Лорд Байрон

Можно разделить великих писателей на два класса: одни, избирая предметы для своих вдохновений, обращаются к Истории, либо внешней природе, либо воображению, и, скрываясь всегда позади своих творений, не оставляют на них ничего своего собственного, кроме одних только своих красок и своего имени внизу картины; таковы Мольер, Корнель, Шекспир, Гёте, Шиллер. Другие, напротив, вечно обращаются около самих себя, как всегдашняго центра своих творений, и говоря о других предметах и лицах, они говорят об них только для того, чтобы высказать себя самих и, так сказать, выставить одну из сторон своей физиономии. Всякой кусок мрамора представляется для них материалом для собственного их бюста; весь мир, вся История человечества кажется для них рамою портрета их: таковы Монтан, Альфиери, Вольтер, Ламартинь. Но главою сих, так сказать, егоистов-писателей есть певец Чайльд-Гарольда и Дон Жуана, один из самых странных и самых могущественных, когда либо существовавших на земле смертных.

Лорд Байрон не был рожден называться Лордом Байроном; хотя он и происходит от благородной древней фамилии; но титлом Пера, столь льстившим его гордости и столь счастливо довершившим судьбу его, он обязан смерти предстарелого дяди своего и внука его. Детство его походило более на детство Дюгесклена, нежели Шекспира: в это время он бегал по горам Шотландии, взбирался на вершину Локнагара, спускался с тысячами опасностей в глубину потоков. В Школе он был вздорным, буйным и дерзким мальчиком; то бил другим, то сам от них получал побои, был зачинщиком всех небольших возмущений и, не заботясь о книгах и Латыни, безпрестанно твердил, что некогда составит шайку черных рыцарей Байрона, и слава их загремит в целом мире; но иногда обнаруживалось в нем особенное величие характера и, что редко случается в сем возрасте, гордость соединялась с чувствительностию и смелость с геройством. Так однажды в школе он увидел, что одного из друзей его, именем Пиля, жестоко бил школьник, более его взрослый; он не мог защитить своего товарища, но прибежал к этой сцене и, пылая гневом, со слезами на глазах, задыхающимся голосом спрашивал буяна, сколько он намерен еще дать ударов Пилю. "А тебе что? отвечал тот; убирайся, молокосос, не твое дело." - Позволь мне, сказал Байрон, простирая к нему руку, вытерпеть за него половину." Другая черта юности его - это преждевременное развитие чувства любви. Данте девяти лет влюбился в Беатрису, им увековеченную; Канова говорит, что он пяти лет испытывал чувство настоящей любви! Байрон осьми лет почувствовал столь сильную любовь к одной девушке, именем Марии Дюфер, что в пятнадцать лет, услышав об её замужестве, он упал в обморок.

Удивительно ли, что при такой страстной организации первый шаг Лорда Байрона в свете был шагом заблуждений! Но пусть он сам даст нам понятие о своем образе жизни. "Мы часто, пишет он, посещаем Аббатство Нью-Штад, доставшееся мне по наследству от моего дяди. Там у нас прекрасный погребок и монашеския одежды, купленные в магазине. Наше общество состоит из семи или осьми молодцов, которые в попойках не уступают друг другу; мы обыкновенно пируем до поздней поры в своем монашеском наряде; пьем Бургонское, Бордосское, Шампанское, и еще чашею, выделанною из черепа, и стаканами всякого рода; потом мы бегаем по всему дому и делаем тысячи шалостей в своем монашеском костюме." Маттюс, один из товарищей его, приглашая однажды своего приятеля в Нью-Штад, говорить ему: "Место покажется вам странным, но образ жизни обитающих в нем еще страннее. Взойдите со мною в переднюю, и я представлю вас Милорду и его товарищам; но будьте осторожнее; не повертывайте на лево, вы там попадетесь в лапы медведя, на право, - там прямо наткнетесь на волка..." Не узнаете ли вы в хозяине дома того странного человека, который всегда водил за собою кучу зверей и, бывши в Кембриджском Университете, однажды ввел туда медведя, для того, как он сам говорит об этом, чтоб посадить его на свое место. Таким образом осрамив чинную Англию своим безчинством, ослепив ее первыми лучами своего гения и получив место в Палате Перов, он отправился на двадцать первом году в путешествие; пробежал Испанию, Португалию, Грецию; наблюдал восточные нравы в чертогах Али-Паши; пожинал лавры поэзии под прекрасным небом и совершил один из величайших, по его мнению, подвигов, переплыв Геллеспонт, подобно Леандру, хотя и не ожидала его на другой стороне Геро. Он гордился сим подвигом гораздо более, нежели Чайльд-Гароледом и Манфредом. Отличаться даже в физических упражнениях было делом для него столь важным, столь лестным для его гордости, что сие стремление происходило, я думаю, от чего либо другого, а не от детского тщеславия. Впрочем Байрон, имея довольно красивую наружность, был хром и гордость его чрезвычайно много страдала от сего безобразия; по сему-то, может быть, стремясь к высшей степени физического совершенства, он хотел обличить в безсилии природу, сотворившую его безобразным и отмстить за её обиду. Безобразие, говорит он, отважно: его главное свойство - возвышаться над людьми душей и телом; самая хромая походка его сообщает ему толчки, заставляющие опереживать другого." Возвратившись в Лондон, он узнал о смерти своей матери, и хотя он жил с нею не согласно, но плакал об ней искренно. Вечером, по приезде его в Нью-Штад, старая управительница нашла его в спальне: он сидел подле изголовья постели своей матери и заливался горькими слезами; но когда та начала упрекать его в малодушии, он вскричал отчаянным голосом: "Ах! сударыня, мать у нас одна!" Но вот одно из тысячи неизъяснимых противоречий, соделывающих Байрона человеком непостижимым: завтра по утру день погребения, и он не хочет проводить тела своей матери; он вышел только за ворота посмотреть на погребальное шествие, и когда процессия прошла, он начал биться на кулачки с своим служителем. Не будем осуждать его; ибо есть люди, которые столько презирают лицемеров в добродетели, что невольным образом увлекаясь в противоположную крайность, делаются лицемерами в пороках, и как знаки чувствительности свойственны всякой душе человеческой, они по грубости, тщеславию или презрению обнаруживают черты неестественные, несвойственные душе их.

Чайльд-Гарольда, Корсера, Гяура, Абидосскую невесту, и сделался героем своего времени. Блеск его имени, красота лица его, молва об его приключениях и особенно таинственность, распростертая над жизнию его, еще более увеличили литтературную славу его: публика догадывалась, что он в поэмах своих изображал самого себя и видела в странном характере героев его характер самого поэта.

Всякой раз, когда Байрон являлся в общество, взоры всех устремлялись на него, и тогда великий человек начинал играть роль свою: раскинувшись в креслах, он принимал на себя вид холодный и задумчивый, устремлял разсеянные, меланхолические взоры свои на толпу, его окружавшею, и как будтоб сим живописным положением своим хотел довершишь сходство с таинственными лицами своих созданий. Вот одна из небольших слабостей, так сказать; живописного гения его, стремившагося всегда казаться выше уважения людей, равно как и ненависти их.

гибельные последствия сего супружества? Я не стану напоминать о разрыве союза, которого причины еще не разгаданы, может быть потому, что оне слишком просты. Я не буду обвинять ту, которую защищал всегда сам Байронь; но, может быть, считая себе за честь, называться Леди Байрон, она дает нам право быть более снисходительными к тому, от кого получила она это титло.

Как бы то ни было, но прошив него поднялся всеобщий ропот, и, неслыханное дело, вся страна вооружилась прошив частного человека за домашнюю размолвку; на голову несчастного Байрона посыпались проклятия, над нею обрушились все добродетели жены его, и общий голос черни соделался как бы остракизмом, нагло изгоняющим его из отечества. И это проклятие, эта буря разразилась над ним в то самое время, когда он имел несчастие видеть древний замок своих предков в руках полицейских служителей. Таким образом лишенный в одно и тоже время и нежности супруги и всеобщого уважения, гонимый из отечества своими согражданами, вытесняемый из жилища предков своих толпами заимодавцев, обремененный всею тяжестию ненависти общественной, терзаемый всею едкостию несчастий жизни семейственной и, как он сам говорит о себе, оставшись один на своем пепелище, среди обломков разбитых пенатов своих, он пребыл неподвижен, как оглушенный ударом грома. Пришедши в себя, он не произнес ни одного бранного слова против страны, осудившей его без всякого допроса, ни одной жалобы на ту, которая соделала его жертвою сих несчастий; но он видел, что Англия уже не его отечество, и он оставил ее, оставил в двадцать семь лет страну, которая прежде считала его божеством своим и теперь низвергает его в бездну. И так он отправился, великий изгнанник! и понес с собою в чужие край гений, отвергнутый своею родиною; он отправился, сопровождаемый громкими проклятиями всего народа, угрожавшого ему смертию, но не могшого поколебать твердости души его.

