании, ему нет равного между живыми писателями.}.

"Я полагал бы, что щеголеватость - результат но n'importe.

"Сказанного достаточно, чтобы показать, как судят новейшие певцы английской лиры о том, в чьих руках она звучала всего полнее и звонче, и какие великия усовершенствования они внесли своими собственными вариациями",

"Написавший это - головастик из Озер, юный последователь шести или семи новых школ, где он научился писать такие стихи и выражать такия чувства. Он говорит: "Попу не трудно подражать", мысленно, как мне кажется, добавляя: "да и сравняться с ним тоже". Советую ему попробовать, прежде чем утверждать так положительно, и затем сравнить то, что он напишет и что уже было им написано раньше, с первыми и самыми скромными произведениями Попа, созданными им, когда он был еще моложе Китса, в момент сочинения этим последним его нового "Опыта о критицизме", озаглавленного "" (зловещее название), откуда взяты вышеприведенные правила. Поп писал своя стихи девятнадцати лет, а издал их двадцати двух.

"Таковы триумфы новых школ и таковы их профессора. Учениками Попа были: Джонсон, Гольдсмит, Роджерс, Кэмпбелль; Крабба-Джиффорд, Матьяс, Гэйли и автор "Рая кокетокь", к которым можно присоединить еще Ричардса, Гебера, Рангема, Блода, Годгсона, Мериваля и других, которые и добились той славы, какой заслуживали, ибо "приз на бегах не всегда берет тот, кто бегает быстро, и битву не всегда выигрывает сильный, и в славе бывает удача и неудача, как во всем остальном. Теперь возьмем все все, как "Легион", потому что их много, назовите мне хоть одного писателя, которого бы мог не стыдиться его учитель, если не считать Созби, который подражал всем и порою превосходил своих учителей. Скотт особенно пленял прекрасный пол и среди него находил себе много подражательниц: и мисс Гольфорд, и мисс Митфорд, и мисс Фрэнсис, но, при всем уважении к ним, надо признать, что никто из его учеников и учениц не сделал особой чести учителю, кроме Гогга, пока не появились "Трайерменская свадьба" и "Гарольд Безупречный", по мнению иных, обнаружившия талант, равный таланту Скотта, если не превосходивший его. И что же? Три-четыре года спустя оказалось, что это произведение самого учителя. Разве у Соути, Кольриджа или третьяго их товарища были последователи, добившиеся известности? Уильсон не писал ничего путного, пока не нашел самого себя в "". Был ли у Мура или какого-нибудь другого известного писателя хоть один сносный подражатель - вернее ученик?Теперь обратите внимание на то, что все почтя перечисленные мною последователи Попа создали прекрасные и классическия произведения; славе его повредило в конце концов не количество подражателей, но отчаянная трудность подражания и удобство не подражать. Это именно и еще та причина, которая побудила афинянина подать голос за изгнание Аристида, "потому что ему надоело слышать, как его все зовут справедливым""краснеть за своих отцов, поступавших с ним, как враги".

"Возвращаюсь к автору статьи, вызвавшей все эти возражения; я искренно убежден, что это Джон Уильсон, человек больших дарований, хорошо известный публике, как автор Города Чумы, Острова Пальм и других произведений. Позволяю себе назвать его из той-же особого рода любезности, которая побудила его указать на меня, как на автора Дон Жуана. "поэтов Озера", быть может, он припомнить, что я только высказываю мнение о них, которое составил себе ужо давно и выразил в письме к м-ру Джемсу Гоггу, при чем письмо это сказанный Джемс Гогг, несколько вопреки правилам литературной этики, в 1814 году показал м-ру Джону Уильсону, о чем сам же и сообщил мне в своем ответном письме, извиняясь тем, что "чорт побери, я не мог не показать"... И в данный момент я не чувствую в себе ни тени "зависти или "раздражения", которые могли-бы повлиять на мое хорошее, или дурное мнение о Соути, Вордсворте, или Кольридже, как поэтах, хотя с тех пор я и узнали два-три факта, которые усилили мое презрение к ним, как к людям. В ответь на брань м-ра Уильсона я предложу ему только один вопрос: разве сам он никогда не сочинял пародии или пародий на Псалмы Давида (какого рода - о том свидетель умалчивает) и не пел, не декламировал их на веселых сборищах эдинбургской молодежи? Это не значит, чтоб я считал за преступление такого рода сочинительство - по моему, здесь все зависят от намерения. Если автор задумал выставить в смешном виде святые слова, - это грех; если он просто хотел написать смехотворную шутку на мирской сюжет, или облечь в забавную форму нравственную истину, - греха в том нет. В противном случае и Вера неверующих и многия политическия пародии на разные места Св. Писания и литургии, в особенности, знаменитая пародия на Молитву Господню и Франклинова великолепная парабола в защиту терпимости, которую так часто принимают за подлинную выдержку из книги Бытия, - все это было бы непростительным грехом. Я только хотел-бы знать, писал-ли м-р Уильсон такия пародии и, почему его так возмущают подобные же места в Дон-Жуане? Уж будто ни одной нечестивой пародии не появлялось в первых номерах Blackwood's Magazine'а?

Дон-Жуана или какое нибудь другое "жизненное" поэтическое произведение. Не стану и пытаться. И, хотя я не нахожу, чтобы м-р Уильсон в данном случае отнесся ко мне с терпимостью и уважением, надеюсь, что тон, которым я говорил о нем лично, покажет ему, что я никакой злобы против него не питаю, точно так же, как и он ничего против меня не имеет, я в том уверен. Но долг редактора, все равно, что сборщика податей, выше всего и не терпит возражений. Я кончил".

*) В первой, появившейся анонимно песне "Дон-Жуана" Байрон очень оскорбительно отнесся к редактору "British Review", обвиняя его в подкупности (стр. 232, строфы ССИХ--CCX). Издатель Робертс написал сердитое возражение, сущность которого видна из нижеследующого юмористического ответа Байрона, напеч. под псевдонимом Клэтербэка.

"Милейший Робертс, - Обозрение и весьма восхищался им, хоть и не состоял его подписчиком, так как оно немножко дорого. Но я не припомню, чтобы какой-либо из отделов особенно удивлял меня своим содержанием до тех пор, пока не появилось одиннадцатой статьи в No 27 вашего журнала. В этой статье вы мужественно опровергаете возведенное на вас клеветническое обвинение в подкупе и продажности, которое, еслиб ему поверила публика, могло бы не только повредить вашей репутации, как духовного лица и редактора, во, что еще хуже, повредить подписке на ваш журнал, а он и без того, как я с прискорбием узнал, расходится не настолько хорошо, как можно было бы ожидать, при чистоте (по вашему справедливому замечанию) его" и т. д. и т д. и его стараниях соблюдать благопристойность. Само по себе обвинение очень серьезное и высказано хотя и в стихах, но с такими удручающими подробностями, что ему веришь, пожалуй, не меньше, чем обыкновенно верят тридцати девяти статьям, которые подписывают при производстве в первый чин. Это обвинение в высшей степени возмутительное для сердца мужчины, ибо оно высказывается нередко; для ума государственного деятеля - ибо порой оно бывает справедливо; и для души редактора - в силу его нравственной невозможности. Итак, вас обвиняют, в последней строчке одной октавы и в целых восьми строках следующей октавы (209-й и 210-й) первой песни "вредной" поэмы, именуемой Дон-Жуаном, в том, что вы взяли и, что еще глупее, признались в том, что взяли некоторую сумму на восхваление неведомого автора, судя по этому рассказу, известного нам, если не кому другому. Такого рода обвинение, притом же высказанное в такой серьезной форме, можно опровергнуть только одним способом, и я твердо убежден, что, взяли вы или не взяли эти деньги (я лично убежден, что вы их не брали), не худо бы ему точнее обозначить: сколько; вы совершенно правы, отговариваясь полным неведением. Если и впредь будут предъявляться столь гнусные обвинения, притом освященные торжественностью обстановки и гарантированные правдивостью стиха "как выразился-бы член совета Филипс), что же станется с читателем, доныне безпредельно верившим не менее правдивой прозе ваших критических журналов? Что станется с журналами? А если погибнут журналы, что станется с редакторами? Это дело общее и вы хорошо сделали, что начали трубить тревогу. Я сам, в своей скромной сфере, буду одним из ваших подголосков. Выражаясь словами трагика Листона, "я люблю шум") а вы, повидимому, имели полное основание поднять бури".