Он направляет путь свой в Голландию; проклятие всюду следует по пятам его: здесь обвиняют его в краже; он ищет убежища в долинах Швейцарии: здесь ожидало его ядовитое дыхание ветра; он спускается в Италию, и там преследует его проклятие; наконец, как гонимая серна, он вверяет себя волнам и укрывается в Венеции на берегах Адриатического моря. До сих пор он не возставал против всех этих оскорблений: молчание и презрение были единственным его оружием; но видя, что клевета неутомимо преследует его, он озирается вспять; и видя полчища врагов своих, вызывает их к бою. Но он не знает, на ком бы отмстить ему; он не встречает ни одной Английской души, на которую бы мог излить всю желчь своей ненависти, и изливает ее на самого себя, повергаясь в ужаснейшия распутства. Он не может сразишь Англии, по крайней мере ему приятно посрамить ее в лице одного из её чад, и это чадо - он сам. Зная, что он поразит ее в самое сердце, поправ ногами все свои понятия о приличии и стыде, он находит удовольствие свое в посрамлении благородной, высокой природы своей. Этот яд мести, питаемый в груди его в течении двух лет, этот источник ненависти, собравшийся по каплям в душе его, вдруг хлынул с ужасною силою потоками страстей и распутств. Он ищет сообщников распутств своих в самых низших классах черни Венециянской; он делает из дома своего пристанище тысячам непотребных женщин, и с неистовством бросается в бездну разврата, где он велик, как Сатана. О! проклятие да обрушится на главу тех, которые принудили величайшого Гения низвергнуться в эту бездну заблуждений, Гения, впавшого в отчаяние и решившагося ускользнуть от ужасной тяжести, нависшей над его главою! Но, часто, проведя целый день в распутствах; осушив до дна всю чашу разврата, вечером он бросался в свою гондолу и целую ночь блуждал один по водам. Какое зрелище! посмотрите на сего развратного великого человека, еще бледного от изнурения удовольствиями и прогуливающагося в тиши ночной, как будто бы для для того, чтоб разсеять свои заблуждения! Какая страшная, какая ужасная драма должна была разыгриватъся в душе его!.... И как приятно было бы заглянуть в нее и посмотреть, как она мало но малу поднимаясь из бездны разврата, оживляется дыханием ветра, пленяется зрелищем неба, озаряется светом Гения и, воспарив над этою бездною скверны, улетает в горний мир своих мыслей!....

Впрочем, по особенной силе столь счастливой организации, гений его, казалось, мужал, питаясь распутствами всякого рода. Четвертая песнь Чайльд Гарольда, Манфред, Беппо и начало Дон Жуана написаны в этот период времени. Казалось, он хотел довершить свое мщение таким образом - посрамить отечество гнусностию своего распутства и вместе ослепить его блеском своего Гелия. Борьба возвысила его в собственных глазах его; он почувствовал в себе силы и вступил в борьбу с целою Англиею; так он пишет в сие время: "Народ боготворил меня против воли моей, как Божество свое; и вдруг, без причины, без суда, низринул Божество свое с пьедестала, но Божество не разшиблось в своем падении!...."

И падший Ангел воспоминает иногда о небе. Гений великого поэта спасен был, если не от гибельного отчаяния, по крайней мере, от унизительных заблуждений, любовию. Байрон увидел в Болоньи Графиню Гвиччиоли и тысячи струй нежных чувствований полились из недр души, по видимому изсохшей, огрубевшей; тогда снова разцвела юность его со всею живостию и прелестию своих ощущений; тогда снова наступила весна его жизни. Читайте письма его к Графине: какою глубокою и нежною скорбию дышат они! какая разлита в них прелесть души его! Узнаете ли вы Венецианского распутника в страстном языке любовника Болонского?

Впрочем, по особенному расположению к контрастам, по особенному влечению иронической и насмешливой природы к противоречиям, "Лорд Байрон всегда выражает важные чувствования только для того, чтобы насмеяться над ними, или чтобы опровергнуть их. Так в своих Записках, очевидно писанных для чтения, он отмечает: "в восемь часов виделся с Графинею Гвиччиоли," и тут же вместе без всякого перехода: "возвратившись домой играл с обезьяною, бил коршуна, склевавшого корм у сокола," - Теперь спрашиваю вас что подумать об этом быстром переходе от одного чувствования к другому? Действительное-ли это равнодушие, или притворное? Одно ли это желание казаться оригинальным, или просто холодность сердца? Вот вопрос, который представляется всякой раз, как скоро хочешь разобрать глубокое чувствование Байрона. Все мысли его, все слова, все страсти, находятся в противоречии между собою. Он начинает разсуждать важным тоном, развивает нежное чувство; но вдруг, как скоро мы умилились с ним, он оканчивает какою нибудь пошлою шуткою, и вы сомневаетесь, не издевался ли он над лама с самого начала.

Байрон - это чудовище, о котором говорит нам Гораций, чудовище с женскою головою и рыбьим хвостом. Так напр. в дом Жуане он пишет письмо к одной девушке; он любит ее страстно, пламенно, он изливается пред нею огненным потоком любви пламенной, страстной; и потом, когда он, так сказать, прожег бумагу пламенными выражениями своими, он присовокупляет: "Это письмо написано безтрепетной рукою, красивым и тонким пером вороньим, на гладкой, благоговонной бумаге и искусно запечатано прелестнейшею готическою печатью...." - Однажды он лишился побочной своей дочери, называвшейся Аллегрою; ничто не может утешить его; он плачет горькими слезами; запрещает даже произносить впредь это имя.... и потом, спустя несколько дней, он пишет Томасу Муру: "Понимаете ли вы, что значит родительское чувство? Что касается до меня, то я не нахожу в нем ни какого смысла...... Вера в Бога и в безсмертие души была для него источником, из которого он почерпал вдохновение и для самых возвышенных песней и для самых острых шуток.

Теже противоречия и в поступках его: он отдал все деньги, полученные за рукописи, одному несчастному другу своему; он подарил свои Записки Томасу Муру и оказал столько благодеяний в Равенне, что, когда он должен был оставить ее, все бедные умоляли Кардинала, чтобы он упросил его не оставлять их... и потом тут же сделался страстным скупцем: он купил себе сундук, разложил в нем один к одному все свои секины, и целые вечера проводил в том, что считал и пересчитывал сотни тысяч франков, наполняй ими сундук свой до верху!.... Как изъяснить сии странности? Былиль оне, со стороны Байрона, делом расчетливости, одною хитрою уловкою, ускользнуть от взоров наблюдателей и обмануть их, - в чем он находил для себя злобное удовольствие? Или этот искусный Актер, столь твердо знавший роль великого человека, искал в сей игре контрастов одного только средства к изящному совершенству? Тот, который чувствовал в себе столь сильное стремление быть, так сказать, фокусом всеобщого внимания, что хотел навести на себя зыбкое облако подозрения в убийстве, лишь только бы привлечь к себе внимание, - не был ли он, отражаясь в тысячах отливов души своей, высоким таинственным фигляром? И если это была роль только выученная, разыгрываемая им, то когда был комедиантом: тогда ли, когда он выражал впечатления глубокия и чувствования важные, или когда разражался ледяною, насмешливою ирониею? В котором из сих двух случаев говорило сердце его, существо, его внутренний человек? Или в том и другом случае он играл только шутками, как Артист, а душою как Поэт? Или, быв существом, составленным из двух противоположных элементов, он действительно отличался духом иронии и чувствительности, так что на сии безчисленные контрасты мы должны смотреть, как на следствие полной, всеобъемлющей организации?... В самом деле сердце его это бездна, это лабиринт непроходимый!.... и чем более размышляю я о нем, тем более теряюсь и думаю, что это-то самое таинство и возвышает сего непонятного, загадочного человека, о котором никто, и может быть, он сам ничего не знает. Что касается до меня, до моего искренняго убеждения, то я думаю, что сей великий человек не имел сердца только в голове: я верю Байрону-другу, Байрону-любовнику; особенно я верю Байрону-страстному обожателю свободы, и дела его тотчас подтвердят мои убеждения.