"Возможно только возможно, хотя само собой невероятно, - что автор пошутил, но это только увеличивает его преступление. "Шутка", говорит пословица, "костей не ломит"; но она может сломить книготорговца, а бывает и так, что из за шутки ломают ребра. Эта шутка в лучшем случае скверная шутка для автора и могла бы кончиться еще более скверно для вас, если бы вы в своем пространном опровержении не удостоверили перед всеми, кому это ведать надлежит, вашей негодующей невинности и непорочной чистоты British Review. Я верю вашему слову, любезный Робертс, но не могу не пожелать, чтобы, в виду жизненной важности этого случая, оно не облеклось в более существенную форму показания под присягой, данною в присутствии лорда-мэра, Аткинса, который охотно принимает всякого рода показания и, без сомнения, постарался бы как-нибудь выдвинуть это, как свидетельство о замыслах реформаторов поджечь Лондон, в то время как сам он замышляет оказать ту же услугу реке Темзе.

Я уверен, дружище, что вы не примете в дурную сторону этих моих замечаний, высказанных по дружбе, столь же чистой, как и ваше редакторское безкорыстие. Я всегда восхищался вами и, не зная иной формы, в которой восхищение и дружба могли бы выразиться более приятно и полезно, чем в форме доброго совета, продолжаю свои упражнения, пересыпая их время от времени наставительными намеками на то, как, по моему, вам следует вести себя, если к вам еще когда-нибудь пристанут с предложением денег или обвинят вас в том, что вы взяли их. Кстати, вы ничего почти не говорите о поэме, крохе того, что она "гнусная". Это жаль - вам бы следовало хорошенько раскритиковать ее, ибо, правду сказать, не делая этого, вы до известной степени как бы подтверждаете те выводы, которые недоброжелательным людям может заблагоразсудиться сделать из анонимного заверения, так сильно разгневавшого вас"

Вы говорите, что ни один книготорговец не хотел издавать этой книги, хотя многие опозорили себя продажей её. Видите ли, милый друг, хотя всем нам известно, что эти люди из-за денег способны на все, мне думается, безчестье в данном случае скорее на стороне покупателей, а таковые имеются, ибо книга не может особенно ходко идти (как вы это видите по если её не покупают. Затем вы прибавляете: "Что может сказать о ней критик?" Вот уж этого я не знаю; пока он во всяком случае говорит мало, и то не особенно кстати. И далее: "многия места заслуживают похвалы, поскольку речь идет об их поэтическом достоинстве; ". Милый, добрый мой Робертс, мне душевно жаль вас и вашей репутации; сердце мое обливается кровью; я вас спрашиваю: разве такия слова не подходят под описание "соумышленнического восхваления"? - см. фарс Шеридана Критик (кстати сказать, более забавный, чем ваш собственный водевиль под тем-же заглавием), действие 1-е, конец 2-го явления.

Поэма эта, как кажется, продается за сочинение лорда Байрона, но вы "считаете себя вправе предполагать, что она написана не лордом Байроном". На каком же основании вы когда-либо предполагали обратное? Я одобряю ваше негодование, сочувствую ему, сержусь не меньше вас, но, быть может, это негодование наводят вас слишком далеко, когда вы утверждаете, что "никакое преступление, ни даже выпуск в свет циничных и богохульных поэм, плодов сознательного распутства и выработанного нечестия, не представляется ему таким гнусным, как поступок редактора, который берет взятку с автора за то, чтобы хвалить его". Чорт побери! Подумайте же немножко. Это уж слишком критическое отношение. С точки зрения и языческого, и христианского милосердия, несомненно, менее преступно хвалить ближняго за деньги, чем обижать его даром. Что же касается сравнительной невинности богохульства и цинизма в сопоставлении с "принятием дара" редактором, я только скажу, что в устах редактора это звучит очень хорошо, но, как христианину и церковнослужителю, я бы не советовал вам вставлять такия сентенции в свои проповеди.

Вы говорите: "жалкий человек (ибо он, поистине, жалок, имея душу, от которой он не может освободиться)". Здесь я опять таки должен просить вас объяснить мне значение скобок. Мы слыхали о людях "с мелкой душой", или "бездушных", но я никогда еще не слыхал о несчастии "иметь душу и ". Возможно, что вы и не страдаете особенно от этого несчастья, ибо, повидимому, съумели избавиться от частицы собственной души, когда сочинили этот хорошенький образчик красноречия.

Но будем продолжать. Вы взываете к лорду Байрону, все время предполагая в нем не автора, и требуете, чтобы он "со всею подобающей джентльмэну поспешностью" опроверг и т. д. Я слышал, что лорд Байрон в чужих краях, за несколько тысяч миль отсюда, так что ему трудненько будет поспешить исполнить ваше желание. Тем временем сами вы подали пример больше торопливости, чем благородства; но "поспешишь - людей насмешишь".

Разсмотрим теперь, любезный Робертс, самое обвинение; мне кажется, что оно не совсем ясно формулировано:

          Журналу "British", бабушки моей

Помню, вскоре после выхода в свет поэмы, насчет этого был разговор за чаем у поэта, м-ра С., который, помню, очень удивлялся, почему вы так и не дали критического отзыва ни об его эпической поэме Саул, ни хотя бы об одной из его шести трагедий, которые не удалось поставить на сцене - в одном случае, из-за дурного вкуса зрителей партера, а в остальных по причине жестокого к ним отвращения главных исполнителей. Жена и дочери хозяина сидели в уголке, правя корректуру стихотворений м-ра О., написанных в Италии, или об Италии, как он выражается, и мужская часть conversazione Британскому Критику; другие находили, что слова "журнал моей бабушки" надо понимать в том смысле, что "моя бабушка" не читала этот журнал, а сама писала его, намекая тех, что вы, дорогой Робертс, старая баба, ибо, как говорят нередко: "Джиффордов Журнал", или "Обозрение Джеффри", вместо Edinburgh Review и Quarterly Review, "Журнал моей бабушки" и Робертсово "Обозрение" можно понимать, как синонимы. Но хотя бы ваш костюм {В подлиннике игра слов: gown - женское платье и gown - ряса, мантия.} и преклонный возраст, ваш стил вообще и различные выдержки из ваших писаний и придавали некоторое правдоподобие этой инсинуации, я все-таки берусь снять с вас всякия такого рода подозрения и утверждаю, не призывая в свидетели м-сс Робертс, что если вас выберут когда нибудь папой, вы с честью выдержите все предварительные церемония не хуже других первосвященников, избиравшихся после разрешения от бремени Иоанны. Это очень недобросовестно - судить о поле по сочинениям, в особенности по тому, что печатается в British Review. Человеку свойственно ошибаться неоспоримый факт, что многия из лучших статей в вашем журнале, приписываемые какой-нибудь почтенной старушке, были в действительности написаны вами; однако же и до сего дня есть люди, которые не замечают разницы. Но вернемся к более неотложному.

причине, о которой вы забыли упомянуть. Прежде всего у его сиятельства нет бабушки. Автор же прямо говорит, и в этом мы можем ему поверить, что British - журнал его бабушки. Если это, как я, надеюсь, ясно доказал. не было просто образным намеком на ваш предполагаемый духовный пол и возраст, дорогой мой друг, следовательно, вы ли это, или нет, почтенная лэди существует. И мне тем легче этому поверить, что у меня у самого есть шестидесятилетняя старуха-тетка, которая всегда читала вас, пока с горя не заснула над передовой статьей последняго номера "Обозрения", при чем её очки, верой и правдой служившие ей пятнадцать лет, упали и разбились о каменную решетку, и она теперь не может подобрать других по глазам, так что я принужден был читать ей вслух. Таким-то манерам я и ознакомился с предметом моего настоящого письма и решил войти с вами в гласную переписку.

Лорду Байрону, повидимому, сужден один удел с древних Геркулесом, которому приписывали все неведомо кем совершенные чудеса. Так и лорда Байрона считали автором Вампира, Паломничества в Иерусалим, К Мертвому Морю, Смерти не буланой лошади, Лавалетте, к Св. Елене, к Стране Галлов и к сосущему младенцу. бедной тете? Мне рассказывали, что он большой чудак, и на вашем месте я не решился бы с уверенностью утверждать, что он прочел и что он написал. Стиль его я находил серьезным и жестоким. Что касается присылки вам денег, я впервые слышу, что он так расплачивается со своими рецензентами; судя по некоторым из более ранних его произведений, я бы скорее думал, что он платит им их-же монетой. Притом-же, хотя он, кажется. и не особенно любят швырять деньгами, я бы полагал, что счет его рецензента все-таки будет покороче счета его портного.