Байрон соскучил в Венеции. Скука, эта болезнь, столь незначительная в людях посредственных, скучающих от того, что ничего не делают, ничего не мыслят, скука в человеке генияльном есть явление любопытное и занимательное, потому что она есть доказательство и следствие его величия. Человек, подобный Байрону, должен всегда скучать, потому что для него нет ничего в жизни, чтобы могло вполне занять его, так чтоб он не имел бы времени подумать о другом: ум его - это как будто б двудонный сосуд; сколько не наполняй его, в нем всегда остается пустое место для идей ничтожества и смерти, идей отравляющих все скукою. Бот несколько строк, наудачу взятых из дневника его; оне лучше изобразят мысль мою: "Перелистывал книги. - Пил содовую воду. - Разводил огонь. - Дразнил собаку. - Написал несколько стихов Трагедии Сарданапал" - Прислушивался к шуму дождя и завыванию ветра." - Вы чувствуете, сколько поэтического в сем болезненном состоянии души, разочаровывающейся всем, души, которая в несколько минут хватается за двадцать предметов разсеяния и всегда падает под гнетущим бременем своих мыслей. Самые литературные труды его самая слава их, не удовлетворяют Байрону, ему хотелось бы поэзии дел, и во всю жизни свою он предпочитал словам дела. Однажды Некто сказал: Знаменитый оратор Виндам сожалел, что не посвятил себя исключительно Литературе и Наукам. "Как, вскричал он, Виндам хотел лучше корпеть над книгами, быть мечтателем, метафизиком и, может быть, рифмачем. Такая идея могла родиться только в голове больного!..." Таким образом, будучи побуждаем своею природою сделать что ни будь для общества, Байрон пустился в Италии в вихрь революционных волнений; предлагая свое золото на покупку оружия, свой дом на сохранение оного, и сделался Карбонаром в Неаполе, также как в Англии он был Вигом. Уже год, как Греция боролась с Турками: Байрон, надеясь что нибудь там сделать, направил путь свой в Морею. Он отправился не с очаровательными мечтами Поэта, как можно было надеяться; он решился на сие великое дело, не как на поэму, на крыльях воображения, с восторженною мыслию, сражаться за потомков Леонида.... Нет; он не уважал Греков, он отправился не с мечтами о славе, не с смыслами о триумфе; нет, он отправился с духом печальным, унылым, сердцем, исполненным мрачными предчувствиями. Накануне своего отъезда из Италии, он пришел проститься с Лордом и Леди Б., своими друзьями; долго разговаривал он с ними о своем путешествии с выражением горести. "Вот мы теперь вместе, сказал он; но увидимся ли когда нибудь опять: какой-то внутренний голос говорит мне, что я уже не возвращусь из Греции." Несколько минут он говорил сим меланхолическим тоном; потом, опустив голову на софу, он залился слезами и рыдал неутешно...."Что мне за дело до смерти, до низости Греков, сказал он; говорят, что я могу быть полезен человечеству: вперед!" - Признаюсь, я не могу ничего вообразить себе более великого, как эта холодность человека, который так дорого ценит независимость, что решается купить ее целою жизнию своею, не для себя впрочем, не для своего отечества, но для народа чуждого ему, народа презираемого им.

воображением, с которым ему здесь нечего было делать, и стал просто человеком с здравым смыслом. Это существо с воображением столь беглым, непостоянным, этот смертный, столь раздражительный и высокопарный, становился терпеливым посредником всех мелочных споров, судьею-миротворцем ссор, частным деловым человеком Греции. Этот неукротимый Титан, гордо объявлявший войну всему отечеству своему, Титан, которого вся жизнь была не что иное, как борьба с царством, может быть, сильнейшим, нежели вся Европа, полагает теперь всю славу свою в том, чтобы примирять Князей, между собою враждующих, и смягчать ужасы войны чувством человечества. Вы слыхали, что рассказывают о Лорде Байроне, Английском Пере, окруженном всеми удовольствиями роскоши, о Байроне, имеющем великолепный дворец на берегах моря Адриатического, слуг с блестящими ливреями, богатую и прекрасную гондолу, стаю собак, дорогих коней, все великолепие роскоши, о Байроне, жившем в атмосфере, дышущей негою и сладострастием.... Чтож? Узнаете-ль вы его в этой училой хижине, под этим немилосердым небом, среди этих смрадных болот, довольствующагося грубою пищею, одетого в простое платье и вместо всех удовольствий обучающого солдат?... Золото теперь для нее превратилось в синоним орудий, снарядов, вооружений: не стихи, не поэмы, не любовь, но счеты, займы, поставка оружия, снаряды кораблей, артиллерия - вот его занятие!... И кто же Богом сей страны: кто тот, к которому прибегают, когда хотят защитить угнетенную невинность, исторгнуть семя раздоров, потушишь пламя возмущения? Кто тот, пред кем склоняет главу свою и гордость Князей и буйство солдат?... Однажды он страдал конвульсиями, и после перелома сей болезни жаловался на чрезвычайную боль головы; доктора присоветовали ему припустить к вискам пиявок, но оне так много высосали у него крови, что больной лишился чувств. Едва только он пришел в себя, и слабый, бледный, лежал в безпорядке на своей постели, как вдруг взбунтовавшиеся Сульоты, покрытые грязью, ворвались в его комнату и с стуком оружия, с криком требовали денег и припасов. Как будто бы электрическая искра пробежала по всему его телу от сей не ожиданной дерзости, и одушевленный Лорд Байрон вдруг поднимается с своей постели, бледный, окровавленный и говорит раздраженной толпе с такою силою и убедительностию, что необузданное бешенство их изчезло вдруг, и они пали на колена пред его постелью.... Сцена высокая!

Между тем безпокойства сей новой жизни, невоздержность прежней, сила воображения его и убийственный климат Миссолонги истощили телесные его силы. В один день, уже долго оставаясь без упражнения, он слишком далеко заехал на лошади верхом от дома, хотя погода была не очень безопасная. Но в трех милях от Миссолонги, застигла его сильная буря, и он опрометью возвратился домой, измоченный дождем и покрытый потом. По прошествии двух часов, он слег в постель: в нем обнаружилась та жестокая болезнь, которая повергла его в гроб. Его хотели лечить, но он отказался, говоря, что менее смертей нанесло копье воина, чем ланцет лекаря, и что он хочет умереть с своею кровию. Между тем болезнь его более и более усиливалась и начали обнаруживаться некоторые признаки помешательства" Байрон всю жизнь занят был мыслию, что он лишится разсудка и умрет, подобно Свифту, в сумасшествии. Доктор воспользовался сим страхом и объявил ему, что если он не будет лечиться, то болезнь может повредить мозг и лишишь его на всегда разсудка. Тогда Байрон нехотя бросил руку свою с постели и вскричал Доктору бешеным голосом: "Возьми, кровопийца; напейся крови, если тебе надобно, и оставь меня в покое." К несчастию это срество не имело ни какого действия. Скоро уже не оставалось никакой надежды и слезы окружавших его говорили Байрону, что близок конец его: он ожидал его спокойно, тихо. За день пред смертию подле него сидел его гондольщик Тит и плакал; он взял его за руку и сказал ему по Италиянски, с полу-улыбкою: "о! это прекрасная сцена!... "Вскоре потом опять обнаружилось помешательство и он начал говорить несвязно, воображая, что идет на приступ, и крича то по Английски, то по Италиански: "вперед, вперед, на разбой, за мной!" Пришедши в себя, он позвал Флетчера и сказал ему прерывающимся голосом: "сыщи мою сестру.... скажи ей.... поди к Леди Байрон, ты ее увидишь и скажешь ей..." Здесь голос его прервался, по он продолжал еще шевелить губами в продолжение двадцати минут с явным усилием, хотя и не произнес ни одного внятняго слова.... Наконец он промолвил...."Теперь я все сказал тебе. - Милорд, возразил Флетчер, я не понял вас! - Не понял! повторил Байрон с сильною скорбию..... какое несчастие! Так поздо уже. - Я надеюсь, что еще не поздо, отвечал Флетчер; но да будет воля Божия. - Воля Божия, но не моя, сказал Байрон." 19-го числа в 6 часов с четвертью поднялась в городе сильная гроза; суеверная толпа, собравшись на улицу, кричала: умирает великий человек! В эту минуту он открыл глаза и закрыл опять.... Его не стало!...