Хотите, я дам вам, по моему, благоразумный совет? Я не собираюсь что-либо внушать вам, Боже избави! Но если бы, паче чаяния, завязалась такого рода переписка между вами и неизвестным автором, кто бы он ни был, отошлите ему назад его деньги; смею вас уверить, что он будет рад получить их обратно; это не может быть большая сумма, принимая во внимание ценность статьи и распространенность журнала, а вы слишком скромны, чтоб оценить свою похвалу выше её действительной стоимости. Не сердитесь - да я уверен, вы и не разсердитесь на такую оценку ваших способностей к восхвалению; зато, с другой стороны, будьте уверены, дружище, что ваше порицание ценится на вес золота, причем на весы нужно класть не порицание - что ж, это перышко! - а вас этого добивался, будьте щедры и верьте, что вы оказываете ему дружескую услугу.

Я, впрочем, говорю это только так, на всякий случай, ибо, как уже было сказано, я не могу поверить, чтобы вы взяли деньги за прославление кого бы то ни было, и еще менее вероятным представляется мне, чтобы кто нибудь в такой мере интересовался вашими похвалами, чтобы подкупит вас. Вы - добрая душа, мой хилый Робертс, и неглупый малый; не то я заподозрил-бы, что вы попались в сети, разставленные вам неведомым проказником, который, конечно, был бы очень счастлив, еслиб вы избавили его от труда сделать вас смешным. Дело в том, что торжественная серьезность вашей одиннадцатой статьи выставляет вас еще чуточку более нелепым человеком, чем вы до сих пор казались, и в то же время не приносит пользы, ибо если кто способен верить октавам, он и впредь будет верить, и вам будет так же трудно доказать свою невинность, как ученому Партриджу доказать, что он не умер, к полному удовольствию читателей альманахов.

Какие у автора могли быть побудительные причины "утверждать" (как вы великолепно переводите его издевательство над вами), "со всей обстоятельностью, приличествующей наложению фактов, обманно то, что представляет собой лишенный всякого основания вымысел" (пожалуйста, милейший Робертс, не старайтесь вы так говорить в стиле "Царя Камбиза"), этого я не знаю и сказать не могу; может быть, он хотел посмеяться над вами; но это еще не резон, чтобы вы благосклонно согласились насмешить и целый свет. Я понимаю ваш гнев, - говорю вам, я и сам сердят, но вам не следовало проявлять его так неистово. Ваше торжественное: "если etc. etc. получил от лорда Б. или кого либо другого..." напоминает мне обычное вступление Чарли Инкльдона, когда публика приходят в кабачек послушать его пение и пытается уйти, не заплатив по счету: --"Если кто нибудь, если кто из вас, если хоть один человек..." и т. д. и т. д. - ваше красноречие столь-же велеречиво. Но откуда вы взяли, что кто-либо захочет "представлять" вас? Кто читал ваши сочинения, тому и в голову не придет такая штука, да и многим, слышавших вашу беседу, то же. Но я заразился от вас многословием. Все дело в том, милейший Робертс, что кому-то вздумалось одурачить вас, и чего он не успел сделать, то вы сами доделали за него.

О какой поэме и авторе, которого я не мог разыскать (а вы?, мне сказать нечего; я имел дело только с вами. Я убежден, что вы, подумав, почувствуете искреннюю признательность ко мне за это письмо, хотя я не съумел, как должно, выразить в нем чувства искренняго доброжелательства, восхищения и глубокого уважения, с которыми я, дорогой мой Робертс остаюсь искренно вам преданный

Малый Подлингтон.

P. S. Письмо мое слишком длинно, чтобы перечесть его, а почта отходит. Не помню, спросил-ли я вас о значении последних ваших слов: "подлог ни на чем неоснованного вымысла". Ведь всякий подлог есть вымысел, и всякий вымысел - род подлога, не находите-ли вы, что это тавтология? Гораздо сильнее было-бы закончить просто словом "подлогь"; правда, это звучало бы очень уже грозно, как обвинительный акт, не говоря уже о том, что это отняло бы у вас несколько слов и придало-бы особое значение остальным. Но это уже придирки к словам. Прощайте-еще раз ваш У. К.

P. P. S. Правда-ли, что Святые возмещают убытки по изданию журнала? Как это мило с их стороны быть такими щедрыми!.. Извините, пожалуйста, что я отнял у вас столько времени, отвлекая вас от стойки и от ваших клиентов. которых, я слышал, столько же, сколько и читателей вашего журнала. Еще раз ваш У. Кл.