испытал, не развил, и не истощил. Он успел вкусить всего, успел изо всего сделать злоупотребление, и на все доставало ему времени: любовь, дружба, честолюбие - были столь сильны и столь пламенны в нем, как будто бы они одни только и разгуливали в душе его на развалинах всех других чувствований. Он пробегает, так сказать, во весь опор по Испании, Португалии, Греции, Италии, он срывает везде плоды гражданственности изучает все языки, составляет заговоры противу всех правительств и находит еще время скучать. Он бьется на кулачки (боксирует) с Жаксоном и делает кейф с Али-Пашею; он переплывает Геллепонт и пишет Гяура, Корсера; он боец, Английский Пер, заговорщик, солдат, поэт, он все за-раз, и все во всех родах. Любит ли он, он унижается до скотской любви Кретинца и возвышается до чистой любви Петрарки; воспевает ли он, он ниспускается до Табареня и восходит до Гомера; сражается ли он, он начинает как Милон Кротонский и оканчивает как Ахиллес. Таким образом он прибегает всю эту лестницу отношений с самой нижней ступени её и до самой высшей; он погружается во все источники, и изрыгает свою поэзию, как волкан свою лаву со всем падающим в недра его; наконец, к довершению сего поприща, небо открывает ему путь в Грецию и заставляет его умереть там жертвою энтузиазма в 36 лет, как будто б для того, чтобы запечатлеть жизнь его печатию, которой одной только не доставало ему - печатию несчастия, и сблизить его со смертию Наполеона Наполеон, пробежав поприще деятельной жизни своей, от роли подчиненного солдата до роли повелевающого Императора, и оканчивая дни свои на острове Сии Елены, писал Записки, разбирал отличные произведения наши и набрасывал на бумагу строки гениальные: он утер, как поэт. Байрон, Наполеон мысли, пробежав и завоевав все страны мира умственного, как Император все страны мира действительного, Байрон умирает в Миссолонги воином, с оружием в руке. Наполеон, раздававший короны, как милостыню, погибает почти без куска хлеба, тщетно испрашивая себе вещей, необходимейших в жизни; Английский Пер, великий гений, дышавший роскошию, как своею поэзиею, умирает в хижине, едва омеблированной, и на постеле, подобной смертному одру. Наполеон испустил последнее дыхание с словами: Франция, бедная Франция! Последния слова Байрона были: Греция, бедная Греция! Наконец, к довершению сего сходства, скажем, что они оба умирают от ненависти Англии, не постигшей величия в гениальности чада своего и в несчастий своего врага!...

"Недавно в Албионе, жил молодой человек, который не находил ни какого удовольствия на пути добродетели. Он проводил дни свои в самых грубых шалостях и засыпал; утомленный, среди безумных забав своих. Чайльд Гарольд было имя его. Он прошел чрез обширный лабиринт пороков и не ужаснулся при виде своего распутства." Таков первый шаг странствования Чайльд Гарольда; и вы без сомнения догадываетесь, что этот молодой мнимый странник есть сам поэт. И так сей-то молодой двадцати трехлетний поэт смело говорит публике: я развратен, я носил на себе почтенное имя и посрамил его; я имел высокую душу и унизил ее.

При таком странном признании, публика изумляется; толпится и останавливается посмотреть на молодого поэта-циника; эффект произведен; Байрон нашел тип своих творений. Но это еще не все; оно присовокупляет: "Часто в минуты самых безчувственных упоений, какая то не понятная тоска ложилась на сердце Гарольда, и как будто бы воспоминание кровавой битвы или безнадежной страсти преследовало его безпрестанно." --

Публика - женщина чрезвычайно любопытная по своей природе: не было ли здесь, со стороны сего молодого поэта, искусства возбудить недоверчивость к своему отчаянному состоянию, прикрыть себя таинственным покровом судьбы, и таким образом извинит унижение души своей под предлогом тяжести несчастия, которого он не может назвать по имени... Но любопытство публики неусыпно; быв возбуждено интересным началом, оно подстрекается узнать автора и автор узнан.

Он присовокупляет: "Говорят, что горячая слеза от времени до времени готова была выкатиться из очей его, но гордость хладным дыханием своим превращала ее в лед; он имел мать и не забыл её, но в минуту разлуки своей, он не простился с нею; он растерзал бы сердце её."

ветвь на этом пне, по видимому засохшем. Вы чувствуете, как усиливается впечатление, производимое сим молодым человеком! К этому изумлению, произведенному признанием его в своем развращении, к этому любопытству, возбужденному распростертою над ним таинственностию, присоединяется симпатическое умиление над чувствительностию, еще не совсем умершею в груди его: мы изумлялись ему, мы принимали в нем участие, теперь мы любим его... И как увеличивается это тройственное впечатление заунывным тоном прощальной песни, которою удаляющийся Чайльд Гарольд обращается к Англии:

"Прости! моя земля родная исчезла среди волн: ночная буря завывает, поднимаются валы;... прости! Несколько часов, и взойдет солнце, я буду приветствовать море и небеса, но не мою землю родную. Мой замок опустеет, дикою травою заростет двор и верный пес мой будет выть у ворот.

"Поди, поди ко мне, малютка паж. Зачем эти слезы; эти вздохи? Или ты боишься волн и трепещешь бури? - Сир Гарольд, отвечает паж, я не боюсь ни волн, ни бури... Но не дивитесь, если вид мой печален; для вас я должен был оставить мать свою, которую люблю я более всего на свете; она, бедная, будет вздыхать, пока я не возвращусь к ней. - Довольно, паж, довольно; к твоим очам пристали эти слезы; еслиб я имел такое же невинное сердце, мои глаза не осушились бы.

"И ты, слуга мой верный, подойди ко мне. От чего ты так бледен? Или ты страшишься неприязненных Французов? - Сир Гарольд, я не страшусь за жизнь свою; но мысль о разлуке с верною супругой разливает бледность на моих щеках. Моя жена с детьми живет близ замка вашего, на берегах соседственных озер. Когда малютки спросят об отце своем, что будет отвечать тогда мать? - Довольно, верный страж, довольно, никто не будет порицать твоей печали, но я, разсеянный, я радуюсь, что удалился. И что вздыхать мне о других, когда ни одна душа не вздохнет обо мне? может быть, мой пес повоет обо мне, когда его станут кормить чужия руки, но пусть пройдет хоть год и возвратись я в дом свой, он разтерзает меня. И так прости земля моя родная; один на свете я, один пускаюсь в бурное море."--

И куда не захотели б вы следовать за таким странником? Он влечет вас в Испанию, в Португалию и здесь он также роскошен в изображении всех прелестей сих стран, как природа в своем творчестве, ибо ни один поэт не обладал так искусно кистию, как Лорд Байрон.

эту руду до самой последней ниши. Байрон двадцати четырех лет, как изображает он вам молодого человека с развращенным сердцем; он идет далее путем жизни и этот тип человека, им избранного, развивается, обозначается более резкими чертами; он переходит уже от порока к преступлению. Прежде он изображал существо, погруженное в бездну пороков; теперь обагряет его кровию: из этого молодого порочного человека он делает преступника, влагает в руки его мечь и исторгает его из общества. Корсер, Лара, Глур - это изображение людей, отделенных от общества человеческого, не просто по преступлению, по убийству, но по преступлению, которого мы не знаем еще₃ по убийству, о котором мы только догадываемся. Вот изображение Корсера.

"Конрад чувствовал себя виновным, сделался дик, мрачен, нелюдим; имя его распространяло страх, дела его приводили в ужас; все боялись, но не смели презирать его. Человек попирает ногами пресмыкающагося по земле червя, но он боится раздавить змею; червь перевернется и не может отомстить, змея издохнет сама, но не оставит в живых и врага своего. Ее можно раздавить и размозжить на мелкия части, но не победить: она уязвила.

"Нет ни одного человека совершенно порочного; в груди Конрада еще билось нежное чувствование, которого он не мог затушить в себе, билась страсть, которая в нем самом должна назваться священным именем любви. Так, это была любовь, когда нежные мечты, испытываемые в порывах страсти, питаемые несчастием, не разсееваемые отсутствием, постоянные во всех климатах, неизгладимые временем, мечты, которых не могли разочаровать ни скорбь, ни гнев, ни обманутые надежды, ни разрушившияся планы его!... Так, когда все это было, то это любовь, он любил, как не любил никто, никогда! Он был преступник, правда, но не преступна страсть его, не преступны действия сей страсти, которая доказывала только, что все другия страсти замерли в груди его и самое преступление не могло заглушить в нем нежнейшей и любезнейшей из добродетелей!"

Так Байрон всегда сообщает самым униженным лицам своим чувство пламенное и благородное, возвышающее их в глазах наших. Преступления разделяют их с человечеством; он соединяет их с ним какими нибудь симпатическими узами и эти узы - любовь во всей чистоте своей. Гений Байрона вдыхает в них все, что есть энергического, прелестно-нежного в области фантазии и все лица его можно выразишь двумя словами: "Они убивают и любят!" Вы чувствуете оригинальность и ограниченность сего взгляда и между тем сколько красот создало воображение Байрона!

Одно из произведений, в которых наш Поэт разсыпал самые блестящие цветы поэзии и самою щедрою рукою расточил перлы Востока, нанизанные, как он говоришь, случайно, это Гяур, о котором я уже у помянул вам. Вот происшествие, служившее поводом к сему сочинению.

возвращаясь с купанья в Пирее, встретился с стражами, исполнявшими приговор Правителя; он объявил начальнику отряда, что не потерпит такой жестокости, и как этот человек противился, Байрон направил пистолет на него и заставил его отнесшись к Аге, у которого он исходатайствовал прощение несчастной.

Гяур, её любовник, пылая местию к нему, настигает Гассана в ущелий гор, нападает на него с шайкою разбойников и убивает его. Мало картин разительнее этого сражения.

"О! крепко, говорит он, сжимают любовники друг друга в объятиях любви, когда они разделяют взаимные ласки свои; но самая любовь не чувствует и в половину тех биений сердца, какие испытывает ненависть в минуту последних объятий двух врагов, когда они, схватившись, сплетаются руками и сжимают друг друга. Друзья, сошедшись вместе, соединяются до разлуки; но истинные враги, сошедшись однажды, соединяются до смерти."

Гяур, усыпив свое мщение, обагрив себя кровию преступления, удалился к монахам и сделался Калуером; но его мрачный, угрюмый вид приводил в трепет всю братию...

"Его длинная ряса своими широкими складками размешает пыль, когда он приближается к решетке, усеянной колоннами. Когда священный гимн раздается в хоре и монахи повергаются на колена, он удаляется и тень его блуждает под этим портиком, освященным дрожащею лампою; здесь-то ожидает он конца обрядов и слушает молитву, никогда не повторяя её про себя. Смотрите, вот на этой полуосвещенной стене отражается клобук его; черные волосы падают в безпорядке и открывают бледное чело его; как будто бы Горгона оторвала с главы своей самых черных змей и бросила их на страшное чело сего привидения. Св. Франциск, удали сего человека от алтаря твоего!

"На смертном одре он призывает монаха и говорит ему: Отец, ты провел дни

огня. Я любил! Но это слово употребляют все. Я доказал любовь свою делами, а не словом... Кровь на этом мече никогда не смоется. Эта кровь пролита для той, которая умерла для меня."

Когда Байрон написал все сии поэмы, ему было только двадцать шесть лет от роду; в это время супружество низвело его с фантастического трона, который он соделал себе, поставило его в сферу действительности и засадило сего причудливого героя - как бы в клетку - в жизнь простую, прозаическую - за хозяйство. Но скоро развод с женою исторг его из среды сей обыкновенной жизни и разделил его навсегда с миром. Наконец вот и полное сходство его с своими лицами; вот и он также как те, изгнан, отвержен обществом и поражен проклятием. Последуем за ним в его изгнании и посмотрим как это действительное несчастие, соделается для него точкою опоры, с которой он подымется еще на высшую степень.

Вы думаете, может быть, что пробежали с ним весь ряд этих существ, выходящих из обыкновенного круга людей; но человек, подобный Байрону, не оставляет своего предмета, как скоро можно еще что нибудь из него сделать: изобразив нам сперва молодого шалуна, потом преступника, потом человека проклятого обществом, наконец преступника находящагося в сообщении с Сатаною; он осмеливается вознестись выше, он восходит до существа проклятого Богом, до проклятого из проклятых, до первого родоначальника осужденных: он творит Каина и мы остановимся несколько минут на сем творении, которое странно довершает поэтическую судьбу Байрона.

Доселе изображали братоубийцу только со стороны страстей его, то есть, со стороны зависти, ненависти и злобы его.

Этот стих показывает вам, как понимали роль Каина. У Байрона со всем другое: Каин у него не ненавидит, он не завидует, он не злобствует, он мыслит..

Люцифер приближается к первому сыну Адама; он не старается побудить его к преступлению; нет! не эта цель Автора, он не хочет бросить новой искры в эту голову, столь сильно воспламененную таинствами, его окружающими.

Я горю желанием знать; когда я разсматриваю этот окружающий меня мир и не понимаю его, меня гнетет тоска... наставь меня.

Испытай.

Осмелишься ли ты посмотреть на смерть?

Доселе она была для меня невидима.

Мой отец говорит об ней, как о чем-то ужасном, и мать моя плачет, услышав имя её; Авель обращает глаза к небу, сестра Силлах опускает их в землю со вздохом, моя подруга Адар смотрит на меня и не говорит ни слова.

А ты?

Невыразимые мысли теснятся в грудь мою, когда мне говорят об этой всесильной, неизбежной для всего существующого смерти... Я не знаю ее, но она мне кажется ужасною. Я всюду искал ее своими взорами в этой обширной юдоли мрака и когда видел на стенах Эдема гигантския формы, я думал, что это она является предо мною, я ожидал ее... но ничего не являлось. Тогда я обращался к этим ярким светилам, катящимся по лазури небес.... неужели умрут и они?

Нет.

Тем лучше: они так прекрасны!

Какая поэзия в этом взгляде на первого сына проклятия и в этом живом изображении мучительных сомнений, которые должны были колебать первого мыслящого человека! Для нас, которые так поздо призваны к бытию, которые видим вокруг себя тысячи существ, живущих и умирающих; для нас, жизнь и смерть, быть и не быть, суть таинства обнаженные; слова: родился, умер, произносим мы не размышляя об них; но в то время, когда человек лишь только вышел на свет, когда он всякую минуту ожидал смерти, не зная, что это за вещь, какой она имела вид, все бытие его не должно ли было слиться в сии три вопроса: почему? когда? как?.. Я вижу высокое в Байроне, когда он осуществляет всегдашнее сомнение в первом сыне проклятия и из Каина делает Паскаля. Мильтон изобразил, так сказать, физическую сторону человека, изумившагося в минуту рождения своего: он изумляется у него небу, земле, деревьям, красоте жены; у Байрона он изумляется бытию своему, не постигая своего конца. Здесь один только Каин и в Каине одни только сомнения; он делается убийцею Авеля, но убийцею случайным; он убивает его не по ненависти, не по обдуманному плану, но в движении гнева, изступления.

Это убийство есть действие, до которого доводит его судьба, как бы в наказание за то, что он хотел знать; и посему когда Силлах, увидев окровавленный труп Авеля, вскрикивает: "Беги, беги родитель, смерть взошла в мир!" Каин восклицает: "Да, это я ввел ее сюда, и ужаснулся так, что она отравила жизнь мою, прежде нежели я узнал ее... А ты, существо бездушное, кровь которого обагряет землю, что с тобою теперь, я не знаю; но если ты видишь меня, я думаю ты простишь меня!....... войди во гробь!.. О земля! земля! за все плоды, дарованные мне тобою, я плачу тебе этим!... И теперь бегу в пустыню."

Вот слабый очерк сего странного творения, сего последняго выражения души Байрона, на котором основана большая часть его сочинений. Но, смотря на него с этой точки зрения, мы не должны выпускать из виду и другия черты его таланта. Его насмешливый, едкий ум разсыпал иногда в своих творениях шутки веселые, забавные и совершенно Французския. Так в четвертой песни Чайльд Гарольда, столь блестящей красотами важными и сильными, он изображает забавную картину Италиянского общества: "Каждая женщина здесь имеет кавалера к своим услугам... таково обыкновение. Их система имеет свои правила, свою благопристойность, слои приличия. Женщины навязчивы и ревнивы как фурии, оне берегут всегда при себе своих чичисбеев и не позволяют им жениться. Короче сказать, оне изменили замужество в волокитство и стерли отрицательный союз седьмой заповеди. Причина сему простая. Оне выходят замуж для своих родителей, а любят для самих себя. Оне требуют верности от своего кавалера, как долга чести, и платят мужу своему, как заимодавцу, то есть, не сполна."

ней несколько стансов. Представьте, что вы на карнавале; Байрон видит пред собою женщину, именем Лауру и рассказывает вам её Историю:

"Она была ни стара, ни молода, но в тех летах, которые называются известным возрастом: впрочем этот возраст кажется мне самым неизвестным в мире. Я не мог заставить ни из любви, ни за деньги, ни словесно, ни письменно, ни одного человека изъяснить мне какой именно период жизни человеческой разумеют под этим выражением. Лаура была еще свежа; заметно, что она хорошо провела время, и время с своей стороны весьма скромно поступало с нею; она вся была улыбкой, и казалось, своими черными прелестными глазами благодарила род человеческий за удовольствие, доставляемое ей своим вниманием.

"Впрочем эта дама была весьма честных правил, и муж её, зная добродетели своей жены, отправился в дальный путь... Мужья в Венеции не так ревнивы, и ревность их имеет, так сказать, бледный цвет в сравнении с цветом этого дьявола с бархатным лицеях, Отелло, удушившого жену свою в постели... Но Беппо, так назывался муж её, был в отсутствии шесть лет; жена его взяла к себе старого мужчину, ибо она была слитком боязлива. Однажды она пошла на праздник ridoffo с своим чичисбеем, и бывши там, среди этой толпы людей, выказывающих себя, разсматривающих других, разговаривающих с одними вслух, с другими тишком, она замечает белолицого Турка; он всюду следовал за нею и ни на минуту не спускал с нее глаз; она увидела его, и была довольна им, хотя он был Турок... По окончании праздника она села в гондолу со своим кавалером... Но кого находит она пред своим домом? Того-же Турка, прибывшого прежде её. - Государь мой, говорит ему чичисбей, ваше присутствие здесь так странно, что, я думаю, вы ошиблись как нибудь. - Милостивый государь, отвечает Музульманин; я не ошибаюсь, эта дама моя жена. Тогда чичисбей весьма учтиво пригласил мужа в дом, и Лаура готова была упасть в обморок, они взошли в дом и потребовали кофе; тогда Лаура, сделавшись несколько посмелее, вскричала; Беппо, как же ваше имя по Турецки? Ах Боже мой! Какая длинная у вас борода! Неужели вы теперь действительно Турок? Не имеете ли вы других жен? Правда ли, что Турки употребляют свои пальцы вместо вилки?... Ах! какая прелестная шаль! Вы сделаете мне такой подарок?.... Говорят, что вы не любите свинины... Ах Боже мой!... я никогда не видала столь белолицого мужчину!... А ваше сердце..."

"Что отвечал ей Беппо, я не знаю; но на конец она узнала в нем своего мужа; Патриарх снова крестил его, чичисбей сделался ему другом; и как перо мое приближается к концу страницы и страница кончилась, то кончилась и моя История"

Мы остановились несколько на этом легком произведении Байрона для того, что без сего не имели бы полного понятия об этом столь гибком и разнообразном гении, который посреди самых потрясающих, самых гармонических аккордов поэзии своей, умел вмешивать выходки забавные, шуточные, напоминающия Вольтера и Францию.

Одною из самых характеристических черт души и следовательно гения Байрона была любовь его к природе и уединению. Вы читали эти прекрасные страницы, где Руссо с такою живостию и с такими прелестями описывает веселые дни, которые проводил он один с самим собою, с целою природою и не постижимым творцем её; вы помните восторги его, когда он, вырвавшись из дому в поле, вырвавшись в пятьдесят лет, прибегал несколько раз известное пространство, на котором ни кто не мог догнать его..." Байрон таков же.... он говорил, что не знал ни когда ни одной женщины, как бы страстно ни любил ее, подле которой бы он не вздыхал об уединении и природе. Во время быстрых путешествий своих по целому свету, он искал не памятников исторических, не произведений искусств, но неба, солнца, моря, гор.... Он восклицает в Греции: "Великие мужи Греции исчезли, блеск её померк, слава её погибла; но природа, никогда не погибающая, все еще также прекрасна, также роскошна на берегах её Байрон утешался и видя это постоянство в благодеяниях природы, эту неизменную верность солнца к сей несчастной планете, которой так часто изменяла слава!... он был доволен собою только среди самых возвышенных и самых страшных сцен мира вещественного; а люблю слушать его, когда он восклицает в Чайльд Гарольде: "Небеса, реки, горы, ветры, молнии, озера, вы, вы ночи, бури, громы, я понимаю вас!"

Есть пословица, которая говорить: когда дьявол состарится, он делается смиренником. Но вы сей час увидите, что Байрон перехитрил эту мудрость народную. Мы найдем во всех произведениях сего великого гения образ человека мрачного, страшного, дьявольского, одним словом, образ Сашаны. И что же? этот Сатана вдруг сбрасывает с себя чешую свою; но вместо того, чтобы сделаться смиренником, т. е. лицемером, он делается забавным, затейным дьяволом, одним словом, Люцифер становится светским, Сатана изменяется в образ Мефистофеля; Корсер, Лара, Гаур изменились в Дон Жуана, И теперь уже нет ударов кинжала, но любовь... любовь... любовь.... Правда и здесь носится около героя легко облако серного дыма, но это только для того, чтобы выставить его на вид и доказать его происхождение... Но заставим говорить самого Байрона! он гораздо лучше изложит нам план своей поэмы... и вошь письмо, в котором он пишет об этом одному из друзей своих: "Вы хотите Эпопей, вот вам Дон-Жуан, и спасен одною молодою островитянкою, второю Еленою; отсюда я поведу Дон-Жуана в Сераль; Султанша страстно в него влюбится, освободит его и они убегут в Россию; здесь, когда страсти Дон-Жуана охладеют, и он не знаешь что делать с нею, я заставлю ее умереть от моровой язвы; потом я пошлю его в Англию в качестве Посланника; здесь опишу сельскую жизнь Англичан и наконец отправлюсь с ним во Францию, где он и положит голову на гильотине в пылу революции. Поэма будет состоять из 24 песней; в ней будут многочисленные эпизоды, ни воображение мое, плодовитое или нет, изобретет машину. Если это не Эпопея по строгим правилам пиитики Аристотеля и морали Джонсона, то я не знаю, что такое поэма эпическая."

И так мы знаем Байрона, как умного шалуна; теперь перейдем скорее к началу Дон Жуана и любовным обстоятельствам, заставившим его бежать из отечества. Мы остановимся на тех местах, где характер поэта изображается чертами наиболее разительными чертами чувствительности и иронии.

Так начинается вторая песнь его: "Разительно зрелище, когда человек разстается с родною землею, скрывающеюся от него за шумными валами, особенно когда он оставляет там мать, любовницу, жену. Дон Жуан в отчаянии сидел неподвижно на палубе, читая и перечитывая последнее письмо Юлии. О милый друг мой! воскликнул он, скорее этот синий Океан сольется с небом, скорей земля потонет в море, чем я тебя забуду. - Медицина не имеет лекарств для болезней душевных. (Здесь корабль получает качку и Дон Жуан чувствуешь в себе признаки морской болезни). Лучше - Милая Юлия! Ты видишь, что я еще плачу о тебе." (Он не может промолвить более ни слова.)

Чувствуете ли вы, сколько под сими шуточными словами скрывается колкой, убийственной иронии. Байрон, в своем Дон Жуане, любит всегда обращать в смех все высокия и благородные чувствования: изображает ли он сцену трогательную, он всегда поставит подле ней сцену из жизни материальной, разочаровывающей вас от прежнего впечатления; описывает ли он положение страшное, у него всегда вырвется какая нибудь забавная шутка, разстроивающая ваше чувствование. Так во второй песни Дон-Жуана - ужасная буря, на корабле недостаток припасов, голодные матросы закалывают и пожирают старого Педрилло, учителя Дон-Жуана. Дон-Жуан томится также голодом, но отказывается принять участие в безчеловечном пиршестве: "ибо он посовестился, присовокупляет Байрон, поужинать своим старым учителем." Так он прерывает самые страшные ваши чувствования какою нибудь шуточною выходкою.... как будто бы он раскаивался, что был разстроган несколько минут, и хотел загладить сию ошибку. Эту идею выражает прекрасная картина Шеффера, представляющая Фауста: на челе Фауста изображены глубокия думы; но художник поместил в углу картины голову смеющагося Мефистофеля. Вот настоящее изображение Байрона: он также всегда помещается в углу, как живой сарказм и среди самых возвышенных сцен, среди самых ужасных стонов скорби и самых упоительных восторгов любви, у него вырывается пронзительный, адский хохот, который заглушает все прочия восклицания и обдает вас ужасом.

"Между тем корабль, носимый бурею, разбился, и весь экипаж потонул в волнах моря, кроме одного Дон-Жуана, который успел ухватишься за весло и доплыл с неслыханными усилиями до берега. Здесь, будучи не в силах более перевести дыхания, он вонзил свои руки в песок и упал без чувств при входе высеченной в скале пещеры. Долго-ли продолжалось это безчувственное состояние, я и сам не знаю; но наконец, по прошествии нескольких часов, проведенных таким образом, он почувствовал в себе возвращение жизни, потянул свои утомленные члены и с трудом раскрыл глаза свои...., но сквозь темный покров, распростертый едва только побежденною смертию на глазах, его он усматривает прелестный образ юной девы: - она склонилась к нему, согревала его своим дыханием и навевала на уста его свое эфирное дыхание; это был как бы ангел, склонившийся над умирающим, пришедший исполнишь последний долг свой. Образ женщины не напрасно сотворен был для Дон Жуана, и не смотря на свою слабость, он не закрыл очей своих, он приподнялся несколько и хотел было говоришь; но его добрый ангел положил свой перст на уста его и повелел ему замолчать, заставив принять несколько пищи. С таким врачем, двадцатилетнему, выздороветь не долго. Каждое утро юная дева приходила в грот; смотрела на твоего белого лебедя, покоющагося в гнезде своем; тихо перебирала кудри волос его, и, не нарушая его покоя, навевала нежное дыхание уст своих на ланиты его. И каждое утро цвет лица Дон Жуана получал более свежести, и каждое утро Гайда, - так называлась юная дева, - удостоверялась более в том, что жалко было бы оставить при смерти молода то чужестранца с столь белым лицем. Между тем они не могли еще говорить между собою; ибо Дон Жуан не понимал языка молодой Ионянки; она прибегала к жестам, к пантомимам, говорила своими очами, читала в его очах, и один взгляд их выражал целую вселенную слов и вещей, понятных для них. Вскоре движением перста, с помощию слов, которые он повторял за нею, Гайда дала ему первый урок на своем языке... Приятно научиться иностранному языку из уст и очей женщины; я разумею, когда оба, т. е. ученик и учитель, молоды; повторить хорошо, улыбнется; ошибешься, еще улыбнется; и потом пожатие руки, может быть, даже невинный поцелуй.... И не большие познания свои, присовокупляет Байрон, я приобрел таким образом.... Не нужно напоминать вам, что они любили друг друга. Нередко они купались вместе и не стыдились: Дон Жуан, в глазах Гайды, был существом, которое она уже года с два видала в мечтах своих, которое было чем-то назначенным для любви её, - предметом, сотворенным для того, чтобы доставить ей счастие и получишь от нея свое блаженство; ибо, чтобы чувствовать счастие, надобно разделять его утехи.... рождены близнецами. Гайда не напоминала о сомнениях, не требовала клятв и не давала их; она никогда не слыхала о доказательствах, обещаниях, опасностях которым подвергается молодая девушка; она делала все по внушению детской невинности своей и бросалась, как нежная птичка, в объятия своего юного друга.

"Но изображая сию первую девственную любовь, я забыл сказать вам о состоянии Гайды; она была дочь владельца сего острова, и этот владелец был Корсер. Вы не уцелели б, попавшись в руки Корсера, но этот был самый кроткий и благородный из всех корсеров, резавших когда либо горло. Он сделался пиратом, потому что надобно было что нибудь делать, и ему нравились сокровища находящияся в чужих руках, также как и в своих собственных. Он давно уже отправился на морские разъезды; на острове разнеслась молва о его смерти и Гайда, поплакавши о старом пирате и пользуясь свободою по смерти его, привела Дон Жуана в дом свой, и они оба начали расточать, как только умели, несмешные сокровища, собранные Ламбро, - так назывался отец Гайды. Но пираты живущи и возвратятся хоть откуда. Однажды, после продолжительного и веселого пиршества в зале, устланной богатейшими коврами, при звуках самых приятных инструментов, Жуан, сидя на пышной софе, вздремнул под эту прелестную гармонию и заснул на плече Гайды, которая сама покоилась на челе Дон Жуана. Пробужденная легким шорохом, Ганда приподнимает голову и вскрикивает от ужаса, увидя пред собою отца своего, грозного Ламбро: он стоял, склонившись к ним обоим, смотрел на них с яростною улыбкою и направлял пистолет на Дон Жуана. При этом виде, слабое и нежное творение становится львицею, бросается к Дон Жуану, и тот, проснувшись схватился за мечь; она становится прошив убийственного орудия Ламбро и готова умереть за него; неподвижный взор её остановился на челе отца, который также смотрит на нее, и взоры их были одинаково дики и светлы; пламя, сверкавшее в больших черных очах их, было так же одинаково; ибо и он, и она, пылали местью в случае оскорбления; кровь Африканской матери текла в жилах её, и в огненных очах её блистали самые пылкия страсти; только оне дремали в ней, как львица, покоющаяся на берегах источника. Видя отчаянную решимость своей дочери, Ламбро опускает смертоносное свое орудие; по данному им знаку двадцать пиратов вбежали в комнату и схватили Дон Жуана, нанесши ему несколько ран ударами сабли. Бедный Дон Жуан! он должен был вытерпеть удары кулаком от мужа первой своей возлюбленной, и теперь удары сабли от отца второй своей Елены. Чтож с Гаидою? Видя любезного своего, исторженного из её объятий, подобно кедру исторженному из недр земли, видя текущую кровь его, она падает в объятия отца своего. Он старался успокоить ее, но тщетно: в груди её разорвался нерв; розовые уста её запеклись черною кровию, и после двадцати дней и двадцати ночей страдания, она, не промолвив ни одного слова, не пролив ни одной слезы, скончалась."

окружить сие существо лицами действительными, положительными; он поставляет его в таких обстоятельствах, которые описывает вам с мелочною действительностию, и заставляет его вращаться в мире чисто материальном, так сказать, осязаемом. Отсюда происходят два преимущества творений его, преимущество контраста и особенно преимущество, которое доставляет реальность самому идеальному творению, заставляет нас верить в бытие его, представляет его нам существом живым, действительным, знакомым и следовательно возбуждающим в нас сочувствие к нему. Кстати заметим здесь, что надменная школа Людовика XIV, при всем своем изучении Литературы Греческой, не изучила сей тайны употребления прозаических обстоятельств в поэзии и не пользовалась сим, так сказать, великим рычагом поэтическим. Одно из творении, в котором наиболее всего происходит интерес от сего мелочного изображения жизни действительной, это Одиссея. Вы помните, без сомнения, это место, где кормилица Евраклея, умывая ноги Улисса, узнает его по рубцу, находившемуся у него на ноге: Поэт всячески старается изобразить нам со всею мелочностию, совсем, безстыдством, малейшия подробности как топят баню, как чистят котлы, как женщина стоит нагнувшись. И для чего это?.. этою наивностию в описании он переносит нас на сцену, показывает нам ее, и следовательно в тысячу раз более усиливает нравственный и драматический эффект, происходящий от сей материальной сцены; интерес усугублен этою истиною, голою, поэтическою тривиальностию подробностей.

Возвратимся к Дон Жуану, которого злобный Ламбро велел схватить, заключить в окопы и послать с другими подобными товарами ко двору Султана. Но любимая Султанша увидела этого прекрасного невольника, послала старого евнуха купить его и привести к ней в кабинет под одеждою Одалиски. Зюллейка с прелестною улыбкою простерла к нему руку; потом, по знаку Султанши, Баба удалился, бросив хитрую улыбку на Жуана. Султанши в Серале не разсуждают, как женщины в мире; Зюллейка, устремив на Дон Жуана свои голубые очи, исполненные величественною нежностию, сказала ему: Христианин, любишь ли ты меня?... Дон Жуан, вспомнив о своей Гайде, сложил с себя прелестные руки её и опустил их на свое место... "Тигрица, разстающаяся с своими детьми, львица, или всякое лютое животное, вот подобия, которые всегда употребляют, когда хотят изобразить отчаяние женщины, отвергнутой в чем добудь; но все сии подобия не выражают и в половину того, что я хотел бы сказать. Вы, которые видали гнев женщины, вы еще не будете иметь полного понятия о гневе Зюллейки. свирепые страсти, изобразившияся на челе её, превратили ее в грозную, воплощенную бурю.... Во-первых, у ней блеснула мысль отрубить Жуану голову; во-вторых удалишь его от себя, в-третьих спросить, где он воспитывался; в-четвертых заставишь его силою насмешек раскаяться; в-пятых позвать своих женщин и лечь на постель; в-шестых, пронзить себя кинжалом; в-седьмых, велеть Бабе задушить себя; и когда она находилась в сем приятном сплетении мыслей, вдруг прибегает, запыхавшись, Баба, возвестить о приближении Султана. В минуту все бешенство исчезло с лица Зюлленки; Султан взошел и Дон Жуан вышел, смешавшись с Одалисками, в одежде которых он почитался их подругою. Быль вечер, и весь этот полк женщин направил путь свой в спальную галерею, чтобы предаться там покою. Дон Жуан все с ними; он взошел в эту галерею, где ему также назначено было провести ночь, и когда все постели были заняты...." Но я забываюсь; простите мне, что я растворил пред вами двери гарема; я сейчас затворю их для вас, но не для Дон Жуана, и те, которые пожелают знать более, пусть раскроют только шестую песнь Дон Жуана.

строф.

"Божественное золото! И для чего называть скупцов несчастными? Их счастие несомненно; золото - это самый лучший якорь счастия, самая вернейшая цель наслаждений великих и малых. Вы, которые видите скупца, которые порицаете бережливость его и не понимаете, как может соединяться богатство с бережливостию, вы не знаете, каких несказанных радостей может быть источником обрезок сбереженного сыра. Любовь и вино изнуряют нас, честолюбие гложет нас, игра разоряет нас; но наслаждение скупца, наслаждение собирать всегда золото на зло всем превратностям счастия, - вот что попирает ногами своими любовь, вино, игру и мечты государственного человека. О! как прелестны, как восхитительны эти свертки, эти ряды золотых слитков, эти кружки чистого золота, на которых пышно покоится в лучах какое нибудь царское изображение!"

Мы видим в сих строфах одни только остроумные и блестящие строки; враги же Байрона видели в них новый порок его. И в самом деле, что подумаете вы, когда я скажу вам, что в то время, когда Байрон писал сии стансы, он действительно был скуп и собирал сокровища? Но знаете ли, от чего он чувствовал такое удовольствие, смотреть на эти слитки золота и сберегать обрезки сыра? От того, что он собирал в это время сокровища в пользу Греков; от того, что сими обрезками сберегал золото для освобождения Греции. И так не узнаете ли в нем человека, который, стыдясь своего великого предприятия, как другие стыдятся низкого, считал всегда своею обязанностию играть роль смешного или даже порочного человека; лишь бы только успеть в своем прекрасном предприятии.

Переходя от посольства к посольству, Дон-Жуан является в Лондоне, и здесь, как говорить сам Автор, представляется ему случай к описанию городской и сельской жизни Англичан; но здесь он слишком хорошо знает то, что рассказывает вам, и от сего происходит безсчисленное множество тех мелких подробностей, которые кажутся скудными в сравнении с богатыми и поэтическими картинами первых песней. Байрон слишком хорошо помнит, что он Англичанин (упрек, которой не всегда можно сделать ему); но не смотря ни нисшее достоинство сих последних песней, оне все еще замечательны по множеству тонких, острых замечаний своих, и я приведу в пример следующий случай.

Дон-Жуан находится в поместьи у Лорда Орундевиль и занимает часть здания пустую и уединенную, где, как сказывали, является каждую ночь привидение, называемое . Дон-Жуан мало верит привидениям, но ожидает минуты с нетерпением. Он ожидал не напрасно... "Чу!.. кто там? Я вижу... вижу.... нет.... это не... впрочем что-то... это.... это.... это.... Ба! это кот.... чорт тебя возьми с твоими воровскими лапами; подумаешь, что это биение сердца или стук ноги молоденькой девушки, которая пробирается в первый раз на место свидания и страшится, чтоб стыдливое эхо башмаков не изменило ей. Но еще!... что это? ветер?... нет! это сам Черный брать₎ и походка его мерна как стихи.... и даже более, судя но новейшим стихотворениям. Но вот тихо растворилась дверь и стал на пороге гибкую, но одушевленную приятной теплотою талию; он чувствует какое-то биение, подобное биющемуся сердцу, и не замечает, что жестоко обманывается. Это привидение казалось ему самою кроткою душею; грациозные ямочки на щеках её, прелестная шейка, как бы выточенные из слоновой кости, казалось, говорили ему, что это существо состоит из костей и плоти: но он не догадывается.

Вдруг черный клобук скатился с головы привидения; мрачная мантия свалилась с плечь его; и ктоб подумал? явилась во всей прелестной, сладострастной наготе своей шалунья Леди Фиц-Фульке."

Вы без сомнения ожидаете, что Байрон поведет вас во Францию, и изображение кровавых сцен революции дополнит пред вами сию чудную картину, представляющую столько сокровищ поэзии, любви и прелести. Но смерть не позволила Байрону окончить сие удивительнейшее творение; и как жаль видеть творения гения, прерванные смертию, творения, подобные недоконченным памятникам, гордо воздымающим колонны свои и в половину еще не свершенные, свои своды едва только начатые! Государь, умирая, может завещать своему преемнику докончить предпринятое им здание; но гений может-ли завещать свой гений другому? Мысль великого человека, как нить, оборвавшись однажды, уже не срастается более. Бонапарте не окончил триумфальных ворот своих, другой может докончить их; но какая власть, какая сила человеческая может дополнить размышления паскаля, окончить Мольфова и присоединить страницу, станс, строчку к Дон-Жуану Байрона? Вот где усматривается величие гения!

сего великого человека, постараемся в кратком очерке изобразить сей оригинальный гений со всеми отличительными чертами характера его и показать в постепенном ходе его развития.

Байрон - более мечтатель, чем мыслитель, более мыслитель, чем философ, более поэт, чем мечтатель, более живописец, чем поэт, и особенно писатель материальный, но не материалист; главный орган его есть орган зрения; идеи входят в него, так сказать, глазами; природа физическая всегда возбуждает в нем мысли сильные и чувствования поэтическия; он мыслит и чувствует только при виде предметов; отсюда происходит большой недостаток его, то есть, недостаток чистых идей и понятий;, все его нравственные красоты, суть красоты случайные и относящияся до подробностей. Если мы хотим узнать, какими глазами смотрел этот гений на людей, то увидим, что он смотрел на них печальными глазами. В двадцать лет он узнал всю низость сердца человеческого и оплакивал его. В тридцать лет он узнал его еще более и смеялся над ним: этот иронический смех был смехом печали. Я уверен, что древнее сказание о философе, всегда плакавшем, и другом, всегда смеявшемся, есть просто изображение юношеского мужеского возраста; - я уверен, что Демокрит, быль не что иное, как Гераклит в сорок лет. Легко понять, что может произвести соединение ума иронического и меланхолического, с роскошным воображением востока. Воображение - таков в самом деле отличительный характер Байрона - воображение пылкое, необузданное, фантастическое, влечет его, куда оно хочет, и он следует за ним, не безпокоясь о том, куда оно влечет его; пред ним открывается мир, он устремляется в него; пред ним пробегают все страны, являются все народы, изображаются все нравы; он смотрит, рисует и поет, разсыпая щедрою рукою цветы поэзии, сарказмы, алмазы, золото, любовь, насмешки, остроты; он не безпокоится о том, как ложатся мысли его, кстати ли оне или не кстати, благородны или пошлы; ему нет дела до этого, он мыслит и говорит"... Смотрите, как он весел, какое самодовольствие на лице его; знаете ли от чего это? от того, что сейчас он нашел дурную игру слов, и вот теперь распространяет, разъясняет ее, потом вдруг смешит ею; по случаю какого нибудь предмета, или вовсе никакого, он бросается в мир идей, в царство вечности и смерти: тогда выражения его льются огненным потоком, тогда под пером его ложатся картины самые смелые, мысли самые разительные и самые печальные; вы подумаете, что это Боссюет.... задыхаясь следуете за ним в его полете, ниспускаетесь с ним в ад, возлетаете с ним на небо..". Что вы делаете?... Куда вы?... Разве вы не видите, что он свернул с пути?... Его воображению представляется вид женщины... он останавливается; он смотрит на нее; нахмуренные брови его сглаживаются, уста его оживляются печальною улыбкою, глаза его наполняются слезами; и он начинает изображать вам это фантастическое творение. Вы видите, как она раждается под пером его; каштановые локоны падают по плечам её, уста её покрываются розами, глаза её дышат жизнию, и вот пред вами прелестный образ женщины: она живет, она действует, она говорит с вами, и вы никогда ее не забудете, ибо ни один поэт не создавал более прелестных образов женщины; может быть, потому, что Байрона всегда защищали женщины. Посмотрите, как он изображает любовь таинственную и впрочем земную в Юлии; любовь девственную и свирепую в Гайде, любовь всесильную в Зюллейке. Я укажу вам на прелестные изображения его Леди Аделины, Лауры, Леди Генри, Авроры Раби, на кучу сестер из прелестной фамилии Десдемон, Виргиний, Атал, Офелий!... Без сомнения" Байрон имеет свои недостатки: он растянут, он делает вечные отступления и шутит даже до пошлости; но какая прелесть и в этой болтовне стихотворной, то высокой, то забавной, то печальной, то веселой, то сумасбродной! Как не увлечься человеком с умом Вольтера и с душою Данта.... Пусть укорят меня за то, что я более восхищаюсь, нежели пишу критику, более удивляюсь, нежели сужу, но я не люблю суждения тех, которые видят одну только солому в диадеме и одни недостатки в превосходном творении. Составили-ли бы вы себе идею об Аполлоне Бельведерском, если бы кто сказал вам, что у него сухия ноги?... Если бы кто нибудь, смотря на прекрасную и задумчивую статую Цицерона, вместо всякого суждения сказал бы вам: у него на носу бородавка; было ли б это суждение художника? Нет; это суждение Медика, То же самое можно сказать и о произведениях поэтических: "Время, говорит Шатобриан, переменить тощую критику недостатков на более полную критику красот." И в самом деле что заставляет жить произведения искусства? Отсутствие ли недостатков? Нет! присутствие красот. Красоты - вот к чему должна обращаться критика, ибо здесь только жизнь, движение, образец. Какая польза вам от того, что вас заставляют замечать недостатки языка в Корнеле и недостатки вкуса в Шекспире? Но когда с энтузиазмом говорят вам об исполинских красотах сих великих людей, когда открывают пред вами новую сторону гения их, тогда с душею исполненною сими великими предметами, с душею восторженною сими высокими умами вы воскликните: и л, и я Художник!... Воспроизведение красот сих великих гениев одушевит, воспламенит ваш собственный гений, и таким-то образом гений завещевается от рода в род, от века в век, является в различных местах, но никогда не угасает.